Операция «СМЕРШ»

Странную власть имеют над нами воспоминания. Появляются вроде бы в неподходящий момент и непонятно, что их вызвало. Но не уходят они из памяти, всплывают отдельными картинами, обрывками фраз и не избавиться от них, пока не расскажешь кому-либо о той давней истории или не изложишь её на бумаге.

 

Нечто подобное произошло и со мной. Услышал я по радио воспоминания одного офицера, в годы Великой Отечественной войны служившего в контрразведке «Смерш», и этого было достаточно, чтобы сработала ассоциативная память. Всплыла история из моей школьной поры и до тех пор не желала оставить меня, пока я не сел за стол и не подвинул к себе стопку чистой бумаги.

 

Было мне в ту пору двенадцать лет. Еще не юность, если судить объективно, но уже и не детство, а если попытаться определить поточнее, то скорее подростковая пора.

 

Жили мы с матерью в поселке Адрасман, расположенном в горах на севере Таджикистана, в семидесяти километрах от города Худжанда. Поселок располагался в узкой лощине, окруженный со всех сторон высокими холмами, сразу за которыми высились скалистые хребты. Лощина походила на аэродинамическую трубу, в которой испытывают самолеты. Зимой по ней гуляли сильные ветры, да такие, что срывало шифер с крыш домов. А поскольку это была северная часть республики, да еще высокогорная, то снега тут выпадало много, зимы были морозными, и метели были нередкостью. Белесые струи неслись вдоль улиц, у стен наметало высокие сугробы, и иногда отменялись занятия в школе, что, конечно же, радовало нас больше иных праздников.

 

Адрасман входил в систему шестого комбината, занимавшегося добычей, переработкой и обогащением урановой руды. Шахт в поселке было много, в основном у подножия громадной вершины, напоминавшей верблюжий горб. Это были и стволы, уходящие глубоко вниз, и штольни, по которым с грохотом катили по рельсам электровозы, волоча за собой вагонетки с пустой породой и рудой. Пустую породу сваливали вниз, и у шахт образовывались громадные отвалы голубовато-серого камня. Руда по транспортерной ленте плыла на фабрику на переработку.

 

Отец мой погиб в шахте, когда мне было девять лет. Он был начальником компрессорной. В один из дней прокладывали в шахте вентиляционные трубы, кровля обрушилась и всех, кто там был, придавило насмерть.

 

Мать работала в отделе кадров от темна до темна, и я был предоставлен сам себе. В таких случаях подростки, или понимая важность учебы, занимаются старательно, видя в этом единственное средство, чтобы удержаться на плаву в реке жизни, или запускают учебу, поскольку вокруг столько соблазнов. Я относился ко второму разряду. Пропускал уроки, домашних заданий не делал. У меня были две страсти – книги, которые я буквально глотал без разбора, и горы, манившие к себе с неодолимой силой.

 

Мои приятели разделяли со мной эти страсти. Один из них был Толька Карпов, низкорослый, широкоплечий крепыш со светлыми волосами. Он был очень сильным, в школе никто не мог сравняться с ним ни в упражнениях на турнике, ни на брусьях, ни в поднятии тяжестей. Второй был сын французского инженера Вийен Детилье, который учился вместе с нами и которого мы звали для простоты Вовкой. Вовка был одного роста со мной, темноволосый, с серыми глазами и крючковатым носом. Его отец считался специалистом мирового класса по прокладке сверхглубоких шахт, а именно такие и были в Адрасмане. В свои годы Вовка успел побывать в Англии, в африканских странах, в Канаде, всюду, куда приглашали на работу его отца. Теперь вот он оказался в небольшом поселке в горах Таджикистана. Вовка помимо французского знал английский и немецкий языки. По-русски говорил, смешно коверкая слова, с сильным акцентом. Мы посмеивались над ним, но он не обижался, отделываясь замечаниями, что мы по-французски и так не можем.

 

Наша троица была неразлучной. С трудом отсидев в школе положенные часы, а то и сократив занятия, мы устремлялись по своим делам. Лазали по заброшенным шахтам, используя вместо фонарей куски горящих шлангов; у Тольки было одноствольное ружье, и мы ходили на охоту, где первозданное величие и красота огромных гор заставляли нас забывать обо всем на свете. Но самым излюбленным местом были древние китайские выработки, где некогда, во времена монгольского нашествия, добывали медь, серебро, свинец. Это была система подземных галерей, переходов, забоев, столь таинственных и разветвленных, что мы проводили там долгие часы, чувствуя себя первооткрывателями.

 

Сразу же за поселком, в его южной части простиралось большое каменное плато, ступенями уходящее в глубокое ущелье, где располагался рудник, тоже с шахтами, и небольшим поселком из глинобитных и каменных домишек. Там жили и работали горняки, занятые разработкой медных и свинцовых месторождений. Там жил мой приятель Толька Карпов. И каждый день, в дождь ли, в зимние холода, он выбирался из ущелья по извилистой тропе между скалами и шел в школу. Каждый день пять километров туда, пять оттуда. Может такие вынужденные тренировки и развили в нем немалую физическую силу…

 

Это были послевоенные годы, и на плато располагался лагерь для заключенных. В нем содержались пленные немцы и их пособники. Два ряда колючей проволоки, между которыми бегали овчарки, вышки с часовыми, длинные бараки, сложенные из каменных плит, и другие приземистые подсобные строения. К лагерю приближаться запрещалось, нам постоянно внушали, что часовым приказано стрелять без предупреждения в любого, кто подойдет к ограждению ближе, чем на двадцать метров. Нам было любопытно, как содержатся в лагере заключенные, мы подкрадывались к нему, прятались в зарослях верблюжьей колючки и подолгу наблюдали за лагерем из своего укрытия.

 

Что же касается самих пленных немцев, то мы видели их дважды в день. Утром их вели по окраине поселка на фабрику, где перерабатывали урановую руду. Там они возводили производственные корпуса, прокладывали рельсы на поверхности терриконов, ну и еще, что было необходимо. В сами шахты их не пускали, возможно опасались диверсий.

 

Я хорошо помню: немцы шли по двое, колонна была длинной. По бокам двигались солдаты с винтовками наизготовку и с собаками, которые рычали и туго натягивали поводки. Заключенные были одеты в черные штаны и куртки, на головах матерчатые фуражки, на ногах грубые ботинки. Зимой на них были ватные бушлаты и серые солдатские шапки. И зимой, и летом на их спинах были нарисованы белые круги. Как говорили нам взрослые, это делалось для того, чтобы охранники могли прицелиться, если заключенный вздумает убежать. Нам это было непонятно: куда убежишь от больших злобных овчарок ?

 

Жители поселка стояли поодаль и провожали взглядами колонну пленных немцев. Война все еще была памятна, во многих семьях были погибшие на фронтах, и немцы оставались врагами. Им не грозили кулаками, не выкрикивали обидных слов, просто стояли и провожали их хмурыми взглядами. И они шли, как сквозь строй, только что не били их шпицрутенами; шли, опустив головы, или безразлично глядя перед собой.

 

Наши с Толькой отцы воевали и вернулись домой с отметинами от пуль и осколков; отец Вовки Детилье тоже участвовал в Сопротивлении, и мы воспринимали пленных, как своих личных врагов.

 

Я где-то читал о сердоболии русских женщин. Вот так же где-то в российской глубинке гнали пленных немцев, и женщины бросали им хлеб и другие продукты. Мне как-то не верится в это, поскольку я сам видел, как относились к военнопленным в Адрасмане. В глазах глядевших на них людей были уже не столько ненависть, сколько презрение и с этим ничего поделать было нельзя. Эти чувства не подавляются доводами рассудка.

 

В северной части Адрасмана располагались беспорядочно построенные домики, так называемый «Шанхай». Мы туда не ходили, там жили «пефеэловцы», некоторые с семьями, некоторые в одиночку. Сокращенно аббревиатура ПФЛ значила профилактический лагерь. Среди пефеэловцев были те же немцы, крымские татары, кавказцы, западные украинцы, те, кто тоже сотрудничали с немцами, но не принимали участия в боевых действиях и расстрелах мирного населения. По степени тяжести преступлений пефеэловцы делились на три категории, к каждой из которых было особое отношение. Одним было ограничено передвижение по поселку, другие жили посвободнее, но и те и другие должны были, кто ежедневно, кто раз в неделю, ходить в комендатуру отмечаться.

 

Дети пефеэловцев учились в нашей школе. Их было много. Достаточно сказать, что только в нашем классе нас, детей фронтовиков, было пять человек, остальные тридцать были немцы, крымские татары и другие. Ни дружбы, ни вражды между нами не было, но все держались особняком. Только теперь я стал понимать, почему в нашей школе не было ни классных собраний, ни воспитательных часов и так далее. Если что, вызывали родителей, этим и ограничивалось воспитание подрастающего поколения. Многие девочки-немки были в платках, открытым оставалось только лицо. Они отказывались сниматься, когда делались классные фотографии на память, не ходили на школьные вечера, не принимали участия в художественной самодеятельности, не участвовали в праздничных мероприятиях. Позднее я понял, что это были дети из семей-баптистов, учителя это знали, потому и не было в школе никакой внеклассной работы.

 

Был у меня еще один приятель, который, правда, к нашей троице не примыкал. Звали его Эдька Успенский. И наше общение с ним ограничивалось посещением его квартиры. Мы с матерью жили на первом этаже, а над нами в такой же квартире жила семья Успенских, отец, мать и два сына – Эдька и Женька. Женька был постарше и с нами не дружил. Эдька был мой ровесник и учился в параллельном пятом классе. У него была какая-то незапоминающаяся внешность. Помню только – был он одного роста со мной, узкоплечий, светловолосый, с короткой стрижкой. И еще никогда не принимал участия в спортивных состязаниях, которые разворачивались каждую перемену. Мы состязались, кто больше подтянется на турнике, отожмется на брусьях, проявит себя в боксерском поединке. Школьный физрук одобрял такие состязания и охотно выдавал нам нужный спортивный инвентарь. Более того, в торце длинного коридора расстелил маты и на них нам показывал приемы классической борьбы.

 

Эдька Успенский в таких турнирах участия не принимал. Зимой отсиживался в классе, а весной и осенью сидел во дворе на скамейке под тополями. Но мне он был очень интересен, и дружбу я с ним водил по вполне понятной причине. Дома у них была богатейшая библиотека, великолепно изданные книги классиков русской и мировой литературы тесными рядами стояли на стеллажах в комнатах и даже в коридоре. Когда Эдькины отец и мать уходили на работу, Эдька топал ногой в пол, давая мне понять, что можно придти к ним домой. Я бросал все дела, да, признаться, и дел-то особых не было, и спешил на второй этаж. Там ждал меня мир книг, и я целиком погружался в него. Горький, Куприн, Достоевский, Толстой, Джек Лондон, Мериме, Бальзак – каких только авторов не было в этом собрании. Меня потряс «Мир планеты», который я рассматривал часами. Это было дореволюционное издание с великолепными цветными иллюстрациями. В нем рассказывалось обо всех народа и племенах, проживающих на нашей планете. Их обычаях, жизненном укладе, оружии и так далее. Текст был написан старорусской графикой, я быстро освоил её и читал тексты бегло и без запинки, чем приводил в изумление своего приятеля, которому «яти», «ижицы», «фиты» никак не давались. Понятное дело брать книги домой мне не разрешали, а у Эдьки я мог читать и разглядывать их сколько угодно, но только до шести часов вечера. Потом приходили домой Эдькины родители, и он торопливо выпроваживал меня из квартиры.

 

В прочем, приходили – не совсем точно. Эдькину мать я не помню совершенно, она никак не запечатлелась в моей памяти, а вот его отец был примечательной личностью в Адрасмане. Майор Успенский был начальником того самого лагеря, в котором содержались военнопленные. Он был среднего роста, сухощавый, на всех смотрел прищуренными глазами и не с кем в доме не здоровался. Ходил в военной форме, на ремне висел пистолет в кобуре, что потрясало нас, мальчишек. Утром за начальником приезжал «газик», за рулем сидел солдат. Майор выходил из подъезда, садился в кабину и уезжал. Он был всегда хмурым, я ни разу не видел улыбки на его лице. Мне было интересно, почему он не ходит пешком, до лагеря полчаса пешего хода, не ждет машину на улице, а выходит из подъезда и сразу садится в кабину. Я расспрашивал об этом Эдьку, он коротко отвечал: «Нельзя! Такие правила!». Мне было интересно, что говорит майор о заключенных, которые содержаться в его лагере, какие там порядки, но Эдька не давал мне об этом никакой информации, отделываясь короткими односложными ответами. Теперь-то я понимаю, что иначе он и не мог себя вести и, наверное, поэтому и держался от всех в стороне. Его отец был офицером НКВД, занимал начальственную должность, и завеса секретности отделяла его простых смертных.

 

Года через три, когда запасы урановой руды были выработаны, и предприятия шестого комбината закрывались, лагерь с заключенными перевели куда-то в Казахстан. Колючую проволоку убрали, а бараки приспособили под общежития для специалистов, приезжающих в поселок. Прибавились новые шахты, но в них уже добывали руду, содержащую цветные металлы. Помещения в бараках разгородили кирпичными стенками и образовалось много комнат, в которые и селились временные рабочие, инженеры и техники, до получения квартир в поселке.

 

Мы подружились с одним из таких жильцов. Александр Кононюк закончил в Харькове техникум по разработке рудных месторождений и его прислали работать в Адрасман. Был он мастером спорта по борьбе, чемпионом Украины, и свою комнату превратил в спортивный зал. У него были гири и гантели разных весов, и мы приходили к нему заниматься. Он был старше нас, но никак не подчеркивал разницу в возрасте, был ровен и дружелюбен в общении с нами, подростками, и тренировал нас три раза в неделю.

 

Теперь мы свободно бродили по территории некогда недоступного и таинственного лагеря, осматривали бараки и другие помещения и, надо сказать, они производили на нас жуткое впечатление. Низкие потолки, стены, сложенные из грубо отесанных черных камней, бетонные полы, запах сырости и затхлости. Но особенно нас поразил карцер. В дальней оконечности лагеря виднелся бетонный квадрат. Вровень с его поверхностью лежала тяжелая металлическая крышка. Когда мы подняли её, то увидели бетонные ступеньки, уходящие вниз. Спустившись по ним, мы оказались в небольшом тамбуре с двумя металлическими дверями, по правую и левую стороны. Открыв правую, мы увидели тесное помещение. Пол внизу и помещение на метр было заполнено холодной зеленоватой водой. Ни окошка, ни продушины, теснота и сырость. В двери проем, закрывавшийся дверцей и засовом.

 

Можно представить, каково было заключенному, получившему срок отсидки в таком карцере. Абсолютная темнота, холодная вода по щиколотку, ни сесть, ни лечь, хлеб и вода, и один раз в трое суток миска баланды, а то и без неё.

 

Левая дверь вела в помещение побольше, тоже без окон, но сухое, с шершавым бетонным полом, покрытым заплесневелыми опилками. В стене на высоте человеческого роста были вмурованы металлические кольца.

 

- Зачем они? – спросили мы у Кононюка. Как старший, он должен был знать. И он, действительно, знал.

 

- В этом помещении заключенных расстреливали, -пояснил он бесстрастно. –Не всем хотелось умирать и, чтобы не сопротивлялись, руки привязывали к этим кольцам.

 

- Вот ужас! – пробормотал Толька. – А опилки к чему?

 

- Чтобы кровь не разливалась по полу. Собрал их и в печь, и все на этом. А как вы хотели, ребята, - добавил Александр. – Фашисты наших тоже не жалели.

 

В ту пору мы были совсем юные и не знали, что такие же лагеря были в стране не только для фашистов, а и для тех, на кого подчас ни за что, ни про что навешивали ярлык «врага народа» и отправляли в такие же застенки на много лет, а то и до самой смерти.

 

Может Кононюк и знал про такие лагеря, но не счел нужным открывать нам теневую сторону тогдашней действительности.

 

Лагерь переместили, и пефеэловцы тоже получили относительную свободу. Те, у кого статьи были полегче, уехали из Адрасмана, и, как я узнал позднее, некоторые из них перебрались в Вахшскую долину Таджикистана, где их приняли в колхозы и совхозы и выделили земельные участки для индивидуального строительства. Другие переселились в Поволжье, откуда их насильственно депортировали при приближении немецких войск. Словом, разъехались кто куда. Те же, кому не разрешили покинуть Адрасман, так и остались в поселке и продолжали работать. В школе, где я учился, в классах так и оставалось большинство детей пефеэловцев.

 

Совершенно недавно, читая книгу историка М.Б.Бабаханова «Таджики в странах мира», в главе «Таджики в Германии» я встретил знакомую фамилию Было написано, что врач Зельма Гейнс, работавшая в Курган-Тюбе, вышла замуж за таджика и вместе с ним уехала на свою историческую родину. Эти строчки были как отзвук минувших дней. С Зельмой Гейнс я учился в адрасманской школе с первого по десятый класс. Это была невысокая девушка, замкнутая и немногословная. После школы она поступила в Таджикский медицинский институт, закончила его и тридцать с лишним лет проработала врачом в Вахшской долине. Мне стало даже досадно, столько раз я был по корреспондентским делам в командировках в этом регионе и, поди ж ты, не знал, что там жила и работала моя одноклассница. Интересно было бы повидаться с ней…

 

Как я уже говорил, мы, подростки, в Адрасмане облазали буквально все, не раз приходили и на участки обогатительной фабрики, где велась переработка добытой урановой руды. Мы смотрели, как голубовато-серые камни двигались по транспортной ленте. Вот они достигали автоматического регулятора, который, если улавливал исходящее от камня излучение, то пропускал его дальше. Если излучения не было, включался механизм, и рычаг сбрасывал пустую породу в сторону от конвейерной ленты. Дальше камни, содержащие уран, попадали в шаровую мельницу. Это были большие бункеры с множеством мельчайших отверстий, заполненные до половины стальными шарами. Бункеры вращались, и шары размалывали руду в тончайший порошок. Он попадал в чаны с суспензией, похожей на мыльную. Частицы, содержащие уран, оставались в верхнем пенном слое суспензии, а посторонние примеси оседали на дно чанов. Очищенную таким образом урановую руду высушивали и отправляли затем в Чкаловск, центр шестого комбината, где проходила окончательная обработка добытого урана.

 

Самое интересно, что никто не прогонял нас с обогатительной фабрики. Более того, у стен фабрики грудами лежали стальные шары, похожие на ядра для старинных пушек. Очевидно, они срабатывались, и их размеры уже не соответствовали установленным стандартам. Мы брали эти шары, несли сварщику, и он изготавливал нам из них гантели. Таких гантелей было полно и в нашей школе, и в наших квартирах. И никто нам не говорил, что эти шары нельзя брать, что они радиоактивны. Более того, мы не слышали тогда даже самого слова «радиация», как будто такого понятия не существовало вообще.

 

Никто не говорил о вредном излучении и в самом Чкаловске, где получали чистый уран-235. Когда после школы я работал на предприятии КИПиА, где чинили контрольно-измерительные приборы и автоматику с секретного завода, то нередко видел и такое явление, свидетельствующее о полном пренебрежении к радиации. Во дворе под навесом лежали свинцовые контейнеры, в которые были помещены ампулы с радиоактивным кобальтом. Эти ампулы применялись для просвечивания сварных швов с целью выявления дефектов. Казалось бы к этим контейнерам и близко нельзя подходить, кроме тех, кому положено было работать с ними. Но ничего подобного. В обеденный перерыв рабочие собирались под навесом, ставили контейнеры на «попа», усаживались на них и играли в домино или «шеш-беш», вовсе не помышляя о тех последствиях, которыми может обернуться столь близкое соседство с радиацией.

 

Как-то один из контейнеров пропал. На ноги были подняты все: сотрудники особого отдела и милиция. Не спали сутками, занимаясь его поисками. Только тут вслух было сказано, какие последствия может принести такая ампула, если попадет в какое-нибудь людное место. Наконец, пропажа нашлась. Контейнер утащили местные рыбаки, польстившись на свинец, которого было ровно двадцать килограммов. Из него сделали грузила для сетей и удочек, а ампулу закопали в песке на берегу Кайраккумского моря. Облучилось немало людей, правда, что с ними стало, об этом не сообщалось.

 

Запасы урановой руды в Таджикистане истощились, и руду в Чкаловск стали привозить из Киргизии и Узбекистана, где находились рудники шестого комбината. Руда прибывала на открытых платформах, и её везли на грузовиках на Чкаловский завод. Водителям полагалось выполнить четыре рейса, после чего они должны были отправиться в профилакторий, где с ними проводились предупредительные мероприятия. Но, чтобы заработать побольше, они совершали по восемь, а то и двенадцать ездок. У водителей выпадали волосы и головы напоминали бильярдные шары, на них жаловались жены, поскольку как мужчины, они уже были мало на что пригодны. Над ними посмеивались их товарищи, но никто не относился к радиации всерьез. Понадобилась Чернобыльская трагедия, чтобы тогда мы все поняли, какая это страшная сила – радиация.

 

И сегодня в местных средствах массовой информации много пишется о хранилищах с остатками радиоактивного сырья в непосредственной близости к Чкаловску, но воз, как говорится, и ныне там. Никакой реакции власть предержащих на эти публикации.

 

В Адрасмане тем, кто работал на предприятии, платили хорошие деньги. Посёлок снабжался централизованно из Москвы, не было никаких талонов и распределений, продукты свободно распродавались в магазинах, а ведь это было трудное послевоенное время, когда в российских глубинках люди по-настоящему голодали. И вполне понятно, что в поселок тянулись не только те, кто хотел заработать, но и те, кто хотел поживиться нечестными способами. Не редкостью были матерые уголовники, но Адрасман был режимным поселком, таких сотрудники Особого отдела быстро выявляли и кого выдворяли за пределы селения, а иных отправляли на повторную отсидку. Но все же нередки были случаи воровства, ограбления квартир и даже убийства.

 

Особая напряженность в поселке возникала тогда, когда на практику в поселок приезжали учащиеся ФЗУ, фабрично-заводских училищ. Такие учебные заведения имелись во многих областях России, но в Адрасман приезжали их тех городов, где действовали предприятия, входившие в систему Министерства среднего машиностроения, того самого, которое занималось атомной промышленностью. Фезеушники, как их называли, были в основном, безотцовщина, беспризорники. Их отлавливали на вокзалах, базарах и где там еще они коротали время, добывая себе хлеб насущный, и отправляли в ФЗУ, чтобы они приобрели профессию и занимались честным трудом. Это были подростки пятнадцати-шестнадцати лет, не знавшие, что такое дисциплина и не желавшие с ней знакомиться. Они разительно походили друг на друга, нестриженные, неухоженные, в рабочих спецовках. Они бравировали блатной лексикой, по вечерам бродили по поселку, пугая прохожих, и не без основания. Не один из них оставался без денег, вещей и одежды. Милиция сбивалась с ног, раскрывая такие преступления, но справиться с фезеушниками была бессильна. Чем их испугать? Они знали, что такое бродяжничество, прошли детские колонии и никого и ничего не боялись. Их связывала круговая порука и заставить сознаться в совершённом преступлении было просто невозможно, тем более, что пострадавшие не различали их в темноте.

 

Для нас же, поселковый детворы, приезд фезеушников был большим событием. В те послевоенные годы сильна была блатная романтика, и бывшие беспризорники были её наглядным воплощением. Мы часто бывали у них в рабочем общежитии и с восторгом слушали рассказы об их свободной жизни, о том, как они ловко обманывали милицию и уходили от неё, и как здорово жить, когда никому и ничем не обязан, и все зависит от ловкости твоих рук и быстрого соображения.

 

Комнаты фезеушников в общежитии не знали уборки: грязные, заплеванные полы, промасленные спецовки, валяющиеся повсюду, постели с одними матрацами без простыней, повсюду окурки и бутылки из-под спиртного, прокуренная тошнотная атмосфера. Но в наших глазах они были настоящим героями, мы учились у них держаться независимо, презирать всех и вся, кроме уголовной братвы и авторитетов, чтить воровские законы и ко всем остальным относиться как к «лопоухим фраерам», которые существуют только для того, чтобы их обирали и жили за их счет. Особым шиком считалось иметь нож-финку, говорить, кривя губы и сплевывая, носить кепку с пуговкой и знать блатные песни. К слову сказать, эта романтика была настолько сильна, что иные из моих приятелей вставали на скользкий путь и коротали потом свои взрослые годы в тюрьмах и колониях. Некоторых я встречал позднее, когда они освобождались из мест заключения. Они щеголяли «фиксой» - золотым зубом, их руки и грудь были украшены замысловатой татуировкой, повествующей о сроках и количестве судимостей и, самое главное, не было никакого сожаления о том, что они выбились за пределы нормального общества. Но, может, это было только на словах…

 

Фезеушники учились на токарей, слесарей-ремонтников, фрезеровщиков, но наибольшее впечатление на нас производили те, кому предстояло стать шабровщиками. Они должны были очищать внутренние поверхности паровых котлов от накипи и ржавчины. Через узкие отверстия они забирались в такие котлы и там, в духоте и мраке, скребли стенки шабром, инструментом, остро заточенным и напоминающим лопатку. Рассказы о шабровке казались жуткими и будили наше воображение.

 

«Ну можно сказать, что очистил котел, а сам сиди там и ничего не делай», - предположил я.

 

Шабровщик снисходительно усмехнулся.

 

«Такие хитрые в тюряге возле унитаза лежат. Из котла я должен выдать около сорока килограммов накипи, только тогда считается, что работа выполнена. Там, где накипи нет, звук звонкий, а там, где не отчистил, глухой. Простукали и заставят тебя снова лезть в котел, зачищать такие места, только теперь уже без оплаты».

 

Сейчас мне даже удивительно, как меня не захлестнули тогда мутные воды уголовного мира и не повлекли за собой. Ведь были и у меня и финка, и кепка с пуговкой, и пел я с подвыпившими фезеушниками известную песню «Парень в кепке и зуб золотой». И считаю, что обязан своим отходом от этого мира книгам, которые были для меня большими друзьями, нежели блатные приятели, и погружали в тот мир, в котором ценились настоящие духовные ценности, а не уголовная романтика.

 

Были в Адрасмане и свои знаменитости, о которых много судачили и которые для нас подростков представляли особый интерес. Один из них был Цыган. Это был настоящий цыган, правда, вобравший в себя все худшее, что было только присуще представителям его племени. Низкорослый, очень смуглый, с большим носом и по-совиному выпученными глазами. Его длинные черные волосы, зачесанные назад, кольцами ложились на плечи. Он был худым и сутуловатым, ходил всегда, заложив руки за спину. Одевался в традициях своего народа: широкие штаны из синего блестящего материала, заправленные в сапоги, желтые или красные рубахи тоже с широкими рукавами, схваченные на запястьях манжетами, кожаные жилеты. Зимой на нем было короткое пальто с вислыми плечами и шляпа с узкими полями. Цыган был всегда озлобленным, и я ни разу не видел, чтобы он с кем-либо здоровался за руку или разговаривал. Зарабатывал он себе на жизнь своеобразно: у него была своя лошадь с телегой. На ней он развозил продукты по магазинам со склада ОРСа, отдела рабочего снабжения, ну и другие какие грузы, если у кого возникала в том надобность. Мальчишек он не любил и, если кто, желая прокатиться, цеплялся за его телегу, то он наотмашь хлестал длинным кнутом и, надо сказать, бил довольно больно.

 

Никто не знал, как зовут Цыгана, где он живет, есть ли у него семья. Конечно, те, кому положено, знали все это, но для поселковой общественности он оставался загадкой. Не известно было, откуда он появился в Адрасмане и почему предпочитает одиночество и не ночует со своим табором?

 

Автомобилей в поселке было мало, и лошади были основной тягловой силой. Справа от поселка тянулась Белая гора, действительно, белая, сложенная из известняка, с плоской вершиной. Там располагались казармы армейского гарнизона, солдаты которого охраняли все объекты адрасманского предприятия. В гарнизоне тоже были лошади и телеги, но солдаты сами звали нас прокатиться. Нам это было интересно, лошадь фыркала и шла ходко, пахло сеном и едким конским потом, колеса телеги подпрыгивали и громыхали на выбоинах. С солдатами у нас была взаимная приязнь и, если для них нужно было купить папиросы или бутылку водки, случались и такие просьбы, то мы выполняли их пожелания бегом. Цыгана же мы все дружно не любили и, когда мне довелось выявить его истинную сущность, то я сделал это с чувством большого удовлетворения. Но об этом позднее.

 

Вторым человеком, которого адрасманская детвора тоже недолюбливала, а точнее, с которым враждовала, это был Собачник. Да, это был настоящий собачник, занимавшийся отловом четвероногих бродяг, а, случалось, прихватывал и домашних. Собачник был высоким и худым, с жидкими бесцветными волосами и морщинистым, точно измятым лицом. У него была будка с сиденьем впереди и старая облысевшая лошадь. Он ездил по поселку и длиной жердью с петлей на конце ловил собак. Он набивал их полную будку, и они, точно узники, приговоренные к казни, визжали и выли, и глядели тоскливо через прутья решетки, закрывавшей дверцу. Собачник поймал и мою собаку Шарика, ласкового рыжего пса, жившего в подъезде у нашей двери. Я просил этого мучителя животных вернуть мне мою собаку, но он даже не удостоил меня взглядом. С тех пор я возненавидел его и вместе со своими приятелями объявил ему войну. Когда он ехал по горбатой поселковой улице, двое или трое из нас выскакивали из-за домов и бежали впереди лошади, привлекая к себе внимание Собачника. Он кричал, грозил кнутом, а в это время я подкрадывался сзади к будке и поворачивал вертушку, которой запиралась дверца. Она от толчков отворялась и пленники с радостным визгом разбегались в стороны. Стоило послушать те проклятия, которые Собачник обрушивал на наши головы.

 

Война шла с переменным успехом. Собачник сделал петли и стал запирать дверцу на замок. Мы приуныли, но сосед, дядя Саша, работавший на шахте и знавший моего отца, презрительно сказал: «Тоже придумал». Дядя Саша дал мне толстый металлический прут и посоветовал: «Вставь в дужку замка и резко крутани в сторону. Гвозди выскочат и дверца откроется».

 

Так я и сделал, и очередная партия хвостатых узников обрела свободу.

 

Собачник сделал на дверце засов с замком, но и это не помогло. По совету того же дяди Саши мы выбрали момент, когда наш враг куда-то отлучился, и выдернули чеку, которая удерживала колесо на оси. На этот раз все вышло сложнее. Колесо соскочило на полном ходу, Собачник полетел на дорогу со своего сиденья, будка же накренилась, оторвалась от телеги и раскололась. Собаки снова были спасены.

 

Мы поинтересовались у взрослых: куда девает Собачник своих пленников. Нам сказали, что из собачьего жира варят мыло. Меня это на столько потрясло, что долго потом я мыл руки без мыла. Мне казалось, что оно изготовлено из жира моего Шарика, которого я очень любил и который мне платил такой же взаимностью.

 

О нашей битве с Собачником можно рассказывать еще долго, но главным было для меня обозначить его личность, как одного из участников будущей «операции Смерш».

 

Третьим персонажем, привлекшим внимание адрасманцев, был Монах. Это был самый подлинный монах, в черной рясе, с большим крестом на груди, заросший густыми черными волосами так, что и лица толком не было видно. Неизвестно откуда он появился, но мы на него наткнулись случайно.

 

По узкой извилистой дороге, проходившей по верху холма, грузовики привозили из Худжанда в наш поселок продукты. За холмом располагался склад ОРСа, куда продукты и разгружались. К вечеру мы поднимались на холм и ждали. Нам везло и довольно часто. Если грузовик вез картошку, то она от толчков и тряски просыпалась на дорогу. Мы собирали её и пекли на костре за поселком. Мы не были голодными, но это была наша законная добыча, и мы ничего не ели вкуснее. Иногда падали банки тушенки, иногда конфеты, а как-то раз на дорогу выпала вяленая рыба. Я собрал штук двадцать, и тот же сосед дядя Саша, с которым я поделился своим трофеем, очень хвалил меня и говорил, что лучшей закуски к пиву не придумаешь.

 

Так вот, в тот вечер мы по обыкновению поджидали грузовик, он проехал, но к нашему великому разочарованию, нашли лишь несколько луковиц. Мы подобрали их и пошли в поселок и тут увидели на холме, на обочине дороги, странную черную фигуру. Обогнули её и стали разглядывать. Монах сидел на камне, бормотал молитву и кланялся. Большой крест болтался и бил его по коленям. У ног монаха лежал платок, на котором виднелось несколько монеток. С тех пор утром, когда рабочие шли на фабрику и в шахты, и вечером, когда они возвращались домой, монах сидел на холме, кланялся, читал мотивы и просил подаяния.

 

Мы расспрашивали взрослых и узнали, что в Худжанде начали строить церковь, и монах собирает на неё деньги. В Адрасмане народ зарабатывал неплохо, и пожертвования могли стать хорошим подспорьем в возведении храма.

 

По вечерам мы наблюдали за монахом, но вскоре потеряли к нему интерес. Всякий раз одно и то же.

 

Когда похолодало, пошли дожди, а затем началась зима, Монах оставил свой холм и его можно было видеть то у рабочей столовой, то у поселкового дома культуры, где он по-прежнему призывал не скупиться и уделять толику заработанного на богоугодное дело.

 

Не известно, сколько удалось ему собрать пожертвований, и пошли ли они действительно на строительство худжандской церкви, но деятельность его оборвалась довольно скоро и не без моего содействия.

 

Все эти три человека – Цыган, Собачник и Монах, казалось, жили сами по себе и ничем не были связаны друг с другом, но неожиданно для меня самого, они сомкнулись в одну нить, и это имело далеко идущие последствия.

 

Теперь же пришло время поговорить о другом, не менее важном в нашей подростковой жизни. Нам было по двенадцать лет, шел тринадцатый год, и мы, неожиданно для себя открыли, что в мире, помимо мальчишек, существуют и девчонки. Это было открытие, имевшее, как говорится эпохальное значение. До этого мы жили сами по себе и не удостаивали этих еще не оформившихся представительниц прекрасного пола своим вниманием. Они существовали где-то рядом, сидели на соседних партах, играли во дворе в свои девчоночьи игры, и наши орбиты никак не пересекались. А тут неожиданно для себя я осознал, что существует Неля Данилова, небольшая, слегка полноватая девочка, с пушистыми светло-русыми волосами и широко распахнутыми зелеными глазами. Сейчас я затрудняюсь описать её внешность, потому что в моей памяти она сохранилась, как теплый, ласковый лучик света.

 

Поселок Адрасман по своей сути состоял из трех поселков. Старого, в северной оконечности которого, в предгорьях, располагались административные здания, шахты и обогатительная фабрика, словом все управленческие и производственные участки. Нового поселка, располагавшегося на холмах и называвшегося «соцгород». Его построили пленные немцы из известняковых блоков. Соцгород был белым, добротным, и мы с матерью перебрались в него, в просторную двухкомнатную квартиру. И был еще один поселок, рабочий, в котором жили шахтеры, опять-таки за высоким холмом, с восточной стороны.

 

Неля жила в этом рабочем поселке, отстоявшем довольно далеко от соцгорода, но каждый вечер я видел её возле нашего дома, где она играла с девчонками. Ничего особенного для меня в этом не было, хотя подруги у неё были и в своем поселке. Я как-то не задумывался над этим, пока Люська Астафьева, с которой я вместе ходил еще в детский сад, не сказала, что Нелька хочет со мной дружить. Меня это словно оглушило, и я вдруг понял, что Неля мне тоже нравится, но все это было неосознанно, и понял я, что она приходит каждый вечер к нашему дому из-за меня.

 

Трудно передать, что я чувствовал в тот миг. Конечно, это была еще детская симпатия, но она была предвестником той любви, которая связывает мужчину и женщину в одно целое.

 

Я не знал как дружить с Нелей, но у меня была уже осознанная потребность видеть её, общаться с ней, слышать её голос. Мы приняли её и других девчонок в нашу компанию. Вместе играли в «казаки-разбойники», пятнашки, штандырь, лазали по чердакам, забирались в темные подвалы, где было жутко, и где нам мерещилась нечистая сила. Мне уже хотелось вызывать её восхищение своей смелостью и бесстрашием, и я добивался этого, как только мог.

 

А дальше возникла потребность в уединении. Мы забирались с ней на чердак и там сидели, наблюдая в окно, как во дворе носятся мальчишки и девчонки, оглашая его громкими воплями. Мы болтали о пустяках, а иногда просто молчали, и нам хорошо было вдвоем.

 

Я жил на первом этаже. Однажды мать ушла в кино и закрыла дверь на ключ, чтобы не будить меня, когда вернется. Сеанс был поздний. Я открыл окно и позвал Нелю. Она подала мне руки, и я втащил её в квартиру. Было темно, я не зажигал света, с улицы в комнату проникали желтоватые потоки от фонарей и квартир из дома напротив. Я смотрел на Нелю, и мне казалось, что это от неё исходит золотистое свечение. Было жутко и томительно, словно мы совершали что-то запретное. Конечно, не было никаких объятий и поцелуев, мы были еще незрелы для этого, но было ощущение чего-то таинственного и волнующего, что должно было прийти позднее.

 

Так мы просидели, наверное, с час, потом я снова спустил её за руки из окна, и она убежала. На следующий день мы старались не встречаться с ней взглядами, нам было стыдно, ведь у нас появилась тайна.

 

Вездесущая Люська Астафьева узнала о наших уединениях, и с её подсказки наши приятели и подруги стали называть нас «женихом» и «невестой». Не скрою, это было приятно, хотя и смущало, и еще больше сближало нас с Нелей.

 

Прошло уже много лет, но у меня до сих пор жив в памяти облик этой чистой и светлой девчонки, которая подарила мне свою симпатию, и для которой я значил, наверное, так же много, как и она для меня. Хотя до сих пор не могу понять, чем я мог привлечь её? Был я обычным подростком, ничем не отличался от своих сверстников. Но, должно быть, есть какие-то незримые нити, которые протягиваются от сердца к сердцу, и не поддаются ни рассудочным соображениям, ни анализу здравой логики.

 

Не знаю, как дальше бы сложились наши отношения, но где-то через год её семья покинула Адрасман и переехала в Киргизию, там находился такой же рудник, как и наш, но действующий в полную силу. Я часто вспоминал Нелю, даже скучал по ней, но самое поразительное, что ни ей, ни мне не пришло в голову, что мы можем переписываться. И мы не переписывались. Может это и к лучшему. Она так и осталась в моей памяти теплым и солнечным лучиком, и я бесконечно благодарен судьбе за этот прекрасный подарок.

 

Много позднее, уже взрослым, я узнал о трагедии, которая случилась в жизни Нели и которая исковеркала её дальнейшее существование в нашем жестоком и безжалостном мире. Меня до сих пор гнетет осознание несправедливости, выпавшей на её долю. Этого просто не должно было случиться с нею, как невозможно запачкать солнце грязью. Но это случилось…

 

Самое интересное, что в этот период сердечные переживания не миновали и моих приятелей. Только Карпов увлекся нашей одноклассницей Люськой Гладких. Худой, белобрысой, с длинным носом. И хотя она чем-то напоминала Буратино, но сам Толька не видел этого сходства и постоянно говорил о ней. Вот уж воистину сердцу не прикажешь. Наш неугомонный француз Вийен Детилье стал отличать Динку Мартинс, долговязую длинноногую немку. Он перебрался к ней на последнюю парту у окна, и целыми уроками болтал с ней на немецком, не обращая внимания на недовольство учителя. Я удивился, что он нашел в Динке, на что Вовка ответил, что она типично французский тип красоты и напоминает ему парижские модели. В ту пору нам было непонятно, что значит «типичный тип красоты» и «модель», но мы удовлетворились этим объяснением, полагая, что наши избранницы тоже могли бы ему показаться не высшим классом.

 

Вечерами я стал провожать Нелю домой. Мы доходили до холма, поднимались по крутому склону и там, на вершине, останавливались. С вершины холма открывался замечательный вид на соцгород и на тот поселок, в котором жила Неля. Они были залиты огнями и походили на жемчужные ожерелья, брошенные в узкие распадки. Просматривался и дом Нели. Она жила в бараке - приземистом одноэтажном строении. Там был длинный коридор с бетонным полом и двенадцать дверей, ведущих в однокомнатные квартиры. В коридоре у всех дверей стояли дощатые столы, шумели примусы, и хозяйки готовили еду. Отец у Нели работал на шахте, кто была мать – не помню, и жили они вот в таких стесненных условиях. Потому и уехали в Киргизию на другой рудник.

 

Мы стояли на вершине холма и не могли расстаться.

 

«Иди, -говорил я ей. – Уже поздно, тебя будут ругать».

 

«Нет, ты первый, - возражала она. – Мне только сбежать вниз и я дома».

 

Мне тоже было только сбежать, но мы жалели друг друга и не хотели разлуки, потому что нужно было ждать следующего вечера. В конце концов я отправлял её первую, она бежала вниз по извилистой тропинке, и её фигурка то мелькала на освещенных участках, то пропадала в темноте.

 

Девчонки, подруги Нели, смеялись и дразнили нас, а мы не обращали внимания, нам было хорошо. Первое чувство, полудетское, полуюношеское, еще лишенное физического тяготения, влекло нас, как подхватывает и увлекает поток весеннего половодья. Нас не останавливал даже дождь, и мы прибегали домой, промокшие до нитки. Не знаю, как там встречали мою первую любовь, но моя мать только качала головой и говорила:

 

«Неужели была нужда так мокнуть!».

 

«Была, - думал я, - еще и какая!».

 

Тот вечер, о котором я хочу рассказать, пришелся на 25 декабря. В этот день для учащихся средних классов устраивали новогодний вечер. Для старшеклассников его организовывали 29 числа.

 

Мы собрались в школе в семь часов вечера. Директор школы, плотный, седоголовый, в мешковатом костюме, поздравил нас, потом началась художественная самодеятельность. Концертная программа готовилась заранее. Читали стихи, пели песни, танцевали. Я читал какую-то басню, страшно боялся запнуться или забыть какую-либо строчку, и потому читал вяло и невыразительно. Хлопали мне скупо, одна Неля аплодировала изо всех сил, присутствующие заметили это и обменивались улыбками.

 

Потом нам раздали подарки и начались танцы под радиолу. До сих пор помню эти мелодии – «Рио Риту», «Брызги шампанского», «В парке Чаир», и мне они кажутся намного задушевнее нынешних ритмов. Толька Карпов менял пластинки на радиоле и был преисполнен важности. Танцевали в основном девочки, мальчишки жались у стены, стеснение обуревало нас, и мы боялись выглядеть смешными.

 

В десять часов новогодний вечер закончился. Нас отправили по домам. Я зашел за школу и там ждал Нелю. Шел мелкий снежок, серое небо низко нависло над землей и, казалось, давило своей тяжестью на верхушки высоких пирамидальных тополей. Было довольно холодно, изо рта вырывался пар от дыхания.

 

Неля прибежала веселая, раскрасневшаяся. Мы выждали, пока все разойдутся и пошли в её поселок. Я выпросил разрешения проводить её до дома, начались школьные каникулы, и можно было погулять подольше. Она согласилась, и мы шли, впервые держась за руки. Единственная дорога, идущая сверху вниз, была раскатана до зеркального блеска. По ней с рёвом неслись не только подростки, но уже и взрослые парни на «самогнутках», огромных санях, сделанных из толстых арматурных прутьев. На их полозья вставало человек десять, и эти сани неслись с бешеной скоростью. Не дай, как говорится, Бог попасть под такие сани, затормозить их седоки не могли, и зазевавшегося отбрасывало далеко на обочину дороги, в груды смерзшегося снега.

 

Мы благополучно перебежали дорогу и углубились в проулок. Там было темно, четкие квадраты освещенных окон ложились на снег, мороз пощипывал уши. Неля была в платке, мы же, мальчишки, презирали шапки и ходили в кепках, бравировали своей закаленностью. В тот вечер я пожалел, что последовал своей глупой браваде, мне казалось, что уши вот-вот отвалятся. Я потёр их ладонями.

 

«Подожди, -сказала мне Неля. –Давай я разотру».

 

Она стала тереть мне уши шерстяными рукавичками, уши загорелись, и мне показалось, что даже стали светиться в полумраке.

 

Мы дошли до её длинного приземистого барака. Окна были закрыты ставнями для тепла, и только желтые полосы виднелись на стене, как будто кто-то расписал её золотистой краской. Вход в барак выступал в виде тамбура. Он был слабо освещен тусклой лампочкой. От тамбура до стены было метра два и там, как я знал, стояла скамейка.

 

«Давай посидим», - предложил я Неле.

 

«А ты не замерзнешь?» - В её голосе прозвучала неподдельная забота. Раннее чувство повзрослило нас, и мы не ощущали себя двенадцатилетними.

 

«Мы недолго».

 

Мы обошли тамбур и сели на скамейку. Там было темно, и мы были незаметны. Слабый свет из входной двери выхватывал затоптанный снег, грязноватый, подтаявший, который так контрастировал с белизной ложившихся на него хлопьев.

 

Мы сидели, прижавшись плечами друг к другу, и молчали. Нам было хорошо и не требовалось никаких слов. Не знаю, сколько бы мы просидели так, и сколь долгим было бы наше расставание, но в коридоре вдруг послышались шаги и негромкие голоса.

 

Мы с Нелей еще плотнее прижались друг к другу, не хотелось чтобы кто-то из взрослых увидел нас.

 

На бетонной плите, за которой следовали три ступеньки, показался человек. Я едва не вскрикнул от удивления. Это был враг всех адрасманских мальчишек, которого мы называли Собачником. Он был в валенках, на голове порыжелый треух с опущенными ушами, на плечи наброшена укороченная солдатская шинель, и все-таки я сразу узнал его даже в таком одеянии. За ним на приступку вышла еще одна фигура и тоже знакомая мне. Это был Цыган. Его одеяние было мне известно: куцее черное пальто со свисавшими плечами, шляпа, надвинутая на лоб, и сапоги, как всегда начищенные столь тщательно, что они блестели даже в полумраке.

 

Они стояли рядом и смотрели на пологий склон и дома, видневшиеся поодаль. Было тихо и ни души. Собачник сплюнул под ноги.

 

- Холодно, - и прибавил непечатное выражение.

 

- Это и хорошо для нас, - отозвался Цыган. Его голос был хриплым.

 

-Чем же это хорошо?

 

- Легко перекрыть дорогу, ведущую в Адрасман.

 

Собачник поежился, запахнул плотнее полы шинели.

 

- Ты, думаешь, получится у нас?

 

Цыган усмехнулся.

 

-Думать поздно, нужно делать.

 

Мы с Нелей слушали их разговор, затаив дыхание. Дальнейшие слова собеседников заставили заколотиться моё сердце так, что я даже стал опасаться – не услышат ли его Цыган с Собачником.

 

- Точно все готово? – осведомился Собачник.

 

- Суди сам, -Цыган понизил голос.

 

- В лагере немцы наделали заточек, кое у кого есть ножи.

 

- Против винтовок-то…

 

- Мы подкупили повара, дали ему большие деньги. Он подбросит в котел с ужином для солдат яд. Через пару часов охрана затихнет. Немцы захватят оружие, снимут часовых на вышках и лагерь будет в их руках.

 

Собачник все сомневался.

 

- Стрельба начнется, гарнизон на Белой горе услышит.

 

Цыган передвинул шляпу со лба на затылок. Лицо его открылось, отчетливо обозначился большой вислый нос.

 

- Ну и услышит. На этот случай мы приняли меры. Наши пефеэловцы из охотничьих ружей ударят им в спину, немцы из винтовок пальнут спереди, вот и весь разговор. Сколько солдат-то ? Сотня. А немцев в лагере? Четыре сотни. Вот и считай.

 

- Много народу поляжет, - поразмыслил Собачник.

 

Цыган оскалил зубы, белой полоской сверкнувшие в темноте.

 

- Тебе-то что? Лишь бы мы остались целыми.

 

- А потом что?

 

- Ты что, с Луны упал? Все вместе план составляли. Перекроем дорогу в Адрасман, перебьем «головку» рудника, объявим жителей поселка заложниками, потребуем, чтобы дали возможность нам всем уехать в Германию. Иначе взорвем фабрику и шахты, а жителей перестреляем.

 

- Ну дадут они нам уехать, а сами по дороге всех положат, что мы выиграем от этого?

 

Цыган исподлобья посмотрел на Собачника.

 

- Я тебе не узнаю. Вроде ты решил выйти из игры?

 

Собачник потер озябшие руки.

 

- Поздно решать. Просто я еще раз прохожу по всем сторонам задуманного, не забыли ли чего?

 

- А забыли, так по ходу вспомним. Всего не предусмотришь. По ходу будем решать – что да как.

 

- Ты все-таки надеешься на иностранных журналистов?

 

Цыган потопал ногами, разогревая замерзшие ноги.

 

- А то. Газеты – великая сила. Журналисты предупреждены о нашем заговоре. Мы начнем, они подхватят. Такое раздуют кадило о правах человека, всем жарко станет. Нас и пальцем никто тронуть не посмеет.

 

- А вдруг не выйдет ?

 

- Ну и не выйдет, - Цыган в свою очередь сплюнул и растер плевок ногою. – Нам-то с тобой что? Деньги мы получили. Пока суть да дело, уйдем через перевал в Узбекистан, оттуда куда-нибудь в глубинку России, и ищи-свищи нас. А тут пусть отдуваются.

 

- А Поп ? – я сообразил, что Попом Собачник назвал Монаха.

 

- А что, Поп? – ответил Цыган. – Он на чужую разведку работает. Пусть она его и вытаскивает.

 

Я слушал их разговор, затаив дыхание. Больше всего я боялся, что они захотят сесть на скамейку, тогда нам конец. Свидетелей их разговора Собачник с Цыганом не оставят в живых. За себя-то я не боялся, сумею убежать, но что будет с Нелей ?

 

Но у них не было желания садиться. Становилось все холоднее, мороз синей дымкой стал заволакивать окрестности.

 

Цыган снова потопал сапогами.

 

- Ну, я пошел. Так и захолодеть недолго. Все-таки зимы тут сродни российским. А еще Азия.

 

Собачник засмеялся.

 

- Как же вы в таборах не мерзнете?

 

- Мерзнем, да еще и как. Костры жжем, водку прихлебываем, все, что есть теплого, на себя натягиваем. А все равно хорошо было, ни тебе начальства, ни работы от темна до темна, да еще в шахте. Свобода, брат, великое дело.

 

- Зачем же ты в политику впутался? - продолжал допытываться собачник. – Тем более на стороне немцев. Они вашего брата сразу к стене ставили.

 

Цыган вздохнул.

 

- Так вышло. Вырвусь отсюда, отыщу цыганский табор. С моими деньгами сразу бароном стану. Эх, и заживу! Только сердце растревожил. Ну, бывай. Завтра у Попа увидимся.

 

Цыган побежал по склону, оскальзываясь на тропинке, и взмахами рук сохраняя равновесие.

 

Собачник постоял еще минутку на бетонной преступке, провожая взглядом теряющуюся в темноте фигуру, махнул рукой, пробурчал что-то невнятное и ушел.

 

Его шаги в коридоре были едва слышны, потом хлопнула дверь, и все затихло.

 

- Ой, что-то будет? – испуганно прошептала Неля.

 

Я толкнул её в плечо.

 

- Ты только молчи. Ни отцу, ни матери, никому ни слова.

 

- А они поселок взорвут.

 

- Ничего не взорвут. Я знаю, что делать.

 

На самом деле, я не знал. Понимал, что нужно кому-то сообщить об услышанном, но кому? Ничего путного не приходило в голову.

 

- Расходимся, - шепнул я Неле. – Не бойся, все будет хорошо.

 

В эти минуты я чувствовал себя смелым и решительным, и еще мне хотелось выглядеть в её глазах мужественным, таким, которому все трудности по плечу. Одно мешало мне в этом: только теперь я почувствовал, как замерз. Все тело сотрясалось от мелкой дрожи, зубы выбивали дробь, и я стискивал их, чтобы Неля не услышала.

 

Она скрылась в коридоре, а я побежал домой, так же, как Цыган, оскальзываясь и с трудом удерживаясь на ногах.

 

Ночью я долго не мог уснуть. Лежал и думал об услышанном разговоре, перебирал в памяти все слова, сказанные Собачником и Цыганом. Я понимал, что Собачник знал о готовящемся захвате поселка немцами не меньше Цыгана и высказывал сомнения лишь потому, чтобы еще раз увериться в том, что все действительно готово и срыва не будет. Мне было жутко думать о том, что будет, когда мы окажемся заложниками в руках пленных фашистов, о злодеяниях которых на захваченных территориях я много слышал и читал. Нужно было сообщить о замысле Собачника, Цыгана, Монаха и кого там еще, но кому? Я вперил глаза в смутно белеющий потолок, стараясь рассмотреть на нем знакомую мне извилистую трещину, и тут меня осенило. Конечно же, об услышанном нужно рассказать майору Успенскому. Кому, как не ему, начальнику лагеря, нужно будет принимать меры против немецкого восстания. Только станет ли он слушать меня и поверит ли мне? И как рассказать, если он проходит мимо всех, ни с кем не здороваясь и глядя перед собой прищуренными глазами ?

 

Я решил сперва поговорит с Эдькой. Утром, дождавшись, когда во дворе фыркнул «Газик», и майор уехал к себе в лагерь, я поднялся на второй этаж и постучал в дверь, обитую черным дерматином. Эдька был дома один, его брат занимался в рисовальном кружке и уже ушел в изостудию.

 

- Чай будешь пить? – спросил Эдька полуутвердительно.

 

- Не до чая, - ответил я. – Сядь-ка.

 

И я рассказал ему об услышанном разговоре Собачника с Цыганом. Я думал, что Эдька будет смеяться надо мной, но он был серьёзен и ни разу не перебил меня. Он был сыном начальника лагеря и, наверное, знал, какую опасность могут представлять заключенные, если сумеют захватить лагерь и вырваться на свободу.

 

- Иди домой, - сказал он. – И никуда не уходи. Я позвоню отцу.

 

Я забыл сказать, что телефон тогда был большой редкостью и во всем нашем доме был только у Успенских.

 

Не прошло и часа, как Эдька постучал в нашу дверь.

 

- Пошли к нам, - и он мотнул головой в сторону своей квартиры.

 

Дома, кроме майора Успенского, был еще один полный мужчина с бледно-голубыми глазами, короткой стрижкой и большими залысинами, отчего казалось, что лоб нависает над лицом.

 

- Садись, - майор Успенский кивнул на еще один стул за круглым столом.

 

Я сел, настороженно глядя на незнакомого мужчину. Почему-то я сильно волновался и ощущал сухость во рту.

 

- Ну, сосед, - майор Успенский пристально посмотрел на меня. - Давай, рассказывай.

 

И я стал рассказывать, сперва запинаясь, а потом свободнее, стараясь не пропустить ни одного слова из услышанного разговора. Майор и незнакомый мужчина внимательно слушали меня и переглядывались.

 

- Как ты оказался там, у барака, почти в полночь? – полюбопытствовал мужчина.

 

Я замялся.

 

- Давай, давай, -подбодрил он меня. – В таком деле все должно быть, как на духу.

 

Я не знал, что значит «на духу», но понял, что нужно все выкладывать, как есть. Так и так, мол, провожал девочку после школьного вечера, ну и засиделись на скамейке.

 

- Гляди-ка, -удивился мужчина. –Из молодых, да ранний.

 

Майор Успенский не поддержал его шутку.

 

- И хорошо, что ранний, - серьезно сказал он. –Иначе дорого обошлась бы нам смута в лагере. –Майор обратился ко мне.

 

-Молодец, правильно, что вовремя сообщил. Ну да об этом потом. Пока ступай домой и носа не высовывай на улицу. Ты ничего не слышал и ничего не знаешь. Понял меня?

 

Я утвердительно мотнул головой и встал со стула.

 

- Постой, а что за девочка, которую ты провожал? Чья она?

 

Я сказал, что фамилия Нели Данилова и отец её работает на шахте.

 

- А-а, Данилов, знаю, знаю, а Неля твоя не из болтливых ?

 

Этого я не знал, но был уверен в Неле, как в самом себе.

 

- Нет, - ответил я твердо. – И потом, я предупредил её, чтобы она даже родителям не говорила об услышанном.

 

- Ну что ж, правильно, - незнакомый мужчина покачал головой в такт своим мыслям. – Хорошая бы заварилась каша, - это он обратился к майору Успенскому. – Как же это мы прохлопали?

 

Майор Успенский нахмурился, глазами указал на меня.

 

- Не совсем и прохлопали. Кое-что агентура сообщала, но сроки не указывали. Я думал, что будет попозже.

 

Он снова обратился ко мне.

 

- Ладно, давай домой. С тобой мы еще увидимся.

 

Незнакомый мужчина не торопился отпускать меня.

 

- Слушай, - он снова обратился ко мне, - а откуда ты знаешь этих, как ты сказал, Собачника, Цыгана, ну и того же Монаха.

 

Я пояснил, что первые двое наши злейшие враги. Цыган все время бил кнутом, если мы цеплялись за его телегу, а Собачник ловил собак, которые ни в чем не виноваты, кроме того, он не отдал мне моего Шарика. Что же касается Монаха, то мы следили за ним из любопытства. Таких мы никогда не видали.

 

Мужчина даже засмеялся, выслушав мой ответ.

 

- Забавно, - сказал он. – Вот среди кого нужно вербовать агентуру. Пацаны все видят и все слышат, и никто на них внимания не обращает.

 

Майор Успенский нахмурился.

 

- Ладно, об этом потом, А пока пусть идет.

 

И я ушел домой. Через час ко мне поскребся Эдька, и мы с ним смотрели в окно, видели, как к лагерю почти бегом устремились солдаты гарнизона. Они двигались строем, к винтовкам были примкнуты штыки, холодно мерцавшие в лучах встающего зимнего солнца. А потом мы поднялись на холм за школой и глядели на лагерь, хотя майор Успенский и запретил мне высовывать нос на улицу. Но уж очень хотелось знать, что будет дальше.

 

А дальше было следующее. Заключенных в тот день не вывели на работу. Они шеренгами стояли на площади посреди лагеря, окруженные солдатами и овчарками, рвущими поводки и хрипящими от злобы. Их заставляли раздеваться, несмотря на холод, и осматривали их одежду. Было видно, как солдаты заходили в бараки, проводили там тщательный обыск, а потом выходили и бросали в кучу найденные там заточки, ножи и еще что-то неразличимое в сиреневой морозной дымке.

 

Майор Успенский в шинели и шапке ходил вдоль шеренг и видно что-то говорил. Обыск длился весь день, Заключенные остались без обеда. Они, видно, пытались возражать, но начальник лагеря выкрикнул какую-то команду, солдаты передернули затворы винтовок и заключенных уложили лицом в снег. Они были полураздетыми, и я даже содрогнулся, представив, каково это лежать на снегу, когда и стоять было холодно.

 

Не выводили немцев на работу и в последующие два дня, а потом, как всегда, черной шеренгой они проследовали рано утром в сторону фабрики.

 

Цыган и Собачник исчезли, не было видно и Монаха. Мне было интересно – арестовали ли их, или им удалось уйти через Кураминский хребет в соседний Узбекистан. Честно говоря, я сомневался в этом. Мне хорошо были известны все подходы к хребту, мы часто ходили туда летом. Там были заросли шиповника, барбариса, хурмы и боярышника. Хребет возвышался над ущельем черной, отвесной стеной, и мы ни разу не попытались взобраться наверх по скалам. Так это летом, а что говорить о зиме, когда все козьи тропы завалены снегом, а скалы отблескивают наледью.

 

Эдька ничего не говорил, я тоже молчал, не задавая вопросов, поскольку хорошо понимал, что ответа на них не получу. В поселке было спокойно и по всему чувствовалось, что никто ничего не знал о готовящемся захвате лагеря и самого рудника, и все обошлось благополучно.

 

С Нелей мы виделись, правда, реже, уж больно холодная выдалась зима в том году. Мы не говорили о подслушанном разговоре Собачника и Цыгана. Но девочка есть девочка, Неля не смогла сдержать любопытства и как-то раз спросила: «Ну ты сказал кому надо?».

 

Я напустил на себя таинственный вид.

 

«Раз ничего в поселке не случилось, значит, сказал».

 

Больше мы к этой теме не возвращались.

 

Время катилось, как сани-самогнутки по обледеневшей дороге. Месяца через два Эдька сказал мне, что его отцу присвоили звание подполковника, и я не без самодовольства подумал, что в этом возвышении есть доля и моего участия. А потом в один из дней, когда начальник лагеря приехал домой обедать, Эдька позвал меня к себе. Подполковник Успенский сидел за столом и пил чай. Он протянул мне руку, что, очевидно, значило особое расположение.

 

- Садись, пообедаешь с нами, - предложил Успенский.

 

- Спасибо, я уже ел, - сказав это, я заколебался.

 

На столе стояли тарелки с нарезанным холодным языком, жареной крольчатиной, которую я особенно любил, винегретом, большими ломтями белого хлеба, водочка с черной икрой. В своем доме я не видел всего этого и потому, не взирая на отказ, я устроился за столом и принялся с аппетитом есть. Подполковник задумчиво рассматривал меня.

 

- Ты нам здорово помог, - сказал он. – Промолчи ты или промедли, много было бы бед. Конечно, бунт этот мы бы подавили, слава богу, силы и средства для этого есть, но крови пролилось бы немало.

 

Я перестал есть и внимательно слушал начальника лагеря. Кожа лица у него была с желтизной, под глазами синие тени, резкие морщины прорезали лоб и щеки и я, помнится, подумал тогда, что служба у подполковника нелегкая и редко ему, наверное, приходится, отдыхать. Говорил он медленно, будто подбирал каждое слово.

 

- Короче говоря, твоя операция «Смерш» прошла успешно.

 

Я не знал, что значит слово «Смерш» и спросил об этом. Успенский усмехнулся.

 

- «Смерш» - это смерть шпионам. Так в войну называли организацию, офицеры которой выявляли вражеских разведчиков и уничтожали их.

 

Я почувствовал себя польщенным. Подполковник между тем продолжал: - А раз так, ты заслуживаешь поощрения, награды. Кажется, тебе нравились эти книги.

 

Он встал из-за стола, взял с полки два тома тяжеленного «Мира планеты» и протянул их мне. Я даже обомлел от неожиданности, о таком подарке я не мог и мечтать.

 

- Бери, бери, -подбодрил меня Успенский. – Заслужил.

 

И я взял. Эти книги до сих пор хранятся у меня и являются главным украшением моей библиотеки.

 

- А это, твоей девочке за молчание и соучастие в твоем подвиге.

 

Подполковник улыбнулся. В руках у него была черная коробочка. Он открыл её, там лежали небольшие часики белого металла с узеньким кожаным ремешком.

 

Я невольно сглотнул слюну. Часы в то время были огромной редкостью. Не все взрослые имели их, ну а что уж говорить о двенадцатилетней девочке. Признаться, я бы с удовольствием взял себе часы, хотя и книги мне тоже нравились.

 

- Сам ей отдашь или мне их вручить ?

 

Я поразмыслил.

 

- Лучше вы, а то её родители будут допытываться, откуда она их взяла и почему такой подарок.

 

-Так и сделаем, а с родителями я объяснюсь. Надеюсь поймут и не станут забирать у неё награду.

 

Мы помолчали. На дворе уже началась весна. Звучала капель, солнце пробивалось в окно, где-то неподалеку ворковали голубки.

 

- Вопросы ко мне есть? – спросил подполковник. –Спрашивай, я сегодня добрый.

 

- Их забрали? - спросил я, имея в виду Собачника, Цыгана и Монаха.

 

Успенский понял меня.

 

- Забрали, никуда они не делись.

 

- А они, правда, шпионы ?

 

- Монах правда, остальные его помощники.

 

- Их расстреляют? - Мне стало жутко, как будто рядом скользнула тень смерти.

 

Подполковник пристально поглядел на меня.

 

- Это уж как решит суд.

 

- А тех, которые должны были стрелять в спину солдатам ?

 

- Всех взяли, не беспокойся. И повара, который должен был отравить охрану.

 

Вроде бы больше спрашивать было не о чем. По коротким ответам начальника лагеря было ясно, что он не особенно расположен к откровенности.

 

И все-таки я задал еще один вопрос.

 

- А кто был тот мужчина, который сидел с вами в прошлый раз?

 

Подполковник качнул головой, как бы дивясь моей настырности.

 

- Это был Суханов Владимир Михайлович, начальник Особого отдела. Он отвечает за порядок и безопасность нашего рудника. Ясно?

 

- Ясно, - по-военному откликнулся я.

 

- Вот и хорошо, - Успенский снова остановил на мне пристальный взгляд. –Все, о чем мы с тобой говорили тут, забудь. Основных заговорщиков мы взяли, но может быть еще остались их подручные. Узнают, что это ты сорвал их план, в живых не останешься. Это, брат, не шутки, а большое, серьезное, вернее, опасное дело.

 

- А когда можно будет рассказать ?

 

Подполковник коротко засмеялся.

 

- Когда станешь взрослым.

 

Я уже говорил, постепенно все уехали из Адрасмана. А когда предприятие закрылось, уехали и мы с матерью. Я закончил в Чкаловске среднюю школу, потом институт в Душанбе. Стал работать, взрослая жизнь захватила меня, и события той давней поры редко приходили мне на память. И только воспоминания ветерана контрразведки «Смерш», которые я недавно услышал по радио, оживили те далекие годы, когда и я принял участие в подобной операции.

 

Я писал о Собачнике, Цыгане, Монахе, их намерении захватить и взорвать предприятие в Адрасмане, а перед моими глазами стояла Неля. Она стала для меня главной фигурой в тех далеких событиях. И думал я о ней с большой теплотой и нежностью, о маленькой девочке, светлой и чистой, похожей на солнечный лучик. Она подарила мне первое, робкое чувство симпатии, предшественницы существующей в мире любви, она помогла мне сделать великое открытие: оказывается помимо мальчишек в мире существовали еще и девчонки, которые так нужны и без которых не обойтись.

 

Я и бесконечно признателен Неле за это.