Одна

Неделю назад Николай Тузов отвёз семью в родное село. Себе не сумел выхлопотать отпуск, поэтому в пятницу, поздним вечером, торопился к своим на новенькой «Ниве». После грозы заненастилось.

 

Проезжая неподалёку от вымершей деревни Дубёнки, Николай заметил затеплившийся бессильный свет.

 

Он повернул на этот свет и остановился у дома с яркими окнами. Собаки не лаяли. Тузов нарочно громко прикашлянул, с хрипотцой, чтобы потревожить доверчивых собак, но никто не отозвался. Под ногами зашумела мокрая и густая трава-мурава, не выщипанная гусями.

 

С лужайки вгляделся в незанавешенное окно. На сундуке пятнистая кошка облизывала котят. Вдруг пугливо зыркнула на окно.

 

Когда Тузов подошёл ближе, кошка спрыгнула и метнулась к лазейке в подпол, котята бочком-бочком за ней. «Кошки дичатся от безлюдья, — подумал Николай. — Где же хозяева? Детские носочки вяжут, а вязальщиков и детей нет».

 

Скрипнула сенная дверь. Послышались неторопливые шаги. На свет от бокового окна ступила старушка с палкой. На груди висел зажжённый батарейный фонарик. Она направилась к соседнему дому.

 

Николай хотел было окликнуть её, даже шагнул из-за угла, но отступил, услышав ворчливое бормотание.

 

— Ах, голова садовая, спички забыла.

 

«Интересно, зачем ей спички? Фонарик же есть», — подумал Николай. Тут же вспомнил, недавно кто-то говорил ему, что в обезлюдевшей деревне старушка живёт одна, ночами обхаживает пустые избы.

 

У соседнего дома старушка осветила чёрный проём над крыльцом, и, прежде чем подняться в сени, палкой постучала по ступенькам.

 

«Еле-еле ходит. И что ей там надо? Упадёт, а поднять некому», — подумал Николай. В сенях старушка пожаловалась на больные ноги и на то, что зима на носу, а двери сорваны и унесены кем-то... Боязно-де зажигать лампу, от ветра погаснет.

 

Тузов не прерывал её, застыл у дверного проёма. Теперь чётко слышал: «Эх, Паша, Паша, не берёгся... Надо додуматься, из икон сколотил ларь под муку. Бог-то и наказал. Семь годов валялся в постели, дети отвернулись... Не мой пригляд, так бы... Правду говорят: где плохо лежит, там и подгнивает. Четыре парня несли ларь до моих сеней, не догадались — из чего сколочен, лишь ворчали, что тяжёл. После твоих сороковин взялась гвозди вытаскивать, освобождать иконы из плена. Ох, скрипели в сухом дереве... После каждого вслух читала молитвы. И всё равно потревожила лики. На другой день наведались сёстры Долгуновы, Варя и Настя, певчие. При них грешила на тебя, они же и успокоили, мол, благодаря этому иконы дожили до нас. Сёстрам и отдала. Рады были. Ну, в последний раз вздуваю лампу, керосин кончился. На родительский день и лампадку не зажжёшь, ветер гуляет. Всё, милок, до утра... Бог даст, приду».

 

«С ума, что ли, сошла?» — подумал Николай.

 

Он рискнул заглянуть в избу: старушка молилась. На божнице стояла иконка.

 

Во втором доме она была приветливей. «Вечер добрый, Скомороховы! Помню, на моих глазах коровушка передом ухнулась в старый колодец. Зову, зову на помощь — не бегут, будто вымерла деревня. А Зорька ревёт и ревёт... Ваши молодцы первыми прибежали. Не помню, как они поставили корову на ноги. От испуга Зорька дрожала, мокра была... Ночь сидела возле неё, молитвы читала... Два дня не давала молока. Куда подевалось? Вашим парням и прежде набивала карманы тыквенными семечками, оказывается, не грызли, девок угощали. Счастья желала им, да не получилось...» — старушка зажгла десятилинейную лампу.

 

Третий дом вовсе без сеней. Дверь, с ободранной обшивкой, подпёрта чурбаком.

 

Николай посмеялся над своей воровской осмотрительностью. Никогда не подглядывал и не считал себя навязчивым, здесь же обворожило любопытство, не оторваться.

 

«Миленькая Мария Михайловна, помнишь, под дверью замёрзли тряпки, не могла выйти. Ладно, прибежала узнать о твоём здоровье, пособила открыть. Ох, посмеялись после... Сенишки плетнёвы, улица у порога. Не забыла, не забыла твои хлопоты о моём Санечке. Вовремя подсказала, что районные люди нагрянут описывать моё имущество. Прятать было нечего, правда, старинные часы с боем отнесла к тебе накануне. Они в сундуке нашли сарафан, да исподнюю. Лавку, что во всю избу стояла, не записали, сами на ней сидели. Зато укорили за облигации, коими обклеила крышку сундука, будто казённые бумаги унизила. Помнишь, Санечка сплёл тебе новые сенцы, и снежинка не залетала в метель... — старушка передником протёрла закопчённое стекло, верхний конец тесьмы вывернула до предела и намочила керосином, всё равно лишь третьей спичкой зажгла. — Чай, робяты из Неплёвки, озорники, воды добавили, — поворчала она и запела: «Радуйтесь, небеса, и веселитесь, земля, потому что утешает Мать Мария верных рабов Своих и нищих духом милует и благоволит о них». — Перекрестилась. — Санечка по глупости попал за решётку, десять лет дали, — продолжала она. — После твоего письма вызвали к военному начальнику. В кабинете он был не один. Военный-то — ничего, простой, обходительный и спокойный, мамашей назвал. В гражданской-то одежде, что расхаживал ко мне спиной, укорил: воспитала, мол, сыночка бедового — ни матери покоя, ни власти... Не вытерпела: вам покой нужен, а материно сердце на части рвётся. Без отца поднялся, сиротка. Супонь в упряжке утягивал с завалинки, а спрос тяжельше, чем с большого. Проводила здоровым, скромным... Не углядели сами, так признайтесь... Он мне: кто о матери думал, не ошибся. Не умолчала: своих воспитай! После сравнишь, чьи сыновья лучше — мой или твои. Жди бед, когда их нет. Ох, тому не показалась моя смелость и вольность в рассуждении, даже лицом повернулся и выпалил: его детей, мол, не тревожь».

 

Дальше Тузов раздумал идти. Он ждал старушку в её же доме.

 

— Гость заявился и не запылился, — войдя, сказала она без удивления, чуть насмешливо. Прямо с порога метко бросила спичечный коробок на сундук с покатой крышкой.

 

— Какая тут пыль, дождик хлещет, как прутьями сечёт. Заметил огонёк, свернул. Колесо надо было сменить, всквозь промок, — сказал Тузов извинительным тоном. Подумав, звончее добавил: — Дверь не заперта, а хозяйки и след простыл.

 

— Запираться не от кого — пусто кругом. Разве к кошке бродячий кот заявится. Вечерами в каждом доме керосиновые лампы вздуваю. Трактористам привозили керосину для мытья рук, они с весны до осени тут днюют, вот и оставили. Первые петухи пропоют, гасить хожу. Дома и дворы целёхоньки, а пусты.

 

— Наверное, домовые просят?

 

— Нет, в заброшенном доме одного не заставишь жить. Огни зажигаю для веселья, вроде люди и не уезжали.

 

— Так-так, значит — зовёте нашего брата?

 

— Зову или не зову, кто как на душу кладёт. Заглядывают рыбаки, охотники... изредка ночуют. После одних гостей, прости Господи, семь домов сгорело: Родионовы, Преловы, Стужевы, Хворовы, Годковы, Смолины, Лесновы...

 

— Дома бесхозны, что ли?

 

— Дачники торговались неудачно, местный председатель скупил.

 

— Эх, Прохоров недодумал, — пожалел Николай.

 

— А ты чей, сынок? Сельский? Слышу, своего назвал.

 

Тузов ответил, что родом из соседнего села, давно живёт в областном городе. Оказалось, старушка, которую звали Елизаветой, была знакома с его отцом и матерью. С улыбочкой намекнула: обликом-то своим в чернобрового отца, такие же продолговатые ямочки на щеках и глаза умные, которые бабы любят, зато и побаиваются...

 

Какое-то мгновение он и не слышал её тихий говорок. Эти огни в пустых домах... Стыдился бессилия помочь старушке, хотя внешне она была спокойна, словно в одиночестве прожила всю жизнь. Но, вспомнив молитву, которую впервые слышал, понял, — это ведь он, и все такие люди, как он — одиноки, а не Елизавета...

 

Она, попросив прощения, что затомила гостя без горячего чаю и ужина, скрылась в чулане. Вскоре на столе появилось глиняное блюдо с малосольными огурцами. Хозяйка разрезала их на круглые дольки и обсыпала сухим, измельчённым пахучим укропом. Потом поставила блюдце с пшённой кашей и кружку с козьим молоком.

 

Николай подержал в руках и осмотрел солонку. Расписная, в форме стульчика со спинкой, точно такая же красовалась и в его сельское доме. Солонки делал один мастер, потому и похожи.

 

— Что подала, своими руками добыла. Не обессудьте за скудость, — повинилась она с мягкой досадой на свою нерасторопность.

 

— Угощению рад, спасибо. Солонка больно похожа на нашу, — стеснительно заметил Тузов.

 

— Вряд ли помнишь, в вашем селе жил столяр Николай Замошкин. Мастерил ложки, кадушонки, оконные рамы и рамки для фотокарточек, детские санки и коляски... — подсказала она, И заохала, что гость заезжий вяло брался за еду.

 

— Не едят там, где не угощают.

 

Кашу с молоком Николай съел в первую очередь. Про себя загадал, что дома закажет сварить такую же.

 

— Сели бы со мной чай пить, — предложил он. И рассеянно извинился, мол, не мешало бы к чаю чего-нибудь сладкого... Вышел к машине, порылся в сумке... Принёс россыпью конфет и баночку сгущёнки. — Вот, от меня гостинец. Садитесь...

 

— За гостинец, сынок, дай Бог тебе здоровья, — она слегка поклонилась. — Перед твоим приходом похлебала супцу грибного и до завтрашнего полудня сыта.

 

Хозяйка призадумалась: детишки всегда гомонились за этим столом, брали щепотью соли из этой солонки, а сама вышагивала сотни шагов от чулана до стола, от стола до печи... И не представляла тогда, что на старости лет будет угощать не детей своих, а проезжих...

 

Она сняла с края печи подшитые валенки, обулась и села на сундук.

 

— Валенки помогают? — спросил Николай.

 

— Без них, сынок, пропащее дело, — согласилась Елизавета. — Русскую печь прокурю в неделю раз, на горячих кирпичах покалю ноги — полегчает. Ослабли на торфболоте. В войну строго спрашивали. Одно время ноги навовсе отказались бегать. Внук забрал к себе. Он и ухаживал. В тёплые дни выносил меня на крыльцо. И зря не сидела! Бывало, молодые женщины спрашивали, как лучше замесить тесто и любую стряпню, как посолить капусту в кадушке, как закоптить в печи свиное сало... За моими деревянными ложками и посейчас приезжают из ближних сёл, если у кого поминки. — Елизавета вынесла из чулана ситцевый мешочек, развязала тесёмочку и разложила-рассыпала ложки по столу. — Вот, сорок две штуки, — посчитала она, скорбно уставившись на них.

 

«Ого, старинные ложки из цельных заготовок. Новые-то со вставными ручками», — мимолётно оценил Николай.

 

— Муж погиб в сорок втором, ложки — о нём память. Глубокие-то подарили на свадьбе. Радостно было — ой-ой... Нынешним молодкам подавай железное или золотое.

 

— Молодые есть всякие.

 

— О чём твержу... Сношенька молоденькая, а гордыни... Внук привёз её из города, как от столба отвязал, сельские обычаи на смех подняла. От меня отвадила людей. Господи, сроду у старших спрашивали.

 

— У вас детей, наверное, не двое и не трое?.. — спросил Николай и подумал: «Истосковалась по людям, поговорить охота, не отпустит и через час».

 

— Сынок, в старину не боялись деток, пусть и нищи были... У меня и сыновья, и дочери... Ох-хо, не во мне хворь, своё отжила. — Она примолкла, раздумывая: неспроста парень спросил о детях, мол, что к ним не пошла: — Снохи вечно бранятся со свекровями, зять вечно у тёщи в немилости, а тёща... — продолжала Елизавета с окаменевшим взглядом, будто прошлое было близко. — Есть и мирно живут, но редко. И я хотела мир соблюсти. Зачем соваться к молодым: сами ошибутся, сами выправятся. Внучкова (у неё выходило «унучкова») жёнка первая начала шуметь. Что поделаешь, и мой характер на дрожжах, не удержишь на вожжах, поневоле полезла с языком. Снох не знала, сыновья обзавелись семьями на чужой стороне, погостят, бывало, и до свидания. Думала, нынешние молодки грамотны и культурны, книжки читают, в кино ходят, от телевизора не отлепишь, на собраниях слушают мудрёные речи и сами выступают, а коснулась — и от них, оказывается, тень дугой.

 

— Эх, бабушка, преувеличили! Из кинотеатра выходишь, точно ошпаренный. Тянет побиться на кулачках, — пожаловался Николай.

 

— В церкву ходи.

 

— Стыдно. Стесняюсь.

 

— Счастливый. Такого церква приветит с радостью.

 

— Вы б и снохе посоветовали туда пойти.

 

— Ай, неженатый, что ли? — насмешливо спросила она. — Ну, сноха глуха к моим советам. И ревнива.

 

— Любит внука, — вскользь заметил Николай.

 

— Богу известно. Муж ей слово, чтоб притихла и успокоилась, а она — десять слов с солёной приправой... «Нечего её жалеть, — сноха-то про меня, — от её боков на печи кирпичи светлы и гладки, как салазки. Её хворь, моё здоровье». Как-то внук принёс из лесу травки, на чай, в охапке белели четыре ромашки. Случайно ли сорвал с душицей или нарочно — не спросила, но было радостно смотреть на цветы, в избе посветлело. Он выбрал ромашки и поставил в стакане с водой, сам вышел на крыльцо покурить. Ух, она залетает с подойником — корову доила — увидала ромашки, и швырк их со стола вместе со стаканом.

 

— Весёлая молодуха! — сказал Николай, огорчившись, что старушка ни разу не назвала сноху по имени.

 

— И я дивовалась, думала, что невестка в отместку, потом привыкла. Сама жила в снохах. В колхоз вошли, а во мне первенец шелохнулся. У мужниных родителей семья не умещалась за столом. Иногда жили на квасе, на капусте и на постной похлёбке... Я ногтем сколупывала побелку на голландке, мел ела. Свёкор за обедом сказал: «Кто у нас печку колупает? Как бы не задымила». Все переглянулись и отказались, я промолчала. Тятя видел или догадался, что при скудной пище беременных тянет на мелок. С того дня мне подсовывали: молока, каши с постным маслом, лишний кусок пирога, картошки... Он подбадривал: «Не стесняйся добавки, вас двое...» Были минуты — сердилась, потому в церкву бежала...

 

— А нынче куда? Церковный купол — небо, — сокрушался Николай, словно был её ровесником.

 

— Ничего, ничего... В вашем селе от церкви остались одни камушки, а спросишь, где останавливается автобус, ответят: у церкви. Помнят люди.

 

— Выходит, вам повезло.

 

— Неужели, — согласилась хозяйка. — Свекровь полюбила, золовки — подружки. Муж мой нёсся домой, как на парусах. С вином не знался. Потом, потом... овдовела рано. Слава Богу, у нынешних молодок мужья у подола, в доме ящики забиты нарядами, бани по-белому, полы и потолки, косяки и рамы блестят от белой краски, на окнах — в два ряда занавески.

 

— Интересно, и вашим бабушкам худо жилось?

 

— Нет, сынок, вспоминали и славили свои короткие девичьи годы. — Елизавета одёрнула на себе кофту, потуже затянула узелок на выгоревшем платке и улыбчиво пропела:

 

 

 

 

 

Интересно было мне,

 

Милку видела во сне...

 

 

 

— Это нас посеяли к проклятущим войнам! На горбу вынесли горести и беды. А для кого? — вопросила она скорбным тоном. — У детей перья просохли — и упорхнули. Летом у трактористов слушала динамик с кнопками: начальников жалеют — в конторах тесно, девать некуда. Почуяли, без калача пить чай негоже, вымаливают хлеб у заморских крестьян. Мериканца выручат, а меня с пустыми избами?.. — Елизавета подошла к окну. — Никак, перестал сыпать... За усадами поля не прозябили, земля загуляла... — тужила. — Девчонки обрезают косы. Прежде считалось: краса и в косе. Вот гадаю: никак, бедовые, по наследству передали молодкам вдовью привычку — дитя родить, а жить без мужа? Нам простительно, в войну овдовели.

 

Тузов приоткрыл узкую створку окна. Пахнуло ночной прохладой и дождевой сыростью. Чётче слышался укачивающий перестук капель с карниза по омытым листьям трав и вишенника перед окнами.

 

Первый петух пропел в соседнем дворе минут через пять. Николай даже вздрогнул.

 

— И кур держите в пустых дворах?

 

— В каждом, в каждом... Петухи дерутся до крови.

 

— Бабушка, спасибо за ужин, пойду. — Он смотрел на неё с изумлением. — Туман густой, соседнего дома не видно. Заодно и лампы потушу.

 

— Поезжай с Богом. Лоб не расшиби, на небе ни звёздочки, — напутствовала она. — Рад пришёл, рад ушёл, — добавила двусмысленно.

 

Тузов ощупью вышел из сеней. Под ногами захлюпала вода.

 

«Одна. Керосин на исходе. Запаслась ли дровами? Впереди зима. Забыта всеми, потому и горюет о нас».

 

Он не торопился гасить лампы в пустых домах.

 

Сергеев Виктор Николаевич, автор нескольких книг прозы. Член Союза  писателей России.
Родился в 1943 году в селе Чуфарово Майнского района Ульяновской обл.