Жених из райцентра

Галина Царева возвращалась из сельмага. Ходила за мукой, собиралась поставить тесто и напечь пирогов. Женщина была полноватой, с узенькими поросячьими глазами и большой родинкой на щеке ближе к носу. Всегда ходила медленной походкой, глядя себе под ноги, и потому ее все в селе узнавали за версту – по походке. Проходя мимо, она решила зайти к Марье Полокиной, испить с ней чаю и узнать последние новости из ее скучной жизни. Любопытная была, страх. Всюду совала свой нос и этим многих раздражала. Но в отличие от других Марья всегда была тихой и спокойной. Одинокая женщина, никогда ни с кем не ругалась и плохо ни о ком не говорила. Всю свою жизнь, можно сказать, прожила одна. В девятнадцать лет вышла замуж за Ваньку Полокина. Хороший мужик был, тихий, башковитый, работящий, далеко мог пойти бы. Пожили год, и надо же было такому случиться, зимой в лесу на шатуна с Гринькой Володиным наткнулись, обоих задрал. Марья тогда на четвертом месяце ходила, от ужасной новости и горя ребенка и потеряла. Замужем так больше и не была. Мать ее тоже всю жизнь прожила одна. Отец погиб на фронте в сорок четвертом. Всю себя посвятила дочери и колхозу. Кроме работы ничегошеньки и не видела. «Некогда отдыхать, – улыбалась бывало она, – на том свете отдохну». И вот уже как седьмой год отдыхает. Мужики всегда дивились ее прыткости. И в колхозе трудилась, и скотину держала – все везде успевала. И Марья вся в мать пошла. Работа, работа, работа, а годы идут, идут, идут, – старость не за горами.

 

Зайдя во двор, Галина сразу же заприметила у сарая мужчину. Тот ловко и умело колол дрова, только щепки разлетались из-под колуна. Женщина остановилась и от удивления даже не смогла открыть рта. Откуда он взялся-то? Может, родственник какой? Вряд ли.

 

– Ты чей будешь? – собравшись с мыслями, все же спросила она.

 

– День добрый, – обернулся мужчина и вежливо улыбнулся.

 

– Добрый, – кивнула Галина. – А что ты тут делаешь? На вора вроде бы не похож.

 

Мужчина снова улыбнулся и, смахнув ладонью со лба пот, воткнул колун в чурбак.

 

– Дровишки колю.

 

– Вижу, что колешь. А хозяйка где?

 

– В избе.

 

Галина, ничего не ответив, чуть ли ни бегом забежала в дом. Марья накрывала на стол. Белоснежная скатерть красовалась под расписными тарелками, наполненными едой. И сама хозяйка тоже была очень нарядной и выглядела счастливой. Никогда Галина не видела такой подругу. Зато разноцветная шаль на ее плечах тут же бросилась ей в глаза.

 

– Здравствуй, Галинушка, – вежливо поприветствовала та. – Проходи.

 

Царева подошла к окну, глянула во двор и присела всей огромной массой на табурет. Марья смотрела на нее и улыбалась. Рассказывать о работнике сама не спешила, да и если не спроси, и не скажет. Скромность – всегда была ее сестрой. На столе у самовара стояла полная чаша шоколадных конфет. На это тоже Галина обратила внимание – в их сельмаг таких сроду не завозили.

 

– Там кто у тебя, подруга, во дворе так красиво работает? Аль родственник какой нагрянул?

 

Марья скромно убрала взгляд в сторону и тихо ответила, что не родственник.

 

– А кто же тогда?

 

Марья снова немного помолчала, не решаясь сразу ответить.

 

– Геннадий Андреевич это, стоматолог это из райцентра.

 

– Как же ты чужого мужика к себе во двор пустила? – подивилась Царева, а у самой глаза от хитрости заблестели.

 

– Не чужого, – ответила Марья и, немного подумав, призналась: – Жить вот вместе собираемся.

 

– Как жить? – Галина заерзала на табурете. – Ну-ка рассказывай, подруга, рассказывай, давай, что ты тут надумала и утаила от меня, а?

 

Марья доверчиво посмотрела на Цареву. Конечно же, ей хотелось рассказать все и сразу, поделиться своим женским счастьем, которого она так долго ждала, но рамки приличия, которые она всегда соблюдала, не позволяли ей сломя голову веселиться от радости.

 

– Ну что тут скажешь, – скромно ответила та. – По зиме у меня еще зубы разболелись-то, страх как. Вот и поехала я в нашу районную больницу, где и познакомилась с Геннадием Андреевичем. До того душевный человек, что разговариваю с ним, и на сердце сразу такая радость, так хорошо. Все тепло его чувствую, всю доброту его душевную, – по щеке Марии скатилась маленькая слеза, та неловко улыбнулась и стряхнула ее пальцем. – Ведь всю жизнь одна прожила и не верила уже, что встречу кого, а тут… с такой богатой и нежной душой, даже и не верится.

 

– Так что же мне-то ничего об этом не говорила, батюшки мои, – развела Галина руками, – такую новость утаивала. Вот тебе раз, вот тебе и подруга.

 

– Не сердись, пожалуйста, я и сама своему счастью не верю, – хозяйка разлила из самовара по чашкам чай. – Бывало, приеду в райцентр, посидим с ним в столовой, чаю попьем, побеседуем, и так хорошо мне сразу на душе, так легко, что большего и не надобно. Родной он мне уже. Родной. Вот чувствую его сердцем всего и все тут…

 

– Так ведь женат, небось, неужто такие мужики на дороге валяются?

 

Марья покачала головой:

 

– Вдовец он. Сын уже взрослый в городе живет.

 

– И что делать собираетесь? – Галина снова глянула в окно, во дворе по-прежнему крепкий подтянутый мужчина колол дрова.

 

– К себе зовет.

 

– А ты?

 

– Поеду, – тихо ответила Марья.

 

Галина скривила нос. Вся эта история ей очень не нравилась. Зависть, какую она сейчас испытывала, не давала ей покоя и душила крепкими руками. Как же так, Марья, и вдруг мужика себе нашла. Да еще какого! Врача из райцентра. Квартира, небось, хорошая, деньги и работа уважаемая. А ее Степан – пьянь на пьяни, кроме бутылки ни черта не любит. И поговорить-то с ним не о чем, не то чтобы уж… Но Галина как-то не расстраивалась по этому поводу уже давно, все они тут деревенские мужики с бутылкой дружат и всегда в мазуте ходят. Но ведь Геннадий Андреевич не такой будет. Наверняка не пьет, здоровый образ жизни – по фигуре видно, интеллигент. «Да как же так? Да где же она справедливость-то?» – злилась Галка про себя вовсю. Зависть поедала изнутри и огромной жабой душила. Раньше, коль поругаешься со Степкой, придешь к Марье, посмотришь на нее одинокую, измученную работой, полюбуешься ее скучной однообразной жизнью, и на душе сразу как-то хорошо и спокойно становилось. Какой бы ни был Степан, а он все же есть и рядом. А с Марьей и чувствовала себя как-то Галина счастливой. Ведь судьба у той не заладилась, у нее же все получше будет. А теперь? Что же теперь? «Ух, самой хитрой оказалась», – бесилась она.

 

– Это ты зря, подруга, не спеши, не спеши, – залепетала Галина.

 

– Ну, почему же зря?

 

– Да потому же! – чуть ли не прикрикнула та. – Глаза хочу тебе открыть. Ты же сейчас в облаках вся летаешь и ни черта не видишь. А кто кроме меня тебе поможет? Ты посмотри на него, – отвернулась к окну. – Глянь, как старается, ух как старается. Авантюрист. Ага, видали мы таких.

 

– Зачем же ты так, Галя?

 

– Всем им, мужикам, одно и то же надо, знаем мы их, – махнула рукой. – А ты, дурочка, и клюнула. Ничего, со всеми бывает. Главное вовремя опомниться.

 

Огонек радости в глазах Марии быстро погас. Она посмотрела на Геннадия Андреевича, как он работает, и снова перевела взгляд на Галину.

 

– Он не такой, и на работе его все расхваливают: и коллеги, и пациенты, – заступилась она.

 

– Знаем мы, как их расхваливают, – отмахнулась Галина. – Гляжу, и шаль тебе уже купил?

 

– Подарил.

 

– Авантюрист.

 

– Никакой он не авантюрист, Галина, прекрати так говорить, – у Марии на глазах появились слезы.

 

– Уедешь с ним, избу продашь, а потом выгонит, как собачонку.

 

– Не собираемся мы ничего продавать.

 

– Это пока не собираетесь. Ты прислушайся ко мне, подруга, ведь плохого тебе не пожелаю. Гони его на все стороны, мол, без тебя жилось хорошо, и проживу еще лучше. А ты не плачь, – подсела поближе к Марье и стала гладить ее светлую голову, – ну чего расплакалась, дуреха. Да они все такие мужики. Господи. Думаешь, мне мой шибко нужен. Просто привыкла к нему уже, ведь по молодости сошлись. Сейчас бы он мне и даром не нужен был. А ты, милая, не плачь, не плачь, а все же прислушайся. Не нужен он тебе, не нужен. Жила и без него, ведь как хорошо. Ну, зачем он тебе? Авантюристы они все, авантюристы!

 

Марья, облокотившись на стол, плакала. Плакала за свою горемычную судьбу, за счастье, которым все же Господь ее не обделил, и за то, что люди, которым никогда не желала зла, к ней так плохо относятся.

 

Открылась дверь, и в избу зашел разрумянившийся Геннадий Андреевич.

 

– Что случилось? – спросил с порога тот и тут же подошел и обнял Марью.

 

– Колоть каждый умеет, – буркнула под нос Галина и быстро покинула избу.

 

Быстрым шагом она неслась по селу. Как же так? Марья, и нашла себе врача. Зависть не давала покоя, змеей хотелось кого-нибудь ужалить и укусить.

 

– Галка, неужто пожар где, – остановила ее Прасковья. – Чего несешься сломя голову?!

 

– Понесешься тут, – отдышавшись немного, произнесла та.

 

– А что случилось?

 

– Ой, Прасковьюшка, сейчас тебе такую новость поведаю, такую новость, – залепетала Галина. – Машка Полокина себе мужика нашла.

 

– Да иди ты!

 

– Вот тебе крест, – перекрестилась. – Вот только что от нее. Сам с района, а по лицу бандит бандитом.

 

– У-у-у, ты глянь, что делается-то, – застонала Прасковья.

 

– Ага, – мотнула головой Галина. – Сама к нему всю зиму с весной бегала в район.

 

– Батюшки! Марья? А ведь сразу и не скажешь. Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся.

 

– Водятся, еще какие водятся. Не знаю, беременна али нет, врать не буду, ну ведь чай не девка семнадцатилетняя, верно ведь?

 

Прасковья мотнула головой.

 

– Избу, говорит, продам, и к нему перееду. А сам бандит бандитом.

 

– Ну и дура, это ведь надо, на старости лет отчудить.

 

– Верно-верно. Ну, давай, Прасковья, а то некогда мне, еще к Клавке и к Зинке забежать надо. Видишь, что творится, видишь… Галина, раскачивая огромной массой, побрела по деревне. Зависть огромной черной жабой улеглась на грудь и душила вовсю…

 

 

 

 

 

Клён ты мой опавший…

 

 

 

 

 

 

 

Иван Золотов сидел за столом, опершись виском на левую ладонь, и смотрел в окно. Голова гудела от вчерашней гулянки. Вечер, как говорится, вчера удался. Вообще, он не любитель был этого дела, выпивал редко. Вчера у соседа Игната сын из армии вернулся, поэтому, как говорится, и дал жару. И дал хорошо. Теперь сам не рад.

 

В сенях послышались шаги, и в избу зашла жена, Софья. В такие минуты Иван ее просто ненавидел. Сам по себе он был тихим, малоразговорчивым, женка же, наоборот, поговорить любила, и ее противный писклявый голос очень давил на уши.

 

– О, расселся, барин! – брякнула та с порога. – Шо в окно уставился, как в книгу?

 

Иван ничего не ответил.

 

– Посмотрите-ка, – жена прошла к умывальнику, – ишь, глаза как прячет, ишь!

 

Иван молчал. Сейчас ему было плохо, даже противно. За что он себя не любил, так это за то, что не умел пить. Все же люди, как люди, выпьют, и ничего, но он же, как заговоренный какой, хоть и редко пил, но метко. Иной раз, хоть вовсе не трезвей, до того стыдно, что хоть в гроб ложись. Ведь сам по себе, сколько себя помнит, тихий, скромный, воспитанный можно сказать даже, а опрокинет триста грамм за шиворот и жена не жена, и все бабы розы. Сразу принцем делается и всю скромность, как рукой: и частушки споет, и спляшет, и в любви всем признается, и придумает чего лишнего… всем весело, все смеются, а ему все нипочем. Вот он какой, красавец, вот он как может, пошустрее ясного сокола будет. А мужики что, не обижаются. Ванька хороший мужик, серьезный, башковитый, да и не раз выручал. Только Сонька его поначалу локти от злости кусала, что муж комедию ломает, скандалы устраивала, потом смирилась. Ну что с ним сделаешь, коль он пьяный такой, да и выпивал Иван действительно очень редко. Но когда муженек страдал с похмелья, тут уж она свое брала, постыдить любила, позлить, припомнить вчерашние обиды, и все в нужное время, когда голова болит от алкоголя, а на душе противно от вчерашнего. Иван это знал, и в такие минуты ее ой как не любил.

 

– Ну шо, все репьи вчера пособрал?

 

Софья сполоснула руки и взяла полотенце.

 

– Цыц, – Иван посмотрел на жену исподлобья.

 

– Чаво?! Ишь ты, цыц. Я те дам, цыц! Цыцну щас!

 

Тот снова отвернулся к окну.

 

– Это нада же, к Нюрке Рощиной целоваться лезть, это нада же, – Сонька разводила руками, дескать, сама не представляет, как так можно. – Совсем совесть потерял. На нее же без слез не взглянешь. Хотя вам кобелям все одно кого, зенки зальете и радешеньки. Тьфу. И что жена рядом, это уже ничаво, пущай рядом стоит, пущай любуется, какой он у нее шустрый, орел. Посмотри на ся щас, воробушка ты, а не орел. Ух, синица хитрая.

 

Сонька говорила тихо, не кричала, не скандалила, но ее голос все равно давил на уши. Обиды, какую она показывала, и злости в основном на мужа не было, это она уже больше так, для профилактики, позлить немного. Она знала, что сейчас тому стыдно за вчерашнее, и он полдня просидит вот так вот, как побитый воробей, у окна.

 

– Это нада же ляпнуть, шо вместо него Гагарин полетел, будто его в космос готовили, а полетел другой. Ой, трепло, ой, трепло…

 

– Соньк, нарываешься, – Иван посмотрел на жену. – Щас ведь врежу.

 

– Ну-ка, напужал, боюсь вся. Ага. Попробуй.

 

Иван снова отвернулся к окну. Вообще он жену никогда пальцем не трогал, хотя такую тронь, она сама, если надо, тронет. Про такую говорят, коня через брод перенесет. Пышная, крепкая, румяная, настоящая русская баба. Такую тронь. Но все же, когда та надоедала, любил Иван припугнуть, та естественно ему «попробуй», и тот сразу же успокаивался. Понимал, что не напугал. Сам по себе он тихий, хороший мужик, спокойный, даже когда с похмелья.

 

– Ты мне вот скажи одно тока, скажи, какой черт те велел самогона стока пить, а? Какой черт?

 

Иван немного ожил, посмотрел осторожно на жену и снова убрал глаза к столу.

 

– Так ведь Степка из армии пришел, как не выпить?

 

– Ну ты выпей немного, чуточку, шоб не обидеть. Как Ермола.

 

– У него же печень.

 

– А у тя мозги... не в том месте.

 

Иван промолчал.

 

– Смочил губки, и хватит. И никому не обидно. А то… Ведь знаешь, шо незя, и все равно пьешь. Перву, вторую, третью, а потом што?

 

– Што?

 

– А потом орешь как резаный: вина мне, вина! Будто не достанется. И откуда тока жадность такая?!

 

Иван молчал.

 

– Ох уж ты мое горе луковое, и кому ты тока такой нужон, как не мне? – Сонька присела за стол, показывая вид, что перестает злиться. Иван окончательно оживился. Даже голос ее не такой уж и противный стал, и вовсе перестал на уши давить. – А помнишь, как ты и мне сказки свои сказывал?

 

– Какие сказки?

 

– Ну как же? Как на медведя с голыми руками ходил, а? Помнишь?

 

– Помню.

 

– Ну, конечно, помнишь, нада же. Ишо тада потрепать любил. Помело. – Сонька улыбнулась.

 

– Так шутил же я, шутил.

 

– Шутил. Я же тада поверила. Уши-то развесила. Ишо тада подумала, как это он на медведя, да с голыми руками…

 

Иван тихонько засмеялся, закрякал.

 

– Это же нада придумать, хэх…

 

– Помню, помню, – Иван посмеивался. – Всему-всему верила.

 

– Девка была еще, молодая, несмышленая. Это ты у нас, весельчак был…

 

– Да-да.

 

– Палец покажи, со смеху лопнешь, – Сонька показала мужу большой палец, тот закатился смеяться. – О, пожалуйста!

 

– Рассмешила, аж до слез.

 

Сонька сама смахнула со щеки слезу, улыбнулась и посмотрела на мужа:

 

– Ниче, и посмеяться полезно.

 

Она встала из-за стола и пошла в горницу, достала из комода бутылку и снова вернулась на кухню. Поставила на стол. Иван перестал улыбаться, посмотрел на бутылку.

 

– Шо, глазками захлопал, как бычок, – улыбнулась Софья.

 

– Што это?

 

– Што, што…, – она налила в рюмочку, – выпей одну, полегчает.

 

– Щас ведь начну… – улыбнулся.

 

– Я те начну!

 

Иван опрокинул рюмку, закусил огурчиком.

 

– Ну и себе немного, – Софья вновь наполнила рюмку и залпом опрокинула, сморщила нос, тоже надкусила огурец.

 

– Ну шо, споем?

 

– Ага, – Иван быстренько вылез из-за стола, снял со стены гитару. – Про Катеньку, Катюшу?

 

– Я те дам про Катюшу, все бы ему про Катюшу, только про баб…

 

– Твоя же любимая!

 

– Не хочу.

 

Немного помолчали.

 

– Спой про клен. Помнишь, как у плетня мне пел, ох, душа хоть всплакнет немного.

 

Иван уселся поудобней, закинул ногу на ногу, положил на бедро гитару и ласково заиграл перебором.

 

– Кле-е-ен ты мой опа-а-авши-и-ий, кле-е-ен заледене-е-елы-ы-ый, что стои-и-ишь нагну-у-увши-и-ись под мете-е-елью бе-е-ело-о-ой…

 

Петь Иван умел. Боже, как он пел! Пальцы красиво плясали по струнам, голос проникал в самую глубину души, гладил, сжимал, трепыхал больное сердце, что оно невыносимо ныло. Боже, как он пел!

 

– …И-и-и, как пья-я-ны-ы-ый сто-о-оро-о-ож, вы-ы-ыйдя на доро-о-огу-у-у, утону-у-ул в сугро-о-обе, приморо-о-озил но-о-огу-у-у…

 

Софья не отрывала от мужа глаз, вся наслаждалась его пением, внутри все плакало, все ревело, по щекам ее тоже катились слезы…

 

– …И-и-и, утратив скро-о-омно-о-ость, одуре-е-евши-и-и в до-о-оску-у-у, как жену-у-у чужу-у-ую-ю-ю, обнима-а-ал бере-е-езку-у-у.

 

Немного помолчали.

 

 Соня вытирала слезы, на сердце даже как-то стало хорошо, легче как-то. Она любовалась мужем, и маленькие слезинки блестели в зеленых глазах.

 

– Давно я так не пел, – Иван поставил гитару на пол.

 

 – Ох, Ванечка, ох, клен ты мой опавший, – Софья была растрогана.

 

Иван снова взял гитару.

 

– Про Катю?

 

– Давай, Ваня, давай.

 

Иван заиграл пальцами по струнам, душа вновь встрепенулась, и он нежно запел. Соня, облокотившись на левую ладонь, любовалась мужем, правой изредка вытирала со щеки слезы. Какой же он все-таки у нее хороший. Лучший. Самый лучший. И как же хорошо, что он у нее такой есть. Вот такой вот, никакой другой. Ваня пел, посматривая в окно. Соня любовалась им, слушала его всей душой и изредка вытирала слезы.

 

 

 

 

 

Меня зовут Антон Лукин. Мне 26 лет. Родился я и проживаю в прекрасном месте, селе Дивеево Нижегородской области. Окончил школу, техникум, отслужил в армии. Пишу сказки, рассказы, стихи.