Лучше, чем папка (Рассказ Ганны)

Шумела тайга, гулом могучим и многоголосым: то, как волны, бьющиеся о скалы, шумел, захлебываясь в накатах снегового ветра, могучий лес; то стонали, поскрипывая на морозном ветру сосны, пихты и ели, то, дробненько постукивая бусинками – льдышками, усыпавшими ветви могучих деревьев, отбивал какой-то неведомый танец на ветру высокий раскидистый кедр.

 

Ганна смотрела в окно. Вот и сегодня на улицу не выйти. Девятый день метет.

 

Не видно уже ни улицы, ни леса, ни человека в этой, кажущейся вечной зиме, да и окна засыпаны снегом до половины.

 

А ведь уже март… В далекой, самой родной и самой красивой на свете белорусской веске, стожками рассыпавшей свои хатки по бережку озера Белого, уже наверняка весна вступала в свои права: лед трещал и подтаивал по краям; вербы вспыхивали желтыми цыплячьми пушками; и солнце с каждым днем светило все ярче, не давая забыть о том, что наступает весна.

 

Мать гремит ухватом в печи, кочергой разгребает уголья по поду. На загнетке стынет чугунок с картошкой. Слава Богу, теперь семьи не так холодали, голодали, как в первые годы, когда выселенные в тайгу без одежды, без хлеба, враги народа –  все больше старики да женщины с детьми, буквально кинутые на выживание в сибирские снега и леса, боролись за жизнь.

 

Папка у Ганны был мастер на все руки. За что ни взялся бы он, всё умел. Чуники, лапоточки плести, корзинки, лавки да стулья мастерить, печку сложить…Дом сначала своей семье сам, в одни руки поставил, помощь детей- малолеток, ясно, не в счет, какая там помощь: щепу собрать, топор подать, поддержать доску… А потом и соседям помог. Дед Михей подсобил. Так и выжили.

 

По весне вместе с женами и детьми отвоевали у тайги земельку - кормилицу. Выкорчевывали по кусочку, бились с корнями и неудобицей, по горсточке осваивая земельку под грядки. Теперь и картошка, и лук, бурак да капуста – всё своё. Не жировали, но и с голоду уже не пухли, как в те страшные первые годы, которые холодом и голодом унесли из семьи Ганны двоих братиков: младенца Ильюшку и трехлетка Петюшку. А мамка всё плакала и плакала, так убивалась, а потом замолчала, совсем не любит ни с кем разговаривать. Разве только по-соседски с Михеем словом перекинется, жалеет его по старости.

 

А еще папка сплел кубари из лозы, наподобие чернильницы – непроливашки, и теперь помалу промышлял рыбной ловлей. На зимник уходил на месяц, а то и больше,

пока мести перестанет. Ловил, солил, морозил, а как путь становился, тащил на санках домой еду-то, дома пятеро ртов по лавкам.

 

- Ну, метет, ну, метет, - отаптывая с валенок снег вошел в избу дед Михей.

 

-Теперь Василь твой, чай до Великдня не появится. Разгулялась тайга.

 

- Ох, не наговаривайте, дедусь, - отозвалась мать от печи. – Мы уж все приели, ждем, не дождемся кормильца нашего.

 

Михей свернул самокрутку, молча долго курил, потом тихо, приглушённо как-то, сказал:

 

-Из Охты переказывали, приказал долго жить Сталин-то наш.

 

-О-о-ох!, -- всплеснула мать руками, точно крыльями, как-то странно, и опустилась на лавку.

 

В хате вдруг проявилась жуткая, непонятная тишина. Ганна знала, понимала, как-будто, умом семилетнего человека, случилось что-то страшное, пугающее, и вместе с тем, не то это было, не похожее на то горе, когда в семье умерли Илюша с Петечкой… Другое это было, другое.

 

Боль, однако, плыла по всей, казалось придавленной вдруг к земле, маленькой и, вдруг, словно опустевшей, хатке.

 

Когда за дедом Михеем закрылась дверь, она притулилась к матери. Ей так захотелось, вдруг прижаться к ее коленям, почувствовать теплые ласковые мамины руки.

 

-Мам, а Сталин – он кто? Плохой?

 

Мать встрепенулась, как птица, которую, вдруг, неожиданно, из-за угла, ранили смертельно, и, как-будто, ей, этой птице, теперь грозит неминуемое падение, и даже полная гибель. Зачем-то она схватила Ганну за плечи и стала трясти. Бледнея, мать не могла проговорить ни слова.

 

Потом совладала с собой, справилась, но всё так же не выпуская плечи Ганны из своих рук, прижала ее к себе крепко, и тихо, горячим, замирающим голосом, оглядываясь то на дверь, то на окно, выдохнула:

 

- Не смей так говорить! Никогда не смей, нигде не смей, доченька. Никогда, слышишь, никогда! Сталин, он хороший! Он – лучше всех! Лучше, понимаешь?

 

Он лучше даже, даже… Он лучше даже … , чем наш папка.

  

Обмен

 

Как он сверкал на солнце, а его никелированный руль горел огнем!

 

Светло- голубая рама, с золотыми буквами прописью: «Ор-ле-нок », блестящий звонок,  стопы ярко-красные, блеск и радость. Колеса с блестящими серебристыми ободками.

 

Мягок на ходу, легок на повороте!

 

А кататься она замечательно умела: давно уже с велосипеда «Школьник» были сняты два дополнительных задник колесика, и, рассекая ветер, Тома мчалась по родной деревенской улице с ветерком. Да и на свой родной поселок Луньки, мама отправляла ее спокойно: отвезти старикам – родителям гостинцы, что за дело! Сегодня уже она поедет на новом.

 

То-то дед Данила обрадуется, давно уже внучкина мечта не давала ему покоя.

 

-Выросла уж из детского, - говорил он намедни матери, укоряя, что за суетой да делами никак с отцом они не соберутся в город, не купят старшей внучке настоящего «Орленка».

 

-Не до велосипеда, отец, - отговаривалась мать. Стройка у нас, детей трое, свекор совсем не видит, бабушка слегла, ей надо отдельную комнатку, вот пристраиваемся, ну откуда сегодня средства еще и на велосипед? А потом, если Томе купим, надо и Алле, а Зине? Где столько взять? Или кого обидеть? Подождём.

 

Дед, кряхтя, полез за божницу:

 

- Вот мёд продал, еще не отчитался перед бабой Верой. Забери.

 

-А как же медогонка? Ты ведь хотел? Рамы, воск? Да и дров на зиму сколь надо?

 

-Обойдусь. Ещё яблоки, груши есть. Продам, Бог даст. Не обижай дитё. Выросла она уж. Пусть и малые учатся. Всем купим. В школу ведь за пять километров надо и им ездить через год-второй.

 

И вот «Орлёнок» стоял у крыльца, на солнышке. Стояло счастье настоящее, а не велосипед. Вот сесть и мчаться, рассекая ветер! Тома собиралась к бабуле с дедом Данилой. Мать еще дотапливала печь, укладывала горячие пирожки, гостинцы родителям. Ехать-то всего ничего – через лужок, поле, поселок Красный, там, через лесок и – Луньки!

 

-У-у-у-х! Вот это да! - восхищенно воскликнул Митяй, дружок и сосед, любитель погонять на велике. Правда, своего велосипеда у него не было. Отец с матерью любили выпить. Семья – пятеро детей. Еле концы сводили. Но Тома щедро делилась своим великом с Митькой, вместе они добили уже «Школьника» до ручки , по очереди гоняя на нём по всей деревне, по горкам и кочкам…

 

- А что это у тебя в корзине?,- спросила Тома.

 

-Да котята это. Мамка утопить велела.

 

-Покажи.

 

-Не могу.

 

-Ну, покажи, ну что же ты?

 

-Дай прокатиться, покажу!

 

Тома ещё сама ни разу не присела в седло, её сердце так сжалось…

 

- Ну-у, прокатись…

 

Котята были такие беспомощные, пушистые. Они сидели в корзинке на подстилке из соломы, прижавшись друг к другу, и испуганно подрагивали. Особенно красив был один – беленький! Он был похож на снег, мягкий, нежный, а глаза были такие зеленые-зеленые…

 

-То-о-пить?! Как топить! Зачем же их топить?!

 

-Мамка велела, - отрезал Митяй, отдавая велосипед. - Всё, некогда мне тут с тобой разговаривать. Надо еще камень потяжелей найти, к мешку привязать.

 

 

 

-Ты что, в мешок их?

 

-А то?

 

- И Снежка?

 

-И Снежка. Подумаешь, Снежка. Где ты тут его увидела, Снежка-а-а-? , - передразнил Митяй.

 

- Митька!, - закричали с соседнего двора. - Давай быстро! Бы-ыстро!

 

Митяй выдернул корзину и побежал вприпрыжку к реке.

 

-Пожалуйста, Митя! Не надо! Отдай их нам! Я буду за ними ухаживать! Не топи! Ну, пожалуйста, - уже в вся слезах уговаривала его Тома.

 

-Еще чего! Подумаешь, уха-а-живать она будет.- Митяй грубо перекинул котят в мешок, который у него был заткнут за пояс штанов. Тут же у мостика он подхватил увесистый булыжник и стал засовывать его в мешок.

 

-Не на-а-до!,- в крик уже голосила Томка, -Отдай!

 

Митяй ожесточенно затягивал шнурок, дразнился…

 

-Утоплю, все-равно утоплю, мои котята! Что хочу, то ворочу.

 

-Митя, возьми мой фонарь! И книжку со сказками!

 

-Еще чего?

 

- Возьми что хочешь, только отдай котят!

 

- Всех котят за одну книжку? Ничего себе, обмен.

 

- Ну, Митя! Ну, что же ты хочешь, что?, - плакала Тома навзрыд.

 

- Велик!

 

-Ве-е-лик???

 

-Да, велик! И насовсем!

 

-А как же родители?

 

-Твоя забота. Да что я тут с тобой разговариваю, - и Митяй поднял мешок над головой.

 

-Забира-ай! Забирай навсегда! Отдай котят!

 

Домой она пришла в слезах, но с корзиной, в которой сидели пятеро пушистых, спасённых котят, а сама Тома была необыкновенно счастлива.

 

-Мама, мамочка! Пап! Только не ругайтесь!

 

-Что такое?

 

-Это теперь будут мои котятки! А велосипед мне не надо. Я буду на старом ездить. Ма-а-а-ма! Ну, посмотрите, каких чУдных я завела себе, наконец, животных!

 

Вечером на пороге появился весь поцарапанный и в синяках Митька. В руках он держал колёса, руль и погнутую велосипедную раму.

 

ЧЕСНОК

 

Чеснок уродился на славу. Не только у меня в прежние годы, ни у кого из соседей не случалось подобного урожая. Мистика, да и только: головки белые, крупные с добрый кулак, крепкие, зубчики плотно сжаты, без усилия их не разобрать. Отщепить дольку если, то только ножом, да и то – крепким, стальным. Все удивлялись: сорт ли такой, заговор на урожай, то ли ещё непонятно по какому случаю, ведь растила, как всегда…

 

Убрала, высушила добела, досуха, до шелеста серебристого. Домой увезла в городскую квартиру большой мешок. Куда мне столько? На мою семью и лукошка довольно, а тут – целый мех! Стала чеснок делить. Раздам людям добрым, что ж добру пропадать?

 

Сижу, перебираю, а передо мною три корзинки. Вот этот – получше, поровнее, поядренее, покрупнее – себе. Этот – малость кривоват – его в другую корзину, дареному-то коню в зубы не глядят. А этот и вовсе не вышел, маловат, – его в третью корзинку: чай, задаром отдаю, чеснок же, хоть и поменьше, но зрел, сух, вполне хорош. Дальше перебираю: получше – себе, похуже чуток – налево, направо.

 

Соседки мои только ахнули, когда я им по полной корзинке чеснока ядреного подарила. Спасибо да спасибо…Ах, какая же ты хозяйка! Такой чесночище вырастила! А добрая какая! Столько отдаёшь!

 

Мало урожай вырастить, его еще правильно и вовремя убрав, надо до ума довести, а еще сложнее – сохранить, чтобы до новины хватило. Тот мудрый хозяин, кто до новины своим урожаем умеет прожить, да еще запас чинит, чтоб людей добрых угостить по случаю.

 

Думала – думала, вспомнила, как бабушка чеснок в чулане холодном держала в закроме. Вынесла его на балкон остекленный, утепленный, в деревянный шкафчик сложила – чем не чулан?! А завтра – работа, заботы, хлопоты захватили, завертели.

 

Забыла я про свой чеснок напрочь.

 

А там – ноябрь, а там – декабрь. Морозы ударили… Вспомнила под Новый Год: « А чеснок?» Да поздно. Весь он смерз на том балконе. Ни головки живой! Даже на развод, на семена ничего не осталось. До слез обидно: надо же так опростоволоситься? А хозяйкой себя возомнила !Да делать нечего. Пожалилась соседкам, да и как не пожалиться: глупость-то какую спорола. И на салат к Новогоднему столу – ни зубчика. Это от такого урожая…

 

А тут – звонок в дверь, за ним – еще один. Соседка пришла и другая за нею. Чеснока мне принесли: бери, не горюй. Слава Богу! Жарь, парь, приправу делай… И на семена хватит! Только…Беру в руки головку, другую, а она – то кривая, то суховатая, то мелковатая.

 

И вспоминаю, как сортировала его, когда дарить собиралась. Стыдно мне и горько. Только теперь поняла, что не случайно я о чесноке забыла. Теперь, когда чего дарить собираюсь, что бы то ни было – всё самое лучшее стараюсь отдать, самое-самое! И не только потому, чтобы потом стыдно не было, а потому, прежде всего, что хорошо усвоила: во всем и повсюду, в нас и вокруг нас – Божий промысел. Он все видит. И за все воздаст. И, как же это сладко, победив в себе гордыню и дух стяжательства, отказаться от чего-то лучшего ради ближнего!

 

А когда и как она в человеке зарождается – гордыня? Первая мысль с гнилинкой? Первый поступок ущербный?

 

Да всегда, когда человек думает в первую очередь – о себе, а не о мире, его окружающем, и обо всех, кто в этом мире, рядом с ним и в это же время космическое живет на земле. И мир, как часть космоса, а значит, и часть целого, вечного и великого – сам защищает себя, рано или поздно возвращая зло, пусть даже самое малое – индивидууму, нарушившему Закон Гармонии и Абсолютной Нравственности.

 

Возвращает для того, чтобы он, индивидуум, сам изжил его. Во избавление.

 

Да малого зла не бывает вовсе.