И Божество, и вдохновенье! Сверимся с Пушкиным

Настоящая поэзия, проникнутая высокими чувствами и озарённая высокими мыслями, никогда не знала границ, даже языковых. Так или иначе, на почтовых лошадях просвещения (А.С.Пушкин) или на транс-экспрессе Интернета, но она всегда проникала через все кордоны и берлинские стены в жаждущую художественного катарсиса душу человека. А уж поэзии, понимаемой всеми носителями языка, на котором она создавалась, вообще препон никогда и не было.

 

Те жители Беларуси (пусть это не столь большой слой населения), для кого чтение новинок литературы вообще и поэзии в частности - это не только привычка и рудимент советского прошлого, но настоятельная необходимость в культурной и духовной подпитке, - эти люди с громадным интересом покупают книги и газеты, изданные в России, приникают к электронным вариантам «Континента» и «Нового мира», «Невы» и «Сибирских огней».

 

Только жаль, что купить можно не все книги и не всех авторов, чьи имена знакомы нам по журнальной периодике. Книг Бориса Акунина или Виктора Пелевина - сколько угодно! Но днём с огнём не найдешь ни в одном магазине книги и даже на книжной ярмарке сборников стихов, скажем, Олега Чухонцева или Дмитрия Быкова, а уж тем более Николая Зиновьева или Валерия Лобанова, чьи прекрасные русские стихи я недавно прочитал в журнале «Фома». (Почему я делаю упор на слове «русские», да потому что сейчас в России, особенно в её столице, развелось немало стихотворцев, чьи стихи, несмотря на то, что они написаны на русском языке трудно назвать русскими, настолько далеки они и от национальной традиции и от нынешних проблем, да и от народной жизни.)

 

И, конечно, нет никакого обратного движения нашей национальной литературы как на белорусском, так и на русском языках ) через границу, хоть она сейчас довольно условна, в Россию. Если любознательные читатели в нашей республике могут составить представление о литературном процессе в России, пусть неполное, то для вас, россиян, современная литература Беларуси -- это тёмный лес А ведь у нас тоже выходят книги, и особенно трудно выходят книги на русском языке, потому как государственные издательства отдают приоритет авторам, пишущим по-беларуски. Но русский сегмент национальной литературы всё равно живёт и развивается, не без горечи и трудностей, и русские поэты Беларуси еще находят своего читателя.

 

Сегодня я познакомлю вас с четырьмя русскими авторами, которых трудно назвать признанными (творчество их неоднозначно) и уже состоявшимися как поэты в сознании массового читателя нашей республики. Но они живут, пишут, мыслят о жизни и всегда готовы к диалогу с читателем.

 

* * *

 

Стихи… Поэзия… Вдохновение… Складываются ли эти слова в логическую цепочку понятий, способных объяснить феномен существования такой стихии речи, которой подвластно выражение самых тончайших движений человеческого сердца, самых сокровенных его надежд и мечтаний?

 

Может быть, другой порядок приведённых мной слов точнее выразит самую сущность этой языковой стихии, где созвучия играют первостепенную роль: вдохновение… стихи… поэзия?
Но всякий, кто когда-либо брался выразить свои чувства или мысли в форме стихов, знает, что вдохновение не всегда предшествует рождению стиха. Очень часто этот капризный гость или запаздывает или не приходит вовсе, а твоё стихотворение уже кто-то и где-то ждёт: то ли газета, то ли журнал, то ли именинник, то ли юбиляр, то ли ещё некое важное лицо, которого ты пообещал осчастливить поздравлением в стихах, и, конечно же, единственная она и неповторимый он.

 

Очень часто вдохновение, т. е. "… расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных" (А.С.Пушкин), появляется в процессе работы над стихотворением, а то и на завершающей стадии. И тогда сами собой возникают строки, которых ты никак не ожидал, которые кажутся тебе посланными свыше. Даже пары таких строк достаточно, чтобы стихотворение состоялось и превратилось в поэзию. Да что там -- пары, даже одной строки, иногда даже одного точно поставленного слова!

 

В своей поэзии Александр Сергеевич расширил формулу вдохновения, соотнеся его с высшим состоянием духа, с вмешательством в творческий процесс Бога. Он приравнял вдохновение к Божеству:

 

И сердце бьётся в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слёзы, и любовь!

 

Всегда ли мы, господа стихотворцы, берёмся за перо с ясным сознанием, что мы хотим сказать, чтобы написанное нами было в согласии с Божьим благоволением, с Божьим замыслом о нас, с собственной совестью, которое, как говорят и есть вместилище самой высшей в мире силы и высочайшей мудрости? Готовы ли мы соединиться с Ним в нашем слове, нести за него ответственность не только перед людьми, но и пред Создателем, который наградил нас способностью к творчеству?

 

Попробуем совместно ответить на этот вопрос, читая и обсуждая поэтические книжки на русском языке, вышедшие из печати в нашей стране за последние три года. Оговорюсь, что это не весь урожай поэзии за это время, а только четыре сборника стихов, которые показались любопытными сотрудникам журнала «Нёман» и чей интерес я тоже разделяю. В капле росы видно небо, а в четырёх книгах -- отечественный небосклон поэзии.

 

ГОСПОДЬ - ГАРАНТ ТВОРЧЕСТВА

 

А начну я статью не с книг, данных мне в редакции для рецензии, а с книжки, которая неизвестно как и когда появилась на моих полках, никем не даренная, И точно помню, что я её не покупал. Но видимо таково было Божье предопределение о ней, что она рано или поздно должна была мне понадобиться. И это произошло через четыре года после её издания. Открыл её, как всегда я открываю книги стихов, -- наугад. И сразу в точку, сразу в тему нашего разговора:

 

…снова эта песня за рекою:
боль, тоска -- аж оторопь берёт.
Но есть в ней сокрытое такое,
что и безголосый подпоёт.

 

И пойдёт каликой перехожим
в мир, где небо плещет через край
Осуди и покарай нас, Боже,
только эту песню спеть нам дай!

 

Эти строки из книги Николая Наместникова «Листопад исповедальный»( изд. И.П. Логвинов, Минск, 2008 ) задели во мне какой-то чуткий нерв, по-новому осветили тугой проблемный треугольник: автор – творчество -- Бог.

 

Сколько на эту тему написано прекрасных стихов, где Бог призывается и как гарант творчества, и как его высший судья, но здесь несколько иное. Автор смиренно молит Творца дать ему время и силы, чтобы не свою песню сочинить, а только подпеть той, что слышится за рекой, не им созданной, но и не чужой, поскольку отвечает на неё сердце. В этом истинное смирение христианина, который всё объективно прекрасное на земле ценит выше своего творчества.

 

И все детали в стихотворении подводят нас к мысли, что та песня за рекой стоит нашего полного отказа от собственного сочинительства, стоит нашего окончательного смирения перед Божьим изволением: Безголосый, «калика перехожий», то есть нищий странник, по сути лирический герой стихотворения, отказывается от себя, от своей творческой воли, от счастья ради возможности спеть вместе с другими прекрасную песню, автор которой может быть сам народ. Такое смирение можно назвать христианским.

 

И тут возникает вопрос: всегда ли уместно ставить между собой и миром защитную стенку собственного сочинительства, уходить в дебри своего сознания, в хитросплетения слов? Не лучше ли просто оглянуться вокруг и восхититься красотой Божьего мира?

 

Восприятие жизни открытым для радости незамутнённым собственной психикой зрением несомненно оборачивается либо открытием, либо новым углом зрения на уже привычное и примелькавшееся.

 

Дышит теплом весна
Капли стучат монотонно.
В строгой оправе окна
Высветлен лик Мадонны.

 

Всего лишь обычная улица,
Ничем не приметный апрель.
И чудом земным любуется
Безвестный ещё Рафаэль.

 

Так пунктирно обозначил состояние максимальной открытости миру Алексей Мартынов ( «Арт – деко», непроза. Минск, изд. И.П.Логвинов, 2010) . Это любование чудом, открытие небесного, неземного во вполне реальной земной женщине. Автор здесь не называет по имени то высшее творческое начало, по чьему образу и подобию все мы созданы, но оно как бы подразумевается в самом этом акте любования «чудом земным».

 

И в миг предельного отчаяния и наивысшего напряжения всех духовных сил кого мы призываем на помощь, когда вблизи не на кого опереться?

 

Нерв трассирующих строк упокой,
Гнев, тонирующий страх, отведи,
Дрожь грассирующих букв под рукой,
Нёба неба трущих ткань…Господи!

 

Дней стареющих мороку прости.
Лет, дрейфующих в закат, огради,
Боль, штрихующую смысл, нести
Несгорающим крестом на груди.

 

Здесь Бог понимается как высшая нравственная опора, без которой человек слаб и беспомощен, без которой он просто раб страстей. Именно в таком смысле призывает Господа в своё творческое волеизъявление Ольга Переверзева ( Амальгама судеб», Минск, «Ковчег,2010). Я пока не касаюсь техники выше процитированных строк, мне важен только их духовный вектор. А он, мне кажется. объединяет всех авторов в стремлении обеспечить своим стихам высшую достоверность, крайний предел переживаний, дальше которого уже только Господь.

 

Богом поверяем себя и в искренности наших чувств, Богом прощаем, на Бога отпускаем от себя самых близких и любимых.

 

Уже потерям несть числа.
Подсчитывать – пустое дело.
Как в голубые зеркала,
В печаль бездонных глаз глядела.

 

Копить обиды?.. Бог простит!
В короткий миг вливалась вечность.
Живительных надежд в горсти –
Пред тем, как в Путь умчаться Млечный.

 

Дарил глоток…И пусть свела
Уста отчаянная жажда,
Но всё равно – любовь была!
А остальное всё – неважно!

 

Эти стихи принадлежат перу Елизаветы Полеес, чья книга «Не приучай меня к себе…»( Минск, «Ковчег», 2011) сейчас раскрыта передо мной на 132-ой странице. Простые строки, в которых всё ясно и понятно, никаких хитросплетений слов, ни малейшей позы, ни капельки лжи, а как они трогают сердце! Невозможно удержаться от того, чтобы не похвалить поэта за такое бережное отношение и к слову и к питавшему его чувству.

 

Мы с Вами, читатель, бегло просмотрели три книги наших минских авторов, людей уже достаточно зрелых, с немалым опытом и личной и социальной жизни, которые состоялись в своих профессиях и призваниях. Вот, к примеру, Ольга Переверзева.-- автор статей и эссе по психологии социума в республиканской печати, а Алексей Мартынов, еще и бард и художник. Для всех это книги не первые, а вторые или даже третьи, отражающие определённый этап судьбы, конкретный отрезок бытия. Я не читал их первых книг и не могу проследить эволюции их талантов, но и по очередным книгам их можно сделать вывод о том, что каждый из них имеет право на выход к читателю и на его благосклонное внимание.

 

Нет, не ошибся я, доверившись первому впечатлению, и нынешние авторы дают мало поводов для критического раздражения. Хотя у каждого есть своя ахиллесова пята. Но, право, надо ещё хорошенько подумать, прежде чем эти пяты пощекотать.

 

Стоит ли?

 

Каждый поэт из тех, чьи книжки сейчас открыты передо мной на столе, по-своему хорош. Ну кто-то, может быть излишне заборматывается, уходит в дебри словесных джунглей, кто-то сознательно набрасывает на себя тогу гениальности, из-под которой светятся прорехи гордыни. Но в целом каждый поэт самобытен (я и к женщинам, пишущим хорошие стихи, применяю этот термин мужского рода, слово «поэтесса» воспринимаю как салонное и слащавое) и у него за некоторыми издержками оригинальничанья есть что сказать читателю.

 

Да ведь и те авторы, для кого русская речь или родная или более естественная, чем белорусский язык, тоже небесталанны.

 

Я имею в виду и Елену Свечникову, и Владимира Василенко, с творчеством которых я знакомил вас в статье «Кирпичом по Пушкину».. Просто каждый из них, развиваясь самостоятельно и наощупь в мире поэзии, без поддержки и помощи доброжелательной критики, порой теряет из виду конечного потребителя своих откровений, ищущего и вдумчивого читателя.

 

«Я ЛЮБВИ СВОЕЙ РАСТРАТЧИЦА»

 

Но оправдывают ли нынешние русские поэты Беларуси ожидание читателя? ( Признаюсь, меня коробит это слово «русскоязычный» в применении к писателю. Оно звучит как-то даже оскорбительно, намекая на некую ущербность человека, не владеющего языком образующей государство нации в той мере, чтобы на нём выражать свои мысли. Ориентация своего творческого сознания в двуязычном культурном поле -- вещь сложная. И в нашей республике есть и были прекрасные поэты, для кого русский язык - не столько родной, сколько избранный в соответствии с психическим складом, с ориентацией в культурном пространстве и личной судьбой. Речь о них пойдёт ниже. И ещё хочется заметить вот что. Ведь не называем же мы белорусских поэтов «белорусскояычными»! Человек, пишущий стихи на русском языке, является русским поэтом, где бы он ни жил. Это моё глубочайшее убеждение.)
Так что же именно ждёт читатель, открывая книгу стихов незнакомого автора? С таким вопросом я обратился к одной близкой мне читательнице, вкусу которой в области поэзии я бесконечно доверяю.

 

-- Встречи с интересной личностью, которая видит мир несколько не так, как его вижу я, - ответила она, немного подумав.

 

-- Значит вы ожидаете открытия, новой точки зрения на то, что Вам хорошо известно? -- уточнил я.

 

-- Да. можно сказать и так, -- согласилась она.-- А ещё меня поражает иногда в стихах незнакомого поэта его совпадение с моими мыслями. Я тоже так думала, и он это каким-то образом сумел угадать и выразить так точно и красиво.

 

-- То есть сумел сформулировать Вашу мысль. придумал выражение, которое оказалось вместилищем и Вашего чувства?

 

-- Да именно так, Вот этот момент узнавания своего выстраданного или передуманного в отличной выразительной форме - это очень важно для того, чтобы книжка понравилась, а имя поэта запомнилось.

 

-- А какого плана стихи Вам больше всего по душе? О природе, о творчестве, об искусстве, о чести, долге?

 

-- Вы нарочно не произносите самого главного слова? О любви, конечно, о любви. Если в книге нет стихов о любви, то их автор, какой бы профессионал он ни был, не состоялся в жизни в основном призвании. Ведь призвание человека любить и быть любимым. Всё остальное производное от этого. Напомню Вам слова апостола Павла из первого послания коринфянам: «Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, -- то я ничто». А если человек не состоялся в любви. то, я считаю, все его сочинения -- это дом, построенный на песке.

 

Под воздействием этого разговора начал я перелистывать лежащие на моём столе книги, по - новому осмысляя прочитанные накануне строки. Собственно говоря, книги поэтов-женщин Елизаветы Полеес и Ольги Переверзевой -- это глубоко личные дневники в стихах и читаются залпом, как любовные романы.. Уже по одному только этому свойству их место в дамских и студенческих сумочках, и если бы этим книгам хорошую рекламу, то их тираж бы во много раз превышал их куцые издания в пятьсот ( первая) и двести пятьдесят (вторая) экземпляров.

 

Полистаем–ка на досуге карманного размера книжечку Елизаветы Полеес с таким эмоционально мучительным названием «Не приучай меня к себе…» Уже само это название как бы предрекает то состояние внутренней непоправимой тревоги и сердечного смятения, которые свойственны для душевной жизни женщины, познавшей всю оборотную сторону самого жгучего человеческого чувства. Раскроем наугад книжечку и прочитаем:

 

Я любви своей растратчица.
Ничего не сберегла.
За спиною робко прячутся
Два обугленных крыла.

 

Не взлететь мне с тихой песнею,
Не добраться до небес
Высь пугает неизвестностью,
Угрожает тёмный лес.

 

Что ж ищу на светлой зорюшке,
Снова память вороша? –
День, когда не зная горюшка,
С ветром спорила душа?

 

Чудный сон, в который верила?..
Я давно за боль утрат
Расплатилась полной мерою.
Ты ни в чём не виноват.

 

Невесёлый итог жизни души, честное признание самой себе в катастрофе любви, и какое мужество, какая жертвенность: всю боль за трагедию двоих принять на себя! Ты в ни в чём не виноват, виновата только я одна! И какая точность слова! Ни одного слова для прикрытия своей боли от постороннего и равнодушного взгляда, наоборот предельная почти исповедальная незащищённость, и она рождает у читателя ответное сочувствие.

 

Автор доверяет своему читателю. Доверяет его сострадающему сердцу, призывает его на ответное доверие.

 

Разбросала себя, распылила
На ненужные встречи и споры.
Не того – по ошибке – любила,
Не о том я вела разговоры.

 

Разменяла судьбы тихий омут
На сюжеты, на строчки на темы.
Жизнь считала простой аксиомой,
Да пришлось разбирать теоремы.

 

Раздарила легко, разметала
И надежды, и нежность, и чуткость…
На дорогах, где счастье искала,
Незабудки цветут, незабудки…

 

Искренности высказывания легко прощаешь мелкие огрехи, даже эту весьма условную рифму «чуткость – незабудки», которой состояться мешают совершенно различные окончания.

 

Но я возвращаюсь к мысли о верховной сущности над нашим миром, к которому обращаются за поддержкой и утешением все обделённые счастьем и не утешенные любовью. На него, на Бога, мы уповаем, когда уже не на что надеяться, через него прощаем обидчиков, говоря: «Бог простит!» или «Бог с тобой!», как бы передавая ему эту прерогативу миловать и прощать, а сами между тем оставаясь в тени непрощения, призываем Бога в свидетели душевного смятения или очередной несправедливости на нашем жизненном пути. Как говорит пословица, без Бога ни до порога.

 

Милый мой! Бог с тобой!
Улетай из клетки!
Сизый дым – не любовь.
Птица – не наседка.

 

Милый мой, мы родня
До вечерней зорьки,
До заката огня,
До печали горькой.

 

Уходи! Улетай!
Ничего не требуй!
Там, где был ты, -- беда.
Хорошо – где не был.

 

Милый мой, бывший мой,
Ветреный, горячий,
За прощания слезой
Сердца боль не спрячешь.

 

Поэт, а уж поэтка (по-беларуски) тем более, существо влюбчивое, порой замещающее вдохновение влюблённостью и наоборот. Собственно, два эти состояния схожи, граница между ними так зыбка и условна. И там и тут человек чувствует некую окрылённость, приподнятость над буднями, и там и тут вспыхнувшие душевные силы позволяют воспринимать мир необычайно остро и быстро выполнять то дело, на которое в обычном состоянии надо потратить многие часы, а то и недели напряжённого труда. Поэтому у иных творческих натур возникает маниакальное стремление именно к этому состоянию, и они не могут придумать ничего лучшего, как постоянно культивировать в себе влюблённость.. Берегитесь поэтов, уважаемые читатели! Они в вас могут влюбиться только для того, чтобы писать стихи…

 

Поэтому не ищите за образом лирическим героя какой-то один конкретный персонаж, вдохновлявший поэта на протяжении всей его творческой жизни. За его обращением к любимому человеку через местоимения «ты, «он» или «она» стоят совершенно разные объекты его чувств. Между одним «ты» и другим могут стоять десятки лет и совершенно разные местности, и уж тем более совершенно разные люди.

 

Но история литературы и общественное сознание знают иные примеры. Примеры творческого горения автора, вдохновляемого одним-единственным предметом своего обожания. Уже в античные времена любовь связала воедино имена поэтов Алкея и Сафо. Всем известно имя Лауры, ставшей источником вдохновения для великого итальянского поэта Франческо Петрарки. Несомненно одну неизвестную нам конкретную женщину воспевал в своих сонетах и Вильям .Шекспир. Первый сборник стихов посвятил своей возлюбленной Лу Андреас – Саломе гениальный немецкий лирик Райнер Мария Рильке.

 

Я это пишу не для осуждения поэтов тех поэтов(мужчин и женщин), которых вдохновляли на создание шедевров в течение жизни разные предметы воздыхания, не для того, чтобы свергнуть их с пьедесталов исключительности и лишить уважения читателей. Какое нам в сущности дело, кого любил поэт, по ком страдал, сумел ли он дать счастье своему избраннику или избраннице! Главное, что ему удалось написать это:

 

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.

 

«ЕГО ХРАНИ, МОЙ БОЖЕ!»

 

Тема размена судьбы на мелочи существования, любви на влюблённости, прозвучавшая в поэзии Елизаветы Полеес, находит новое воплощение и в стихах Ольги Переверзевой.

 

На булавки миллион
Разменяла,
Не спросила, мил ли он,
Разве мало,

 

Что любил, пока любил?
Еле слышно
Сердце, выкрав, загубил
Третий лишний.

 

Падал на пол гребешок –
Обмирала.
Душу, знал ли ты, дружок,
Отбирала

 

И любила – был лишь час.
Разве много?
Бес попутал. То ли спас
Равный Богу.

 

Вроде о том же, да не совсем. И вместо двоих, тут уже третий лишний. И любила -то горемычная всего лишь час. И действительно – разве это много? Но все эти подробности входят в нас на уровне информации, не задевая сердца. Ну нет ни одного обращения к чувству читателя. Слишком «умственные» стихи, да и ритмическая клетка их столь тесна, что негде чувству-то и поместиться. А вот кто такой – равный Богу? Это вообще загадка. Кого автор имел в виду – уж не падшего ли ангела, только возмечтавшего быть равным Богу? Я не хочу здесь ударяться в теологию и комментировать божественное писание. Но горе человеку, если его спасает не Бог.

 

Ещё почитаем Ольгу. Может быть, моё первое впечатление от её поэзии обманчиво?

 

Да кому нужны твои букеты?
Вежливое «здравствуй» и конфеты,
Дорогих духов флакончик с бантом,
Речи то по Фрейду, то по Канту,
Как собачий выгул, встречи в парке,
Вдруг моей родне – твои подарки
И не чушь, но модную, -- билеты,
Чуть ли не по Библии советы,
И готовность вечно улыбаться,
Если нужно, даже рассмеяться?
Ты же просто, как один словарь толковый!
Тьфу ты, Господи, не надо мне такого!

 

Это тебе не просто -- «Бог с тобой! Ступай себе мимо!» Здесь же рядом с обращением к Богу плевок огорчения, разочарования, пренебрежения по отношению к тому, кто дарил не только лирической героине, но и её близким подарки. Уж лучше было бы чертыхнуться, чем так опрометчиво унизить священную для всех христиан личность!

 

Да, не каждый влюблённый цитирует во время прогулки своей визави Фрейда и Канта! Да ведь, наверно, старался бедный малый соответствовать высоким духовным запросам своей девушки! И Библию не поленился почитать! Мало того, что букеты с конфетами таскал, что, конечно, ныне весьма дорогостоящее дело. Не оценила! Лично я на месте лирической героини присмотрелся бы получше к парню, и уж если не Фрейд ей нужен, а поцелуи и объятия, то я постарался бы дать ему это понять. И чем же так плоха широкая эрудиция парня, пусть даже на уровне толкового словаря!?

 

Думаю, что со мной согласится большинство читательниц этого стихотворения. Всё дело видимо в том, что у плюнувшей вслед парню девицы не было к нему даже проблеска любви. Так бывает и очень часто. Мы любим, а нас нет. В таком случае рубить надо сразу, а не принимать до поры - до времени цветы и дорогие подарки. Так что и с этой точки зрения наши симпатии не на стороне лирической героини.

 

Как видите. дорогие читатели, я не веду речи о стиле поэзии Ольги Переверзевой, обо всех аксессуарах стихотворной техники, о ритмике, рифме и т.д. Здесь с этим всё в порядке. Автор демонстрирует высокий технический уровень. Рифмы порой просто блестящие, ритмы напряжённые, как тетива натянутого лука, ни одного слова написанного всуе. О таком уровне мастерства многие поэты могут только мечтать.

 

Я веду речь исключительно о содержании стихов Ольги Владимировны. И не всех, а только тех, где её лирической героине приходиться апеллировать в своей сердечной и житейской маяте к высшему разуму.

 

Небо -- без бога,
Руки -- без хлеба.
Слёзы – дорога
К солнцу из снега.

 

Надоба -- в слове!
Сердце – берлога.
Злое – презлое
Небо без Бога!

 

Хочется спросить в итоге прочтения этой сентенции -- ну и что? Лирического героя в стихотворении нет, сочувствовать просто некому Кто видит небо без бога и без Бога? Чьи руки без хлеба, у кого не сердце, а берлога? В берлоге же кто-то должен обитать! Стихотворение-загадка. Красиво написано? Красиво. Но без души. А «солнце из снега» вызывает по меньшей мере недоумение. Я догадываюсь, что речь идёт о снежной дороге, но ритм дал автору подножку, и автор поскользнулся.

 

Ещё из этой же серии рифмованной философии:

 

И свет один. И Бог един.
И мало истин не из тин.
И не души чтоб ни души!
И чтоб без лжи во ржи, без лжи…

 

И нет войны, чтоб без вины.
И нет вины вина войны,
И винных истин. Чтобы в клин
Тот свет один, где Бог един.

 

В этом стихотворении неясность мысли ещё и усугублена авторским или корректорским недосмотром. Мне кажется, третья строка должна бы иметь такой вид: «и нет души, чтоб ни души!»

 

Я лично оторву от своей пенсии полмиллиона, чтобы премировать того читателя, который мне растолмачит это стихотворение, написанное вроде бы на русском языке, с соблюдением и орфографии, и синтаксиса, и знаков препинания, характерных для русской речи, но совершенно не по-русски с точки зрения смысла. Особенно замысловата строка: И нет вины вина войны, Впрочем, и другие не лучше.

 

Энергично написано, технично? Да. Но этот ребус понятен, видимо, только самому автору. И вряд ли положение спасает упоминание Бога.

 

Приведя подряд четыре стихотворения Ольги Переверзевой, в которых то ли выбранный автором афористичный стиль, то ли боязнь проявить лирическую героиню женщиной слабой лишают стихи искренности и убедительности, я вовсе не стремлюсь доказать, то поэту неподвластна стихия любви. Вовсе нет. Там, где автор отрекается от предвзятости, от заранее придуманного афоризма, его ожидает удача:

 

Спаси его, разлука.
Пусть лёгкой будет ноша,
И поезда -- без стука,
И день любой – хороший.

 

Помилуй нас, жестоких,
Его храни, мой Боже,
Он не из одиноких,
Я знаю, он – не сможет.

 

Прости ему обиду,
Она без злого яда,
Он крепкий только с виду,
Побудь с ним просто рядом.

 

Дай, Боже, что попросит.
Я отдала, что было.
И, видно, он не спросит,
Но ты скажи: «Любила»…

 

Всё в этом стихотворении на месте, и обращение к Богу как к самой последней инстанции в любви оправдано, и подлинное чувство не застёгнуто на все пуговицы, и нет боязни обнаружить свою слабость и беззащитность. И в наличии та самая жертвенность, которая отрицается самой себя во имя пользы любимого человека. И недосказанность хороша: «я знаю, он – не сможет».Сами поразмыслите, что стоит за этим «не сможет». Стать одиноким, забыть предмет своей любви, стать счастливым?

 

Справедливости ради, напомню Вам, читатель, что пару лет назад в одной из статей я привёл одно из стихотворений Ольги Переверзевой в качестве примера истинной поэзии. Есть оно и сборнике «Амальгама судеб».Я его напомню:

 

Их разделяют три войны.
Но кровь – не шутка-то на деле:
Иваны оба, и видны
Две схожих родинки на теле.

 

И Ванька – внук, когда разбит
Курносый нос шпаною местной:
«Мне, дед, лишь родинка болит.
Мне и не больно,-- скажет, -- честно».

 

Великий Май, Парад Побед.
Под вечер все медали спрячут.
И Ванька-внук: «Где больно, дед?»
«Мне Родина болит». И плачет.

 

Я тогда не обратил внимания на грамматически неточно построенные фразы: мне родинка болит, мне Родина болит. Как знать, может быть, в той местности, где родилась Ольга Владимировна, именно так и говорят. Но в целом, эти стихи настолько жизненны, настолько питают наше патриотическое чувство, оскорблённое развалом СССР и раздраем 90-х, что подобных мелочей не замечаешь.

 

В этой книге есть ещё два пронзительных стихотворения:

 

Он как румяный старичок
С дождливо-мудрыми глазами.
И крепко сжатый кулачок
Прижмёт к губам. Он хочет к маме.

 

Он знает запах, белый цвет
Её больничного халата.
И нет нежней, и мягче нет
Её руки. Ушла куда-то.

 

Закрыты глазки, В тишине
Сопит уснувший человечек.
И вместе с птицей в вышине
Парит над мощью горных речек.

 

Ну вот и утро! Счастлив он!
И фея в белом так знакома.
И медсестра сожмёт жетон:
«Отказ»…и данные детдома.

 

Второе стихотворение о мальчике-попрошайке в Германии. Вот предпоследняя строфа:

 

Его бросила русская мать.
Русский Бог, помоги ему, битте!..
Русских слёз по ночам не унять,
И коленки, и сердце разбиты.

 

То есть когда специалист по психологии Ольга Владимировна Переверзева от созерцания своего внутреннего мира обращается к миру внешнему, она видит в нём таких героев и такие события, которые способны взволновать нас, читателей, и вызвать наше сопереживание.

 

Я вовсе не хочу призвать Ольгу Владимировну отказаться от исследования человеческой души, от стихов о любви, от стихов, инициированных чтением умных книг, в том числе и поэтических ( налёт непреодолённой книжности на стихах О.В. Переверзевой всё же есть), я просто хочу подчеркнуть, что рисовать другие характеры намного сложнее, чем свой или близкий своему. Все мы, в сущности, пишем всю жизнь самих себя ( подобный упрёк обращаю и себе), а надо бы к людям, и рядом живущим, и к чужим, приглядеться. О том, что не только неторопливой прозе, но и суетливой поэзии это доступно, как раз и свидетельствуют приведённые мной последние три стихотворения автора.

 

Не мной это замечено, я просто повторю чужую мысль, что все женщины-поэты позиционируют себя в энергетическом и стилистическом поле поэзии двух великих поэтесс прошлого века -- Марины Цветаевой и Анны Ахматовой, осознанно или непроизвольно подражают им, и даже когда выходят на свою оригинальную стезю, всё равно моделируют свои голоса в их неподражаемых интонациях.

 

Нетрудно видеть, что духовно и стилистически Ольга Переверзева тяготеет к мироощущению Марины Цветаевой, к волевому бескомпромиссному характеру её поэзии, а нежная, не стыдящаяся слабости своей лирической героини Елизавета Полеес, будь это возможно, явно была бы подругой Анны Ахматовой. Впрочем и Елизавета Давыдовна способна иногда писать столь же кратко и афористично, в духе великой Марины:

 

Не виновна река,
Не виновен песок
В том, что я далека,
В том, что ты одинок.

 

Не виновна листвы
Золотая печаль.
Есть духовная высь
И духовная даль.

 

«НА ФОНЕ АРТ – ДЕКО»

 

А теперь обратимся к стихам представителей сильной половины человечества, чьи избранные строки я процитировал в начале статьи. Тема наша остаётся той же -- любовь и её божественная ипостась, поднимающая человека над буднями и бытом.

 

Книга Алексея Мартынова «Арт деко» издана красиво и даже изысканно. На обороте обложки фото автора на фоне плаката с арт-выставки. На плакате - женщина в синем бальном платье с декольте. Полагаю, что автор был потрясён этой выставкой и перенёс её название на обложку книги. Подтверждает мою догадку и стихотворение с одноимённым названием и с подзаголовком – каунасский сюжет.

 

Я погружаюсь в арт деко,
в те странные года,
где – откровенно далеко –
я не был никогда.

 

Никто не знает наперёд
удел грядущий свой,
где всё разнузданно живёт
меж Первой и Второй.

 

Но тает вечное «прости»,
колышется с дождём…
Я погружаюсь в этот стиль,
как заново рождён.

 

Где нет блуждающей молвы
и где я не умру,
где так же бронзовые львы
катают по шару.

 

Где колокольня, и музей,
и сквер, и водомёт,
где за завесой многих дней
никто меня не ждёт.

 

Но что-то важное в судьбе
ломается легко
там, где я нужен сам себе
на фоне арт деко.

 

Даже по выбранному автором размеру стиха (нечётные строки - четырхстопный ямб, чётные – трехстопный) видно, что автор не только не новичок в поэзии, но достаточно опытный стихотворец. Молодые, а тем более начинающие поэты не отваживаются писать столь кратким размером, потому что трудно овладеть строчками, в которых рифма следует через два-три слова.

 

Видимо выставка столь потрясла Алексея Игоревича, что изменила многое в его мироощущении и в стиле его письма, потому что он почувствовал себя заново рождённым.

 

Можно назвать это стихотворение ключевым в сборнике, хотя оно и помещено на стр. 73, а не на первой.

 

Для недогадливых поясню, что строку «меж Первой и Второй» надо понимать так: «меж первой мировой войной и второй», в том временном промежутке, когда расцвел стиль «Арт деко» в искусстве, архитектуре, мебели, обуви, одежде и автомобилях. Арт-деко был стилем роскошным, и считается, что это роскошество — психологическая реакция общества на аскетизм и ограничения в годы Первой мировой войны.

 

Что же говорит о неизвестном мне авторе аннотация? « Книга избранных стихотворений минского автора, написанных в разные годы. Некоторые из них, положенные на музыку, любители бардовской песни могли слышать в авторском исполнении на концертах и в телевизионных программах в период возрождения этого музыкально-поэтического движения в 80 – 90 годы прошлого уже века…»

 

Как проявляет себя лирический герой его поэзии в отношениях с представителями слабого пола? Способен ли он на возвышенные чувства к ним?

 

Врождённая скованность жестов.
Герой средь толпы, да не тот.
Стесняюсь беременных женщин,
открытости чувств и забот.

 

Лицо строгой миной завесил,
струится мистический дым,
и скрытность моя бронзовеет
сплошным монументом литым.

 

По сути всё верно наружно,
слова и поступки просты.
В восторге дурашки-дурнушки
кладут у подножья цветы.

 

Но тайно в глуши одичанья,
в провинции вздорных обид
глупею от шутки случайной
и плачу позорно навзрыд.

 

Автор довольно откровенно раскрыл внутреннюю сущность героя своей поэзии, находящую себе и внешнее выражение в скованности жестов и в сдержанности чувств.Ну не рубаха - парень, всем понятный с первого взгляда и всеми любимый! Цивилизация и прошедший, видимо, достаточно горький опыт жизни в обществе, далёком от идеала, наложили свою печать и на внешность героя, и, главное, на его душу. Но явно она не заскорузла, не сморщилась от обид и оскорблений. Она ещё жива, потому что обиды ей порой кажутся вздорными, и не чурается она тайных слёз. Женщины в этой системе самоопределения героя названы дурашками-дурнушками. Видимо их подкупает этот характер героя, названный автором бронзовым монументом, но монумент не оживает в ответ на их признания и цветы. Он, видимо, ищет и ждёт свою Единственную.

 

Ради одного настоящего стихотворения я купил книгу его стихов.

 

Ради одной настоящей Женщины
стоит прожить жизнь…
даже если она была
только фрагментом этой жизни.

 

А когда в жизни появляется эта самая Единственная, зачастую удержать её в поле своего сердечного тяготения нет ни сил, ни возможности.

 

Опостылела немощность,
суета да подёнщина.
Мне любить тебя -- не на что,
мне забыть тебя -- дёшево.

 

…улыбаться, заискивать,
оступаться, пришаркивать,
на подмостках замызганных,
в интерьерах обшарпанных.

 

…упаси от усердия –
под заклад ради порции, --
снизойти до посредника
и продаться за полцены.

 

Беспородное скопище,
разорённое начисто.
Не картины – а копии,
Не стихи – а трюкачество…

 

Прошу прощения у автора, что я сократил это стихотворение наполовину, но и в таком виде оно красноречиво говорит о том, что автор и его герой, когда приходит эта долго ожидаемая, Единственная, оказываются банкротами не только потому, что их одолевает нищета денежная. Но какую оправу могут они предложить своей Драгоценной? Замызганные подмостки, обшарпанные интерьеры, обед под заклад самого себя, копии картин и стихи, не дотягивающие до истинной поэзии, и внутреннюю немощность и собственную бездарность?

 

Можно ли этим удержать у себя настоящее чувство, не копию с Моны Лизы а саму современную Мону Лизу?

 

Самое дешёвое дело – расписаться в бессилии и бездарности и постараться забыть ту, что на время осияла своим Явлением нищий быт неуспешного творца. Разве можно читать эти стихи без сочувствия и без внутренней горечи. И невольно перед автором этой статьи пробегают картины собственных банкротств и утрат...

 

Но Моны Лизы с поэтами и живописцами не живут, и, может быть, это правильно. Самое удобное место для их обитания - это мечта художника, его идеал, к которому он всю жизнь стремится и, как умеет, воплощает в стихах и полотнах. Разделяют их творческую судьбу, их падения и взлёты, их неизвестность и признание совсем другие женщины, преданно заглядывающие в глаза своим избранникам, оберегающие их своим трудом от мелочей быта, а, зачастую, и от голода.

 

Ты не бей меня больно по роже:
я и так каждой встреченной бит.
Оттого мне свобода дороже,
чем сколоченный наскоро быт.

 

Мне твой мир интересен, но тесен.
Мы похожи, но есть и контраст.
Ты не пой мне пленительных песен –
я и сам в этом деле горазд.

 

Я не требую тихого рая –
даже очень потёртый тщетой, --
просто будь со мной рядом, родная.
когда тело поладит с душой.

 

И часто эти женщины напрасно ждут от своего избранника благодарности и признаний, потому что он смотрит как бы сквозь них, словно сквозь прозу жизни, в ту романтическую даль, где обитает его идеал.

 

Я к вам волной тоски прибит,
я ваш должник -- не обессудьте.
Но вряд ли что-то в вас польстит
Моей претенциозной сути.

 

Нас гавань тихая спасёт
от перепалки, перестрелки.
И вы, и я -- как бутерброд,
побывший на чужой тарелке.

 

Я обращаюсь к вам на вы,
Хоть становлюсь при этом пошлым.
Я не скажу вам слов любви --
я обронил их где-то в прошлом.

 

И всё же нет-нет да опомнится бедный творец от наваждений ушедшей молодости, от беспочвенной мечтательности и оценит нынешний день и ту, что с ним рядом и праздник, и в будни:

 

Так много мерзости,
но есть один совет:
проснулся – радуйся,
что видишь снова свет;

 

что жив, что чувствуешь,
где -- лёд, где -- горячо,
и что любимая
сопит тебе в плечо.

 

Непросто людям с творческими амбициями, даже хлебнувшими неустройства и уязвимости в равнодушном к их судьбе мире, - очень непросто придти к пониманию простой и одновременно высшей мудрости в жизни: не гоже быть в этом мире одному без дружеской опоры или плеча любимой. И причина для радости так проста: ты ещё жив, ты ещё видишь свет, ты ещё можешь изменить свою жизнь к лучшему. И вся мерзость прошлого и настоящего меркнет перед этим светом.

 

Но нужно сделать в этом ясном осознании своей радости следующий шаг в направлении источника радости, не сиюминутной, зависящей от множества текущих обстоятельств, радости высшей, источник которой пронизывает, как солнечные лучи, всё сущее на земле. Источник этой радости и вне, и внутри нас. Имя ему Бог.

 

И ничего нет горше и страшнее, чем чувство оставленности Богом. Знаю по себе, и потому воспринимаю как свидетельство сильнейшего духовного разлада автора следующие строки:

 

Осталось меньше половины
коптить, с трудом сводя концы.
Завяли наши георгины,
прокисли наши огурцы.

 

Давно уже мы не пижоны,
потух наш взор, угас наш пыл.
Нам изменили наши жёны.
Нас предал царь. Нас бог забыл.

 

И жизнь как будто бы без толка
Идёт, роняя имена.
Но всё ж по сути мы не только
Скопленье клеток и г…..

 

Своими корнями душа человеческая уходит в мир иной, божественный, и поэзия как область реализации этой души в словесном материале таким образом опосредованно этот мир отражает. Так или иначе но нравственные и эстетические законы того мира в мире здешнем ощущаются через стремления к идеалу, к той гармонии внутри и вне человека, отсутствие которых он ощущает как глубоко личную драму, а порой и трагедию.

 

Строка «Завяли наши георгины» отсылает читателя со стажем к строкам Николая Рубцова:

 

Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…

 

Но следующая строка «Прокисли наши огурцы» сводит элегическую прелесть первой строки к банальному по-житейски взгляду на жизнь, в которой повседневные заботы заслоняют порой высшие помыслы души.

 

Оставим на совести автора последнюю строку. В конце концов всякое слово, если оно как лыко в строку, имеет право на существование в поэзии, лишь бы было оправдано и проливало свет на авторскую мысль. Можно и столь парадоксально выразить эту мысль, что человек что-то стоит и сам по себе вне измен, предательства и оставленности Богом, особенно человек творческий.

 

Мне импонирует лирический герой поэзии Алексея Мартынова: человек бывалый, потёртый жизнью, многое в ней вкусивший, отчего в душе его осел горький осадок, много любивший и часто ошибавшийся, но сохранивший в душе некий стержень духовности и порядочности. Замечательна эта ирония несколько разочарованного в жизни человека, которая часто переходит в самоиронию. И юмор, ненавязчивый, приглушённый, рассчитанный не на смех, а на полуулыбку понимающего юмор человека. Его стихи и чаруют не бьющим в глаза интеллектом. Такого автора. читать было для меня большим удовольствием.

 

Хотелось бы, конечно, чтобы инструментовка такой поэзии была более тонкой. Я имею в виду рифмы, которые порой не являются полными созвучиями. Такие, как «выстрела – вывеска», «крышами – крыльями» , «выстрадать – выходё».то есть от налёта евтушенковщины, которой все мы некогда переболели.

 

Однако надо отдать должное автору, большинство его рифм точные, а ассонансные рифмы поражают своей полнотой: «всполох – подсолнух», «сфинксами -- с фикусом», «приличью -- прилипчив», «ночи -- полномочий».

 

В силу своего интеллекта и любви к русской поэзии Алексей Мартынов не мог пройти мимо исторического пятна на своей уважаемой фамилии.

 

Помню поимённо всю семью,
кровною повязан эстафетой.
Вот несу фамилию свою –
ту, что на обложке книги этой.

 

Обижал кого-то, не прощал,
а теперь и сам прошу прощенья…
Лермонтова я не убивал,
но в душе как будто бы смущенье.

 

Вот в этой последней строчке - самая выразительная черта его поэзии: смущение по поводу всего, в чём он виноват и не виноват. Смущение как выражение глубоко затаённой от даже вдумчивого читателя совести. Совестливость зачастую обнаруживает себя в деликатности, с которой автор касается любой темы, имеющей отношение к миру чувств и мыслей.

 

И поскольку у нас за окнами новая зима, для кого-то первая в жизни, очередная, а для кого-то и последняя, то вот на побелевшие тротуары хорошо ложатся строки стихотворения, названного «День»:

 

Оставь всю эту дребедень
потравы и наживы.
Сегодня самый лучший день,
поскольку мы в нём живы;

 

поскольку короток наш век
и чуть печальны лица;
поскольку снова выпал снег
на улицы столицы;

 

поскольку нам случилось быть--
вне славы и оваций;
поскольку есть кого любить,
с кем больно расставаться.

 

«СПАСИБО, СТАКАН И КУЛАК!»

 

И, наконец, я беру с почтением в руки самую весомую книгу из последнего литературного урожая под грифом на обложке -- библиотека Союза писателей Беларуси. Книга приличного объёма почти в семнадцать печатных листов, о чём прежде прочитанные мной авторы могут только мечтать. Валерий Гришковец. «Я из тех…». Избранное.Издательство «Харвест». 2012 год.

 

И объём книги, и её оформление, и солидное столичное издательство, и патронаж Союза писателей, -- всё внушает уважение к автору и предрекает встречу с подлинной поэзией.

 

Моя старая читательская метода -- читать выборочно и наугад.

 

Сколько солнца, весеннего солнца!
Солнце, солнце в моей голове!
Пью, склоняясь над ведром у колодца,
Солнце что-то бормочет в листве.

 

Это юности книга раскрыта,
Вечность в синих страницах поёт.
У земли словно выросли крылья,
Мы летим! Не держите её!

 

Пью, лицо в синеву запрокинув.
Солнце плещется прямо у глаз
И стекает на грудь мне, на спину.
Я, наверно, из солнца сейчас.

 

И легко, так легко, словно ветер,
Весь из золота и серебра,
Тронул сада цветущего ветви
И звенит в чистом горле ведра.

 

Я всё пью, я всё пью эту песню,
Я допью эту песню до дна…
С ней умру, и даст Бог, с ней воскресну,
Жаль вот -- тише и тише она.

 

Стоило бы, пожалуй, разделить с автором его восторги по поводу и солнца в его голове, и раскрытой книги юности, и «чистого горла ведра». И автор избирает вроде бы такие детали и понятия, которые априорно считаются поэтичными. Ну разве не поэтично сказать – «у земли словно выросли крылья»? А вот я, сермяжный, никак не могу этого представить: землю с крыльями. В космическом плане с этим ещё как-то можно согласиться. Но ведь Валерий Гришковец всем подбором деталей – колодец, ведро, цветущий сад -- создаёт зрительное впечатление понятия «земля» как места, где растут сады, живёт и действует лирический герой. Так куда же будем прикреплять крылья земле -- к колодцу или саду?, А. может, к дороге или полю? Налицо обычная поэтическая затасканная красивость, то есть литературный штамп. Само по себе упоминание крыльев ещё не создаёт впечатления окрылённости лирического героя.

 

И вообще не слишком ли многовато солнца? И в голове лирического героя, и у его глаз, и на его груди, и на спине. Это обилие света так слепит читателя, что уже не видно и самого героя. И непонятно -- что автор этим обилием солнца в одном человеке хочет сказать. Что в юности человек весь солнечный, то есть светлый в мыслях и чувствах? А вдруг он огненный от страстей, которых ещё не научился побеждать? Автор же не делает никаких понятных выводов из причастности своего героя солнцу.

 

Сомневаюсь я и в подлинности ветра, который обращён автором в золото и серебро. Моей фантазии не хватает, чтобы это представить наяву. И не могу я вообразить горло ведра, вот горло кувшина -- это пожалуйста!

 

Откуда ни возьмись в последней строфе появляется песня, Ведь ветер, звенящий в ведре, это ещё не источник песни. Вот, к примеру, что считал такими источниками немецкий поэт первой половины девятнадцатого века Йозеф фон Айхендорф ( перевод мой):

 

Вот жаворонком воздух соткан,
Вот с гор ручей несёт струю.
Ужель я с ними во всю глотку
И полной грудью не спою?

 

Согласитесь, что жаворонок и ручей -- это всё-таки более естественные источники музыки, нежели звенящее под ветром ведро. И ещё. Сколько я ни читал стихов, ни разу не встретился с этим превратным пониманием песни, как субстанции, которую можно не петь, а пить.

 

Впрочем, третья строка другого попавшего мне на глаза стихотворения каким-то образом объясняет, почему автор объединяет пение и питие в одно сакральное действие: при упоминании песни ему всегда видится застолье: «Пилось и пелось!» И в этом он как человек традиции не виноват. А в определённом состоянии духа, если самому петь не дано, можно так проникновенно слушать застольную песню, что как бы и пьёшь её. Как видите, я честно пытаюсь понять автора, хотя мне и не нравится его питие в союзе с пением.

 

И попрощались, ушли за ворота
Милые гости, родня и друзья.
Пилось и пелось! Но всё же, но что-то,
Что-то не спелось и вышло, скользя…

 

Были заботы, и были субботы,
Горечь, обиды… и радость была!
Вот уж, казалось…но всё же, но что-то,
Что-то…и сети тревога плела…

 

Жарко топили. И спалось охотно.
Нежно любили, ничуть не таясь.
Вроде, сроднились…Но всё же, но что-то,
Что-то не то, хоть и дочь родилась.

 

Кругом башка: что ни день, то находка.
Жизнь – будто чёрт закрутил колесо!
Деньги и водка!.. Но всё же, но что-то,
Что-то ещё бы, чуток бы и всё…

 

…и распрощались, Ушёл за ворота.
Дом – полный короб. Друзья и родня.
Славно живётся…Но всё же, но что-то,
Что-то всё гложет, всё гонит, маня…

 

Не знаю, как вам, читатель, но мне от этого откровения автора стало неуютно в его поэзии. Не всякое признание стоит тащить в поэзию. Лучше всё же исповедоваться не читателю, у которого и своих забот полон рот, а священнику. Бросается в глаза, прямо-таки вопиет нравственная неряшливость лирического героя. А все эти маячащие «что-то» не прибавляют стихотворению ясности и сочувствия читателя не вызывает. Ничего себе «что-то», от которого как бы между заботами о деньгах и водке родилась дочь!

 

Нет, мой метод читать неизвестного мне поэта наугад здесь не проходит. Видимо, надо искать то, что мне ляжет на душу и не оттолкнёт той непричёсанной и неумытой правдой жизни, которой автор так дорожит. Есть ли такие стихи у Валерия Гришковца? Да. есть. 

 

Зарядило с утра! С подоконника
Тихо капают слёзы дождя.
Не горюй – это время шиповника,
Соберём урожай погодя!

 

Погодя, перед первой порошею,
А пока – всё дожди и дожди…
Не горюй, не печалься, хорошая,
Лучше в печке огонь разведи!

 

Это время терновника. Ягода
Вон уж светится, жжёт, словно боль.
Знай – к беде бы готовились загодя,
Да беда ли, родная, -- любовь?

 

Дай-ка плечи теплее укутаю.
Это слёзы. А были дожди.
Я люблю и тебя, и тоску твою.
Ты пореже в окошко гляди.

 

Это осень и время терновника.
Это горечь – с горчинкою чай.
К окнам тянутся гроздья шиповника –
Мы ещё соберём урожай!

 

Здесь хороша приглушённость интонации, умеренность в выражении чувства, тонкость той материи душевных отношений двоих, которая под пером автора не рвётся, а наоборот покрывает флёром чистоты всё. чего ни касается его взгляд. И последняя строка по-доброму многозначна. Умному читателю понятно непрямое значение слова «урожай».

 

Особенно хороши у Валерия Гришковца стихи, наполненные памятью родины.

 

РОЖДЕСТВО У МАМЫ

 

Не белоручка -- белоруска,
Ты почернела от беды.
Но всё ж -- достало лебеды,
С того и радость песни грустной.

 

Опять зима. И вперемежку
Со снегом дождь. Как будто смех
Сквозь боль и слёзы, Дождь и снег.
И жизнь осталась где-то между.

 

Как небо чёрное – в деревьях,
Как смех -- в слезах и в счастье – боль.
Но чистой ты несла любовь
И веру -- в лютое безверье.

 

Стоишь – светла вся – у окошка,
А за окошком -- снег и смех.
И отступают хворь и смерть,
И в чугунке кипит картошка.

 

А на столе – вино! И скатерть
Хрустит на сене молодом…
И тесно будет за столом,
Но места всем, как прежде, хватит

 

Невозможно читателю не отозваться на чувства, переполняющие лирического героя. Их разделит с автором каждый, у кого ещё есть на земле самый любимый человек, а у кого ушёл, -- тем более.

 

Когда речь идёт о самом дорогом, то автору не до набивших оскомину красот стиля, не до ложного бодрячества или похмельной горечи. И находятся слова самые что ни на есть единственные и точные.

 

Мой белый свет – Отчизна, Беларусь.
Я рад, что здесь. да, здесь, сошёлся клином
Мне белый свет – снегов твоих абрус
И в чистом поле вырай лебединый –
Мой вечный свет, мой свет неугасимый.

 

В кочевьях лет, на росстанях души,
Под смех слепой и возгласы бокалов
Не дьявол ли шептал: «Спеши! Спеши!»
Металась даль, дорога спотыкалась,
И снова был ты, был ты у начала…

 

Дорога от порога без конца.
Но что же вечно гонит нас из дома –
Наживы жажда, лавры мудреца?
«А дома -- пухом жёсткая солома», --
Вдруг вспомнишь в неприветливых хоромах.

 

И станет ясным самый чёрный день.
И свет прозренья, свет неугасимый
Сметёт с души сомненья, словно тень.
И сердце вдруг забьётся с новой силой,
Подавшись по дороге лебединой.

 

«Мой белый свет, -- воскликнешь,-- Беларусь,
Как мог я жить, смотреть и не увидеть:
В низине -- рощ берёзовых абрус
И солнце, засыпающее в жите…»
Мой белый свет – Отчизна. Беларусь.

 

Объясню русским читателям два беларуских слова, им непонятные. «Абрус» – это скатерть, а «вырай» – это стая перелётных птиц.

 

К сожалению хорошие крепкие стихи, способные отозваться в читателе чувством благодарности, тонут в массе таких, в которых ложно понимаемая правда жизни мешает проявлению правды художественной. Уж очень часто, как говорят -- замного, лирический герой его стихов прикладывается к Бахусу. Похоже, что без этого допинга он не в силах почувствовать красоты и высокого божественного содержания самой жизни.

 

Прокуренный тамбур вагона,
Каюты речных колымаг,
Я вызубрил ваши законы, --
Спасибо, стакан и кулак!

 

Но это ещё не вся беда. а беда в том. что автор исповедует и навязывает читателю своё этическое кредо: законы у жизни волчьи и надо уметь отбиваться от зверей в человеческом обличье. Да, звери среди людей ещё бродят и ездят. И добро должно быть с кулаками, как сказал некогда поэт. Но через призму стакана и поверх собственного кулака трудно разглядеть обычных неагрессивных людей, которые волчьих законов не воспринимают, стараются жить по законам, которые впервые прозвучали на земле в Нагорной проповеди.

 

В поэзии Валерия Гришковца «стакан» (не рюмка, не фужер и не кружка) вырастает в символ мужского и даже всечеловеческого братства. Надо понимать, что стакан не пустой. Поэт и книгу начинает со стакана.

 

Я шёл на голос завтрашней печали
По следу отболевших бед и ран.
Меня в вокзальных толпах узнавали –
Краюху подвигали и стакан.

 

Да, конечно. и России, и в Беларуси пьянство довольно большой части населения - это и национальная беда, и социальное зло. Может быть, писать об этом надо, но не так. Я не слышу в этой книге голоса осуждения людей, теряющих или потерявших человеческий облик за стаканом пойла, не вижу любви к этим несчастным, не чувствую боли за спивающийся народ.

 

Стихи Валерия Гришковца декларируют полную солидарность с теми, кто исповедует стакан как меру человеческих отношений, а цвет вина кажется поэту цветом самой жизни.

 

Вот и снова весна заполошная,
И звенят, и поют небеса!..
И попутчица смотрит хорошая, --
Как вино, зеленеют глаза.

 

Такая мера не принесла счастья его лирическому герою, которого я всё же остерегусь отождествлять с самим автором.

 

Веселился – пил и не напился.
Как болит с похмелья голова!..
Сорок раз женился – разводился, --
И шумит по следу трын-трава…

 

Кому адресованы эти строки? Такому же горемыке, который размотал своё счастье по вокзалам и у кого болит с похмелья такой неприкаянной жизни голова? Но такие люди, как правило, стихов не читают. Читать книгу Валерия Гришковца будут те воспитанные подлинной поэзией читатели, которых привлечёт к этой красиво изданной книжке золотое перо на обложке и название фирмы, гарантирующей высокое качество стихов под обложкой. «Библиотека Союза писателей Беларуси» - это вам не частная лавочка, не какой-нибудь издатель Сидоров.

 

Я предвижу их разочарование. Конечно, найдутся среди образованной публики и ревнители такого похмельного взгляда на жизнь, которые в поддержку автора бросят цитату из Блока, который так писал об обывателе своего времени

 

Он будет доволен собой и женой,
Своей конституцией куцей.
А вот у поэта – всемирный запой
И мало ему конституций!

 

А также напомнят ревнителям трезвости и другое стихотворение Блока, в котором прямо таки через край льётся апологетика вину, как средству, преобразующему убогую жизнь в «берег очарованный и очарованную даль».

 

Но продолжим искать в книге Валерия Гришковца стихи о любви.

 

Звериный дух в округе колобродит.
Метель - метель! И не видать ни зги…
Чу, волчья рать по насыпи проходит,
Знобящий гуд несётся из пурги.

 

И ни души…Лишь волчий дух во мраке
Да семафор, дымящийся что кровь.
Ни родины, ни друга, ни собаки…
Всё. что сберёг, -- звериная любовь.

 

Подлинная любовь к другому человеку звериной быть не может, звериной может быть только похоть. Даже если автор и с ним его лирический герой дожили до полного фиаско в жизни, почему это откровение надо сваливать на бедного читателя, который ищет от книги, тем более от поэтической, поддержки в своих собственных проблемах и передрягах, светлого выхода из несуразностей и грязи жизни к надежде и радости? Для чего ему ещё раз убеждаться, что жизнь не сахар, а лучший выход из её сложностей -- это озверение души?

 

На какого учителя жизни может претендовать автор, который сам в ней не разобрался, не расставил правильно акценты в своей поэзии, а, может статься, и в самой жизни, не отделил главное от второстепенного?

 

Где родился – там не пригодился,
Вроде нужен был, да не с руки.
Зря томился, напрочь износился,
Ну а жизнь -- она не сапоги.

 

Думалось, и чаялось, и было…
Сплыло, да водою утекло
И такое тут тебе явило, --
Судорогой челюсти свело.

 

Вот так Матерь – Родина…Да мать бы
Вашу я не видел и не знал!..
С самого того бы – наплевать бы,
Ноги в руки -- да и на вокзал.

 

Как это наплевательство на самое святое, что есть у человека, может соседствовать в одной книге со строками «Мой белый свет – Отчизна, Беларусь»? Чему верить?

 

Похоже, что истину жизни Валерий Гришковец, открыл в вокзале и дороге, то есть в мотании по белу свету:

 

Поезд мой идёт вне расписания
Прямо в дождь, переходящий в снег.
Жизнь прошла – сплошное ожидание,
Жизнь осталась – заполошный бег.

 

Прожит век. И с ним -- тысячелетие.
Не с того ли ноша тяжела?!
Вот и скука -- сука безбилетная,
Прямо в сердце гнёздышко свила.

 

Боль и тягость – молодость вчерашняя.
Завтрашняя старость – как сума…
В поезде наплёвано, нагажено.
За окном – ни осень, ни зима.

 

То ли поле, то ли лес порубленный –
Сиро, голо… вечер ли, рассвет?
Край родимый, словно храм поруганный.
В стельку пьян храпит в углу сосед.

 

Спрыгнуть, что ль, сорвать стоп-кран
Да по полю.
Да бегом обратно…А куда?
Век и я, друг друга мы прохлопали,
Просвистели мимо поезда…

 

Мне почему-то кажется, что его истины, добытые бродяжничеством по Беларуси и России, для которой он тёплого слова не нашёл, не придутся по сердцу именно тем обыкновенным людям, которые пригодились там, где родились. Его герою-бродяге не хочется сострадать, потому что бродит он бесцельно просто по свойству своего безалаберного характера и никому не помогает на своих неправедных путях.

 

Сойти с ума – и не вернуться.
Пойти на Брест и на Москву
И вдруг под Пензой обернуться,
Дом не найти – упасть в траву.

 

И долго спать… Потом проснуться,
Глядь – ты за Киевом уже…
И в ум прийти и ужаснуться,
О доме вспомнить, о душе.

 

Присесть на кочку, оглядеться:
Вот лес, вон поле, там огни.
А значит, жизнь! Куда тут деться,
Живи!.. И Бога не гневи.

 

Неужели до автора не доходит, что своей неприкаянностью, бездонностью он только и делает, что гневит Бога. Ну что он может проповедовать своим случайным встречным и собутыльникам? Только «Primum vivere» ( прежде всего – жить )? Это латинское выражение предпослал он стихотворению, видимо, призванное выразить его квинтэссенцию жизни:

 

С колыбели, с самого начала,
Что ведёт нас по земле, мой друг?
Разыгрались волны у причала,
Повторяя свой извечный круг.

 

Ну а нам в один конец дорога,
Торопись по ней, не торопись,--
Человеку путь один от Бога
И одна ему от Бога жизнь…

 

Как бы твоё сердце ни кричало,
Гордый и всесильный человек,
Но пройти опять свой путь сначала,
Хоть умри, не сможешь ты вовек.

 

Ну и где тут открытие? Для автора азбучная истина кажется открытием. И горестно, и смешно. А вот с утверждением «Человеку путь один от Бога» я, православный христианин, согласиться никак не могу. Человек должен пройти свой жизненный путь не от Бога, а к Богу, только тогда жизнь имеет смысл. Я подозреваю, что автор хотел сказать, что путь человека предначертан Богом, но стилистически вышло наоборот. Но и с этим утверждением я не могу согласиться. Человеку Богом дана свобода воли и от него самого зависит, куда, к какой цели он направит свою жизнь, к Богу или от Бога. Так что полную свою растерянность в приоритетах и неприкаянность в мыслях не стоит выдавать за добытую своими ногами истину.

 

Этому бы «Избранному» Валерия Гришковца хорошего редактора, который бы отделил добрые зёрна от плевел. - и получилась бы добротная книжка. Конечно, менее объёмная, но зато более цельная. Хотя ведь одним росчерком пера не переменишь устоявшегося мировоззрения автора, который видит жизнь так, а не иначе.

 

Гораздо интереснее читать вторую публицистическую половину книги, хотя в чистую публицистику врываются и эссе, и воспоминания. Здесь автор рассказывает и о своём детстве, и о годах юности, и о встречах с известными и простыми людьми на путях-дорогах земных, о тех, с кем дружил, у кого учился поэзии и науке жизни. Но жаль, что очень часто он это делает через запятую, не проникая более глубоко в личности и судьбы. Так очень бы хотелось узнать нечто большее о талантливом поэте из Бреста Миколе Купрееве, чем то, что он пил, бродяжил и не имел пристанища.

 

От знакомства с творческой судьбой Валерия Гришковца, отразившейся в его полных обиды и недоумения стихах, на душе остаётся горечь. Как можно так бездумно распылить себя на необязательные пути и встречи, а за их бесконечной чередой потерять и себя, и цель самой жизни?! Оказывается, можно, если потерять ответственность перед Богом даже за те крохи таланта, которые даны свыше.

 

Помните притчу из Евангелия от Матфея? О том, как один господин, уезжая в чужую страну, раздал своим рабам деньги. «Одному дал пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе…» В то давнее время слово талант означало эквивалент человеческого труда, его цену.

 

Как же поступили рабы со своими талантами? Два раба пустили свои таланты в дело и вернули господину вдвое больше, чем получили. Третий же закопал свой талант в землю, чтобы сберечь его и вернуть господину своему нерастраченным. И как же оценил господин его поступок?

 

«Лукавый раб и ленивый! – сказал Господин. – Ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро моё торгующим, и я, придя, получил бы серебро моё с прибылью.; итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов».

 

Кажется, что эта притча не имеет прямого отношения ни к одному фигуранту моей статьи, ведь каждый из них пустил свой талант в оборот, реализовал его как продукт интеллектуального и душевного труда. Но если человек не потрудился в своих стихах, как ожидал Господь, над собственной душой, а это значит и над душой читателя, не значит ли это, что он своего таланта не умножил и так же зарыл его в землю, как ленивый и лукавый работник. Или по крайней мере получил свой целковый обратно без прибыли благодарного читательского отклика.

 

На какой отклик может рассчитывать поэт посылая, в широкое пространство сегодняшней литературы такое откровение?

 

Женщина любимая – чужбина,
Гарь да марь, полынные поля.
Не любила, сердцем всем любима.—
Сон, обетованная земля…

 

Шёл вослед, по следу, по наитью…
Где ты? Где? Была ты – не была?..
Всё смотрю – и видя, и не видя –
То ль старуха, то ли смерть пришла.

 

Горечь этих строк в применении к судьбе конкретного не нашедшего счастья автора понятна. Но чем эти строки могут обогатить читателя, который открывает книгу с надеждой зачерпнуть из неё лучистой позитивной энергии для одоления собственных невзгод и разочарований?

 

ПОЭЗИЯ ОБЕЩАЕТ ИНОЕ СЧАСТЬЕ

 

Да, поэзия никому не обещает счастья или на крайний случай защиты от всего того, что мешает счастью сбыться. Ни самому автору, ни его читателю. Счастья в понимании обыкновенного среднего человека как синонима житейского успеха, взаимной любви, достижения профессиональных высот, высокого социального престижа, полной материальной обеспеченности.

 

Поэзия открывает своему верному читателю иной вид счастья. Счастье соприкосновения с гармонией родного языка, запечатлённой в отточенной поэтической форме, счастье обретения иного угла зрения на жизнь, откуда она открывается более богатой и духовно насыщенной, нежели ты ранее думал о ней. Счастье обретения единомышленника или доброго умного советчика в прежде незнакомом тебе поэте, которому ты в конце концов можешь написать на адрес издательства и даже встретиться.( Нынешние поэты не сидят в башнях из слоновой кости и более доступны, чем поэты ещё тридцать лет назад, когда у них были тиражи книг с четырьмя или пятью нулями, и на гонорар от книги можно было не только одеть всю семью, но ещё и свозить её на отдых в Крым или в Прибалтику. О Канарах никто тогда не мечтал и даже не ведал.)

 

Настоящая поэзия не ищет лёгких тем и обходных путей. Она взваливает на себя тяжкую ношу неприглаженных мыслей и неудобных чувств и несёт их по целине авторской судьбы. И уж тем более она не может пройти мимо судеб народных, мимо времени, в котором они сбываются.

 

Дорога повернула на Отчизну.
Скрипели в небе годы, как возы.
Не плачь, родная, правя злую тризну, --
пыль под ногами солоней слезы.

 

Мы в небесах не отыскали тверди –
они для светлых голубиных стай.
Не дай нам, Боже, лёгкой, сытой смерти,
весёлой нам, в дороге, смерти дай!

 

Мы шли и шли, -- откуда брались силы! –
с уверенностью высшей правоты,
вбивая в придорожные могилы
простые безымянные кресты.

 

И слёзы те – из той, забытой жизни, --
как горький талисман с собой несли.

Дорога повернула на Отчизну.

А кто мы есть – спросите у земли…

 

Трудно комментировать настоящую поэзию. В этом стихотворении тоже достаточно горечи, нисколько не меньше чем в том, где любимая женщина названа чужбиной и в последней строке оборачивается то ли старухой, то ли смертью. Или в том, где лирическому герою хочется сорвать стоп-кран, чтобы остановиться в своём безудержном мотании по земле. Но эта горечь имеет другие истоки. Эта горечь не оттого, что тебе где-то не открыли дверь или не налили в стакан. Это горечь за обманутый народ, заплативший за свою былую «уверенность высшей правоты», за своё позднее прозрение высокую цену -- собственным оскудением, и численным, и духовным.

 

Но под этими стихами стоит имя витебчанина Николая Наместникова, тоже члена Союза писателей Беларуси, который пока не дождался своей книги под грифом этого Союза. В его книге, изданной четыре года назад за собственный счёт, мало стихов о любви, но те. что есть, трогательно целомудренны, хотя речь в них не чурается интима.

 

Мотыльки слетались на зов огня,
как на бранное поле рать.
Подойди ко мне. Обними меня.
За столом со мной рядом сядь.

 

За окошком ночь – до конца веков, , время снов дурных и потерь.
То ли шум дождя, то ли стук подков…
Никому не откроем дверь!

 

Истинная поэзия скромна и целомудренна. Более того она чистоплотна и не выставляет наружу исподнее. А если и выворачивает свою душу наизнанку, то в порыве исповеди перед Богом и людьми.

 

Исповедальны ли стихи Валерия Гришковца? В определённой степени -- да. Поэт не лукавит перед читателем. Да, вот такой уж он есть: бродяга, неудачник в личной жизни, человек, далёкий от святости, но зато ведь душа нараспашку, не ханжа, свой в доску любому встречному. Точнее, таков его лирический герой. Но мне кажется. расхождение между лирическим героем и его создателем здесь опасно небольшое. Но хорошо ли это для поэзии: вот так вываливать на читателя всю свою подноготную, не давая ему никакого просвета в тёмной густоте своей плотской жизни?

 

Я думаю, Сергей Есенин не менее Валерия Гришковца отличился в разгульном и бесшабашном поведении, создавая себе дурную славу, но как он переплавлял себя в горниле творчества, чтобы на поверку выходила всё же исповедальная чистота! Возьмём для примера его далеко не самое лучшее стихотворение:

 

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле.
Эту жизнь прожил я словно кстати.
Заодно с другими на земле.

 

И с тобой целуюсь по привычке,
Потому что многих целовал,
И, как будто зажигая спички,
Говорю любовные слова.

 

«Дорогая», «милая», «навеки».
А в душе всегда одно и то ж.
Если тронуть страсти в человеке.
То, конечно, правды не найдёшь.

 

Оттого душе моей не жёстко
Не желать, не требовать огня.
Ты, моя ходячая берёзка,
Создана для многих и меня.

 

Но, всегда ища себе родную
И томясь в неласковом плену,
Я тебя нисколько не ревную,
Я тебя нисколько не кляну.

 

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле.
И тебя любил я только кстати,
Заодно с другими на земле.

 

Видите, читатель, поэт, ища ласки у продажной женщины, остаётся совестливым человеком, а не превращается в зверя и не воспевает «звериную любовь» Даже такую женщину, «созданную для многих» он называет берёзкой. Если же вспомнить Пушкина, то Александр Сергеевич тоже не был до женитьбы однолюбом, но ни в одном его стихотворении вы не увидите оскала звериной похоти.

 

Нет, не по наитию только, на которое многие поэты так уповают, соединил он слова «божество» и «вдохновение», в одной строке, сведя тем самым вместе и понятия, ими обозначаемые. Стало быть, вдохновение само по себе, как бы ни кичились им поэты, не способно выразить жизни во всём объёме её слёз и любви. Для этого нужно ещё познать божество, почувствовать его во всех событиях жизни и в устроении мира, сообразовать с ним свои мысли и чувства, отдаться во власть Божьего промысла о себе и тогда может быть и придут к тебе строки, равновеликие тем, которые он посвятил Анне Керн.

 

Кстати говоря, стихи может наполнять боль и любовь за человека, надежда на его духовное выздоровление и без упоминания Бога. Стихи могут быть христианскими по мироощущению их автора, нацеленного на добро, на помощь людям обрести своё подлинное «Я», свободное от гордыни и погони за призрачными благами сиюминутной жизни.

 

Хватит поминать Бога всуе, как пословицу или, ещё хуже, как междометие для связки речи. Или, много хуже, для придания более высокого статуса и себе и своим лишённым божественной гармонии строкам. Стихи должна пронизывать ответственность поэта за каждое произнесённое слово. Ведь слово поэта - это его дело на земле. Так не будем же делать этого дела спустя рукава или абы как. Об этом и о многом другом, что остаётся в подтексте, напоминает всем нам прекрасное стихотворение одной из лучших поэтов Беларуси Татьяны Лейко.

 

Мы на жертвенник новый
восходили с тобой
и за русское слово
заплатили судьбой.

 

За любовь к этой шири,
к этим песням простым,
за единственный в мире
дом под небом святым.

 

От печали старинной
загорается кровь…
Мы над русской равниной
повстречаемся вновь.

 

Невозможно вычерпать глубину этого стихотворения самым дотошным комментарием. Потому что за первым пластом смысла в наличии и второй, и третий, а, может быть, и четвёртый. И рифмы-то самые обыкновенные и даже тривиальная «кровь – вновь», а поди ж ты волнует, как исповедь, как признание в любви.

 

Это и о судьбе самой Татьяны Александровны, которая пробилась хотя бы к малому читательскому признанию так непоправимо поздно. Это и о судьбе всех пишущих на русском поэтов Беларуси, которых не очень-то жалуют в редакциях и журналах, ориентированных на одни и те же имена большей частью беларуских авторов. Посему издаться русскому поэту в Беларуси, пожалуй, можно только за свой счёт. А у кого денег на это нет, тот продолжает писать в стол, исповедовать гордый стоицизм и мужество творческого одиночества. Автор этой статьи за тридцать лет так и не смог издать ни одной своей книги в Беларуси. Как горько и честно написал об этом уже упоминавшийся мной Николай Наместников:

 

Пьёшь золотую тоску одиночества.
Счастья -- не выпало.
Славы – не хочется.
Всё, что имеешь, осталось с младенчества:
имя без отчества,
дым без отечества…

 

У некоторой части русских поэтов Беларуси отечество – Россия, в том числе и у меня… Но что поделаешь, если мы пригодились не там, где родились. Видимо, таково было Божие определение о нас. Здесь, в Беларуси исполнилась наша человеческая и творческая судьба. У каждого из нас есть проникновенные строки о нашей второй Родине. Каждый где-то работал или ещё трудится на благо Беларуси. Но нет-нет порой и охватит тебя горькое чувство, что наша родина, где мы увидели свет, нас забыла, что остался нам от неё только дым воспоминаний – детства, юности, молодости…

 

Правда, некоторым из нас порой удаётся попасть на страницы московских изданий, но это как напоминание нашим бывшим друзьям, что мы ещё живы. Что мы ещё скрипим пером…Светлана Евсеева, Юрий Фатнев, Тамара Краснова-Гусаченко, Юрий Сапожков, Татьяна Лейко, Изяслав Котляров, Валентина Поликанина, Николай Наместников… Ну, может быть, ещё с полдюжины стихотворцев. Нас так немного, для кого русский язык является языком чувства и разума, и мы пишем на нём, как на наиболее выражающем в литературе наши личности и реальности того времени, в которое нас Бог призвал к жизни.

 

Но степень владения этим богатым и выразительным языком у пишущих на нём весьма различна. Как ни странно, но большинству наших сограждан освоить русскую разговорную и письменную речь легче, чем родную. Но разговорный язык -- это лишь прихожая языка. Пройти внутрь зала, где живёт и здравствует великая русская литература, многим мешает лень и чтение примитивов, т.е. легковесной или как её раньше называли бульварной литературы. Но скажите мне, ради Бога, почему, обладая разговорным минимумом русской лексики, некоторые весьма популярные стихотворцы отваживаются искать чести и славы в области поэзии русской? Ведь мы же, русские поэты, зная и понимая прекрасную белорусскую литературу, не берёмся писать по-белорусски. А ведь при старании и усидчивости могли бы на уровне хотя бы тех авторов, чьи книги годами пылятся на прилавках магазинов!

 

Есть такие соискатели и в персоналиях этой статьи.

 

Эти слабо и плохо чувствующие русский язык писатели. Вот их и можно назвать русскоязычными, но никак не русскими. Я уже неоднократно писал о том, что родная мова (язык), впитанная с материнским молоком, может дать этим поэтам чувство родины, без которого любые сплетения словес – только сотрясение воздуха. Она может помочь стихотворцу обрести свой собственный оригинальный, ни на кого не похожий голос, а ведь в поэзии, как и в искусстве пения, это, пожалуй, главное – поставить голос для той твоей песни, которую может подхватить и народ. Как писал уже цитированный мной выше Николай Наместников:

 

«Осуди и покарай нас, Боже,
только эту песню спеть нам дай!»

 

Под этими строками с полным сознанием ничтожности своего слова перед Словом, рождённым народом и благословенным Богом, я готов с радостью подписаться.

 

г. Волковыск