«Слов живых родная речь»
«Слов живых родная речь»
Если бы в литературной среде русских эмигрантов последней волны существовала премия «За верность родной речи», она, наверняка, не обошла бы поэта Любовь Молоденкову, 33 года живущую в Париже и за это время издавшую книги «Вольная воля», «Свидетель в созвездии Льва», «Дверь».
В России она была известна по девичьей фамилии Аида Топешкина, или по псевдониму Аида Ясколка, под которым выступала в самиздатском журнале «Феникс», созданном в 1961 году Юрием Галансковым при активном её участии.
Аида Топешкина родилась в семье агронома-большевика, получившего 15 лет ГУЛАГа, ссылку на Ангару, и сельской учительницы Любови Петровны Молоденковой. Детство провела в деревне Кукуево Тверской области. Среднюю школу окончила в Москве. В 1962 году поступила на редакционно-издательское отделение факультета журналистики МГУ, в ту же группу, где учился автор этих строк.
Журфак в то время был «учебным заведением санаторно-курортного типа», свободное время, которого был много, я отдавал писанию стихов, показывал свои поэтические опыты Аиде. Она была их беспристрастным, а порой беспощадным критиком. Было бы преувеличением сказать, что мы стали близкими друзьями, но, во всяком случае, я стал вхож в её круг. Это был круг московской богемы.
Нашей патриотикой тема богемы 60-70 годов (её жизнь была особенно активна в Москве и Ленинграде) не слишком замечена и, к сожалению, отдана на откуп либералам. Одно из немногих исключений – глубокая статья Юрия Лощица «Поэт и богема» (см. «Камертон» №15 – январь 2011 г.).
В клокочущем вареве богемы, как на кухне ведьмы – а в те годы какая же богема обходилась без своей ведьмы, а то и без нескольких ведьм – варились непризнанные гении, готовились оценки, подогревались мнения, определялось, «кому быть живым и хвалимым,/ кто должен быть мёртв и хулим». В этой «текучей, ненадёжной, капризной, ускользающей массе» (определение Ю.М.Лощица) помимо поэтов, прозаиков, художников (разумеется, авангардистского толка), сновали диссиденты, разного рода дельцы, фарцовщики, торговцы марихуаной. Встречались там натуры талантливые, как художник Александр Харитонов, честные, как поэт Всеволод Некрасов, и даже жертвенные, такие как Юрий Галансков, но больше мелькали тёмные, скользкие личности. В табачном дыму и над винными парами висели слова «стукач», «КГБ». И при всём том это был хорошо структурированный хаос. Здесь существовала своя элита, задававшая тон, «средний класс» и нижний уровень, который контактировал уже непосредственно с улицей, и оценки богемной элиты, обкатанные «средним классом», делал достоянием толпы. Убеждён, что богемные кружки были под присмотрами спецслужб и не только советских, здесь распространялся самиздат, эмигрантская периодика, издания НТС. Вообще, для тех, кто занимается послевоенной историей СССР, роль богемы 60-70 годов в раскачивании советского строя – предмет специального исследования.
В кругах российской богемы (именно российской – здесь это слово на месте) по мере того, как в СССР ослабевал идеологический пресс, зрела культура андеграунда, плавно перетекшая в современный постмодерн, с характерным для него произволом художника, для которого слово «ответственность» – бранное, посягающее на святая святых творческого процесса.
Как поэт Аида Топешкина, по счастью, избежала опустошающего влияния андеграунда. Она, правда, увлекалась живописью, в том числе и авангардистской, отдала ей дань в некоторых своих стихах, но её цельная натура, деревенские корни, не терпели ничего искусственного. От живописи она взяла зримость образов, её стихи имеют художническую фактуру. Есть поэты, стилистику которых диктует музыка, гармонические ряды, а есть те, чей подчерк определяет цвет, линия, выпуклость формы:
·
Бурый дуб не перекрёстке,
жёлтых жёлудей напёрстки
в перекрученных суках,
склеротических руках.
·
Слова здесь скрипят, как скрипит старое дерево. Петь эти строки нельзя. Зато увидеть – можно.
В 1979 году Аида Топешкина эмигрировала. Вызов пришёл из Америки. Но в американском посольстве у неё и её шестерых детей взяли отпечатки пальцев, поэтессе это не понравилось, и они с мужем, фотографом Владимиром Сычевым, решили ехать во Францию. В Париже она пишет стихи, взяв для псевдонима имя и фамилию своей матери. Новое литературное имя служило своеобразным знаком для окружавшей эмигрантской среды, что она не порывает с Россией, её культурой, её верой. Антисоветский пафос, которым был отмечен ряд стихов Аиды Ясколки, за границей стал быстро сходить на нет. К новому режиму в России недавняя царица московской богемы быстро перестала испытывать симпатию, и «Литературная Россия» опубликовала её статью против произвола ельцинской власти.
Любовь Молоденкова часто ездит в Россию, в родное Кукуево. Воспоминание о деревенском детстве, о родных и близких служит для неё источником ностальгирующего вдохновения. В том месте, где когда-то стоял дом её бабушки Екатерины Дмитриевны, поэтесса решила построить часовню в память о своём деде Петре Терентьевиче, служившем дьяконом в деревенской церкви. Средства на строительство она находит, продавая свою коллекцию картин, которую в своё время с помощью французского посольства ей удалось вывезти в Париж.
Впечатления от нашей последней встречи в Москве я выразил в коротком стихотворении, ей посвященном:
·
А.Я.
·
Тебе покажу я старинной работы стихи,
Плетёный ручей и сосульки витые, как свечи,
Зимы серебро потемневшее, Замоскворечье,
Где Храм Всех Скорбящих в Страстную Кремлю отпускает грехи,
А ты мне покажешь иконы в окладах и пыль
На старых картинах, и тёплый в лучах подоконник.
И день твой под парусом, день твой беспечный поклонник
Ждёт ветра попутного в новую ветхую быль.
·
В одном из недавних интервью поэтесса сказала с горечью: «Время поэзии уже ушло. Стихи давно никому не нужны. Как давно уже никому не нужна живопись». Это впечатление от жизни «в ласковой чужой стране». В России ещё, слава Богу, не так. Вот несколько её стихов, которые, надеюсь, не оставят равнодушным читателя.
·
Любовь Молоденкова
·
Картины чужбины
·
В перелеске бересклет –
розовый безумный цвет
звонких костяных серёг,
вышивка сырых дорог,
бурый дуб не перекрёстке,
жёлтых жёлудей напёрстки
в перекрученных суках,
склеротических руках.
День осенний, ясный свет,
ястребиных крыльев след,
паутины седина,
в плющ одетая стена,
серый выцветший камыш,
ржавчина просевших крыш,
в перелесках бересклет...
Сколько зим и сколько лет
помнить, сохранять, беречь
слов родных живую речь
в глубине души на дне
в ласковой чужой стране.
·
Заозерье
·
1.
·
Назойливый звон комаров:
мак толкут на закате,
летучих мышей ошалелый беззвучный полёт,
кровавые окна, на Запад глядящие, в хате
слепая старуха о девичьем счастье поёт.
Вечерние страхи: смеркается, день умирает,
луна пожилая в морщинах угрюмых забот,
роса ледяная – трава под росой остывает,
ребёнок играет, и мать его тщетно зовёт.
·
2.
·
Земля, как большая, слепая летучая мышь
в ночи совершает беззвучный, бесшумный полёт,
туман укрывает озябший озёрный камыш,
незрячая пряха о призрачном счастье поёт.
Дрожащий, высокий, измученный старческий звук
в зудящую ноту назойливых злых комаров
ложится согласно, и вёсел невидимых стук
плывёт над водою и тонет в мычанье коров.
Парным молоком пахнут хаты и липой в цвету,
мать кличет ребёнка, но темень тревожно молчит...
Душа замирает в истоме на звёздном мосту,
звенят золотые от Рая Петровы ключи.
·
10 июля 1999, La Geraud
·
Пасха в Кукуеве
·
Сестрице
·
О, Господи, как они пели
в прохладном полночном апреле,
три бабы под старой ветлой!
Большая Луна сияла,
Большая Вода стояла,
оттаявшей пахло землёй.
О, Господи, как они пели
в прозрачном, простудном апреле
в мои молодые года!
Текли голоса в поднебесье:
«Воскресе, Христосе, воскресе»
– Большая стояла Вода.
Счастливое нищее детство,
кладбищенской церкви соседство
(в 30-х пошла на дрова),
Большая Луна во Вселенной
сияла. Надеждой нетленной
пасхальная радость жива.
Три бабы на красном крылечке
поют, и далёко-далече
живая молитва слышна.
Плывут голоса в поднебесье:
«Воскресе, Христосе, воскресе...»
С той ночи мне смерть не страшна.
·
Апрель 1991
·
В Париже восемь лет гощу
·
В Париже восемь лет гощу,
Как будто на весёлой тризне,
И об оставленной отчизне
Принципиально не грущу.
Вот разве только речь зайдёт
О тех кукуевских болотах,
Где клюква крупная растёт,
В душе вдруг встрепенётся что-то,
Сожмётся больно – и пройдёт.
Париж пригоден для жилья,
Для разговоров и свиданий,
Деревня ж бедная моя
Живёт во тьме воспоминаний,
И никому не объяснить,
Как ту «развесистую клюкву»,
Что можно пламенно любить
И ненавидеть так же люто.
Что вечно – хорошо в гостях
И так же вечно – дома лучше.
Воспоминание, не мучай
Души! Не принесёшь в горстях
Ты клюквы той. И не научна
Твоя тоска. И всё равно:
Когда в Версаль садится солнце,
Я вижу низкое оконце,
На всей земле – его одно.
И в нём закат горит огнём
И поджигает ствол берёзы.
Самих себя мы не вернём,
Но возвратим слова и слёзы.
·
9 октября 1987
·
Печали нет, есть только край...
·
Печали нет, есть только край
Земли и неба и загадок,
Потерянный кромешный рай
Нечаянность в глухой порядок.
·
И нет разлук меж слёз и звёзд,
Пространства мост трава под снегом
Заброшенный в полях погост,
И край земли у края неба.
·
Но есть любовь – средь пут и слов,
Пускай в углу, пускай в загоне,
Но вечер дымен и лилов,
И солнца медленна агония.
·
Но есть любовь, и нет разлук,
Печали нет, и смерть ничтожна…
Кудрявый мальчик вскинул лук –
И невозможное возможно!
·
1965
