Линда

В селе Зимовище жили в основном одни старики: вся молодежь тянулась работать на  Чернобыльской атомной электростанции. Со временем обосновывались в молодом, наполненном детским гомоном городе Припять. Дед Василий Лещенко доживал свой век со своей старой и больной супругой Аверьяновной. Хозяйство у них было небольшое: коза Маня, десять черных куриц да красавец петух, гордо шагавший со своим пернатым гаремом по сельской улице.

Жила в посеревшей от времени и дождей деревянной будке собака Линда. Была она беспородная, но её  умные черные глазки, словно глянцевые пуговки, блестели на белой шерсти без единого пятнышка.

Всё необходимое для стола старики выращивали на собственном  огородике. Вечером дед Василий сходил к соседям и позвонил сыну в Припять, чтобы тот помог посадить картофель. Огород уже был вспахан. Деду было за семьдесят и ему с каждым годом все труднее давалось управляться со своим хозяйством. Аверьяновна все время молча лежала на кровати за печкой. Он не раз намекал сыну о том, чтобы тот забрал её к себе. Но как ему казалось, невестка была против, хотя разговоров на эту щекотливую тему не заводила. Поговорив по телефону с сыном и договорившись с ним, что он приедет в ближайший выходной, он с лёгким сердцем вышел на улицу, где его терпеливо поджидала Линда. От нахлынувшей собачей радости она виляла хвостом, поскуливала и старалась лизнуть старику загрубевшие от крестьянской работы кисти рук. Дед Василий только отмахивался:

– Ну ладно, ладно тебе. Не крути так хвостом, а то отвалится.

Он рукой погладил её по морде, и они пошли к себе  домой по улице, покрытой асфальтом, который нагрелся за день. От асфальта шёл удушливый  запах. За дорогой местные власти следили – она вела на Чернобыльскую атомную электростанцию.

Открыв калитку, дед Василий сразу прямиком пошел в курятник. В полутёмном сарае на ощупь нашёл яйца и, стянув с головы мятую фуражку, осторожно положил их туда. «Пожарю яичницу с салом», – подумал дед Василий. Осторожно держа кепку с яйцами, тихо зашёл в избу, чтобы не разбудить жену. В кухне поставил на электроплиту  чугунную сковороду с деревянной ручкой. Ловко разбил яйца о толстый край, тонко нарезал сало с розовыми прожилками, и через минуту по кухне поплыл ароматный запах, так что под ложечкой засосало. Из стола достал припасённую заранее литровую бутылку самогонки, запечатанную бумажной пробкой. Думал, что после посадки картошки с сыном выпьет. Налил полстакана, посмотрел на свет эту мутноватую жидкость и, не дыша, выпил, крякнул, зацепил вилкой кусок яичницы, закусил, посидел немного, чувствуя, как тепло волной разливается по всему телу.

– Ты спишь? – спросил он у жены.

Та только простонала в ответ. Дед Василий достал из стола тарелку и, положив немного яичницы, пошёл за перегородку. Жена лежала на спине. Увидев своего деда, дрогнула тонкими иссохшими губами и хотела поднять руку, но она безвольно словно плеть, опала на кровать.

Походив по двору, Линда высунула острую по-лисьи морду в щель калитки и, ус­лышав, что кто-то невидимый прошёл мимо, залаяла незлобно, только давая о себе знать. Пролезла в тесноватую конуру, где заботливый дед постелил разное тряпье. Свернувшись клубком, уснула. Снилось ей щенячье время в один из весенних деньков.  В тот день вдруг резко подул порывистый ветер, стало темно, небо осветилось грозовыми разрядами, и молния ударила в тополь, растущий во дворе. Верхушка с треском упала на шиферную крышу дома, проломив её в нескольких местах. Линда была так напугана, что от страха забилась под крыльцо и не вылезала оттуда два дня. Этот животный страх сохранился, и всегда когда гремел небесный гром, она забивалась в угол будки и тряслась там всем телом.

Ночь уже догорала, зарождался новый день. Звёзды  растворились в слабой, мутно подсинённой небесной вышине. И под самое утро она услышала сильный хлопок, выглянула из конуры, потянулась, выставив передние лапы, глубоко зевнула, посмотрела на пустую алюминиевую миску. Через некоторое время пахнуло едким дымком. Линда подошла к двери хаты и стала поскуливать. Клубы чёрного смоляного дыма поднимались там, вдалеке за лесом. Она продолжала скулить, пока хозяин не вышел на крыльцо в белых подштанниках и накинутой на тело старой телогрейке. Из неё местами торчала серая вата.

– Ну, что скулишь? Есть, наверное, хочешь? Сейчас каши пойду сварю.

Дед ещё не отошёл от липкого сна, его слегка покачивало, в волосах запуталось небольшое пёрышко из подушки. Глаза их встретились, и ему показалось, что собака чем-то встревожена. Деду иногда  приходили мысли, что собака не только его понимает, но читает мысли. За околицей послышалась сирена, звук нарастал и приближался, дед увидел, как шесть мощных пожарных машин с черниговскими номерами, не снижая скорости, промчались по улице ещё сонного села. Старик прошёл до калитки и, всматриваясь в исчезающие машины, подумал: «Будь оно неладно, опять что-то произошло на станции». Два года назад при строительстве насосной загорелся битум, который горел, поднимая высоко в небо клубы чёрного дыма. Тогда тоже, разрезая воздух своими сиренами мимо села промчались пожарные машины. На станции были выбросы радиации, но об этом старались не говорить, чтобы чужие уши не услышали. Только в Припяти по улицам проходили поливомоечные машины и смывали всю пыль в придорожные канавы.

Дед зашел обратно в хату,  прикрыл за собой дверь, заглянул за ситцевую занавеску. Жена спала на боку, натянув на голову пестрое одеяло. Ему было жаль её так, что сердце прихватывало. Дед Василий видел, как болезнь выедала её изнутри, почти что-то высушила тело. По скрипучим половицам он прошел к своей кушетке и прилег. Дом, в котором они жили, был старым и дряхлым, как и хозяева, и казалось, что он, как дерево, пустил свои корневища в землю. Кровля прохудилась в нескольких местах, текла в дождливые дни, а починить уже не хватало сил. Дед смежил веки и попытался уснуть, но Линда во дворе всё лаяла, не переставая.  Он, кряхтя, поднялся со своего жестковатого ложа и стал одеваться. На стене висели часы-ходики: у кота глаза забавно бегали туда-сюда. Сорвал листок календаря – была суббота 26 апреля 1986 года. В углу хаты висела старая икона Божьей Матери и медная лампада. Все это досталось от покойных родителей.

Ему показалось, что с иконы на него смотрят пристальные суровые глаза. Услышав автомобильный шум, он припал лицом к окну, увидел, что в сторону атомной электростанции проезжает несколько машин с закрытыми кузовными тентами. Только на миг мелькнуло лицо молодого солдата.

– Тут что-то неладно, пойду звонить сыну, – решил дед и суетливым движением накинув на себя подвернувшуюся под руку одежонку, быстро вышел на улицу.

– Эй, сосед, спишь? Извиняй, что так рано. Срочно надо позвонить, – стучал он настойчиво в дребезжащее окно.

Дед пальцем накручивал чёрный диск телефона. От волнения палец срывался, и в трубке слышался только длинный гудок. Сосед стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты,  часом, не с похмелья? Руки, смотри, как дрожат, дай я сам наберу. Он крутнул несколько раз телефонный диск. – Слышишь, никто не отвечает, может, он на работе.

– Да какая там работа! Дома должна невестка быть.

Сосед провёл рукой по лицу, словно хотел прогнать остатки сна.

– Видел солдат, которые мимо недавно проехали? Они, наверное, на учения   торопились по гражданской обороне.

Пожевал губами, равнодушно спросил:

– Как твоя старуха?

Дед Василий ничего не ответил, повернулся и, ссутулившись, пошел обратно.

Линда, высунувшись в щель под калиткой, в ожидании своего хозяина тихо поскуливала.

– Ну что тебе? – Он положил руку на морду собаки, та от прилива нежности присела на задние лапы и, прижав уши, поглядела своими чёрными пуговками  прямо в глаза своему хозяину, пытаясь угадать его настроение.

– Ладно, ладно, пока не до тебя. Пойду старуху покормлю, проснулась, небось.

Он увидел, как у крайнего дома остановилась небольшая бронированная машина, из неё вышли два человека в резиновых костюмах химзащиты. На солнце блеснули стекла противогазов. В руках люди держали какие-то приборы на длинной ручке и подносили их к земле,  мелким и чахлым кустам, росшим вдоль дороги. Один из них вернулся к машине, поискал там что-то и воткнул в обочину жёлтый знак на металлическом стержне.

Сварив манную кашу на козьем молоке, добавив туда кусочек ры­жеватого масла, дед пошёл кормить жену. Снял с вешалки чистое полотенце с расшитыми на концах красными петухами, смочил его в прохладной колодезной воде, вытер её лицо.

– Сейчас будем завтракать.

Старуха посмотрела в угол хаты, где висела икона, с трудом перекрестилась. Молча стала молиться про себя, только потрескавшиеся губы иногда подрагивали. В годы оккупации немцы расстреляли её родителей, подозревая в связях с партизанами Ковпака. После пережитого душевного потрясения поверила она в существовании Бога, ходила в церковь по выходным, стесняясь своего мужа – члена партии с 1943 года.

Ближе к обеду, когда воздух прогрелся теплым весенним солнцем, к дому на машине подъехал председатель сельсовета Николай Селивёрстович. Он громко крикнул в полуоткрытое окно:

– Выйди, Василий, погутарить надо.

Увидав Василия, председатель сельсовета похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Из пачки выбил пальцем сигарету и, прикурив от спички, глубоко затянулся.

– Вот такая катавасия произошла. Утром позвонили свер­ху, будем село эвакуировать.  Надо забрать с собой необходимые продукты на несколько дней, а также документы. Потом вернёмся обратно. На атомной станции авария. Устранят, и обратно привезём. Рекомендуют пить для профилактики облучения йодные таблетки или ежедневно понемногу  горилки. Дома-то у тебя она есть?

Дед Василий усмехнулся и пожал плечами.

– Чего нет, того и быть не может.

Было похоже, что председатель сельсовета уже внял последнему совету по поводу горилки и с утра приложился к своей чарке.

Николай Селивёрстович тогда не мог знать, что все сельчане покинут свои места и больше никогда в них не вернутся. А пока он, уверенный в своих действиях, ходил по дворам и предупреждал людей о скором отъезде.

Председатель, не прощаясь, пошёл к соседнему дому, в руках держал красную дерматиновую папку. Одет он был в синий костюм, несмотря на то, что день обещал быть жарким. Ему хотелось всем видом показать свою власть.

Ближе к вечеру, когда солнце, проделав свой дневной путь, закатывалось за верхушки близкого леса, приехал сын. Он быстро вошел в хату.

– Здравствуй, батя. У вас всё спокойно? Когда начнётся эвакуация, не знаешь?

Дед сидел за столом в комнате и читал старую газету. При виде сына отложил её в сторону.

–  А кто его знает! Скотину у соседей уже увезли. А куда я дену козу, кур?

– Ладно, давайте собираться. Жителей Припяти уже вывезли – радиационный фон высокий. Разрушился взрывом четвёртый реактор, пожарные понаехали со всей округи, да и солдат много, в оцеплении стоят, никого не пускают. Говорят, что приехала правительственная комиссия из Москвы. Может, разберутся.

У деда вспыхнуло лицо, глаза  стали колючими.

– Натворили делов, а сейчас разбираться из Москвы приехали. Позор! Ну и куда мы поедем, сынок? Кому мы, старые, нужны?

Сын подошёл к отцу, обнял его за плечи,

– Поедем! Никуда я вас не брошу, ты знаешь, как я люблю вас.

Голос у него от волнения предательски дрогнул, он отвернулся к окну, чтобы отец не увидел навернувшиеся на глаза слезы.

Дед Василий открыл верхний ящик комода, достал из резной деревянной шкатулки боевые ордена и документы. Завернул аккуратно в платочек и положил во внутренний карман пиджака.

– Так-то надёжнее будет. Пойдём. Мать надо поднять, сама не сможет.

Они вдвоем, поддерживая  её под руки, пошли к новеньким «Жигулям», стоявшим около калитки. Убедившись, что Аверьяновна удобно расположилась на заднем сиденье, дед зашёл с тяжёлым сердцем на двор. Открыл дверь сарая, выпустив кур на волю, подпёр для надёжности куском битого кирпича. Свистнул собаку, и когда Линда подошла,  привязал её к крыльцу грубой веревкой.

– Сторожи хату, скоро вернёмся.

Он поднялся по ступенькам в дом, достал из холодильника эмалированную кастрюлю со вчерашним борщом. Вынес во двор и до верха налил миску собаки. Дед с тоской оглядел свой дом, даже с левой стороны груди защемило и, не оглядываясь, вышел со двора.

К утру следующего дня всё село опустело. Дома, брошенные хозяевами, смотрели на дорогу пустыми глазницами окон. Недалеко шумел сосновый лес, казалось, вот-вот раздадутся человеческие голоса, и жизнь снова вернется в эти полесские места. Сквозняк трепал в одном окне пеструю занавеску.

Так прошла неделя. Линда с надеждой посматривала на калитку, надеясь, что хозяин должен скоро вернуться. Собаку одолевала жажда, она высунула язык, с которого капала слюна. Пустая миска валялась неподалёку. Голод не давал покоя, пробуждая инстинкт охотника.

Она стала грызть острыми резцами зубов толстую веревку, через некоторое время, освободившись, пролезла сквозь дыру в заборе и прошла в соседний курятник. Придавив лапой молодого петушка, она сжала челюсти на небольшом тельце, запах крови пьянил её. Оказавшись на улице, собака всматривалась в убегающую вдаль дорогу, надеясь увидеть там деда Василия. Линда втянула носом воздух: пахло нагретым асфальтом, выхлопными газами и ещё чем-то непонятным, отчего она чихала. Пахло тревогой, она чувствовала это. Ей стало одиноко и, поскуливая, она спряталась в конуре. Так прошло ещё несколько дней. Собака далеко от дома не отходила, боялась, что может внезапно вернуться хозяин и не застать её.

В радиоактивной зоне сформировали отряды из бывалых охотников для уничтожения брошенной домашней живности, чтобы не разносили радиацию. Приехав в село, охотники разошлись по дворам, кое-где были слышны выстрелы. Линда тревожно поднялась с земли, повернулась в сторону дороги. Издали, ещё не увидав своего хозяина, она услышала знакомые шаги. Лая от радости, пулей выскочила со двора.  Прижав уши,  она неслась по дороге что есть силы навстречу деду. Ему показалось, что она не бежит, а летит по воздуху. Линда  высоко подпрыгнула   и лизнула деда Василия прямо в губы.

Дед Василий опустился на правое колено, обнял Линду за шею и крепко прижал её к себе, не чувствуя резкого собачьего запаха и ощущая, как радостно заходится собачье сердце...