Часть вечности

Крики нелепых чаек разбудили гостя скромного венецианского отеля. Спустив ноги на холодный каменный пол, он поднялся с постели и подошел к окну. Сквозь приоткрытые ставни, окрашенные зеленой краской, виднелась лагуна и каменная набережная. Невдалеке прошел морской трамвай вапоретто, разогнав геометрическую волну, поодаль покачивались на серой воде кузова  грузовых лодок с сонными работниками у штурвала.
Он был журналистом в газете средней известности. Хотя, мечты о широком влиянии на умы через весомость слова все еще не оставляли его, понимание места журналиста в газете и вообще, прессы в крикливом мире мнений, все чаще приводили его к разочарованию.
Неспешно выйдя из номера, располагавшегося на четвертом этаже старого здания отеля, журналист направился в кафе на первом этаже. В коридоре, выстланном потертым красным ковром, и на лестнице, пахло сырым бельем и сигаретным дымом. На календаре с рекламой Pirelli, висевшем у входа, безучастный взгляд постояльца выхватил число 16 june. Машинальное приветствие администратору, почти рефлекторный кивок случайному знакомому, дежурная улыбка официанту – вехи на пути к кофе со сливками и овсяной каше. Неспешный завтрак сопровождался тихой радостью осознания того, что всего через какой-то час-два осуществится его юношеская мечта, посетить Бродского, томящегося на том берегу Стикса.
Человек вышел из гостиницы и направился по Набережной Неисцелимых в сторону пристани у храма Санта Мария Делла Салюте. Погода была привычно для этих мест неопределенной. Легко минуя редкие и невесомые облака, перпендикулярно горизонту ниспадали в лагуну небесные реки света. Воздух был не холоден и не горяч настолько, что входил и выходил из легких почти не вызывая чувства движения. Вдали по правую сторону вырисовывалась неровная линия фасадов острова Джудеккаю. Едва уловимый запах водорослей и мерное биение волн о пристань составляли фон утренней прогулки.
Подойдя к причалу, он остановил взгляд на расписании вапоретто. Через несколько минут вапоретто первого маршрута, взревев водометом, понес его в направлении цели. Свершая путь по водам, взору открывались невесомые кружева фасадов, клубящиеся между небом и водой, двумя стихиями, образующими здесь неразличимую сферу серо-голубой подвижности. Тем более, что у воды в Венеции совершенно особенная пространствообразующая роль, все здесь сделано словно из сгущенной воды. Очертания зданий казались поверхностями без всякой глубины, декорациями жизни, на фоне которых разворачивались шекспировсие страсти и мольеровская ирония. В них нет зияющей глубины, достоевского психологизма, несчастного субъекта, в поисках свободы спускающегося в миазматические подполья экзистенции. Эта святая игра поверхности, поверхности воды, вещи, языка, спасающая от угрюмости и тяжести метафизики и необходимости таких бессмысленных слов как смысл.
Путник направлялся к земле мертвых, небольшому острову Сан Микеле, обнесенный стеной красного кирпича, вырастающей прямо из воды. Если смотреть на него с городской набережной, то он напоминает корабль, толи отплывающий, то ли возвращающийся в Венецию. Средина между первым и вторым Римами, надлежащее место для покоя скитальцев, рожденных в преддверьях Рима третьего. Сплетение биографии и географии распускается на нити разной длины.
Вапоретто, уже как транспорт Харона нес его прямиком во владения Святого Михаила. Проворно ныряя по волнам, послушно неслась вперед стальная машина. На коротком пути повстречались бронзовые Данте и Вергилий, возвышающиеся среди водной бескрайности. Понизившийся голос мотора, ловкие, отшлифованные тысячами повторений, движения швартовщика, и пассажир ставит ногу на медленно качающийся на воде причал.
Миновав сводчатые кирпичные ворота, он оказался скорей в саду, чем на территории кладбища. Добравшись до святыни своего поэтического паломничества, он сделал усилие чтобы собраться в себя и не пропустить важность момента. Войдя в лютеранский сектор кладбища, он оказался в относительно небольшом пространстве, отделенном стеной, захоронения в котором занимали едва ли треть площади. Сразу увидев цель своего прибытия сюда, узнав надгробие по фотографии, он не спеша, но и не медля подошел к светло-серой  каменной плите. Он ожидал прочувствовать величие своего кумира, преодолевающее забвение смерти. Его ум будоражила мечта Петрарки и всех, опьяненных культурой, продлить себя в своих творениях, текстах, словах. Влекло осознание собственной конечности, резче всего проступающее в мысли при виде ее осязаемых знаков, укрепляющих веру в судьбу, то есть финальное поражение всех, даже самых сильных, в этой неблагодарной игре с предрешенным исходом. Гранитные монументы предназначены быть печатью невозвратимости, односторонними калитками в ничто.
Из тишины, создаваемой и хранимой несколькими рядами высоких кирпичных стен, отделявших паломника от естественных звуков моря и города, возрастала незнакомая мысль. Человек посмотрел в небо, глубоко вдохнул безвкусный воздух лагуны, приятно расправивший легкие. Теперь он мог схватить эту мысль, облечь в слова, дабы обсудить  с самим собой. Ему казалось, что переход от воодушевления к отрешенности произошел в сознании почти мгновенно. Он думал о том, что на самом деле, разрыв пылающего кольца жизни не становится героическим самоотрицанием, исполнением жизни в смерти. Что оглядываясь мы видим не руины, а всегдашнюю полноту и красоту, каждый раз сверкающую новыми гранями бытия. Поэтому смерть не имеет никакого смысла, она отменена, взломана, не дает больше поводов для иносказаний и восторгов. Поэт не является прекрасной душой, которая гибнет в неравной схватке с мещанским миром и самим собой, но мистагог языка, вершащий космическую литургию бытия. Поэтическая риторика, звучащая как славословие, отпускает вещи на простор свободы, дарит дистанцию настоящему различию, преодолевает все разделения, развертывается в космос и свертывается в горчичное зерно.
Не то чтобы разочарованный, но дезориентированный, он решил провести остаток дня в более пустынном месте, чем тот сгусток энергии и многоголосия, который представляет собой историческая часть Венеции - два острова, сплетенные как инь и янь. И если действительно, Он сохраняет все, то Он сохранит и этот странный город – метафору самого себя. Он сохранит его не так, как хотим сохранить его мы с помощью человеческой памяти, но так, как хочет Он, непостижимым образом.
Человек, рождаясь дважды, точней попадая из материнской утробы в утробу языка, остается навечно в последней. Для человека, полностью ставшего языком, каким является поэт, это справедливо вдвойне. В случае Бродского это проявилось особенно ярко. Живя многие годы вне родного языкового ландшафта, он черпал вдохновение лишь из тех источников, на которых возрос. Язык несет на себе структуру пространства, в котором звучит. Еще в молодости, когда Бродский был в геологоразведочных экспедициях в Якутии, затем годы в Норинской, он впитал тождество тишины и слова. Особого воздуха, недвижного, вязкого, темного, как в сорокаградусный мороз, открывающего необъятный простор гулкому слову, ледяными иглами врезающимся в пространство.
Город с воды кажется безлюдным, а может он таким и является, чуждым для людей? Быть может, вся история была лишь отступлением? Что-то надломилось в душе и он уезжал уже иным, но не в том смысле, в каком он ожидал, а скорее наоборот. Бесцельное движение привело его на остров Лидо. Сойдя с вапоретто, он пошел по улице, уходящей от берега и петляющей между домами. Пройдя несколько кварталов, путник вышел на огромный пляж, тянущийся широкой полосой влажного песка до самого горизонта.
Приблизившись к нечеткой кромке прибоя, он скинул одежду и вошел в воду. Медленно брел по илистой отмели почти сотню метров, остановившись, когда вода достигла уровня пояса. В темной и мутной воде ощущалось легкое движение. Опустив глаза, он увидел его причину. То были мириады маленьких медуз, похожих на летящие в темноте серебристо прозрачные космические корабли с реактивным следом позади. Они синхронно плыли вдоль берега в едином потоке вместе со всем сущим, вспыхивая огнями между ничто и бесконечностью.