«Приди, сорви с меня венок…»

14 апреля 1745 года родился Денис Фонвизин, «из перерусских — русский», как сказал о нём Пушкин.

Наличные деньги — не наличные достоинства. Фонвизин
 
Начинаются чины — заканчивается искренность. Фонвизин

К исходу жизни Денис Иванович лечился некоторое время в Карлсбаде от «следствия удара апоплексического». Исправно пройдя курс, — даже закончив чтение античной, с политическим контекстом, повести «Калисфен», — отправился с божьей помощью домой. 
Подъехав уже к Киеву, экипаж попал в жуткую дождливую бурю. 
У самых киевских ворот им случайно встретился незнакомый мальчик, который повёл приезжих в ближайший трактир, — напишет впоследствии Фонвизин в дневнике.
Вдоволь настучавшись в наглухо замкнутые двери трактира и с горечью было отчаявшись попасть в тепло, они наконец услышали недовольный возглас со двора: «Кто, чёрт возьми, стучится?» Вмиг мальчишка-провожатый крикнул в ответ непонятно откуда придуманную ложь: «Хозяин, отворяй: родня Потёмкина!» В одну секунду ворота распахнулись, и хозяин услужливо впустил промокших путников в дом. 
«…И тут почувствовали мы, что возвратились в Россию», — устало вздохнули гости.

«Теперь представим себе государство…» — задумчиво и не спеша приступим к нашему повествованию. 
Хотя слова эти, вообще-то, заключают собою текст обличения царствования «матери отечества», щепетильного изыскания-исследования екатерининского режима — фонвизинское «Рассуждение». Великолепный, великолепнейший политический документ! Исподнее начало, вступление к проекту фундаментальных законов по вопросам государственного регулирования-обустройства. А также военных и политических реформ. Подготовленных генерал-аншефом Петром Паниным с его верным другом и соратником Денисом Фонвизиным. 
…Долгие годы прослужив при дворе, он был зажат, как стальными тисками, беспримерным отсутствием вариантов выбора правды. Но даже в таком бедственном душевном положении — вглядываясь в мир «духовными очами» — нашёл верную стезю. Из двух зол и недоразумений выбирая наименее противоречащее здравому смыслу. Ведь дворцовая служба, погрязшая в бескрайних болотах фаворитизма, давала и несомненные преимущества для творческих, политических и просветительских задумок: «В таком развращённом положении злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже перестаёт всякое различие между государственным и государевым, между государевым и любимцевым. От произвола сего последнего всё зависит. Собственность и безопасность каждого колеблется. Души унывают, сердца развращаются. …Где же произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединились бы узлом взаимных прав и должностей». 
Слова блистательного фонвизинского «Рассуждения о непременных государственных законах» непоколебимо влекли кибитку Александра Радищева из Петербурга в Москву «под звон почтового колокольчика». Следы влияния фонвизинских слов видны — в одноимённой с радищевской — оде «Вольность» совсем ещё молодого Пушкина. Продолжившего традицию обличения «самовластительных злодеев». Соединив «самовластцев» Фонвизина и радищевских «злодеев» воедино.
Очевидно: хорошие законы — избавление от несчастий. Но как заставить правителя сочинить хорошие законы? Тем более простому писателю, переводчику, сочинителю. Только писать, переводить и просвещать, что ж ещё... 
И Фонвизин, ничтоже сумняшеся, взялся за политэкономику Иоганна Юсти, — по его мнению, опережавшего время. А время тогда сосредоточилось на идеях натуралиста-философа Монтескье. По доктринам коего готовила свой депутатский «Наказ» Екатерина: «…если бы Монтескье с того света увидел меня работающею, то простил бы эту литературную кражу во благо двадцати миллионов», — призна́ется она в плагиате. 
Фонвизинский перевод первой части «О правительствах» императрица завернула — зачем же себе любимой рубить правую руку? Юсти слишком уж рьяно полемизирует с Монтескье, громкоголосо извиняющим беспринципную деспотию венценосца. 
Проще говоря — то была бомба, заложенная под всемогущую монархиню: Фонвизин попросту решил кое-кого «поучить царствовать». И рассказать, чем на самом деле должно заниматься благородное русское сословие. Удивительно, но ему это сходило с рук. 
*
…Начав текст о Фонвизине, вспомнился примечательный диалог из «Бригадира», в котором любовное объяснение с героиней комедии никак нейдёт у притязателя на высокие чувства дамы — из-за чванливой жадности. Причём у обоих. 
Поражает, насколько фразы и мысли пронизаны остроумием и тонким юмором:

Бригадирша:
— Так ты и вправду, мой батюшка, глазок себе выколоть хочешь?
Советник:
— Когда всё грешное моё тело заповедям супротивляется, так, конечно, и руки мои не столь праведны, чтоб они одни взялися исполнять писание… 
— Да какой грех?
— Грех, ему же вси смертные поработилися. Каждый человек имеет дух и тело. Дух хотя бодр, да плоть немощна. К тому же, несть греха, иже не может быти очищен покаянием... Согрешим и покаемся.
— Как не согрешить, батюшка! Един бог без греха.
— Так, моя матушка. И ты сама теперь исповедуешь, что ты причастна греху сему.
— Я исповедуюся, батюшка, всегда в великий пост на первой. Да скажи мне, пожалуй, что тебе до грехов моих нужды?
— До грехов твоих мне такая же нужда, как и до спасения. Я хочу, чтоб твои грехи и мои были один и те же и чтоб ничто не могло разрушити совокупления душ и телес наших.
— А что это, батюшка, совокупление? Я церковного-то языка столько же мало смышлю, как и французского. Вить кого как господь миловать захочет. Иному откроет он и французскую, и немецкую, и всякую грамоту, а я, грешная, и по-русски-то худо смышлю. 
— (…) Неужели ты, матушка, не понимаешь моего хотения?
— Не понимаю, мой батюшка. Да чего ты хочешь?
— Могу ли я просить...
— Да чего ты у меня просить хочешь? Если только, мой батюшка, не денег, то я всем ссудить тебя могу. Ты знаешь, каковы ныне деньги: ими никто даром не ссужает, а для них ни в чём не отказывают.
— Не о деньгах речь идёт: я сам для денег на все могу согласиться. Я люблю тебя, моя матушка...
*
В начале 1760-х молодой служащий Коллегии иностранных дел Денис Фонвизин сходится со всесильными братьями Орловыми. А затем и близким Екатерине сановником И. П. Елагиным, высоко ценившим сатирические опусы Дениса Ивановича. Так последний удачно попадает на госслужбу. 

Карьера шла успешно…

В конце шестидесятых — независимый талантливый «злой сатирик» числится уже в когорте канцлера Н. Панина, воспитателя наследника Павла: чрезвычайного недоразумения века, несбывшейся надежды на лучшее устройство русского мира после Екатерины. 
«Вы можете ходить к его высочеству и при столе оставаться, когда только хотите», — объявлено было писателю, вполне устроившего Панина «недовольством» после прочтения в присутствии пятнадцатилетнего воспитанника популярного тогда «Бригадира». Если не сказать, крамольного.
Твёрдо выбрав путь политической борьбы с «фарсом» Екатерины, Фонвизин осознанно стал официальным представителем негласного, противоположного владычице панинского лагеря. С высокого позволения оформившись секретарём Коллегии иностранных дел. Странная пора…
«Все думали, что ежели не у Панина, так Павел пропал», — замышляя свои бесконечные козни, озлобленно писала императрица о Панине. В глазах общественного мнения и народа остающегося лицом, охраняющим незыблемые права будущего самодержца Павла I на российский престол. 
Главное, полагал Фонвизин, цесаревич непосредственен и юн, посему его необходимо воспитать в нужном духе правоты, гуманизма и патриотизма. На стороне наследника — справедливость! И сам он являлся не чем иным, как жертвой екатерининского деспотизма.
Явственно видя, как между сторонниками Екатерины и Павла накануне совершеннолетия преемника завязывается жестокая война, Фонвизин бесстрашно ринулся в непримиримую битву. 
Вообще 60-е годы восемнадцатого столетия — грандиозное время! Можно сказать, самый что ни на есть зачин великого поколенческого расслоения, разлома, начавшегося наряду с проникновением в Россию теоретических воззрений французской философической мысли. И, в особенности, драматических опытов Дидро. 
От прекраснодушной маниловщины да бесчисленных дворянских «пьяных офицеров, забияк, картёжных игроков, псарей, драчунов, секунов-серальников» — до «кованых из чистой стали» людей 14 декабря! — вышедших «сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рождённых в среде палачества и раболепия» (Герцен). Вплоть до «первого и единственного» в XVIII веке революционера Радищева. 
Оба они — Фонвизин и Радищев — дали толчок, широкий ход такому масштабному и могучему явлению как Иван Крылов. 
Поборник Дидро, Седена — наряду с французом Бомарше и русскими Херасковым, Нарышкиным — Фонвизин последовательно и неумолимо входит во «вкус дидеротовый». Всё более и более раздражая власть предержащих, вплоть до патриарха театра Александра Петровича Сумарокова! Правда, добавив к своей комедии, — явно недосоленной у Дидро, — сольцы и перца. 
Неудивительно, что дружелюбно протянутую Фонвизиным руку крепко пожмёт в своё время Гоголь. Замыкая инициированное Денисом Ивановичем движение к непреклонному сближению драматического произведения с реальной действительностью. Пусть и в комедийных жанровых рамках. Что на Руси, кстати, крайне всегда ценилось — от первопроходца Ломоносова. И состояло оно в «необыкновенном, нечаянном или чрезъестественном сопряжении подлежащего со сказуемым».
Безусловно, эпоха французского Просвещения неизменно питала эпоху просвещения русского. Преобразование классицизма — от Вольтера к Шенье — определило демократизацию искусства на беспрецедентно трудной дороге к реализму. Через немалые тернии… 

Порой довольно ироничные, пожалуй. 

К примеру, А. П. Сумароков, «вождь русского классицизма», до такой степени возмутился проникновением на сцену «пакостных» комедий Бомарше, Лессинга, Седена, их подражателей и последователей «дидеротова стиля» Дмитриевского, Фонвизина и других, что даже накатал страстно-гневный протест в виде письма Вольтеру как третейскому судье — регенту литературных направлений и, более того, защитнику поэтики классицизма.
...Что же мог ответить Сумарокову, протестующему против распространения пакостного вида «слёзных» сочинений, философ-сенсуалист Вольтер, причастный к предтечи Великой фр. революции. Пусть и не принявший Дидро близко к сердцу, — но, по сути, бессменно идущий совместно со свежими веяниями, взглядами, аргументами непререкаемой логики прогресса, пронзённых стрелами сарказма?
Конечно, ответ он завернул в хитрую обёртку, что не сразу и заметишь знаменитый вольтеровский подвох: «…ублюдочные пьесы являются ни трагедиями, ни комедиями…» — вроде как согласился. 
И далее, чисто по-вольтериански: «…говорят, что в этих пьесах есть кое-какой интерес». — Красиво оставив оппонентов «при своих»: Сумарокова — с письмом от самого Вольтера и послевкусием «чистого» классицизма. В свою очередь, новых пакостников, «подъячих» от драматургии — оставив с новыми требованиями жизни и новым искусством, — вольными перестраивать русский театр по своему разумению. Открывая заржавелые ворота Мельпомены движению вперёд. 
На данной тревожной волне молодой талантливый писатель-просветитель Фонвизин трепетно ступит на драматургический путь. Путь правды и несогласия. Путь, полный великолепных художественных открытий. Основанных, повторюсь, на ломоносовском предначертании будущего. В первых же своих произведениях сумев увидеть и поэтическое, и смешное в окружающей нас обыденности-повседневности: «Послание к слугам моим», «Лисица-казнодей», письма к родным. 
Первые оригинальные вещи Фонвизина долго не попадали в печать, ходили в списках, предназначенных для сугубо узкого круга. Либо публиковались анонимно и под псевдонимом. Широкая публика узнала Дениса Ивановича — поначалу и прежде всего: — как плодовитого переводчика.
*
Потом, в 1770—80-х, будет напряжённое, полное интриг дворцовое, придворное бытие. Участие в заговоре против самовластия Екатерины. Будет писательская зрелость и наибольшая общественная активность. Сформированная трагически ошибочной верой в наследника-«спасителя» и просвещённый абсолютизм. 
Издетства воспитанный отчасти и Фонвизиным, к трону Павел Петрович подойдёт «озлобленным, затравленным матерью и обуянным манией преследования». А также деспотически безрассудным, капризным. К тому же увлечённым масонством и мистицизмом. Что отнюдь и вовсе не соответствовало надеждам Фонвизина-педагога и стало очередным неприятным и непоправимым в его жизни недоразумением. 
Неудавшаяся затея со сменой монарха — вплоть до кончины матушки-Екатерины — принуждает Фонвизина продолжить непрестанно разить и разить словом, образом, памфлетом. Подбирая, в частности, для переводов соответствующие политическим обстоятельствам сочинения: «…вольность есть первое право человека, право повиноваться единым законам и, кроме них, ничего не бояться. Горе рабу, страшащемуся произносить её имя! Горе той стране, где изречение его вменяется в преступление!» — восклицает древнеримский Марк Аврелий в «Похвальном слове» А. Тома. Одновременно и синонимично обличая екатерининский режим. 
Будет участие в государственнических победах — в период службы в Коллегии иностранных дел под руководством канцлера Н. Панина. Триумф в Крымской кампании. Заключение Тешинского мира в борьбе за баварское наследство. 
Поддержка американской революции. Историческая встреча, — в качестве фактотума генерал-аншефа графа Петра Панина, — со знаменитым американским послом Франклином. Будет обсуждение Декларации независимости и выхода из-под влияния консервативного английского правительства Норта — при помощи союза с Францией. После чего Конгресс назовёт Фонвизина «другом» Америки. Поскольку он выполнял роль посредника меж непризнанной пока республикой — с российскими официальными лицами.
Будет 14-месячное путешествие по Франции — накануне революции — с объективным анализом заграничной жизни, быта, искусства и воспитания: «Французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве. …Что видел я в других местах, видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва».
Будет предсмертное «Чистосердечное признание» и ненавистный двору «Недоросль», в конце концов (2-я редакция): — апофеоз «истинной истории» народа. Апофеоз, возникший также под впечатлением предсмертной «Исповеди» величайшего Руссо. Предъявившего человечеству неоценимую услугу: «показав ему в самой слабости, каково суть человеческое сердце». 

…Екатерининскую зачистку русского просветительства Фонвизин встретит во всеоружии, — творческом, политическом, — несмотря на затравленность и запреты печататься. Но, к сожалению, тяжело, неисцелимо больным. Между тем, «…игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела», — отмечал И. Дмитриев. Посещавший Дениса Ивановича за день до смерти. 
«Теперь представим себе государство…» — через полвека после написания звучат фонвизинские слова, чуть переделанные под Александра I, на декабристских сходках Северного тайного общества из уст племянника Дениса Фонвизина — блестящего офицера, генерал-майора Михаила Фонвизина. В недалёком будущем гордого и несломленного ссыльного каторжанина.
…Даже и через полвека текст «Рассуждений» ходил в запрещённых цензурой списках. Будоража светлые умы русского «униженного» дворянства. 
Такова сила фонвизинского слова. Слова, полного гнева и любви. Гнева к властям, приведшим могучее государство и великий народ на край гибели. Любви к родине и свободе, призывающей к нещадно бескомпромиссной брани с самодержавием от имени народа, во имя народа, под его флагом… Но без него. 
И это не было недоразумением Фонвизина. Это было трагическим недоразумением собственно той исторической эпохи.

«“Недоросль”, “Горе от ума” и “Ревизор” в короткое время сделались народными драматическими пьесами». Белинский