Солдат

Памятнику кто-то в последние времена подсоблял разваливаться. Исподтишка, но настойчиво. Расседались все глубже трещины на постаменте, швы между составными частями скульптуры тоже все больше расходились, будто злоумышленники расковыривали их монтажкой.
Памятник стоял в глубине разросшегося одичавшего сада, березки и тополя, ели и сосны заслоняли его от людских глаз.  Только раз в году, весною, когда на ветвях деревьев лопались первые почки, народ сходился сюда на митинг, возлагал к подножию простенькие венки с бумажными цветами. И до следующего мая в сад забегала лишь вездесущая пацанва, да забредали озирающиеся выпивохи, хоронились в высокой траве и там же, после возлияния, блаженствовали.
Однажды в дальнем углу сада  забурчал, копая котлован, экскаватор, потом, заливая фундамент под дом, завозилась бригада приезжих работяг. Стены из кирпича класть начали.
Люд в городишке, в последние времена пришибленный безденежьем, безнадегой, враньем из телевизора и паленой водкой, мало чем интересовался, разве что кто еще смог позавидовать дельцам-торгашам, да и тот, вздохнув удрученно, махнул рукой, когда узналось, что это – Мороковские родовое гнездо затеяли строить! Кто такие – известно: один брат лесом приторговывает , весь бизнес в городке «крышует»; остальные братаны , пусть и не дома, но в чужих краях тоже заплаты на последние портки не подшивают.  Но круче всех папаша – у самого губернатора в советниках по сельскому хозяйству ходит!
Только Василий Васильевич Колыхалов или попросту Васильич, бывший главбух, а ныне просто пенсионер, проковыляв на больных ногах мимо будущего «гнездышка» и в тени под деревцем переводя дух, не возгорал завистью, его иное тревожило. Подмечал он – чем выше подрастали стены особняка, тем еще больше разваливалась скульптура, накренивалась набок, готовая вот-вот рухнуть. Прежде Васильич всегда неторопливо обходил  памятник вокруг, внимательно к нему приглядываясь, но вот сад внезапно обнесли оградой из железных прутьев, и в неширокий прогал в ней стало неловко заходить – все равно что  в чужое имение вторгаться.
Васильич и в этот раз постоял тут, не решаясь войти, вздохнул и поковылял прочь.
Из кузова автолавки на крохотном базарчике-пятачке в центре Городка  торговали куриными яйцами. Яички фабричные, невзрачные, почти вороньи, но зато дешевые – и очередь за ними змеилась будь здоров! Под настороженными и даже враждебными взглядами Васильич несмело стал пробираться в начало очереди, где топтались ветераны войны.
- Василь Васильич, подруливай к нам, «недобиткам»! Не ссы, прорвемся! – приветствовал Колыхалова старичок навеселе. Когда-то он в «шараге», где Васильич работал главбухом, плотничал, ничем особо не выделялся, и мало кто знал, что в войну дошел до Берлина.
Колыхалова ветераны считали своим – инвалид и по годам им ровесник, но только вот не был Васильич на фронте. Обо всем этом вспоминать он не любил, разве что сыну иногда за редкой стопкой водки рассказывал…
.
… - Печальник твой! – показывая матери родившего сына, вздохнула бабка-повитуха и как в воду глядела. Стоило только ему, уже подростком будучи, оторваться от родительского дома – и пошло-поехало…
Ваську вместе с оравой таких же деревенских, сопливых еще, парнишек выгрузили из « теплушки» на путях сожженной дотла станции; озирающихся испуганно, жмущихся друг к дружке ребят местные тотчас окрестили «телятами». После ровной, глазом не за что зацепиться, степи перед пацанами громоздились обугленные развалины большого города на берегу Волги. Ребят разместили на житье в уцелевшем доме; им предстояло ломами и кирками расчищать территорию бывшего тракторного завода.
Пока стояла теплая долгая осень, было еще сносно, но когда резко накатило предзимье с пронизывающими до костей суровыми ветрами,  не смогли спасти  ребят истрепанная одежонка и разбитая обувка, стало  совсем худо. Васькиным отрядом руководствовала властная пожилая тетка. Она сразу же у своих «телят» собрала  хлебные карточки, выдавала хлеб по норме, и ребята, хоть и вечно голодные, держались на скудных пайках. В других отрядах, получив карточки на руки, пацаны то пропили их, то потеряли, а то и кому вор в карман залез. Через некоторое время такие доходяги – из стороны в сторону ветром мотает, поглядывая на встречных жадными умоляющими глазами, едва брели на работу. Однажды услышал Васька от своей бригадирши, когда где-то в развалинах опять громыхнула затаившаяся мина: « Отмаялся какой-то бедолага…Может, так-то и лучше, чем от голоду. Прости, Господи, меня грешную!»
Ваську и хлебная «пайка» не уберегла: с «белыми мухами» он, вроде тех доходяг, еле потащил ноги, а вскоре и вовсе слег. Бригадирша добилась, чтобы его осмотрел доктор. Добродушный старикан стукнул парнишку деревянным молоточком по пятке, и  гаснущим от дикой боли сознанием Васька успел уловить жестокие слова: « Костный туберкулез. Если выживет голубчик, то на всю жизнь инвалидом останется…»
Васька и верно через год, после госпиталей, возвращался домой на костылях.
На дорожной развилке с горем пополам выбравшись из кузова попутки и глядя на череду припорошенных первым снежком остроконных крыш домов родной деревеньки, вспомнил он не мать и отца, сестру или братьев, а соседскую девчонку…
Позапрошлой еще весной Васька вознамерился раскисшей уже тропинкой перебежать по льду на другой берег реки и не заметил, как ухнул в промоину. Неподалеку соседская девчонка помогала матери полоскать в проруби  белье. Она не растерялась, не заголосила испуганно, как мать, а ползком подобралась к барахтавшемуся беспомощно в воде Ваське и протянула ему длинную суковатую «полоскалку». А там и подмога из деревни подоспела…
К тому давнему купанию злые сталинградские ветры хворобы и добавили.
Васька, миновав соседний дом и больше всего желая не попасться кому-либо на глаза, доковылял до родного дворища.
На слабый стук отозвалась настороженно мать: смеркалось, и Бог весть с добром или худом кто мог пожаловать.
- Кто, крещеный?!
- Ночевать пустите? – Васька не узнавал своего сдавленного, совсем чужого голоса.
- Да у нас все лавки заняты.
- Неужто все?  Может кто-то и не дома?
- А и верно… Младшенький вот где-то обретается.
Звякнула задвижка засова на двери; мать прижалась к сыну:
- Васятка!..
С утра пораньше потянулись соседи на вновьприбывшего  посмотреть, узнали как-то про него : то ли сноха Евдоха на колодце шепнула, то ли видел кто, как он в сумерках  на костылях к дому ковылял.
Старший брат Иван, натянув гимнастерку с поблескивающей одиноко медалькой, похаживал по горнице, горделиво разглаживал усы и снисходительно-свысока  поглядывал на младшего, спрятавшего от чужих глаз свои костыли и жмущегося пугливо в дальнем уголке за столом. Средний брат Алексей погиб на границе в самом начале войны, а вот Ваню судьба миловала: вместо окопов попал он, как охотник-промысловик, в особый отряд – диверсантов в тайге вылавливать. Попадались они ему или нет – о том он умалчивал, но пострелять белок и куниц, лосей и медведей довелось немало. И с таежницей-комячкой в лесной избушке Ванька такую жаркую любовь закрутил ( много позже сознался в том по пьянке брату), что потом, после Победы возвратясь, с Евдохой, женой законной, ложе разделять стало ему в тягость. Евдоха, пытаясь ублажить долгожданного мужа, ластилась назойливо к нему, крутилась так и сяк, благо свекровушка была туговата на ухо и за занавеской, разделяющей избу на две половины, вряд ли что слышала.
Деверь Васька отсутствием слуха не страдал, на печной лежанке беспокойно-страдальчески ворочался с боку на бок, и от этого, бывало, в самый неподходящий момент летели с печи чьи-нибудь тяжеленные катаники и грохались на пол.
Евдоха робила в колхозе трактористкой, и Васька, еще до сталинградских степей и своей болезни, крутился возле снохи за прицепщика. Задрипанный тракторишко часто глох, Евдоха заползала под него и что-то там подкручивала гаечным ключом, широко раскинув голые ноги. Васька, бегая вокруг, поневоле подглядывал за нею и стыдливо отводил глаза, засунув кулаки в карманы штанов.
А теперь парень подрос, хоть и инвалид, да не по тому самому делу…
Иван не долго крутил вокруг да около:
- Уезжать на учебу тебе, Васька, надо. Чтоб потом на чистую работу. А то ни лесорубом, ни трактористом…
Васька и так смекнул, что домашним помехой стал, но  еще горше было другое…
Клуб был в соседней деревне; субботним вечером Васька из окна завистливым взглядом провожал бредущую по улице шумную ватагу парней и девчонок. Его не забывали: заскакивали в дом ребята помладше.
- Куда я? По сугробам-то…
- Так мы тебя на чунках вмиг домчим!
В клубе, после того как « прокручивали» кино, длинные лавки сдвигали к дальней стене, громоздили их друг на дружку. Народ повзрослей, посолидней расходился по домам, а молодяжка под звуки трофейного аккордеона заводила, как умела, кадриль. Из-за горы лавок Васька опять с завистью взирал на танцующих, вспоминая о закопанных в снег у крыльца костылях и беспокоясь о том, как бы не убежали, позабыв о нем, пацаны с чунками.
Соседская девчонка, та, что вызволила Ваську прошлой весной из речной промоины, подходила к нему, молча стояла рядом, поглядывая из-под ресниц, как казалось Ваське, брезгливо и с жалостью.
- Ты вот что… Зачем я тебе такой? Не подходи больше! – однажды не выдержал он.
Девчонка, вспыхнув, убежала, а потом пацаны, мчавшие на чунках Ваську домой,  на улице обогнали ее идущую под руку с рослым красивым парнем…
.
В Городке, куда после войны приехал Васька Колыхалов, курс бухгалтеров в местном профтехучилище состоял из одних фронтовиков-калек. Куда было сунуться на учебу человеку без руки или ноги, глаза или чего-либо еще иного? Кто начинал спиваться - тому прямой путь в сапожники, а кто не привык чуть что -  и лапки кверху, тот не делал этого и теперь, работу желал заиметь чистую и непременно уважаемую.
Ваську подселили в комнатушку в одно окошечко к бывшему летчику Степану Алексееву.
- Ты чего, парень, по жизни молчун или язык проглотил? Боишься меня, что ли? Так я с виду только страшный! - добродушно бурчал сидящий за столом здоровяк с обожженным лицом и без правой руки. - Давай подсаживайся! Небось, брюхо к хребтине присохло!
За «косушкой» Васька, непривычный к питию, размяк и, всхлипывая, размазывая по щекам слезы, стал рассказывать как добирался сюда. Люди добрые помогли ему залезть в «теплушку», битком набитую разношерстным народом; Васька, пристроив костыли, притих возле мордастого детины-солдата, сидящего в обнимку с молодухой, задремал и, наверное, проехал бы так не одну станцию, кабы не очнулся вдруг от крепкого тычка в плечо.
- Колись, урод! Ты деньги у меня спер?! - выкатив бешено на Ваську глаза и лапая у себя за пазухой, орал на всю «теплушку» солдат.
Парень испуганно отпрянул ,  тут же получил сапожищем в пах и согнулся крючком от дикой боли, теряя сознание. А где вверху над ним разорялся и бушевал служивый...
У Степана на лице от недавнего добродушия не осталось и следа: страшные ожоги еще больше побагровели.
- Тыловая крыса, его мать!..
Но, скрипнув зубами, Алексеев сдержал себя и окинул жалостливым взглядом легкую фигурку Васьки, закачавшуюся на костылях:
- Ты, братишка, не думай о всех нас худо...Держись меня, не пропадем!..
Много, не один десяток, лет, проработали потом они вместе в городской «коммуналке», один - начальником, другой - главбухом. И памятник Солдату тоже устанавливали вместе...
Бронзовая статуя, в разобранном виде привезенная из далекой Грузии, так и оставалась лежать составными частями вперемешку в дальнем углу склада. Кладовщица изворчалась вся: дескать, когда солдатика «сердешного» на место с почетом водрузите, пусть и на грузина он обличьем смахивает, но да ладно, тогда, на войне, все равны были.
Все время что-то мешало свершиться этому благому делу, все наличные немногие силешки «горкомхоза» всегда уходили на другое. То протекали крыши коммунальных развалюх, то деревянные мостки по всему городишку вздувались горбом и норовили поймать в капкан между досок ногу торопыги- прохожего, то перемерзший за зиму водопровод по весне бил фонтанами. Какой уж там постамент для памятника, до него ли,  даже куда его поставить не могли определиться!
Неведомо сколько бы еще все тянулось, кабы Алексеев не слег с инфарктом. Едва поднявшись с больничной койки, он сказал решительно главбуху:
- Василич, устанавливаем памятник! Все в сторону!
- Юбилей Победы скоро, - закивал Колыхалов.
- Не только в этом дело, - вздохнул Степан и приложил руку к груди. - Могу не успеть!
- Средств-то у нас... В смету не заложено. - развел Колыхалов руками.
- А мы профилакторий ремонтировать собирались...
Профилакторий - так, для «вывески» сказано. Это был скорее «охотничий домик», куда время от времени наведывался сам «зампредрика» Владимир Владимирович Мороковский с прочей районной «номенклатурной» шоблой-воблой. Принимал он гостей и повыше, искал покровителей.
В доме собирались подправить печки, полы и крылечко подновить.
- На установку -то памятника хватило бы...- прикинул главбух. - Только потом по шеям бы нам не наклали!
- Не бзди, Вася, прорвемся! - глаза Алексеева молодо блеснули, и на мгновение Колыхалову показалось, что перед ним не изнуренный болезнью и старыми ранами ветеран, а юный бесстрашный Степан-летчик...
Только навернулся наверно с того злополучного крыльца товарищ Мороковский, может, сам или кто из его холуев, а пуще -  из высшего начальства!  Да и фигуру солдата, притулившуюся с краю старого парка и обернутую до поры до времени куском брезента, не утаишь, отовсюду видно. Иначе зачем бы потащили Алексеева с Колыхаловым под начальственные очи.
- Рассказывайте, делитесь, старые жучки, как подворовывали! - с притворной улыбкой вопросил  их Мороковский и забухал, точно колотушкой в било: - Нецелевое использование средств! Вам что было приказано делать? Под суд захотели, так пойдете!
На инвалидов разорялся он, начавший полнеть детина, долго. Когда , наконец,  вышли из его кабинета, Алексеев вытер пот со лба:
- Как пацанов нас... Как воров! Крепко он перед кем-то выслужиться хотел, да мы с тобой не подсуетились!
- Лучше бы уж мостков по улицам побольше настелили... - вздохнул Колыхалов.- По ним хоть людям ходить.
- А памятник наш для бар, что ли?..
«Бронзового солдата» в День Победы открывали торжественно. Алую ленточку перерезали орденоносец-ветеран и, естественно, Мороковский. На митинге Владимир Владимирович разливался соловьем, а когда выступавшие после него начинали в его адрес нести всякую лестную чушь: мол, без вашего чуткого руководства ничего бы тут не стояло, Мороковский скромно потуплял глаза долу и вроде бы как застенчиво расплывался в улыбке.
Упало полотно, открывая людским взорам памятник - солдат, опираясь на автомат и сняв каску, смотрит вдаль, может быть, пройдя последний огневой рубеж по долгой дороге к родному дому.
Алексеев смахнул с глаз слезы и кивнул Колыхалову:
- Все ладно, брат Василич!..
Нанануне их судили и оштрафовали, взыскали по окладу: «легко еще отделались». Алексеев вскоре опять попал в больницу и оттуда уже не вернулся.
.
Бронзовые доски со столбиками фамилий погибших на войне городковцев со стел возле подножия памятника украли глухой ночью. Воры выворотили варварски все десять досок. Милиция была поставлена на уши: денно и нощно велся поиск подонков, местная власть била себя в грудь: мол, все под контролем и никто не уйдет от возмездия! Но сразу шпану, разумеется, не взяли, и все постепенно стало утихать. Немногие ветераны, форсировав по шатким мосточкам канаву для теплотрассы, ведущую к «барской»  новостройке Мороковских, и взирая на пустые четвероугольники на стелах, вполголоса ругались, смахивали с глаз злые слезы.
Василий Васильевич Колыхалов как-то тоже пробрался к памятнику, остановился у подножия и, запрокинув голову, даже испугался - показалось, что бронзовый солдат вот-вот упадет сверху. Колыхалов поспешно отковылял в сторону, присмотрелся получше и заметил: верно, верхняя половина скульптуры еле-еле держалась.
« Как и не уволокли-то вместе с досками?! - поразился Василий Васильевич.- Чуть толкни и...»
Он еще пуще забеспокоился, когда вычитал в газете, что в областном центре прямо с могилы украли бюст героя-летчика. Тот погиб в небе над Западной Украиной, но полвека спустя недобитым «самостийщикам» и их потомству героический прах перестал давать спокойно спать, начались тут на память летчика всякие недобрые поползновения. К счастью, земляки не растерялись: привезли и с должными почестями перезахоронили Героя в родной земле. И буквально через пару дней тоже ведь, наверное, земляки уперли бюст. Цветной металл все-таки...
После прочитанного сердечко у Василия Васильевича нехорошо екнуло. Поотдышавшись, он заторопился к заветному парку и не зря  предчувствовал беду: памятника на месте не было! Неподалеку от осиротевшего  постамента заливали асфальтом дорожку, ведущую к изящному, с  колоннами, особняку в глубине сада. Работягами придирчиво руководил молодой дородный мужчина, по замашкам, сразу  видать: хозяин.
Василий Васильевич беспомощно потыкал куда-то в небо пальцем, из горла его вырвались  невнятные мычащие звуки, и мужчина-распорядитель, заметив неладное со старичком, подошел к нему, гася на своей холеной физиономии сожалеюще-презрительную ухмылку:
- Устал уж вам всем объяснять - на реставрацию «братишку» вашего отправили! Починят, отполируют - будет блестеть, как котовы яйца!
Василий Васильевич поуспокоился, через некоторое время сам недоумевающим знакомым стал с уверенностью говорить, что памятник-де в капремонте, а это дело долгое. Лучше уж верить во чьи-то слова, чем изводиться домыслами и предположениями...
Полетел первый снежок; как-то Василий Васильевич брел, скукожась от ледяного ветра, из магазина домой. Приключилось с ним дело стариковское, не терпящее отлагательства, короче, свернул он за угол. Смеркалось, но прохожего люду  навстречу попадалось немало, и все знакомые, это тебе не в чужом городе, к стволу любого дерева не прижмешься. Место, где приспичило старика - здание администрации, тут же на первом этаже отделение милиции. Да что поделаешь! Колыхалов на всякий случай пробрался подальше в глубину глухого, огороженного высоким забором дворика и... обмер, заметив возле широкого рундука ментовского нужника припорошенного снегом лежащего человека.  Вон, и черты лица явственно проступают сквозь снежный саван. Василий Васильевич рукой смахнул с памятника снег, вздохнул горестно, но сколько не пытался поднять памятник, так и не смог, даже  пошевелить его силенок не хватило.
Колыхалов, обессилев, опустился прямо на землю рядом, закрыл свое лицо озябшими ладонями.
Его легонько потряс за плечо молодой милиционер:
- Дедуля, не своровать ли солдата-то на «цветмет»  намылился? А?..
Парень потоптался рядом, понял, что «сморозил» не то, сказал примиряюще-виновато:
- Давай, дед, помогу тебе его поднять!
Наклонился и  взялся за голову памятника.