Бревенчатый низенький дом

рассказ

.

Где вьюга полночным набегом

Поля заметает кругом,

Стоял запорошенный снегом,

Бревенчатый низенький дом.

.

Н. Рубцов

.

На самой околице Старых Борович окнами на вос­ход и небольшую речушку Сновь сколько помнят ста­рожилы стоит этот дом в окружении верб и вишневого сада. Строился он по-крестьянски, с расчетом на дол­гое время. Стены были выведены из толстых тесанных под рубанок бревен, теперь уже потемневших от дождей и зимних стуж, но все еще крепких, исключая раз­ве нижних два-три венца, немного подгнивших и тре­бующих замены. С годами дом просел, отчего сплошь заросшее плющом резное крыльцо взметнулось немного вверх, как будто хотело оторваться от дома и существовать само по себе.

Внутри дом был самым обыкновенным. Слева чет­верть его занимала русская печь с небольшой лежан­кой и поликом, а справа в углу под тремя иконами стоял накрытый льняной скатертью стол и самодель­ный, на две доски, диван. На стенах там и сям висели фотографии, когда-то, еще при жизни хозяйки Аксиньи Горбачевой всегда украшенные домоткаными рушника­ми и вышивками.

Умерла Аксинья лет десять тому назад жарким августовским утром, хлопоча возле печи. Ее легкой, хотя и ранней, смерти до сих пор завидуют одногодки и особенно сосед, вертлявый,  беспокойный дедок Иван Мардарьевич, прозванный в селе за маленький рост Иванькой.

Единственный сын Аксиньи, капитан дальнего пла­вания Александр Петрович, после похорон матери про­жил в доме дня три, потом забил окна досками и отдал ключ Иваньке. С тех пор он в селе не появляется, должно быть, не позволяют ему занятость на службе и ча­стые плавания в заграничные страны.

Иванька наказ Александра Петровича приглядывать изредка за домом выполняет исправно. Раза два в год он открывает замок, завернутый от дождя в клеенку, смазывает его солидолом или машинным маслом, прове­ряет также крышу и окна, хотя наперед знает, что ниче­го с ними случиться не может, потому как возле дома Иванька бывает ежедневно. Любит он посидеть на кры­лечке, поиграть в домино с немым бондарем Митей и ребятишками, прибегающими искупаться в Снови.

.

Играет Иванька обычно в паре с конопатым дирек­торским сыном Юркой, который всегда «идет на офи­церского козла», отчего они и проигрывают, потому как Юрка до последнего держит у себя дупель «пусто-пусто». Иванька злится, отбрасывает домино в сторону и заводит с Митькой на пальцах разговор о доме:

- Продал бы его Александр Петрович, что ли. А то разрушается.

- Ничего, - отвечает Митя.  - Он нас с тобой еще переживет.

- Эт точно, - соглашается Иванька, - только впустую переживет.

Митя ничего на это не отвечает, молча перемеши­вает костяшки. Иваньке становится стыдно за свои сло­ва. Вдруг Митя подумает, что он как-нибудь метит на этот дом. А Иваньке просто жалко его...

.

Случается, что Иванька заглядывает к дому и ночью. Он сторожит магазин, библиотеку и детские ясли, расположенные невдалеке. На дежурстве Иваньку иногда застает дождь, и тогда он прячется на крыль­це дома, подолгу стоит там, слушает, кутаясь в плащ, как дождь шуршит по листьям плюща и доскам, кото­рыми забиты окна. Дом ему кажется совсем одиноким и совершенно никому не нужным в эту дождливую ночь и темень, Снова Иванька начинает размышлять о том, что дом надо бы продать, если не боровичанам, то на другую сторону реки в Заречье или Гвоздиковку. Но все это, конечно, не в его власти.

.

*

.

Воскресным  июльским днем     Иванька    по    своему обыкновению сидел на крыльце, дожидаясь партнеров. Но никого не было. Митя повез на базар бочки, а ре­бятишки, должно быть, ушли в лес за уже начавшей созревать черникой. От нечего делать Иванька играл в домино сам с собой, разделив костяшки на две кучки. Проку от такой игры было мало, и Иванька часто вы­ходил на берег речки поглядеть, не идет ли кто. Раза два он видел дачников с удочками в руках, но они, не доходя до Иваньки, сворачивали на Колодное, где даже в жаркое время хорошо клюет окунь и красноперка. В досаде Иванька возвращался назад, запрокинув го­лову, смотрел на едва видимый в небе самолетик, кру­жившийся все время над речкой и лугом. В войну Иванька служил в хозвзводе при летной части и счи­тал себя большим знатоком этого дела. Глядя на само­летик, он с похвалой и одобрением отозвался о его по­ведении:

- Ишь ты, прямо Покрышкин!

В ответ самолетик кувыркнулся несколько раз через крыло и скрылся за лесом, маячившим на горизонте.

Иванька поскучнел и снова вышел к речке. На тро­пинке, ведущей через луг к районному центру, он увидел размашисто шагавшего человека с чемоданом в руках. Вначале Иванька даже не обратил на него внимания, приняв за вновь приехавшего дачника. И лишь немного погодя, приглядевшись попристальней, вдруг различил широкую морскую фуражку и шитые золотом якоря. С минуту Иванька еще сомневался, а потом, цепляясь за траву и реденькие кусты лозы, кинулся навстречу иду­щему, еще издалека окликая его:

- Петрович, огородами давайте! Межою! Так по­ближе!

Александр Петрович остановился, поставил на зем­лю чемодан и обнял подбежавшего Иваньку:

- Здравствуй, Иван Мардарьевич!

- Здравствуйте, - совсем разволновался Иванька.- А я все думаю, кто бы это такой.

Он ловко подхватил чемодан Александра Петрови­ча и стал пробираться огородами к дому.

- Как вы тут? - интересовался капитан.

- Так мы ничего, живем потихоньку. А вы - в от­пуск или как?

- В отпуск.

- И надолго?

- Считай, на полгода.

- И правильно, - одобрил Иванька. - А то все по Аргентинам да Америкам. Надоело, должно быть?

- Надоело, - признался Александр Петрович.

- Что ж без семьи?

- Да так... - уклончиво ответил капитан. - Они в другое место поехали.

Спрашивать дальше Иванька не решился. Он замол­чал, обдумывая капитановы слова, пытаясь понять, что кроется за таким ответом. Но, так ничего и не поняв, заключил:

- Оно, может, и к лучшему. С семьей какой отдых?

Путаясь в подсолнухах и картофельной ботве, они вышли к дому. Александр Петрович оглядел его с какой-то особой теплотой и вниманием.

- Стоит еще?

- Стоит. Чего ему сделается! - Иванька не решил­ся сразу заводить разговор о ремонте.

Он передал чемодан Александру Петровичу, а сам заторопился домой:

- Я за ключом обегаю.

- Давай, - отпустил его капитан, присаживаясь на крылечке.

Иванька, еще не успевший пережить все случивше­еся, засеменил по тропинке, все время оглядываясь на­зад, как будто боялся, что Александр Петрович вдруг куда-нибудь исчезнет. Обернулся он минутою. Вместе с ключом принес еще топор и железную лапу.

- Может, того, и окна сразу?

- Да, наверное, - согласился Александр Петрович.

Иванька положил инструменты на крыльцо, провор­но размотал клеенку и открыл замок.

.

В коридоре было темно и прохладно. Откуда-то с чердака веяло знакомым Александру Петровичу с са­мого детства запахом соломы и сухого клевера. Даже за десять лет этот запах не смог выветриться. Капитан вдохнул его полной грудью и на несколько мгновений задержал в легких, ощущая от этого мальчишечью ра­дость и веселье. Ему захотелось прямо сейчас же за­браться на чердак и уснуть там, положив под голову морскую фуражку. Но неугомонный Иванька уже приг­лашал капитана в хату, сметая картузом пыль с дивана.

- Садитесь, а я окна сейчас...

- Давай уж вместе, - предложил Александр Пет­рович. - А то как-то глухо.

Они снова вышли на улицу. Иванька лапою, а ка­питан топором стали открывать доски.

Дом сразу ожил, глянул окнами на луг и речку, удивляясь ясному июльскому дню, еще до конца не веря своему возрождению. Все вокруг ему было с давних пор знакомо, и он вначале даже не нашел никаких перемен. Но, приглядевшись повнимательней, на пустыре за кол­хозным садом увидел новые длинные строения под че­репицей и шифером, на крышах домов то там, то здесь заметил гнутые на разный манер телевизионные антен­ны и позавидовал этим домам, которые жили теперь но­вой, непонятной еще для него жизнью.

Обнаружились и другие перемены.

Возле самой воды не было старой раскидистой вер­бы, под которой раньше всегда собиралась по вечерам молодежь; куда-то исчезли невысокие деревянные каче­ли и приспособленный под лавочку мореный дуб; сов­сем в другом месте находилась теперь привязь для ло­док. Дом пожалел и качели, и вербу, и даже старую, несуществующую ныне привязь, вспоминая разные случаи из своей и их долгой жизни. Но вскоре за радос­тями возвращения и знакомства с новыми вещами он неприметно для себя забыл о старых товарищах.

Иванька и Александр Петрович тем временем уже наводили кое-какой порядок внутри дома. Капитан от­крыл форточку, потом вынес из кладовки две заваляв­шиеся там табуретки, поставил рядом со столом и даже присел на одну, чему-то улыбаясь. А Иванька все суе­тился, хватаясь то за одно, то за другое: подмел полы, смахнул со стен сизоватую паутину. Наконец сняв рас­топтанные сандалии, полез в угол к иконам, протер их по очереди рукавом, приговаривая:

-Заскучали небось? То-то!

Николай-угодник с поднятыми для благословения пальцами строго, по-божественному пригрозил Иваньке, на что тот так же строго заметил:

- Какой серьезный!

Капитан улыбнулся этому смешному разговору, но ничего не сказал, думая о чем-то своем. Иванька с оза­боченным видом покрутился еще немного по хате, нако­нец предложил:

- С дороги, может, перекусить хотите? Так у меня перемет тут недалеко стоит. Рыбешки поджарим.

- За встречу надо, конечно, - отозвался Александр Петрович. - Только я искупаюсь вначале.

- Да я сам. Вы не беспокойтесь, - замахал руками Иванька и, не дожидаясь, пока уйдет Александр Петро­вич, кинулся домой за веслом и ключом от лодки.

Назад он вернулся через полчаса, неся в ведре ки­лограмма на три сомика и пару окуней.

- На жаркое хватит. Не морская, правда.

- Чего уж там! - перебил его капитан, брившийся после купанья перед потускневшим домашним зеркалом.

Не отрывая капитана от дела, Иванька еще несколь­ко раз бегал домой. Принес вязанку сухих березовых дров, сковородку и даже два стакана, которые до поры спрятал в карманах.

- У нас тут что! - хлопотал он возле рыбы. - Старики мрут. Так и пора уже. Марьяна моя тоже по­мерла. Один теперь.

- Неважно, конечно, - вздохнул капитан, принима­ясь помогать Иваньке.

- Так что поделаешь?! Время, Петрович.

Часам к двенадцати, когда рыба уже стояла на сто­ле, Иванька успел пересказать капитану все новости и даже пошел бы, наверное, по второму кругу, не достань Александр Петрович из чемодана две бутылки: одну диковинную, квадратную с ромом, а вторую вроде бы нашу, потому как Иванька различил на ней пять звез­дочек и надпись «Коньяк».

- Что будем пить? - спросил капитан.

- Заграничную давайте, - кивнул Иванька на квад­ратную бутылку. - Поглядим, чего они там.

Александр Петрович налил в стаканы, которые Иванька при виде бутылок незаметно выставил на стол, густого красного рому. Иванька, прежде чем выпить, повертел стакан в руках и даже нюхнул содержимое и лишь после этого чокнулся с капитаном:

- Ну, не забывайте нас, Петрович!

- Не забуду, - почувствовал себя как-то неловко капитан.

Они выпили. Иванька, закусив ломтиком рыбы, принялся незлобиво поругивать напиток за крепость, ко­сясь в то же время на вторую бутылку.

Капитан, видимо, заметил этот взгляд, потому что, выждав минуту-вторую, налил себе и Иваньке коньяку.

- Мне многовато сразу, - начал для приличия от­говариваться Иванька.

Но стакан все-таки взял и выпил его с внутренним любопытством и осторожностью, как бы между прочим заметив:

- Лиловым чаем пахнет.

.

Немного освоившись, они еще несколько раз выпи­вали, теперь уже каждый по желанию. Капитан нахва­ливал Иванькину рыбу, говоря, что ничего подобного он давно уже не пробовал. Иванька смущался, обещал свести капитана на рыбалку и показать ему такие мес­та, о существовании которых в Старых Боровичах ник­то даже не догадывается. Потом разговор перешел у них на зарубежные страны. Иванька, уже изрядно захмелев­ший, любопытствовал:

- Вам, Петрович, диких людей видеть приходилось?

Капитан улыбнулся на этот вопрос, но ответил серь­езно, без подвоха:

- Приходилось, Иван Мардарьевич.

- Ну и чего они, людоедствуют?

- Всякие встречаются.

- Скажи на милость. Что ж, их надоумить нельзя?!

- Пробуют, - все так же серьезно вел разговор ка­питан. - Да поддаются плохо.

- Женщин сначала надо обучать, - стал входить в подробность Иванька. - Они все же поласковей.

Александр Петрович снова улыбнулся, но как-то гру­стно, как будто вспоминал что-то недоброе:

- Все они одинаковы, Иван Мардарьевич, и дикие, и прирученные...

Иванька посидел с минуту тихо, как бы соображая, что бы еще посоветовать капитану насчет диких людей, но, так ничего и не придумав, завел разговор о другом:

- А в капиталистическом мире как? Воевать не со­бираются?

- Вроде бы нет.

- Вот и я думаю. Чего воевать? Время мирное.

Вскоре Иваньку потянуло на песни. Несмотря на свой маленький рост и чудаковатость, он славился в деревне хорошим голосом. Выпив рюмку-вторую, Иванька обя­зательно начинал петь. Чудаковатость его сразу же исчезала, он становился серьезным и даже каким-то пе­чальным. Особенно хорошо получалась у Иваньки  одна старинная песня,   за которую еще в царское время его пожаловал в армии золотой пятеркой командир полка. Иванька и сейчас запел эту самую песню,  вначале  тихо, как бы  пробуя голос, а потом все шире и шире:

.

Ах, не одна-то, не одна,

Эх! Во поле дороженька, ах, одна пролегла!

Ах, зарастала та дорожка,

Эх, ельничком да березничком, ах, горький частым осинничком.

.

Капитан слушал, и ему, наверное, представилось мо­ре, широкое и чистое, дальние страны и извечная мор­ская тоска по родному берегу. А Иванька, низко опус­тив голову, пел, казалось, сам для себя, печалясь и тос­куя о чем-то своем, только ему доступном:

.

Ах, что нельзя-то, нельзя,

Эх, к любушке-сударушке, ах, нельзя в гости ехать молодцу.

Эх! Мил сердечный друг, прощай, будь здорова.

Ах, коли лучше меня найдешь,

Эх! Меня, доброго молодца, эх, меня позабудешь...

.

К мыслям Александра Петровича о море и дальних странах неожиданно примешалась еще какая-то горечь, вспомнилась жена, которая теперь, Бог знает, где и с кем. Он налил себе рюмку, через силу, тяжело выпил ее и притих, слушая, как Иванька поет дальше с мужской светлой печалью:

.

Ах, коли хуже меня найдешь,

Эх! Меня, доброго молодца, эх, меня вспомянешь.

Ах, меня вспомянешь,

Эх! Горькими слезами, эх, запла... ты заплачешь…

.

Последнюю ноту Иванька тянул долго, с остановка­ми и придыханием, как будто жалел, что песня закан­чивается такими горькими и несправедливыми словами.

Капитан бросился тут же наливать Иваньке коньяку, но тот после пения как-то сразу потерял всякий интерес к празднеству и стал собираться домой. На все уговоры Александра Петровича посидеть еще немного ответил первое, что пришло в голову:

- На дежурство  мне  пора. Да  и встретимся еще.

Капитан вздохнул, провел Иваньку на крылечко, где они постояли еще одну минуту, договариваясь о завт­рашней рыбалке, а потом разошлись, каждый со своими  мыслями.

.

*

.

Пойти на рыбалку ни завтра, ни в последующие дни им так и не удалось. После целого месяца жаркой без­ветренной погоды вдруг начались дожди. Откуда-то из-за леса выползли, казалось, прятавшиеся там тучи: вна­чале одна бледно-синяя с золотыми отливами - грозо­вая, а потом целое нашествие низких, затянувших небо  туч обложного дождя.

Иванька, уже прежний, веселый и неугомонный, по нескольку раз на день забегал к Александру Петровичу, жалуясь:

- Надо же такое! Только ведь собрались...

- Успеем еще, - успокаивал его капитан. - Куда дам торопиться?

- Да оно верно, - соглашался Иванька, но было видно, что ему не терпится скорее повести капитана на речку, показать обещанные места, которые в Старых Боровичах, несомненно, самые удачливые.

Дождались своего дня они только через неделю, ког­да небо немного просветлело и к ночи на нем то там, то здесь стали пробиваться неяркие еще звезды. Обрадо­ванный Иванька прибежал к капитану поздно вечером, отлучившись на минуту с дежурства. Вдвоем они вышли на крылечко и, закурив по сигарете, долго обсуждали предстоящую рыбалку. Иванька суетился, говорил мно­го лишнего, но Александр Петрович терпеливо выслу­шивал его, безоговорочно признавая Иванькино превос­ходство в завтрашнем деле.

Уходить от капитана и скучать одному на дежурстве Иваньке явно не хотелось, и он все медлил, заводя раз­говор то об одном, то о другом. Расспросил Александра Петровича про звезды, как это моряки находят по ним среди ночи дорогу. Капитан все доходчиво объяснил Иваньке и даже определил, на какой широте и долготе земного пространства находится бревенчатый домик, возле которого они сидят.

Иванька отнесся к рассказу Александра Петровича с почтением, но все же заметил в свою очередь, что летчики тоже могут здорово ориентироваться    по   звездам, если того потребует случай.

На этом они распрощались до завтрашнего утра, и Иванька уже собрался уходить, беспокоясь за магазин и библиотеку, как вдруг откуда-то с другого берега реки донесся негромкий женский голос:

- Са-ша-а-а!

- Зовет кто-то, - остановился Иванька.

- Да как будто, - неопределенно, но вместе с тем встревоженно ответил капитан.

А женщина, немного выждав, снова робко и даже как-то безнадежно позвала:

-Са-ша-а-а!

- Перевезти надо бы, - забеспокоился Иванька. - А то кого она сейчас дозовется.

Александр Петрович ничего вначале на это не от­ветил, а потом, торопливо выйдя к речке, вдруг совсем неожиданно для Иваньки отозвался:

- Лиза?!

- Я! - донеслось с того берега.

Капитан бросился назад к домику, взял в коридоре весло и на первой попавшейся лодке стал переправля­ться через речку. Иванька, глядя, как он гребет в тем­ноте по-морскому широко и сильно, растерялся, не зная, что же ему делать: то ли дожидаться Александра Пет­ровича и женщины назад, то ли уйти к магазину? На­конец он решился и пошел обходить строения, изредка оглядываясь на речку и ничего еще не понимая в пове­дении Александра Петровича.

А тот, подплывая к противоположному берегу, спе­шил различить в темноте Лизино лицо и фигуру, как будто боялся, что все это вдруг окажется обманом и его встретит сейчас совсем другая женщина.

Впервые Саша увидел Лизу на зареченском лугу, где она помогала матери ворочать покосы. День был сол­нечный, жаркий. От недавно скошенной, привядшей тра­вы исходил душный, горьковатый запах. Мальчишка, возивший женщинам воду, где-то замешкался, и они ча­сто подходили к боровичанской бочке, спросив перед этим разрешения у работавшего на косарке Саши. По­дошла и Лиза, по-женски подвязанная белой, выгорев­шей косынкой.

- Попить можно? - остановилась она возле бочки.

- Пей, - ответил Саша.

Лиза открыла колышек, то вода не полилась. Видно, ее всю уже успели выпить. Лиза растерянно оглянулась на Сашу, что-то ремонтировавшего в косарке. Тот, заме­тив ее взгляд, оторвался от дела и предложил:

- Молоко будешь пить?

- Буду, - согласилась Лиза.

.

Саша повел ее по высокой, достигающей им почти до самого пояса граве к кусту лозы, под которым у него была закрыта бутылка молока и лежал обед. Он вытер бутылку травою и передал Лизе. Та начала пить, по-ре­бячьи высоко запрокинув голову, часто перекладывая холодную бутылку из руки в руку. В самом конце у Ли­зы не хватило дыхания, и она оторвалась от горлышка. Тоненькая струйка молока потекла у нее по подбород­ку, упала на траву и на платье. Лиза вытерла ее загоре­лой ладошкой и передала бутылку Саше, волнуясь, что выпила больше половины.

- Ничего,- начал ее успокаивать тот, - пей, сколь­ко хочешь.

- Хватит уже, - отказалась Лиза и побежала по траве к женщинам.

- Приходи еще, - крикнул ей  вдогонку Саша.

Лиза вдруг остановилась, поглядела вначале почему-то на женщин, а потом на Сашу и негромко пообе­щала:

- Приду. На косарке научишь?

- Научу, - заверил ее Саша, чувствуя в душе необыкновенную радость и тревогу. - Только приходи!

Она, и правда, пришла под самый вечер, когда зареченские женщины уже начали собираться домой. Саша помог Лизе взобраться на косарку, долго рас­сказывал, когда и какие надо включать рычаги. Потом передал ей вожжи, а сам побежал рядом с косаркой, стараясь перекричать ее стрекотание:

- Ты не бойся! Кони смирные!

- А я и не боюсь! - улыбалась Лиза.

С того дня они стали встречаться часто. Во время обеденного перерыва и после работы бегали в заросли дикой смородины, собирали там крупные тяжелые ягоды, то без меры веселясь и дурачась, то неожидан­но замолкая при взгляде друг на друга. К осени, когда сенокос закончился, Лиза так же, как сегодня, приходила на берег речки и негромко звала Сашу. Он пере­плывал к ней на лодке, и они шли в луга по колкой, только что начавшей отрастать отаве, искали там по небольшим озерам кувшинки и лилии, уже сонные, свернувшиеся на ночь. Лиза плела из них себе венок и ожерелье и в этом убранстве была похожа на зага­дочную русалку, неожиданно вышедшую к Саше из озера.

А на следующий год Саша уже щеголял по Заречью в новенькой морской форме, рассказывал Лизе о море, о кораблях, а после кино или танцев уводил ее все в те же луга и по-мужски нетерпеливо целовал, доверчивую и притихшую. Все у них было как будто договорено. Через два года, когда Саша окончит училище, они уедут в Одессу или Севастополь. Саша станет плавать на кораблях во все края земли, а Лиза, тоскуя и переживая, будет дожидаться его возвращения.

Но получилось все по-другому. За Лизой неожиданно начал ухаживать недавно приехавший в село новый учитель. Лиза написала Саше, что это несерьезно, что учитель ей совсем не нравится: ему тридцать лет, и он все время говорит лишь о синусах и косинусах. Но Саша, находившийся тогда на практике в первом загра­ничном плавании, не поверил ей и ответил очень обид­ным письмом. Вот, мол, как получается в настоящей жизни: не успел он уйти в море, как Лиза уже завела себе другого. Чего же ожидать в будущем, когда Саше придется плавать по восемь-девять месяцев в году?! И еще в том письме было много незаслуженных упреков, обид и ревности. А в самом конце целая страница о том, что Саша не очень-то и нуждается в Лизином ожидании и верности, что у него и в Одессе, и здесь, за границею, есть много знакомых женщин, с которыми ему не так скучно, как с Лизой в деревне.

.

После, вернувшись из плавания, Саша писал в За­речье совсем другие письма, жалея обо всем случив­шемся, просил Лизу не обижаться. Но та упрямо мол­чала, а весною, не дождавшись его на каникулы, взяла, да и вышла замуж. Правда, не за учителя, а за другого, деревенского парня.

С тех пор прошло почти двадцать лет, и вот Лиза снова ждет его на берегу Снови. Александр Петрович, разволновавшись, никак не мог пристать к крутому, обрывистому берегу. Лиза придержала лодку рукою и заговорила так же, как   и раньше, тихо и   сдержанно:

- Я давно узнала, что ты приехал.

- Сказал кто-нибудь?

- Нет, сама увидела. Я ведь часто сюда хожу.

Александр Петрович промолчал, не зная, что отве­тить на это неожиданное признание, за которым, чув­ствовалось, стоит не один день сомнений, не одно приня­тое и тут же отвергнутое решение. Ему стало горько и совестно, хотелось найти  для Лизы какие-то особые слова. Но он лишь вздохнул;

- А я слышу, кто-то зовет...

- Не поверил?

- Вначале нет.

Лиза легонько оттолкнулась от берега и, выждав, пока капитан развернет лодку, попросила:

- Поедем к дому. А то темно здесь...

.

*

.

Иванька, успевший за это время несколько раз обойти все стоения, видел, как они вышли из лодки, как, чуть слышно о чем-то переговариваясь, стали под­ниматься по тропинке. Вскоре в ломе   зажегся свет. Горел он часов до двух, а потом вдруг погас, должно быть,  перегорела лампочка или женщина решила возвращаться назад.

Но на   крылечке   долго  еще  никто не   появлялся. В душе у Иваньки вспыхнула недобрая ревность к этой незнакомой женщине, неожиданно разрушившей так хо­рошо начавшую складываться у них с Александром Петровичем жизнь. Но вскоре это чувство прошло, и Иванька, сидя на лавочке возле магазина, вдруг начал вспоминать себя молодым, только что приехавшим в отпуск из царской армии. Марьяна, впервые за годы войны увидев мужа, бросилась к нему на грудь, долго плакала, не в силах оторваться и что-нибудь сказать. Иванька начал выкладывать подарки, купленные за ту самую золотую пятерку: шелковый красный платок, туфли, серьги. Марьяна лишь мельком взглянула на них и снова заплакала:

- Ничего мне не надо, Ваня. Ничего, лишь бы жи­вой…

Потом было по случаю его приезда гуляние, первая неповторимая ночь возвращения. Были хмельные встречи с еще не призванными на фронт друзьями, а в пос­ледний день двухнедельного отпуска фотографирование с Марьяной в уездном городе. Иванька часто смотрит на эту фотографию, где он сидит на гнутом венском стуле, чуть придерживая рукоятку шашки, а Марьяна стоит рядом, положив на погон руку с серебряным об­ручальным кольцом. Это единственная фотография, где они изображены молодыми. Марьяна тоже ее очень любила и все боялась, чтобы она не пожухла от времени...

Вслед за этим Иванька вспомнил еще сына Нико­лая, который семнадцатилетним ушел на войну да так и не вернулся, отчего Марьяна может быть, и умерла раньше положенного срока.

.

От всех этих воспоминаний Иваньке стало очень грустно и одиноко. Ему захотелось пойти в бревенча­тый домик к капитану и незнакомой женщине, расска­зать им про Николая и Марьяну, про то, какой Марь­яна была доброй и ласковой, как любила Иваньку до последнего своего часа...

Но он так и не решился пойти, понимая, что будет там лишним, что непрошеным своим посещением раз­рушит в домике, может быть, такие же, как и у него самого, невосполнимые теперь воспоминания.

Иванька обошел еще раз вокруг магазина и библи­отеки, стараясь хоть чем-то отвлечься от нелегких мыслей. Уже начало рассветать. Утро после недавних дождей обещало быть солнечным и ясным, но сейчас, в четвертом часу, деревья и хаты еще стояли окутанные теплым летним туманом. Только что проснувшиеся ласточки носились в этом тумане, радуясь наступаю­щему дню. Казалось, что своим веселым писком и стремительным полетом они хотят скорее разогнать темноту и туман, пробудить село для дневного труда и продолжения жизни.

Глядя на них, Иванька тоже начал ощущать в себе постепенное возвращение дневной легкости и свободы. Он снова присел на лавочку возле магазина, откуда был виден дом и речка. Прислонившись к изгороди, Иваньки на минуту задремал последним предутренним сном, а когда открыл глаза, то увидел, что Лиза и ка­питан уже переправляются на другую сторону реки. Александр Петрович неторопливо правил лодкой, а Ли­за, закутавшись в капитанский пиджак с широкими золотыми нашивками на рукавах, о чем-то неслышно для Иваньки рассказывает, изредка наклоняясь к воде, должно быть, для того, чтобы сорвать попавшуюся им по пути кувшинку. Выйдя из лодки, они постоя­ли минуты две на берегу, а потом пошли рядом в сто­рону Заречья по густой, еще некошеной траве, то сливаясь в одну черно-белую фигуру, то опять расхо­дясь и пропадая в тумане...

После этой ночи в отношениях капитана и Иваньки произошла какая-то перемена. Встретившись где-ни­будь днем, они не знали, как себя вести. У Иваньки вдруг снова просыпалась ревность, и он уже готов был выдать себя, наговорить Александру Петровичу Бог знает чего и про Лизу, и про рыбалку, и, конечно же, про дом, который давно надо продать, поскольку капи­тану он, по всему видно, совершенно не нужен. Но Иванька сдерживал себя, понимая, что ревность эта пустяшная. Лиза в такие минуты казалась ему чем-то похожей на Марьяну. Иваньке хотелось познакомиться с ней поближе, чтоб можно было сличить лицом. В предутренние сумерки, когда Лиза возвращалась домой, он такое сходство находил. Глядя, как она перед уходом развешивает во дворе только что постиранные капитановы рубашки и майки, как моет крыльцо, он по-добро­му завидовал Александру Петровичу. В этой роли уже почти полновластной хозяйки бревенчатого дома Лиза особенно нравилась Иваньке и особенно походила на его Марьяну.

.

Несколько раз Иванька порывался завести с Алек­сандром Петровичем разговор о его дальнейших пла­нах насчет отпуска. Но разговора у них не получалось. Капитан, чувствуя перед Иванькой вину и зная, что тому про Лизу все известно, старался как можно ско­рее уйти в дом. Там, в ожидании вечера, он молча курил сигарету за сигаретой, волнуясь, как перед своим самым первым, еще курсантским плаванием, от которо­го тогда зависела вся его будущая жизнь.

Иванька тоже уходил домой, обидевшись на капи­тана за такое невнимание к себе, хотя и понимал, что тому сейчас не до Иваньки, что того, наверное, одоле­вают всякого рода сомнения, которые может разрешить только он сам. Иванька давал себе обещание больше вовсе не ходить к Александру Петровичу, и, правда, дня по три он не появлялся.

Во время одной из таких размолвок, когда Иванька совсем уже измаялся, капитан сам постучался к нему:

- Подмогнуть бы надо, Иван Мардарьевич.

- Что случилось? - сразу отошел Иванька.

- Да вот... - кивнул Александр Петрович в сторо­ну своего дома.

Иванька глянул в окно и мгновенно забыл о всех своих обидах. Возле дома стояли две машины, гружен­ные лесом, кирпичом и досками.

- Давно бы так, Петрович! Давно бы, а то стареет, разрушается, - заволновался он, намекая еще на что-то другое, не имеющее отношения к дому.

Как был в одной нательной рубашке Иванька выскочил на улицу и принялся бойко командовать шо­ферами. Те, приняв его, очевидно, за главного здесь хозяина, покорно выполняли все требования, подгоняя и разворачивая машины, как того хотелось Иваньке.

Лес разгрузили на лужайке перед домом, так, что­бы при строительстве было удобно тесать и подкаты­вать к стенам. Александр Петрович расплатился с шо­ферами новенькими, еще не бывшими в употреблении десятками, предложил им зайти в дом и выпить по рюмке. Но шофера от выпивки отказались, торопливо развернули машины и уехали в город.

Время было еще раннее, и Иванька тут же стал торопить Александра Петровича:

- Может, сегодня и начнем? Чего откладывать!

- Можно, - весело и решительно согласился капи­тан.

Иванька, не дожидаясь дальнейших распоряжений, побежал к себе домой, принес оттуда инструменты: то­поры, пилу и даже неизвестно зачем хранившиеся у не­го домкраты. Потом, чувствуя, что с таким важным и значительным делом, как ремонт дома, им вдвоем с капитаном не справиться, сходил еще за Митей.

Втроем они обошли дом со всех сторон, советуясь друг с другом, с чего начинать. Иванька по  обыкновению много суетился, командовал, стараясь показать перед капитаном и Митей свою осведомлен­ность в плотницких делах. На самом же деле распоряжался всем Митя, построивший на своем веку в Старых Боровичах не один дом.

.

Они скрепили дом по каждой стене четырьмя лага­ми, потом, разобрав завалинку, подвели домкраты. Дом заскрипел, закачался, но все же, повинуясь силе, за­метно стал подниматься, внимательно прислушиваясь к самому себе и еще не понимая, зачем это потревожили его старое, высохшее тело. Еще больше он удивился, когда из этого тела начали вынимать четыре первых венца. Но потом, будто смирившись, и приготовившись к более трудным испытаниям, он затих, опираясь на окружавшие его со всех сторон бревна-подпорки.

В первый день работали почти до самого темна. Мужики, возвращавшиеся с сенокоса, изредка подходи­ли к дому, интересовались:

- Ремонтируем?

- Надо, - отвечал совсем умаявшийся Иванька и невпопад тюкал топором мимо отбитой шнуром метки.

Александр Петрович в тельняшке и найденных в чулане еще отцовских сапогах угощал мужиков сигаретами, расспрашивал о сенокосе и разных колхозных делах. Глядя на него, Иваньке даже не верилось, что Александр Петрович объездил почти половину земли, что есть у него где-то дети, жена, о которой за все вре­мя отпуска он ни разу так и не упомянул. Иваньке ка­залось, что спокон веку капитан живет здесь, в дерев­не, что жена у него, конечно, Лиза. С минуты на мину­ту она должна появиться, пригласить плотников на ужин, по-женски справедливо оценить их работу.

.

Но Лиза приходила обычно с наступлением темноты, и ужинать им пришлось одним. Иванька по приказанию капитана сбегал в магазин за двумя бутылками «Экстры». Потом капитан достал из печи борщ и под­жаренную на громадной сковороде рыбу. По одному запаху и виду еды, еще не пробуя ее, Иванька почув­ствовал, что приготовлена она женской рукой, к тому же в расчете не на одного едока. Видно, Лиза знала о предстоящем ремонте и, как всякая хозяйка, по-насто­ящему готовилась к нему, чтоб плотники не были в обиде.

Расположились для ужина они на крылечке, потому что в порушенном доме было пыльно и мусорно. Ивань­ка, намаявшись за день, быстро захмелел, начал переговариваться с Митей насчет его говорящей жены Со­ни, которую Митя ждал пятнадцать лет. Митя отвечал ему, что, мол, Соню понять можно - не каждая на такое решится. Но теперь они живут в дружбе и согла­сии. Соня выучилась разговаривать на пальцах, а дети у них говорящие.

Потом Иваньку, как всегда, потянуло на песни. Он начал свою любимую про полевую дороженьку и доб­рого молодца. Капитан попробовал было ему помогать, но вскоре умолк, очевидно, почувствовав, что ни по своей силе голоса, ни по умению он не сможет сравниться с Иванькой. А тот, глядя на Митю, который насторожен­но и виновато сидел за столом, выводил каждое слово с необычной даже для него широтой и терпением. Иваньке почему-то вдруг захотелось, чтоб его песню услышала на том берегу Лиза и при случае, который, конечно, непременно представится в будущем, похва­лила его так же неназойливо и так же ласково и вни­мательно, как это умела делать одна Марьяна. Забыв об Александре Петровиче и Мите, Иванька пел сейчас, овладеваемый только одним этим, необъяснимым даже ему самому желанием.

.

*

.

С началом ремонта у Иваньки началась суматошная, беспокойная жизнь. Ночью он дежурил возле магазина, а, днем, отдохнув два-три часа, пропадал на строитель­стве, хватаясь за любую работу: то распиливал с Митей бревна для оконных и дверных косяков, то бежал в куз­ницу за скобами и болтами, то вдруг принимался рыть яму под фундамент. От этого ежедневного беспокойства он как-то помолодел и даже, казалось, стал выше рос­том. В кузнице и на колхозном дворе Иванька никак не мог нахвалиться Александром Петровичем. Вот, мол, человек какой: и корабли водить мастер, и в плотниц­ком деле Мите и ему, Иваньке, ничуть не уступает. Каж­дый раз Иваньку подмывало рассказать еще и про Лизу, похвалить ее за внимательное и ласковое обхождение с капитаном. Но он сдерживался, предвкушая, как пос­ле ремонта и новоселья он на рассуждения мужиков будет как бы между прочим замечать, что про капитана и Лизу ему давно было известно, только до поры до времени он помалкивал.

И вдруг Иванька стал замечать, что уже   несколько дней подряд Лиза в  Старых Боровичах не появляется. Вначале он не придал этому значения. Случалось, и раньше она приходила не каждый день. Но вскоре, наблюдая за ка­питаном, Иванька понял, что в отношениях Лизы и Александра Петровича произошло что-то решительное, а может быть, даже бесповоротное. Капитан работал возле дома уже без прежнего интереса, часто, отложив в сторону топор, курил, мрачный и неприветливый. А вечером, просидев на крыльце в напрасном ожидании часов до двенадцати, уходил в дом и, не зажигая света, ложился спать. Митя, тоже заметив эту перемену, начал спрашивать:

- Чего это он?

- Кто его знает, - пожимал Иванька плечами. - Может, по кораблям своим тоскует. Морской все-таки человек.

Но сам-то он знал, что дело здесь не в кораблях и не в морском просторе. Александр Петрович за свою жизнь наплавался, дай Бог каждому. Ему теперь на суше по­жить, может быть, даже приятнее.

Иванька изводил себя в разных догадках, вечером несколько раз тайком от капитана переправлялся на другую сторону речки, доходил почти до самого Заре­чья, надеясь встретить где-нибудь Лизу, расспросить у нее, что же произошло. И если дело пустяшное, незна­чительное, так он привезет ее к Александру Петровичу, помирит и возьмет обещание, что ничего подобного меж­ду ними никогда больше не случится. Но в самый пос­ледний момент Иванька останавливался, догадываясь, что виноваты здесь, возможно, не Лиза и не Александр Петрович, а кто-то совсем посторонний, о существовании кого Иваньке ничего не известно. Он принимался уко­рять этого постороннего, стыдить за непонимание насто­ящей жизни. А иногда опять-таки собирался лично вме­шаться во все происходящее и навести должный поря­док. Но он со дня на день откладывал это вмешательство, ожидая, что Александр Петрович сам без посторонней помощи справится со всеми, кто мешает его жизненному счастью.

.

Только все вышло не так, как думалось Иваньке.

Однажды, когда он суетился после дежурства возле печи, Александр Петрович зашел к нему с чемоданом в руках и протянул ключ:

- Уезжаю я, Иван Мардарьевич.

- Как же так?! - бросился к нему Иванька. - От­пуска-то - еще сколько!

- Ничего не поделаешь, служба, - попробовал бы­ло соврать капитан, но потом махнул рукою и заторопился из дома.

Иванька выбежал за ним следом и, еще не веря все­му сказанному, попытался хотя бы на время задержать его:

- С ремонтом как быть-то, Петрович?

- Как хочешь, - отмахнулся тот и, не оглядываясь ни на дом, ни на совсем поникшего Иваньку, зашагал по тропинке на станцию.

Иванька долго глядел ему вслед, в одну минуту по­старевший и осунувшийся. Потом, прощаясь с Александ­ром Петровичем, замахал картузом в надежде, что ка­питан все-таки оглянется, ответит ему, а может быть, даже остановится и утешит Иваньку, объяснит, что вот он съездит в Одессу, уладит там все свои дела, а потом вернется назад, и они к осени еще успеют отремонтиро­вать дом, еще порыбачат и вдоволь наговорятся. Лизу к тому времени тоже ничто не будет связывать, и она пе­реедет на этот берег Снови в только что отремонтиро­ванный, пахнущий смолою и краскою дом.

Но Александр Петрович так и не оглянулся...

.

*

.

Спустя несколько дней после отъезда капитана сно­ва пошли дожди. Иванька до самого вечера, пока не на­до было идти на дежурство, сидел у  себя  в  хате,  затаив неизвестно  на   кого   обиду.  Изредка  к   нему заглядывал Митя, спрашивал, не приболел ли Иванька.

- Да, есть немного, - отвечал тот, действительно чувствуя во всем теле слабость и пустоту.

Митя сокрушался, советовал проехать в город к вра­чу. Иванька каждый раз обещал, что, как только закон­чатся дожди, обязательно проедет. Потом разговор у них заходил о сенокосе, о приближающейся жатве и лишь в самом конце о капитанском доме. Митя интере­совался, будут ли они кончать с ремонтом, а то его при­глашают в Гвоздиковку стелить полы. Иванька, путаясь в знаках и жестах, объяснял, что Александра Петровича срочно вызвали в Одессу по службе. Так что Митя может спокойно ехать в Гвоздиковку. Тот извиняюще раз­водил руками, но с отъездом не торопился, может быть, не веря до конца Иванькиньм словам.

Ночью Иванька, как и раньше, ходил на дежурство, хотя Митя и советовал ему бросить это занятие, а то еще чего доброго и совсем расхворается. Но Иванька не соглашался. Дежурство - какая ни есть, а все-таки ра­бота. С вечера, закутавшись в плащ, он ходил вокруг строений, проверяя для пущей важности замки и окна, а в полночь направлялся к капитановому дому, куда при­ходить днем ему теперь не хотелось. Мужики часто ос­танавливали Иваньку, точно так же, как Митя, инте­ресуясь, чего это с домом произошла заминка. Объяс­нить настоящую правду Иванька не мог, а обманывать мужиков с каждым днем становилось все труднее.

Ночью же Иванька оставался с домом один на один. Сидя на уже выправленном крыльце, он подолгу глядел на белевшие в темноте новые бревна, которые дубовыми шинами были навечно соединены со старыми, выдержав­шими испытание временем и непогодой. Теперь бы дому стоять да стоять, особенно если покрыть его железом или шифером, да вставить новые рамы. Но вот с хозя­евами никак не ладится, видно, в их жизни что-то было нарушено в самом основании и теперь этого ничем не поправить...

Иванька терялся в догадках, стараясь понять, что же все-таки произошло у Александра Петровича с Ли­зой, почему они так поспешно расстались. Передумал он за эти ночи о многом: и о любви, и о детях, и еще Бог знает о чем, но верного объяснения всему случившемуся так и не находилось, а без него Иванька не видел в жизни необходимого единства и гармонии.

.

Он снова глядел на дом, жалея, что затеяли весь этот ремонт, который доводить теперь до конца некому. Александр Петрович появится в селе, наверное, неско­ро, а у Иваньки на ожидание уже не хватит сил... Он поплотнее кутался в плащ, курил и незаметно для са­мого себя начинал вдруг вспоминать Марьяну, ее пос­ледние дни...

Умерла она вечером на Ивана Купала. Молодежь в этот день справляла праздник. Возле клуба играла музыка, слышался гомон и девичий смех. Марьяна нес­колько раз посылала туда Иваньку посмотреть, так ли там все, как было когда-то в их молодости. Иванька уходил, долго смотрел на гулянье, а вернувшись назад, рассказывал Марьяне, что все точно так же, как и тог­да, вот разве что танцуют теперь по-другому да другие песни поют.

- На то и молодежь, - успокаивала его Марьяна и просила пошире открыть окно.

Когда стемнело, на берегу речки вдруг вспыхнули ко­стры. Один возле самой воды, а другие поднятые высоко на столбах. Они осветили Сновь, прибрежные лозы и почти до самого Заречья мокрый некошеный луг.

Чуть погодя из-за поворота реки на плоту выплыл еще один костер, а за ним множество лодок с девчатами в венках и праздничных нарядах. От близкого огня они казались настоящими русалками, веселыми и таинствен­ными. Между лодок плавал парень, изображающий во­дяного. Он мешал девчатам петь, и те, смеясь и дура­чась, брызгали на него водою.

Но вдруг все затихло, девчата сняли венки и броси­ли их в воду. Быстрое течение подхватило венки, закру­жило; обгоняя лодки, они поплыли вслед за костром.

- Не тонут? - тихо спросила Марьяна, когда Иванька рассказал ей обо всем этом.

- Нет, - ответил он. - Плывут.

- А мой когда-то сразу потонул...

Иванька долго еще наблюдал за лодками, пока они не скрылись за небольшим островом, потом окликнул Марьяну, чтоб еще раз рассказать, как сейчас красиво на речке, как много там народу, и как горят костры. Но она уже ничего ему не ответила...

От этого воспоминания на душе у Иваньки станови­лось неизмеримо тяжело. Ему хотелось поговорить о Марьине с кем-нибудь, кто знал ее еще в молодости, чтоб вспомнились совсем иные дня. Но вокруг была все та же ночь, темная и неласковая. Иванька пробовал не­сколько раз завести такой разговор с полуразрушенным домом. Но тот упрямо молчал, то ли притворяясь, то ли действительно давно уже ничего не помня...

Иванька обижался и уходил от дома куда-нибудь подальше...

И вдруг в один из таких вечеров с того берега отоз­валась Лиза, точно так же, как и в первый день своего приезда:

- Са-ша-а-а!

Иванька бросился было к лодкам, едва не закричав: «Сейчас, Лиза! Сейчас!» Но потом остановился, пони­мая, что все это теперь ни к чему. А Лиза все звала и звала Александра Петровича, но в ее голосе Иваньке слышалось уже одно лишь горькое и безнадежное про­щание. Поэтому он и не отозвался, не стал перевозить Лизу, хотя ему этого и безмерно хотелось.

Не отозвался Иванька и через месяц, когда Лиза, уже перед самой осенью, еще раз приходила на берег Снови, звала плавающего в неизвестных морях капита­на, а потом до самого рассвета сидела в оставленной кем-то на том берегу лодке...

...................................................................................

Волшебный  свет,  озаряющий  лица

.

С именем Ивана Евсеенко (1943 – 2014) в русской прозе рубежа двух веков связано чувство глубокой любви к крестьянскому миру и удивительный лиризм повествования. Начинавший свой литературный путь со стихов и впоследствии целиком отдавший свой талант прозе, он придал романному письму редкую вдохновенность интонации и растворил в повествовании поразительное по сердечности участие автора в судьбах героев. Одним его произведениям свойствен «гоголевский» гротеск и черты народной фантастики, другим – внимательный взгляд на современника, попытка уловить соединение уходящего времени – с наступающим. Почти всегда персонажи его романов и повестей переживают жестокий разлом жизни – смерть близких, опустошение родного края, отторжение социальным порядком затаенного, немногословного человека. Писатель жалел и словно бы опекал героев, которые близки его душе, и был жестко ироничен, рисуя фигуры, олицетворяющие новый порядок на Руси, растерявшей все лучшие достижения советской эпохи.

.

Его литературный стиль отличался замечательным вниманием к деталям окружающего мира, Иван Евсеенко любил предметы, которых коснулась рука мастерового человека. Он мог уделить описанию подобных житейских мелочей несколько страниц повествовательного текста. Его жестоко упрекали за эти, казалось бы, длинноты, не подозревая, что слова писателя посвящены уходящей натуре, они как бы удерживают ее в сегодняшнем дне, не позволяя упасть в небытие стремительно и безвозвратно. По этой прозе в другие времена будут изучать характер русского человека в его лучших чертах, постепенно понимая, что и смута душевная, искажающая наш облик, не в силах отменить Божественное задание, спрятанное в тайниках ума и сердца.

.

У Ивана Евсеенко есть цикл небольших рассказов под общим названием «Трагедии нашего времени». Написанные безо всяких стилевых изысков, эти вещи отличаются лаконизмом и представляют читателю самую суть происходящего с людьми, которые жили, были счастливы или безрадостны, сталкивались как будто со случайными событиями, судьба их рушилась, и они горестно и нелепо заканчивали свое земное существование. Простота рассказа здесь – лучшее свидетельство мастерства автора, а сюжет – печальный упрек нескладной нашей жизни, неспособности ее сохранить волшебный свет, озаряющий человеческие лица, зажигающий глаза и делающий походку легкой: такой она бывает только в юности, полной надежд.

.

В конце «черных» 90-х Иван Евсеенко стал главным редактором воронежского журнала «Подъём» и озвучил тезис, который в тот момент мог бы объединить публикуемые материалы: «журнал русского национального достоинства». В эпоху, когда всякое упоминание о собственно русском мире вызывало раздражение у власти, эта формула была дерзкой и для многих неудобной. Однако именно она позволила журналу создать фундамент для своего художественного развития в последующие годы – более широкого тематически и более многообразного в стилевом отношении. Евсеенко обладал способностью очень кратко и образно охарактеризовать человека или явление. Последовательный сторонник отечественной традиции, он называл авторов, у которых в тексте много грязи, «литературной шпаной». И почти всегда оказывался прав, поскольку эти сочинители и творчески вели себя подобным образом.

.

С уходом Ивана Евсеенко в воронежской прозе словно бы отодвинулась в прошлое эпоха, в которой писательские дарования отличались замечательной весомостью, а интеллектуальные и художественные мотивы повествования соотносились с целым миром – никак не меньше. Пройдет какое-то время, и его книги будут изданы на воронежской земле любовно, не убористым шрифтом на тонкой бумаге, в провинциальном неаккуратном переплете, но как классическое наследие русской прозы – со всем необходимым вниманием, тщательностью, бережным отношением к произведениям одного из лучших писателей нашей литературы.

.

Вячеслав  ЛЮТЫЙ

.

Изображение: "Сады цветут". Худ. Оксана Рощина-Егорова.