Мыло

Мыло

Тот сентябрь был слишком холодный, дождливый и … хотел написать «нудный», но на неправде споткнулась рука.

Как же нудный, когда тебе двадцать один год, ты поступил в высшее учебное заведение любимого города–героя Минска, и вот тебя послали « на картошку», вместе с незнакомыми пока хлопцами и семнадцатилетними девчатами…

Какая может быть нудность, если вокруг такая красота – озёрная Витебщина, со своими   вёсками – деревеньками, где хаты – дома не отгораживаются от улицы заборами, со своим особым  говорком – этими «мальцами» вместо «хлопцев» да «приехавши» вместо «приехал», со своими островками бордово–желтых нежных берез и осин прямо посреди картофельного поля, со своим дремучим еловым лесом, в котором, однако, под тенью густых лап растут белые грибы, со своим дымком от костра, где в золе печётся самое вкусное на свете лакомство – картошка; со своим  теперь  на месяц и нашим, трактористом  Фредькой, местным мудрецом, который знал толк в народных приметах и часто, глядя в небо, уверенно заявлял:

– А не, сегодня дождя не будет! – и всегда, чуть ли не сразу с этими словами начинал накрапывать дождь, который затем постепенно переходил в обложной, на сутки–двое.

Нет, нудным назвать тот сентябрь никак нельзя. Однако то, что был он дождливый  и холодный – факт.

Ужинали и завтракали мы «самопасом» – что Бог пошлёт или что хозяева, у которых мы квартировали,  отжалеют.  Обедали во дворе колхозном мехдворе, под навесом, за длинном столом, специально для нас сбитом из новеньких досок.

В помещении мастерских, или в «ангаре», как называли его механизаторы, там, где в бетонном полу специальная яма для ремонта техники, вдоль стены было восемь умывальников, с холодной, конечно же, водою. Можно представить, какими мы возвращались с поля: задубелые, злые, мокрые, а главное  – грязные. Заскорузлые от липкой, как глина, земли шершавые руки с черными «маникюрами» ногтей аж свербели, такие попробуй отмой, чтобы можно было взяться затем за ложку, за хлеб. А тут на всех, человек на тридцать, не считая механизаторов, один разлезшийся обмылочек, который, если и дождётся его, не столько уничтожает грязь, сколько, кажется, ещё больше втирает её в кожу. Неприятно! Я подумал, что вот мне хороший шанс выделиться среди своих \ обязательно же завтра кто–то спросит: чьих рук дело? – а кто–нибудь обязательно ответит чьих \, а заодно пристыдить местных, показать им, что могли бы ради нас, гостей, позаботиться о таком необходимом предмете гигиены.

Вечером я купил в местном магазинчике восемь кусков  мыла, самого дешевого, «Туалетного», по четырнадцати копеек за штуку, развернул все и положил возле каждого умывальника, и показалось, что мрачный «ангар» будто чуточку посветлел, как–то уютнее, по–человечески там стало.

К обеду следующего дня ни одного кусочка мыла на месте не оказалось. Гм…

Есть у меня одна то ли хорошая, то ли плохая черта – упрямство. Вечером, к немалому удивлению продавщицы, я приобрёл следующие восемь кусочков. И на следующее утро, перед тем, как идти на поле, забежал в мастерские и снова разложил их аккуратно…

И снова в обед не было ни одного.

Это уже насторожило. Кто из механизаторов настолько бедный? Или это – сознательная акция? Но – зачем? Чтобы не лез со своим уставом в чужой «ангар»? Пусть так и остаётся один на всех обмылок? Мы же не моемся – мы тебе помоемся?..

Не может быть! У людей, у каждого есть элементарный стыд, и он должен пробудиться рано или поздно.

Я начал покупать мыло регулярно, и с таким же завидным    постоянством оно исчезало. Был момент, когда у меня на полном серьёзе возникла дурацкая мысль – приносить его, это мыло, только в обед, а на ночь уносить. Вот доставил бы им \почему–то представлялось, что «их»  много \  радости!

Где–то через неделю я подсчитал финансы и задумался. С такими темпами до конца «картошки» мне хватит на одно только мыло. А сигареты? А ребятам, с которыми вместе харчуемся, что давать в складчину? Может, написать маме, попросить чтобы прислала деньги переводом? Объясняя это тем, что необходимо восемь кусков мыла в день? Глупости…Однако и не сдаваться же, не складывать лапки. Думай, голова, шапку куплю!

И голова надумала: четыре кусочка можно поделить пополам. Обломком старой косы я начал разрезать своё «Туалетное» – неразвёрнутое, конечно – и класть, как скупой армейский старшина, половинки около умывальников.

Тот же самый результат. Мыло исчезало, будто какая дурная корова слизывала его своим дурным языком. И тот же самый вопрос – зачем? Кому надо, чтобы было хуже? Я же не клал отраву, от которой могла появиться на руках короста, – наоборот… Что это?  Обычная деревенская дикость? Как в той истории с раками? Когда какой–то местный притыренный химзаводик слил в ближайшую сажалку ядовитые отходы, и в ней передохло всё живое – кроме раков; они выкарабкались на берег и пошли к соседнему чистому озерцу. Ползли – в жару, цепляюсь клешнями за сухую траву, неуклюжие, колючие, пыхтели, греблись...На беду, их маршрут пересёкся с деревенской улицей. Разглядев процессию, повыбегали стар и млад, сильные и слабые, лупили палками, давили ногами, добивали розгами – и не успокоились, пока не уничтожили «врагов» всех до одного.

Зачем, спросите, было их трогать?

А мыло на что забирать?

Пошла третья неделя. Я уже четвертовал свои  кусочки – последняя крайность, дальше было некуда. Продавщица в магазине привыкла ко мне и, увидев, не спрашивая, привычно опускала руку в ящик с мылом. Уж не знаю, что она обо мне думала.                             Начинаясь почти как шутка, как безобидное соревнование: кто кого? – мыльная история постепенно сделалась для меня идеей фикс, перешла в затяжное единоборство, если не в войну – войну здравого смысла с тупостью. Причём всё больше    мне стало казаться, что в этой войне с противоположной стороны действуют не живые люди, с руками, ногами и головами, а какая–то неуловимая, невидимая злая сила, непобедимость которой в том, что намерения её разгадать не было никакой возможности.

На двадцать пятый день я сдался. Правда, возникла было мысль делить четвертованные кусочки, однако это было бы ещё хуже, чем просто признать своё поражение и мысленно пожать противнику его немытую руку.

Это не конец. Тот эпизод оказался лишь прелюдией к моей последующей жизненной «мыльной опере».

Однажды летом на каникулах, в родной деревни, надумал я сделать через нашу узенькую речку мостик, хотя бы из четырёх кладок, а то лежало там всего одно бревно, круглое, вечно скользкое,  опасное. Я насёк в лесу жердочек, обчистил их, положил, сделал перильца, полюбовался на свою работу, покурил, поплевал в воду и ушёл довольный собой. Назавтра всё было разрушено, сломанные перильца плавали в воде, жердочки исчезли бесследно. А лежала на их месте та самая ослизлая колода. Четыре дня я упрямо «наводил» свой мостик \ между культурой и дикостью \, и каждая попытка кончалась неудачей.

В Могилёве –  опять–таки в студенческие годы, на практике, был у нас в общежитии вахтёр, никакой не отставной армеец, как многие из вас, наверно, подумали, – обычный мужчина, интеллигентного вида, прилично одетый, с очками на носу и со свежей газетой в руке, так вот – он никогда не здоровался. На протяжении месяца в каждую его смену  я громко желал ему «доброго утра», а в обед «доброго дня». Ноль на массу. Ни слова в ответ.

Бог ты мой! – только теперь тюкнуло в голову: так ведь и наша писательская работа разве не то же «мыло»?! Отсюда «мыльные оперы», сериалы, «мыльные эпопеи» т.д. «Мылом» называют литературную тягомотину… И как тут не вспомнить бессмертного Лёвина из «Анны Карениной», который, «разглядывая и развёртывая душистый кусочек мыла, промолвил: – Это же произведение искусства!»

Разве мы, мастера пера, не тем занимаемся всю жизнь, как «нарезаем» романы, пьесы, повести, новеллы и кладём их для общего пользования, понятия не имея, кто их забирает, какая от них кому–то польза, в какую бездну они исчезают?..

Сизиф катит в гору камень, тот задерживается на мгновенье – и покатился вниз! Сизиф вытирает со лба пот, сползает на «пятой точке» вниз – и всё по–новому…

Тот сентябрь был слишком холодный, дождливый и … хотел написать «нудный», но на неправде споткнулась рука.

Как же нудный, когда тебе двадцать один год, ты поступил в высшее учебное заведение любимого города–героя Минска, и вот тебя послали «на картошку», вместе с незнакомыми пока хлопцами и семнадцатилетними девчатами…

.

Какая может быть нудность, если вокруг такая красота – озёрная Витебщина, со своими   вёсками – деревеньками, где хаты – дома не отгораживаются от улицы заборами, со своим особым  говорком – этими «мальцами» вместо «хлопцев» да «приехавши» вместо «приехал», со своими островками бордово–желтых нежных берез и осин прямо посреди картофельного поля, со своим дремучим еловым лесом, в котором, однако, под тенью густых лап растут белые грибы, со своим дымком от костра, где в золе печётся самое вкусное на свете лакомство – картошка; со своим  теперь  на месяц и нашим, трактористом  Фредькой, местным мудрецом, который знал толк в народных приметах и часто, глядя в небо, уверенно заявлял:

– А не, сегодня дождя не будет! – и всегда, чуть ли не сразу с этими словами начинал накрапывать дождь, который затем постепенно переходил в обложной, на сутки–двое.

Нет, нудным назвать тот сентябрь никак нельзя. Однако то, что был он дождливый  и холодный – факт.

Ужинали и завтракали мы «самопасом» – что Бог пошлёт или что хозяева, у которых мы квартировали,  отжалеют.  Обедали во дворе колхозном мехдворе, под навесом, за длинном столом, специально для нас сбитом из новеньких досок.

В помещении мастерских, или в «ангаре», как называли его механизаторы, там, где в бетонном полу специальная яма для ремонта техники, вдоль стены было восемь умывальников, с холодной, конечно же, водою. Можно представить, какими мы возвращались с поля: задубелые, злые, мокрые, а главное  – грязные. Заскорузлые от липкой, как глина, земли шершавые руки с черными «маникюрами» аж свербели, такие попробуй отмой, чтобы можно было взяться затем за ложку, за хлеб. А тут на всех, человек на тридцать, не считая механизаторов, один разлезшийся обмылочек, который, если и дождётся его, не столько уничтожает грязь, сколько, кажется, ещё больше втирает её в кожу. Неприятно! Я подумал, что вот мне хороший шанс выделиться среди своих \обязательно же завтра кто–то спросит: чьих рук дело? – а кто–нибудь обязательно ответит чьих\, а заодно пристыдить местных, показать им, что могли бы ради нас, гостей, позаботиться о таком необходимом предмете гигиены.

Вечером я купил в местном магазинчике восемь кусков  мыла, самого дешевого, «Туалетного», по четырнадцати копеек за штуку, развернул все и положил возле каждого умывальника, и показалось, что мрачный «ангар» будто чуточку посветлел, как–то уютнее, по–человечески там стало.

К обеду следующего дня ни одного кусочка мыла на месте не оказалось. Гм…

Есть у меня одна то ли хорошая, то ли плохая черта – упрямство. Вечером, к немалому удивлению продавщицы, я приобрёл следующие восемь кусочков. И на следующее утро, перед тем, как идти на поле, забежал в мастерские и снова разложил их аккуратно…

.

И снова в обед не было ни одного.

Это уже насторожило. Кто из механизаторов настолько бедный? Или это – сознательная акция? Но – зачем? Чтобы не лез со своим уставом в чужой «ангар»? Пусть так и остаётся один на всех обмылок? Мы же не моемся – мы тебе помоемся?..

Не может быть! У людей, у каждого есть элементарный стыд, и он должен пробудиться рано или поздно.

Я начал покупать мыло регулярно, и с таким же завидным    постоянством оно исчезало. Был момент, когда у меня на полном серьёзе возникла дурацкая мысль – приносить его, это мыло, только в обед, а на ночь уносить. Вот доставил бы им \почему–то представлялось, что «их»  много \  радости!

Где–то через неделю я подсчитал финансы и задумался. С такими темпами до конца «картошки» мне хватит на одно только мыло. А сигареты? А ребятам, с которыми вместе харчуемся, что давать в складчину? Может, написать маме, попросить чтобы прислала деньги переводом? Объясняя это тем, что необходимо восемь кусков мыла в день? Глупости…Однако и не сдаваться же, не складывать лапки. Думай, голова, шапку куплю!

И голова надумала: четыре кусочка можно поделить пополам. Обломком старой косы я начал разрезать своё «Туалетное» – неразвёрнутое, конечно – и класть, как скупой армейский старшина, половинки около умывальников.

Тот же самый результат. Мыло исчезало, будто какая дурная корова слизывала его своим дурным языком. И тот же самый вопрос – зачем? Кому надо, чтобы было хуже? Я же не клал отраву, от которой могла появиться на руках короста, – наоборот… Что это?  Обычная деревенская дикость? Как в той истории с раками? Когда какой–то местный притыренный химзаводик слил в ближайшую сажалку ядовитые отходы, и в ней передохло всё живое – кроме раков; они выкарабкались на берег и пошли к соседнему чистому озерцу. Ползли – в жару, цепляюсь клешнями за сухую траву, неуклюжие, колючие, пыхтели, греблись... На беду, их маршрут пересёкся с деревенской улицей. Разглядев процессию, повыбегали стар и млад, сильные и слабые, лупили палками, давили ногами, добивали розгами – и не успокоились, пока не уничтожили «врагов» всех до одного.

.

Зачем, спросите, было их трогать?

А мыло на что забирать?

Пошла третья неделя. Я уже четвертовал свои  кусочки – последняя крайность, дальше было некуда. Продавщица в магазине привыкла ко мне и, увидев, не спрашивая, привычно опускала руку в ящик с мылом. Уж не знаю, что она обо мне думала. Начинаясь почти как шутка, как безобидное соревнование: кто кого? – мыльная история постепенно сделалась для меня идеей фикс, перешла в затяжное единоборство, если не в войну – войну здравого смысла с тупостью. Причём всё больше    мне стало казаться, что в этой войне с противоположной стороны действуют не живые люди, с руками, ногами и головами, а какая–то неуловимая, невидимая злая сила, непобедимость которой в том, что намерения её разгадать не было никакой возможности.

На двадцать пятый день я сдался. Правда, возникла было мысль делить четвертованные кусочки, однако это было бы ещё хуже, чем просто признать своё поражение и мысленно пожать противнику его немытую руку.

Это не конец. Тот эпизод оказался лишь прелюдией к моей последующей жизненной «мыльной опере».

.

Однажды летом на каникулах, в родной деревни, надумал я сделать через нашу узенькую речку мостик, хотя бы из четырёх кладок, а то лежало там всего одно бревно, круглое, вечно скользкое,  опасное. Я насёк в лесу жердочек, обчистил их, положил, сделал перильца, полюбовался на свою работу, покурил, поплевал в воду и ушёл довольный собой. Назавтра всё было разрушено, сломанные перильца плавали в воде, жердочки исчезли бесследно. А лежала на их месте та самая ослизлая колода. Четыре дня я упрямо «наводил» свой мостик \между культурой и дикостью\, и каждая попытка кончалась неудачей.

В Могилёве –  опять–таки в студенческие годы, на практике, был у нас в общежитии вахтёр, никакой не отставной армеец, как многие из вас, наверно, подумали, – обычный мужчина, интеллигентного вида, прилично одетый, с очками на носу и со свежей газетой в руке, так вот – он никогда не здоровался. На протяжении месяца в каждую его смену  я громко желал ему «доброго утра», а в обед «доброго дня». Ноль на массу. Ни слова в ответ.

Бог ты мой! – только теперь тюкнуло в голову: так ведь и наша писательская работа разве не то же «мыло»?! Отсюда «мыльные оперы», сериалы, «мыльные эпопеи» т.д. «Мылом» называют литературную тягомотину… И как тут не вспомнить бессмертного Лёвина из «Анны Карениной», который, «разглядывая и развёртывая душистый кусочек мыла, промолвил: – Это же произведение искусства!»

.

Разве мы, мастера пера, не тем занимаемся всю жизнь, как «нарезаем» романы, пьесы, повести, новеллы и кладём их для общего пользования, понятия не имея, кто их забирает, какая от них кому–то польза, в какую бездну они исчезают?..

Сизиф катит в гору камень, тот задерживается на мгновенье – и покатился вниз! Сизиф вытирает со лба пот, сползает на «пятой точке» вниз – и всё по–новому…

.