Светлые знаки России

Александр Щербаков

СВЕТЛЫЕ  ЗНАКИ  РОССИИ

Минувшей осенью в очередной раз навестил  родное Таскино, что на самом юге Красноярского края, под Саянами. И, конечно, сходил на сельское кладбище. На нашенское, староверское, где похоронены мои родители и сёстры, оставившие этот бренный мир. Кладбищенская роща встретила, как обычно, той по-особому глубокой и отстранённой тишиной, которую не нарушают, а вроде даже подчёркивают птичий посвист и шорох ветра в макушках деревьев, треск хворостинок под ногами и звон комаров над головой. Роща – сплошь берёзовая (подсаженные вербы, рябинки у иных могилок не в счёт), вековая, но почти без подлеска, лишь с печальной порослью осьмиконечных  крестов. Берёзы прямые, одна к одной, изголуба-белые, точно облитые извёсткой,  уходящие в самое  небо световыми  столбами…

И вот когда  погружался я в белоствольную колоннаду, то поймал себя на том, что повторяю в уме светло-печальные строки  поэта-иеромонаха Романа, которые, слившись с органичной мелодией, стали ныне известным романсом: «За родником белый храм, кладбище старое. Этот забытый край Русь нам оставила…» Никакого храма передо мною не было, но всё же он незримо присутствовал здесь. В молчаливом хоре, в тихом молитвенном стоянии белесых  берёз,  в лазурных просветах меж ними. И невольно подумалось, что особая любовь русских людей к берёзам, тоже нередко называемым русскими, должно быть, как-то внутренне связана с нашим поклонением православным, преимущественно белым, церквям и часовенкам с их колокольнями и куполами. Берёзы ведь явно похожи на них –  и своей белизной,  словно бы свидетельствующей об их природной  чистоте и непорочности, и  устремлённостью в горние выси, и, летом, зеленью округлых крон, напоминающих шатровые церковные покрытия, а осенью,

«в багрец и золото одетые», – позлащённые купола. Не говорю уж о берёзах зимних, заснежённых, заиндевелых, и о ранневесенних, будто светящихся изнутри…

Возможно, именно этим объясняется неизменно возвышенный, почти молитвенный настрой, с которым испокон  обращаются к берёзам наши поэты.  Примеров тому не занимать. Любой навскидку приведёт их дюжину: от, положим,  лермонтовской  «средь жёлтой нивы четы белеющих берёз» до есенинской  «страны берёзового ситца» или  до  рубцовского  радостного признания: «Русь моя, люблю твои берёзы!» и скорбного пророчества: «Я умру, когда трещат берёзы…»

Да и не обязательно взывать к именам великих и выдающихся. У каждого самого скромного стихотворца, русского сердцем, найдутся за душою строки с поклоном нашей берёзе. Есть они, конечно, и у автора этих заметок. Вот хотя бы такие:

Брошу всё и уйду на заре

В лес тишайший, седой от мороза,

И под тоненький звон снегирей

Помолюсь белокорым березам.

А кого еще боготворить,

На кого возлагать нам надежды?

Если начистоту говорить,

Лишь они нынче в белых одеждах.

Помолюсь за собратьев своих,

Что попали в объятия бесов,

И помимо стяжанья у них

Не осталось других интересов.

¬¬¬¬¬- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

И за всю оскудевшую Русь,

За бездольных ее ребятишек

Помолюсь, ибо очень боюсь –

Не видать им ни книжек, ни пышек.

Да минует их рабский хомут,

Да минуют сиротские слезы...

Помолюсь – и берёзы поймут,

И помогут святые березы…

Или давние-давние, из юношеских тетрадей:

Качаясь, к берегу причалил

Мой дощаник.

Пришёл тревожный и печальный

Час прощанья.

Прощайте, милые берёзы,

В далях синих

Пусть ваши светятся берёсты

Негасимо.

Горят столбы дневного света,

Так прозрачны,

Вдоль троп, где я бродил всё лето,

Ждал удачи.

Мне ничего не надо боле

В мире этом –

Свети, берёза, в русском поле

Вечным светом.

К месту будет сказать, что как раз на том деревенском  кладбище, у материнской могилы, во мне  сложились «опорные» строки из самого свежего «берёзового» стихотворения: «Чёрный крест, домокованый, грубый, и берёза – как свет в небеса…»  Думается, они были исподволь навеяны  образом храма, непременно всплывающим в православном сознании возле родных пепелищ. И цепочка ассоциаций здесь вполне понятна: подобно белым берёзам, как уже замечено, светлые церкви  наши устремлены в горнюю синеву, в иные пределы своими колокольнями и маковками,  впрямь «как свет в небеса»…

И вполне правомерно предположить, что именно с «подачи» поэтов разных времён и рангов берёза стала, по сути, символом  нашей России.

Хотя вообще-то, если заглянуть в глубь отечественной истории, исконным знаком  Руси выступал скорее дуб. Отчасти потому, что был он весьма распространённым «древом» на русском пространстве и типичным для  его пейзажа, но главным образом потому, что наиболее точно отражал характер, (менталитет, говоря по-нынешнему) русского человека, известного своей крепостью, «остойчивостью»,  укоренённостью в отчей земле и редким сочетанием вольности с долготерпением. Предки наши поклонялись верховному богу Перуну и земному воплощению его – дубу. И не случайно именно дуб из древесного семейства избрал мудрый Пушкин в магическом зачине своей  поэмы, полной отголосков русской старины: «У лукоморья дуб зелёный….» А сколько поныне живёт в народе песен, загадок, пословиц  и поговорок, замешанных на дубах и дубравах! Не перечесть. «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…», «ела, ела дуб, дуб, поломала зуб, зуб»,  «держись за дубок, дубок в землю глубок», «и мал дуб, да здоров», «черепком напьюсь, дубиной отобьюсь»…и т.д. до бесконечности.

Возвышение берёзы над дубом началось, надо полагать, с крещения Руси, ставшей, после утверждения в ней неповреждённой веры христианской  в ипостаси  своеобычного  Русского Православия, «уделом Богоматери»;  с появления  на её просторах тысяч церквей, белых, «космостремительных», «берёзообразных», наподобие знаменитой  церкви Покрова на Нерли. Ну, и, конечно, со всеобщего упования народного на то, что  Русь Православная находится   под особом покровительством (покровом) Пресвятой Девы Марии. В ней воплощённое женское, материнское  начало просвечивает не только в образе самой России-Матушки, но и в облике нашей кудрявой берёзки, в её белых, пречистых одеждах, в её изяществе и женственности,

в мягкости, незлобливости, но и твёрдости, верности её нрава, к примеру, запечатлённого в пословице: «Берёза не угроза, где стоит, там и шумит»…

Ну, а ежели опуститься с поднебесных высот на грешную землю, шагнуть из бытия в житейский быт и обиход, то, оглянувшись, нельзя не заметить, что народ давно нашёл разрешение «противоречий» между берёзою и дубом – во взаимной дополняемости и «гармонизации» их лучших качеств. Скажем,  в типичной  русской избе двери, пол, матица, которым требовалась особая крепость и плотность, обычно были дубовыми, а, положим, гибкий очеп (жердинка под потолком, на конце которой подвешивалась детская зыбка) –  чаще берёзовым. Как и черенки разных хозяйкиных «помощников» при русской печи – ухватов, лопат, сковородников. Как и – дрова наилучшие,

под чудесной белой берёстой, легко загорающие и жарко пылающие с голубыми  струйками дыма, что так тонко и приятно отдают камфарой

и скипидаром. Ну, а, допустим, любителям попариться в русской баньке доподлинно известно, что самые превосходные  веники, дарующие здоровье, очищение и просветление, – берёзовые и дубовые.

И даже здесь видится  некое внутреннее единение двух знаковых деревьев нашей Руси, сочетающих свет духовный с крепостью телесною. Хотя  родовая, исходная суть остаётся при них…

А. кстати, знаете ли вы, как в былые времена отвечали свахам о результате «торга»? В случае согласия: «Берёза!», в случае отказа: «Дуб»….

ПЕРСТЫ  БОЯРЫНИ  МОРОЗОВОЙ

«Персты твои тонкокостны, очи твои молниеносны…»

Протопоп Аввакум

Напомним, что в пушкинской фразе  «мы ленивы и не любопытны», которую так любят ныне приводить к месту и не к месту, имеется в виду «нелюбопытство», чтобы не сказать равнодушие, к отечественной истории.

И здесь поэту трудно отказать в правоте не только по отношению к своим современникам. Достаточно обернуться хотя бы на наше с вами школьное образование. Мы совершенно точно с младых ногтей, как говорится, куда подробнее учили и глубже знали историю древней Греции, древнего Рима и европейского средневековья, чем родную – древнерусскую, да и дальнейшую – российскую, царскую, советскую…

И если заглянуть в нашу художественную литературу, даже в её «золотой»

и «серебряный» века, то мы найдём там довольно скромный перечень эпопей, романов, повестей, написанных на собственном историческом материале. По крайней мере, значительно меньший, чем, положим, в литературе английской или французской. Как ни грустно сознавать, у нас недоставало популярных авторов  вроде плодовитого Вальтера Скотта или дерзкого Александра Дюма, говорившего, что для него «история – это гвоздь», на который он «вешает свои романы». И хотя в советские, в постсоветские времена наблюдались попытки исправить такое положение, число исторических авторов и произведений заметно возросло, однако ещё столько осталось важных, знаковых событий, не тронутых писательским пером, столько ярких личностей,  не отражённых в литературе. И остаётся по сию пору…

Мне вот, к примеру, частенько  приходит на ум Феодосия Прокопьевна Морозова. Будь подобная персона в истории той же Франции, Англии либо Италии, о ней бы давно написали гору книг в стихах и прозе, не говоря уже о череде поставленных опер и балетов. У нас же редко кто прикоснулся к её образу, и в народе она известна во многом лишь благодаря картине нашего великого живописца Василия Сурикова «Боярыня Морозова» в центре  с неистовой страстотерпицей,  вознёсшей двуперстие…

Между тем, эта трагическая фигура, что называется, сама просится не только на полотно, но и в книгу, и на сцену, и на экран, да и на постамент – в бронзе и мраморе. Вы только задумайтесь над этой невероятной судьбой, над этим  характером с чисто русскими  «крайностями» – от широты и вольности до гордого терпения и кроткого смирения. До полной самоотрешённости  ради  избранного раз и навсегда духовного идеала – Христа Живаго и неколебимой веры в Него.

Послушайте, что пишет один из старинных авторов о ней – родовитой боярыне и первой красавице-богачке на Руси в свои времена: «Окружённая роскошью, она выезжала в расписной карете, запряжённой 12-ю арабскими конями с серебряными цепями. В доме её было не менее 300 слуг, а крестьян насчитывалось до 8 тысяч. К ней сваталось множество самых знатных в России женихов…»

Но вот наступает полоса испытаний в её жизни. И что же? Эта дама  из высшего света, эта барыня-боярыня, когда мятущийся  Патриарх Никон замахнулся на некоторые догматы исконно русского Православия, решив его «подреформировать», подтянуть к новым веяниям в мировом христианстве, вдруг обнаруживает в себе ревностную преданность древлему благочестию. Она отвергает все новшества Никона и, вместе с огненным протопопом Аввакумом, идёт на прямое противостояние им. Идёт в раскол.

Так, по крайней мере, трактуются эти драматические события 17 века в нашей истории, хотя, по существу, раскольниками-то явились скорее Никон и его послушные «никониане», отступившие от отеческой традиции. На боярыню Морозову, как и на Аввакума Петрова, со стороны тогдашних «обновленцев» церкви обрушиваются все мыслимые и немыслимые гонения, давления  и преследования. И эта первая богачка Русского царства, выросшая в роскоши и неге, мужественно переносит их, оставаясь глубоко преданной «неповреждённой» вере отцов и завещанному ими обряду. Кандалы, застенки, дыбы, ямы, не говоря уже о лишении всех боярских имений и привилегий, – всё претерпевает она воистину стоически, с непостижимою отвагой и жертвенностью.

Наконец, гонители пытаются запугать её угрозой такого страшного испытания, как позорная казнь на её глазах любимого сына Ивана. По сути дела, рабу Божию Феодосию ставят перед выбором – сын или Христос, в староверском Его исповедании. И она, ни минуты не колеблясь, выбирает «своего» Христа, Его путь и заветы. Вот что, по свидетельству современников, говорит она своим истязателям, недавним единоверцам: «Ивана я люблю и молю о нём Бога безпрестанно. Но Христа люблю более сына… Знайте, ежели вы умышляете сыном меня  отвлекать от Христова пути, прямо вам скажу: выводите сына моего на лобное место, отдайте его на растерзание псам, – не помыслю отступить от благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную…»

Описывая последние часы боярыни Морозовой в Боровском остроге,

в мрачной, холодной яме (была поздняя осень 1672 года), протопоп Аввакум приводит трогательную деталь, достойную целой повести. Он замечает, что боярыня  попросила одного из сторожей тайком взять и вымыть в реке её до крайности загрязнившуюся  сорочку, чтобы перед смертью надеть чистую. Сторож, оказавшийся сострадательным человеком, исполнил эту просьбу.

Тело Феодосии Прокопьевны завернули в рогожу и погребли  рядом с княгиней Евдокией Урусовой, её сестрой, умершей ранее в той же яме от холода и голода.

Вот как стояли в вере православной, как пеклись о чистоте душевной и телесной наши благочестивые предки! Вот что нужно бы проповедовать

в нынешних школах и вузах, вместо пресловутой «толерантности» в мировоззрении, «вариативности» в трактовании событий  истории и всяческого «секспросвета» насчёт свободы в отношениях полов.

Между прочим, если отойти от духовно-нравственной сферы и обратиться к сфере идеологической, социальной, то можно заключить, что одной из главных причин развала нашей Державы было падение числа носителей и защитников социалистических идей – народовластия, равенства и братства – до уровня  «критической массы». И ниже её. В обществе образовался явный недостаток людей, силою духа равных боярыне Морозовой, протопопу Аввакуму и их младшим советским сестрам и братьям по вере в высшую справедливость (как они её понимали), наподобие Зои Космодемьянской или Саши Матросова. Слишком много «толерантных» и «плюралистических» мещан вырастили  мы в том обществе и его авангарде – «ведущей и направляющей» партии.

Помнится, когда, уже во время смуты и разрухи Державы, журналисты спросили замечательного философа и социолога Александра Зиновьева, смогут ли нынешние коммунисты, социалисты вернуть власть в России, он ответил примерно так: «Смогут… Если среди них найдётся достаточно людей, готовых умереть за свои идеалы добра и справедливости». Как это, добавим мы, отчасти было в дореволюционные и в «молодые» советские времена. Особенно – в пору военного лихолетья, в годы яростных сражений с коричневой нечистью «до последнего патрона». Ведь те советские люди, формально безбожные, тоже шли до конца «по пути Христа», в широком смысле слова, ибо они шли за торжество правды и справедливости, и не из личной корысти, а ради общего мира и счастья,  «ради жизни на земле».

Иные, пожалуй, заметят мне: а что, мол, пользы из того стоического сопротивления  ревнителей древлего благочестия, если всё кончилось их разгромом, ссылками, заточениями, кострами и торжеством сомнительных обновленцев? Да и во втором случае жертвы героических защитников советского строя, чаемого общества  социальной справедливости оказались напрасными, ибо победила в конце концов социально несправедливая, но красочно размалёванная либеральная демократия.

Что до подвижников староверия, то я отвечу: «Не скажите!» Их упорное стояние в отческой церковной традиции пусть через столетия, но все же получило признание. В начале минувшего века официально были отменены преследования  старообрядцев, а позднее признаны равно благодатными богослужения  по древлеправославному  чину. И теперь, насколько мне известно, во многих храмах Русской Православной церкви, в частности, подмосковных, наряду с обычными  ведутся службы по старому обряду. Давно бы так-то…

Ну, а насчёт социализма, коммунизма… Конечно, отход от идей общественной собственности, коллективных форм труда и «человечьего общежития» налицо. Да и ряды их нынешних защитников, прямо скажем, пока не изобилуют фигурами, подобными «виртуальному» Павке Корчагину или реальному Дмитрию Карбышеву, белому генералу, ставшему красным страстотерпцем. Но, как говорится, «ещё не вечер». Вечная народная жажда социальной справедливости и солидарности никуда не исчезала. Серьёзные социологи, политологи  отмечают на фоне массового разочарования в рыночной демократии явное «полевение» настроений в мире, включая наше царство-государство. А значит, появятся и новые  борцы  «за освобождение человечества», сильные духом.

Впрочем, это уже другая история. Мне же хотелось только  напомнить о сонме достойных отражения в литературе, в искусстве лиц и ликов из той  родной истории, какою, по слову Пушкину, «её нам Бог дал». И прежде всего, конечно, натур цельных, прямодушных, бескомпромиссных… Истинно русских.

ДЕЛО СЕДЫХ

Помню, я немало удивился, когда впервые встретил в опубликованном письме Варлама Шаламова к Борису Пастернаку такие слова: «Поэзия – дело седых, не мальчиков, а мужчин…» Тотчас невольно пришли на ум строки другого российского пиита советских времён, умершего, правда, в Израиле: «До тридцати поэтом быть почётно, и срам кромешный – после тридцати…».

И ведь, кажется, он был намного ближе к истине. Поэзия  привычно сочетается в нашем сердце со светом, молодостью, с мечтами и надеждами, и с любовью, конечно. Ведь именно в юности, молодости почти все поголовно увлекаются поэзией, заучивают наизусть, переписывают в заветные тетрадки  полюбившиеся строки из поэтических томиков и сами тайно или явно сочиняют стихи.

Да и наши первостатейные поэты, по крайней мере, большинство из них, были молодыми и красивыми, а многие таковыми остались навек – от Пушкина и Лермонтова до Есенина и Маяковского, Павла Васильева и Николая Рубцова. Рано уходя, они словно бы уже этим фактом подчёркивали, что поэзия –   исключительное состояние и достояние молодости. И если молодость увядает, уходит, то незачем жить и творцу поэтических строк.

Да, всё вроде бы так. Но в чём-то важном всё-таки более правым подспудно чувствуется Варлам Шаламов. В чём же? А послушайте, что он далее пишет в том же письме: «Для меня никогда стихи не были игрой и забавой. Я считал стихи беседой человека с миром. На каком-то третьем языке, хорошо понятном и человеку, и миру, хотя родные-то языки у них разные...».

Вот в этом-то и суть дела.  Конечно, далеко не все «молодые» стихи являются игрой и забавой, но всё-таки в них, рождаемых «пламенем уст», заведомо превалируют «буйство глаз и половодье чувств». И, уж простите, но кажется даже, не случайно в метафоре  с «половодьем» по созвучию исподволь слышится нечто «половое». Это если грубо и приземлённо. А если возвышенно – то сердечное, страстное, нежное…

Большинство «молодых» поэтических строк пишется о любви. И среди них немало достойных, высоких по духу и мысли, многое говорящих и уму и сердцу и не страдающих недостатком выразительного авторского мастерства.  Более того,  любовь была, пожалуй, главной темой поэзии всех времён и народов и остаётся таковой до сего дня. И творцами «любовной лирики» выступают преимущественно молодые поэты, как водилось всегда. Исключения редки. Наподобие, скажем, 74-летнего Гёте с его «Мариенбадской элегией», полной «страсти нежной», или Петрарки с его посланиями возлюбленной Лауре,  которую он пылко воспевал до конца своих дней, далеко не юношеских. Правда, образ её всё же представляется нереалистичным, романтически условным и чрезмерно опоэтизированным. Особенно в наши прагматические времена.

Впрочем, не только в наши. Старческая песнь любви и прежде, пожалуй, воспринималась как немножко оксюморон и жаркий холодок. Не зря когда-то Лев Толстой подшучивал над Афанасием Фетом, седобородым лириком,  который такие сентиментальные стихи, как «Шёпот, робкое дыханье, трели сословья», написал на… керосиновом счёте. Яснополянский мудрец явно намекал своему старшему другу и соседу по поместью, что почтенный возраст требует иных слов и чувств, более «серьёзных» тем и размышлений. Года всех «к суровой  прозе клонят», включая тех, кто продолжает говорить  на «третьем языке», таинственном, но всем «понятном». Должны клонить…

Варлам Шаламов называет подобные «поздние» стихи «беседой с миром». Но я бы дерзнул на первое место поставить «беседу» с небом, с миром горним (с Богом, то есть!), а уж потом –  с миром дольним. Конечно, и здесь найдутся исключения. Первым на память приходит уже помянутый Михаил Лермонтов, в своём, по сути, юношеском возрасте уловивший и передавший, как «пустыня внемлет Богу» и «звезда с звездою говорит». Но чаще всё-таки «беседа» с Богом и миром слышится в стихах поэтов, убелённых сединами. Тут примеры бесчисленны и бесконечны. От, положим, Гаврилы Державина, автора хрестоматийной оды «Бог», до нашего современника  Юрия Кузнецов с его поэмою «Путь Христа» и неоконченным «Раем». Но мне хочется напомнить строки, может быть, не самые известные, однако весьма характерные тем, что они были написаны если не последними, то одними из последних глубоко «седым» поэтом – Иваном Буниным, одиноко доживавшим свои дни  на чужбине, в Приморских Альпах, в тихом французском  городке Грассе:

НОЧЬ

Ледяная ночь, мистраль

(Он ещё не стих).

Вижу в окнах блеск и даль

Гор, холмов нагих.

Золотой недвижный свет

До постели лёг.

Никого на свете нет,

Только я да Бог.

Знает только Он мою

Мёртвую печаль,

Ту, что я от всех таю…

Холод. Блеск. Мистраль.

И уж такой вот «разговор», такая поэзия в её «неслыханной простоте» и обнажённой правде есть действительно «дело седых, не мальчиков, а мужчин», чьи виски посыпаны  порошею прожитых лет и солью нажитого опыта, мучительных поисков и размышлений, которые зовутся мудростью.

Отнюдь не претендуя на эту самую мудрость, могу в заключение предложить и свои строчки из числа последних, тоже невольно посыпанных крупицами соли пролетевших годочков.

***

Я уже не бунтую,

Я смирился со всем.

Даже с тем, что бытую

До поры в мире сем.

А поскольку навряд ли

Долго мне бытовать,

На земные порядки

Глупо негодовать.

Чту законы и догмы,

Не перечу судьбе.

Верю Господу Богу…

И немного - себе.

СВЕТЛЫЕ  ЗНАКИ  РОССИИ

.

Минувшей осенью в очередной раз навестил  родное Таскино, что на самом юге Красноярского края, под Саянами. И, конечно, сходил на сельское кладбище. На нашенское, староверское, где похоронены мои родители и сёстры, оставившие этот бренный мир. Кладбищенская роща встретила, как обычно, той по-особому глубокой и отстранённой тишиной, которую не нарушают, а вроде даже подчёркивают птичий посвист и шорох ветра в макушках деревьев, треск хворостинок под ногами и звон комаров над головой. Роща – сплошь берёзовая (подсаженные вербы, рябинки у иных могилок не в счёт), вековая, но почти без подлеска, лишь с печальной порослью осьмиконечных  крестов. Берёзы прямые, одна к одной, изголуба-белые, точно облитые извёсткой,  уходящие в самое  небо световыми  столбами…

И вот когда  погружался я в белоствольную колоннаду, то поймал себя на том, что повторяю в уме светло-печальные строки  поэта-иеромонаха Романа, которые, слившись с органичной мелодией, стали ныне известным романсом: «За родником белый храм, кладбище старое. Этот забытый край Русь нам оставила…» Никакого храма передо мною не было, но всё же он незримо присутствовал здесь. В молчаливом хоре, в тихом молитвенном стоянии белесых  берёз,  в лазурных просветах меж ними. И невольно подумалось, что особая любовь русских людей к берёзам, тоже нередко называемым русскими, должно быть, как-то внутренне связана с нашим поклонением православным, преимущественно белым, церквям и часовенкам с их колокольнями и куполами. Берёзы ведь явно похожи на них –  и своей белизной, словно бы свидетельствующей об их природной  чистоте и непорочности, и  устремлённостью в горние выси, и, летом, зеленью округлых крон, напоминающих шатровые церковные покрытия, а осенью, «в багрец и золото одетые», – позлащённые купола. Не говорю уж о берёзах зимних, заснежённых, заиндевелых, и о ранневесенних, будто светящихся изнутри…

Возможно, именно этим объясняется неизменно возвышенный, почти молитвенный настрой, с которым испокон  обращаются к берёзам наши поэты.  Примеров тому не занимать. Любой навскидку приведёт их дюжину: от, положим,  лермонтовской  «средь жёлтой нивы четы белеющих берёз» до есенинской  «страны берёзового ситца» или  до  рубцовского  радостного признания: «Русь моя, люблю твои берёзы!» и скорбного пророчества: «Я умру, когда трещат берёзы…»

Да и не обязательно взывать к именам великих и выдающихся. У каждого самого скромного стихотворца, русского сердцем, найдутся за душою строки с поклоном нашей берёзе. Есть они, конечно, и у автора этих заметок. Вот хотя бы такие:

.

.

К месту будет сказать, что как раз на том деревенском  кладбище, у материнской могилы, во мне сложились «опорные» строки из самого свежего «берёзового» стихотворения: «Чёрный крест, домокованый, грубый, и берёза – как свет в небеса…» Думается, они были исподволь навеяны образом храма, непременно всплывающим в православном сознании возле родных пепелищ. И цепочка ассоциаций здесь вполне понятна: подобно белым берёзам, как уже замечено, светлые церкви  наши устремлены в горнюю синеву, в иные пределы своими колокольнями и маковками,  впрямь «как свет в небеса»…

И вполне правомерно предположить, что именно с «подачи» поэтов разных времён и рангов берёза стала, по сути, символом  нашей России.

Хотя вообще-то, если заглянуть в глубь отечественной истории, исконным знаком  Руси выступал скорее дуб. Отчасти потому, что был он весьма распространённым «древом» на русском пространстве и типичным для  его пейзажа, но главным образом потому, что наиболее точно отражал характер, (менталитет, говоря по-нынешнему) русского человека, известного своей крепостью, «остойчивостью»,  укоренённостью в отчей земле и редким сочетанием вольности с долготерпением. Предки наши поклонялись верховному богу Перуну и земному воплощению его – дубу. И не случайно именно дуб из древесного семейства избрал мудрый Пушкин в магическом зачине своей  поэмы, полной отголосков русской старины: «У лукоморья дуб зелёный….» А сколько поныне живёт в народе песен, загадок, пословиц  и поговорок, замешанных на дубах и дубравах! Не перечесть. «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…», «ела, ела дуб, дуб, поломала зуб, зуб»,  «держись за дубок, дубок в землю глубок», «и мал дуб, да здоров», «черепком напьюсь, дубиной отобьюсь» и т.д. до бесконечности.

Возвышение берёзы над дубом началось, надо полагать, с крещения Руси, ставшей, после утверждения в ней неповреждённой веры христианской  в ипостаси своеобычного  Русского Православия, «уделом Богоматери»;  с появления  на её просторах тысяч церквей, белых, «космостремительных», «берёзообразных», наподобие знаменитой  церкви Покрова на Нерли. Ну, и, конечно, со всеобщего упования народного на то, что  Русь Православная находится   под особом покровительством (покровом) Пресвятой Девы Марии. В ней воплощённое женское, материнское  начало просвечивает не только в образе самой России-Матушки, но и в облике нашей кудрявой берёзки, в её белых, пречистых одеждах, в её изяществе и женственности, в мягкости, незлобливости, но и твёрдости, верности её нрава, к примеру, запечатлённого в пословице: «Берёза не угроза, где стоит, там и шумит»…

Ну, а ежели опуститься с поднебесных высот на грешную землю, шагнуть из бытия в житейский быт и обиход, то, оглянувшись, нельзя не заметить, что народ давно нашёл разрешение «противоречий» между берёзою и дубом – во взаимной дополняемости и «гармонизации» их лучших качеств. Скажем,  в типичной  русской избе двери, пол, матица, которым требовалась особая крепость и плотность, обычно были дубовыми, а, положим, гибкий очеп (жердинка под потолком, на конце которой подвешивалась детская зыбка) –  чаще берёзовым. Как и черенки разных хозяйкиных «помощников» при русской печи – ухватов, лопат, сковородников. Как и – дрова наилучшие, под чудесной белой берёстой, легко загорающие и жарко пылающие с голубыми  струйками дыма, что так тонко и приятно отдают камфарой

и скипидаром. Ну, а, допустим, любителям попариться в русской баньке доподлинно известно, что самые превосходные  веники, дарующие здоровье, очищение и просветление, – берёзовые и дубовые.

И даже здесь видится  некое внутреннее единение двух знаковых деревьев нашей Руси, сочетающих свет духовный с крепостью телесною. Хотя  родовая, исходная суть остаётся при них…

А. кстати, знаете ли вы, как в былые времена отвечали свахам о результате «торга»? В случае согласия: «Берёза!», в случае отказа: «Дуб»….

.

ПЕРСТЫ  БОЯРЫНИ  МОРОЗОВОЙ

.

.

Напомним, что в пушкинской фразе  «мы ленивы и не любопытны», которую так любят ныне приводить к месту и не к месту, имеется в виду «нелюбопытство», чтобы не сказать равнодушие, к отечественной истории.

И здесь поэту трудно отказать в правоте не только по отношению к своим современникам. Достаточно обернуться хотя бы на наше с вами школьное образование. Мы совершенно точно с младых ногтей, как говорится, куда подробнее учили и глубже знали историю древней Греции, древнего Рима и европейского средневековья, чем родную – древнерусскую, да и дальнейшую – российскую, царскую, советскую…

И если заглянуть в нашу художественную литературу, даже в её «золотой» и «серебряный» века, то мы найдём там довольно скромный перечень эпопей, романов, повестей, написанных на собственном историческом материале. По крайней мере, значительно меньший, чем, положим, в литературе английской или французской. Как ни грустно сознавать, у нас недоставало популярных авторов  вроде плодовитого Вальтера Скотта или дерзкого Александра Дюма, говорившего, что для него «история – это гвоздь», на который он «вешает свои романы». И хотя в советские, в постсоветские времена наблюдались попытки исправить такое положение, число исторических авторов и произведений заметно возросло, однако ещё столько осталось важных, знаковых событий, не тронутых писательским пером, столько ярких личностей,  не отражённых в литературе. И остаётся по сию пору…

Мне вот, к примеру, частенько  приходит на ум Феодосия Прокопьевна Морозова. Будь подобная персона в истории той же Франции, Англии либо Италии, о ней бы давно написали гору книг в стихах и прозе, не говоря уже о череде поставленных опер и балетов. У нас же редко кто прикоснулся к её образу, и в народе она известна во многом лишь благодаря картине нашего великого живописца Василия Сурикова «Боярыня Морозова» в центре  с неистовой страстотерпицей,  вознёсшей двуперстие…

Между тем, эта трагическая фигура, что называется, сама просится не только на полотно, но и в книгу, и на сцену, и на экран, да и на постамент – в бронзе и мраморе. Вы только задумайтесь над этой невероятной судьбой, над этим  характером с чисто русскими  «крайностями» – от широты и вольности до гордого терпения и кроткого смирения. До полной самоотрешённости  ради  избранного раз и навсегда духовного идеала – Христа Живаго и неколебимой веры в Него.

Послушайте, что пишет один из старинных авторов о ней – родовитой боярыне и первой красавице-богачке на Руси в свои времена: «Окружённая роскошью, она выезжала в расписной карете, запряжённой 12-ю арабскими конями с серебряными цепями. В доме её было не менее 300 слуг, а крестьян насчитывалось до 8 тысяч. К ней сваталось множество самых знатных в России женихов…»

 

Но вот наступает полоса испытаний в её жизни. И что же? Эта дама  из высшего света, эта барыня-боярыня, когда мятущийся  Патриарх Никон замахнулся на некоторые догматы исконно русского Православия, решив его «подреформировать», подтянуть к новым веяниям в мировом христианстве, вдруг обнаруживает в себе ревностную преданность древлему благочестию. Она отвергает все новшества Никона и, вместе с огненным протопопом Аввакумом, идёт на прямое противостояние им. Идёт в раскол.

Так, по крайней мере, трактуются эти драматические события 17 века в нашей истории, хотя, по существу, раскольниками-то явились скорее Никон и его послушные «никониане», отступившие от отеческой традиции. На боярыню Морозову, как и на Аввакума Петрова, со стороны тогдашних «обновленцев» церкви обрушиваются все мыслимые и немыслимые гонения, давления  и преследования. И эта первая богачка Русского царства, выросшая в роскоши и неге, мужественно переносит их, оставаясь глубоко преданной «неповреждённой» вере отцов и завещанному ими обряду. Кандалы, застенки, дыбы, ямы, не говоря уже о лишении всех боярских имений и привилегий, – всё претерпевает она воистину стоически, с непостижимою отвагой и жертвенностью.

Наконец, гонители пытаются запугать её угрозой такого страшного испытания, как позорная казнь на её глазах любимого сына Ивана. По сути дела, рабу Божию Феодосию ставят перед выбором – сын или Христос, в староверском Его исповедании. И она, ни минуты не колеблясь, выбирает «своего» Христа, Его путь и заветы. Вот что, по свидетельству современников, говорит она своим истязателям, недавним единоверцам: «Ивана я люблю и молю о нём Бога безпрестанно. Но Христа люблю более сына… Знайте, ежели вы умышляете сыном меня  отвлекать от Христова пути, прямо вам скажу: выводите сына моего на лобное место, отдайте его на растерзание псам, – не помыслю отступить от благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную…»

Описывая последние часы боярыни Морозовой в Боровском остроге, в мрачной, холодной яме (была поздняя осень 1672 года), протопоп Аввакум приводит трогательную деталь, достойную целой повести. Он замечает, что боярыня попросила одного из сторожей тайком взять и вымыть в реке её до крайности загрязнившуюся  сорочку, чтобы перед смертью надеть чистую. Сторож, оказавшийся сострадательным человеком, исполнил эту просьбу.

Тело Феодосии Прокопьевны завернули в рогожу и погребли  рядом с княгиней Евдокией Урусовой, её сестрой, умершей ранее в той же яме от холода и голода.                 .

Вот как стояли в вере православной, как пеклись о чистоте душевной и телесной наши благочестивые предки! Вот что нужно бы проповедовать

в нынешних школах и вузах, вместо пресловутой «толерантности» в мировоззрении, «вариативности» в трактовании событий  истории и всяческого «секспросвета» насчёт свободы в отношениях полов.

Между прочим, если отойти от духовно-нравственной сферы и обратиться к сфере идеологической, социальной, то можно заключить, что одной из главных причин развала нашей Державы было падение числа носителей и защитников социалистических идей – народовластия, равенства и братства – до уровня  «критической массы». И ниже её. В обществе образовался явный недостаток людей, силою духа равных боярыне Морозовой, протопопу Аввакуму и их младшим советским сестрам и братьям по вере в высшую справедливость (как они её понимали), наподобие Зои Космодемьянской или Саши Матросова. Слишком много «толерантных» и «плюралистических» мещан вырастили  мы в том обществе и его авангарде – «ведущей и направляющей» партии.

Помнится, когда, уже во время смуты и разрухи Державы, журналисты спросили замечательного философа и социолога Александра Зиновьева, смогут ли нынешние коммунисты, социалисты вернуть власть в России, он ответил примерно так: «Смогут… Если среди них найдётся достаточно людей, готовых умереть за свои идеалы добра и справедливости». Как это, добавим мы, отчасти было в дореволюционные и в «молодые» советские времена. Особенно – в пору военного лихолетья, в годы яростных сражений с коричневой нечистью «до последнего патрона». Ведь те советские люди, формально безбожные, тоже шли до конца «по пути Христа», в широком смысле слова, ибо они шли за торжество правды и справедливости, и не из личной корысти, а ради общего мира и счастья,  «ради жизни на земле».

Иные, пожалуй, заметят мне: а что, мол, пользы из того стоического сопротивления  ревнителей древлего благочестия, если всё кончилось их разгромом, ссылками, заточениями, кострами и торжеством сомнительных обновленцев? Да и во втором случае жертвы героических защитников советского строя, чаемого общества  социальной справедливости оказались напрасными, ибо победила в конце концов социально несправедливая, но красочно размалёванная либеральная демократия.

Что до подвижников староверия, то я отвечу: «Не скажите!» Их упорное стояние в отческой церковной традиции пусть через столетия, но все же получило признание. В начале минувшего века официально были отменены преследования  старообрядцев, а позднее признаны равно благодатными богослужения  по древлеправославному чину. И теперь, насколько мне известно, во многих храмах Русской Православной церкви, в частности, подмосковных, наряду с обычными  ведутся службы по старому обряду. Давно бы так-то…

Ну, а насчёт социализма, коммунизма… Конечно, отход от идей общественной собственности, коллективных форм труда и «человечьего общежития» налицо. Да и ряды их нынешних защитников, прямо скажем, пока не изобилуют фигурами, подобными «виртуальному» Павке Корчагину или реальному Дмитрию Карбышеву, белому генералу, ставшему красным страстотерпцем. Но, как говорится, «ещё не вечер». Вечная народная жажда социальной справедливости и солидарности никуда не исчезала. Серьёзные социологи, политологи  отмечают на фоне массового разочарования в рыночной демократии явное «полевение» настроений в мире, включая наше царство-государство. А значит, появятся и новые  борцы  «за освобождение человечества», сильные духом.

Впрочем, это уже другая история. Мне же хотелось только  напомнить о сонме достойных отражения в литературе, в искусстве лиц и ликов из той  родной истории, какою, по слову Пушкину, «её нам Бог дал». И прежде всего, конечно, натур цельных, прямодушных, бескомпромиссных… Истинно русских.

.

ДЕЛО СЕДЫХ

.

Помню, я немало удивился, когда впервые встретил в опубликованном письме Варлама Шаламова к Борису Пастернаку такие слова: «Поэзия – дело седых, не мальчиков, а мужчин…» Тотчас невольно пришли на ум строки другого российского пиита советских времён, умершего, правда, в Израиле: «До тридцати поэтом быть почётно, и срам кромешный – после тридцати…».

 

И ведь, кажется, он был намного ближе к истине. Поэзия  привычно сочетается в нашем сердце со светом, молодостью, с мечтами и надеждами, и с любовью, конечно. Ведь именно в юности, молодости почти все поголовно увлекаются поэзией, заучивают наизусть, переписывают в заветные тетрадки  полюбившиеся строки из поэтических томиков и сами тайно или явно сочиняют стихи.

Да и наши первостатейные поэты, по крайней мере, большинство из них, были молодыми и красивыми, а многие таковыми остались навек – от Пушкина и Лермонтова до Есенина и Маяковского, Павла Васильева и Николая Рубцова. Рано уходя, они словно бы уже этим фактом подчёркивали, что поэзия –   исключительное состояние и достояние молодости. И если молодость увядает, уходит, то незачем жить и творцу поэтических строк.

Да, всё вроде бы так. Но в чём-то важном всё-таки более правым подспудно чувствуется Варлам Шаламов. В чём же? А послушайте, что он далее пишет в том же письме: «Для меня никогда стихи не были игрой и забавой. Я считал стихи беседой человека с миром. На каком-то третьем языке, хорошо понятном и человеку, и миру, хотя родные-то языки у них разные...».

Вот в этом-то и суть дела.  Конечно, далеко не все «молодые» стихи являются игрой и забавой, но всё-таки в них, рождаемых «пламенем уст», заведомо превалируют «буйство глаз и половодье чувств». И, уж простите, но кажется даже, не случайно в метафоре  с «половодьем» по созвучию исподволь слышится нечто «половое». Это если грубо и приземлённо. А если возвышенно – то сердечное, страстное, нежное…

Большинство «молодых» поэтических строк пишется о любви. И среди них немало достойных, высоких по духу и мысли, многое говорящих и уму и сердцу и не страдающих недостатком выразительного авторского мастерства.  Более того,  любовь была, пожалуй, главной темой поэзии всех времён и народов и остаётся таковой до сего дня. И творцами «любовной лирики» выступают преимущественно молодые поэты, как водилось всегда. Исключения редки. Наподобие, скажем, 74-летнего Гёте с его «Мариенбадской элегией», полной «страсти нежной», или Петрарки с его посланиями возлюбленной Лауре,  которую он пылко воспевал до конца своих дней, далеко не юношеских. Правда, образ её всё же представляется нереалистичным, романтически условным и чрезмерно опоэтизированным. Особенно в наши прагматические времена.

Впрочем, не только в наши. Старческая песнь любви и прежде, пожалуй, воспринималась как немножко оксюморон и жаркий холодок. Не зря когда-то Лев Толстой подшучивал над Афанасием Фетом, седобородым лириком,  который такие сентиментальные стихи, как «Шёпот, робкое дыханье, трели сословья», написал на… керосиновом счёте. Яснополянский мудрец явно намекал своему старшему другу и соседу по поместью, что почтенный возраст требует иных слов и чувств, более «серьёзных» тем и размышлений. Года всех «к суровой  прозе клонят», включая тех, кто продолжает говорить  на «третьем языке», таинственном, но всем «понятном». Должны клонить…

Варлам Шаламов называет подобные «поздние» стихи «беседой с миром». Но я бы дерзнул на первое место поставить «беседу» с небом, с миром горним (с Богом, то есть!), а уж потом –  с миром дольним. Конечно, и здесь найдутся исключения. Первым на память приходит уже помянутый Михаил Лермонтов, в своём, по сути, юношеском возрасте уловивший и передавший, как «пустыня внемлет Богу» и «звезда с звездою говорит». Но чаще всё-таки «беседа» с Богом и миром слышится в стихах поэтов, убелённых сединами. Тут примеры бесчисленны и бесконечны. От, положим, Гаврилы Державина, автора хрестоматийной оды «Бог», до нашего современника  Юрия Кузнецов с его поэмою «Путь Христа» и неоконченным «Раем». Но мне хочется напомнить строки, может быть, не самые известные, однако весьма характерные тем, что они были написаны если не последними, то одними из последних глубоко «седым» поэтом – Иваном Буниным, одиноко доживавшим свои дни  на чужбине, в Приморских Альпах, в тихом французском  городке Грассе:

.

НОЧЬ

.

.

И уж такой вот «разговор», такая поэзия в её «неслыханной простоте» и обнажённой правде есть действительно «дело седых, не мальчиков, а мужчин», чьи виски посыпаны  порошею прожитых лет и солью нажитого опыта, мучительных поисков и размышлений, которые зовутся мудростью.

Отнюдь не претендуя на эту самую мудрость, могу в заключение предложить и свои строчки из числа последних, тоже невольно посыпанных крупицами соли пролетевших годочков.

.

***

.