Три рассказа

.

Они сидели на  веранде Валериной дачи в Подсолнечном, пятеро  бывших однокурсников. Валера Хасанов, симпатичный парень с чертами лица славянки–мамы и абхаза–папы, был прежде преуспевающим студентом их общей альма–матер – Института физики. Его дипломная работа вытянула на кандидатскую диссертацию. Однако ему не завидовали, а признавали его особую одаренность и полную зацикленность на физике. Никому из его друзей – ни Прохору Семенову, светловолосому  голубоглазому рязанину, ни свердловчанину Мише Соловьеву (чьи родители к концу учёбы сына обменяли свою роскошную 4–х–комнатную квартиру в Свердловске на двушку в Москве), ни архангелогородке Насте Миловидовой, редкой красавице с синими глазами и почти черными природными волосами, ни хрупкой весёлой татарочке из Казани Рашиде Галеевой не приходило и в голову завидовать Валерке: в нём  всё, всё очень правильно сложилось и гармонизировалось. Валерка в своём научно–карьерном продвижении не только не пользовался покровительством влиятельного в научных кругах отца, а не имел общения с ним на эту тему, так как сам был «повёрнутым» на науке. И был доверчивым и капризным. Как ребенок.

Они все были дружны с первого курса.

.

Очень трудно объяснить не россиянину и тем более не коренному россиянину –  «азиатскому» или «кавказскому», –  чем так очаровательны в России вечера вдали от её городов, от железных дорог, от больших светящихся рекламой магазинов и идущих по тротуарам больших городов  с сосредоточенными на своих думах лицами людей. Как трудно объяснить  россиянину, живущему в Канаде ли, Испании, Америке или во Франции тамошним коренным и приезжим из других стран жителям, почему он, россиянин,  тоскует по родине, достигнув  многих материальных благ вне её, почему, хотя  в чужой стране  вроде так же  и «небо сине, так похоже на Россию, только всё же не Россия»… И вообще пытаться объяснить, так  ли очевидны преимущества жизни, наполненной бытовой техникой, большими удобствами и сервисом в больших городах по сравнению с иной жизнью – более трудной и простой? Эх, люди–люди, что имели – не хранили, а потерявши – будем, будем плакать…

Вечера эти полнят душу космической благодатью… И так всех вдруг становится жалко по–русски. По–человечьи… И все в этот момент, живущие на Земле, ощущаются как родня… И они, и сам ты – маленький и глупый, хороший и заблудший в мелких стремлениях…   Становится ясной сопричастность лично твоя, маленького единичного создания божьего, красоте окружающего леса, медленно текущей рядом речке, доносящейся перекличке хозяек, встречающих из стада своих бурёнушек, внезапному тихому хрусту срывающегося с дерева сухого сучка или движению птицы, устроившейся на ночлег в  тёмной кроне сосны, ели или клёна. И всему, всему созданному Великим Художником, Романтиком и Гением  Земли…  И слёзы изумлённой благодарности за  дарованную красоту… И за это кратковременное, мгновенное понимание твоего человеческого назначения – сдружить, объединить, повернуть всех лицом друг к другу, помочь по–чув–ст–во–вать друг друга…   И запахи трав, и дачных цветов становятся ярче, напоминают о себе тонкими струйками ароматов, текущих ненавязчиво, исподволь, смешанных с дыханием и ароматом же вечерней земли… В сумерках ветки обретают формы причудливых животных или былинных героев – и Соловья–разбойника, и Ильюши–Муромца, и Никиты Кожемяки…  И Макоша, дарящая долгожданных детей бездетным добрым парам, тоже тут, стесняясь, стоит. Она–то откуда? А оттуда же, откуда Масленица, откуда Иван Купала…А пахучее сено, скошенное на корм домашнему скоту? Во многих деревнях этот домашний сеновал называли «кумчики» – видно, не одна кума там под кумом побыла…

И вот приплывают тихие воспоминания о древней твоей истории, о её начале, сохранённом вот в этих кистях летней не созревшей рябины, в трогательных  ветвях нежно склонённых белоствольных красавиц–берёз, воспетых бессчётно раз за многие  тысячелетия  славяно–русскими художниками, певцами и поэтами… Очарование и щемящее родство –  в грибном аромате игольчатого бора,  в опавшей пожелтевшей хвое под соснами и елями, в пьянящем запахе белых, розовых и почти сиреневых цветков степных колокольчиков, в цветках  дачной «барыни», и вправду напоминающих помпезные оборчатые наряды старорусских барынь, и в  эротичных ягодах малины, тёмных и поросших едва видимыми нежными волосками, сходных с нежными сосками на груди любимой девушки… Они в клокочущем, давно не чищенном медном тульском самоваре на полтора ведра, накрытом гудящей трубой с одним швом. Он гудит, этот царь русского стола – самовар, как шмель, гудит рядом, а не жалит, не раздражает – лишь добавляет особого уюта…  А воду для него ты достаёшь из колодезного сруба, Бог знает кем и когда сработанного, но вода – кристально чистая, а сруб – поросший коричнево–зелёным мхом. И даже как бы кора там, в этом мхе, образоваться успела…  А кружево деревянных наличников на окнах, а петушок–флюгер на крыше, а роспись на ставнях разноцветная, несущая смутную мечту о красоте и сказочной жизни за семью морями… Бывает, покосившийся немного забор не вяжется с изумительным паркетом в самом старом доме, где каждая досточка выложена простым мастером, зачастую пьяницей, хорошо понимавшим однако душу и уживчивость одной породы дерева с другой, и потому именно рукодельный паркет может жить более 150 лет… А деревенские печники, эти чудо–мастера, умевшие выкладывать печи так, что и не дымили они, и грели, как оглашенные, избу, которая не выстывала до утра в самые лютые морозы…

Именно в таком месте Подмосковья, где ещё сохранились и деревенские избы с их исконными жителями и откуда топать до платформы пригородной электрички километров 5–7, и была Валерина (вернее, его родителей) дача.

– Мальчики, ну хватит о работе, о науке! – капризно встряла Рашида. – Сколько можно! Отвлекитесь! Такая красота вокруг! А вы забыли о нас. Не отдых, а коллоквиум какой–то.

– Ах, Раша, прости, увлеклись… – облизал губы после принятия нескольких глотков коньячку Валера. («Раша» – так звали они с первого курса верную подругу Рашиду, с тех пор как её парень, а теперь  уже муж Андрей Соколов, будучи студентом  истфака МГУ, как–то начал интереснейшую лекцию–рассуждение о роли в истории России неистовых русских вольнолюбцев. А  Рашида встряла с присущей ей страстностью: «Да мы, татары, второй по численности народ в России! Мы всегда сражались вместе с русскими за свободу!». И столько было достоинства в её сдвинутых изогнутых бровках, столько боевитости в маленьких смуглых кулачках, подпиравших красивую талию, что парни рот раскрыли в удивлении и  восхищении.  С тех пор и приклеилось к ней «наша Раша», «наша Рашка, Рашенька». А она чувствовала в этом прозвище их уважение и дружескую  любовь).

– Ну, хоть приведи что–нибудь из жизни, Валерка, когда теория относительности проявилась вот так вот запросто в судьбе конкретного человека, – поддержала и Настя, тоже обиженная невниманием.

– Привести? Ну что ж, пожалуй, и это можно, – согласился Валера. Он обмакнул зелёную стрелку лука в соль – не любил маринованный лук к шашлычку, а только зелёный, с грядки. Вкусно захрустел, пальцами взяв с голубой фарфоровой тарелочки кусочек поджаренного  на мангале мяса. – Ладно, расскажу…

Знаешь, давно дело было. Ехал я как–то по делам на метро. Выходить мне надо было на станции «Лермонтовская» – если кто помнит, так называлась раньше, в советское время,  станция «Красные ворота» на Садовом. Ну, был я юнец, сидел в вагоне, читал – чтобы не уступать места старшим и беременным – дурак был, одним словом.

– А то ты сейчас по–другому поступаешь, – ехидно заметил Прохор.

– Сейчас – да, по–другому, – невозмутимо ответил Валера, и все поняли, что так оно и есть.–  Ну вот, сижу себе. Вдруг чувствую цепкий взгляд. Поднимаю глаза – а это Пётр Анисимович, профессор, папин друг. Ну, я вскочил, место уступаю. Только встал – а тут рядом место освободилось. И я сидеть остался, и Пётр Анисимович рядом устроился. Сидим. Разговариваем. Он в воспоминания ударился: каким маленьким меня помнит, как в общежитиях жил с женою своей. Как добился потом чего–то в своей непростой жизни (а он из провинциалов, но умница, какие не часто встречаются, и науке предан, как пёс хозяину). Вот, говорит, радость–то какая: ордер на квартиру наконец–то получил, а ждал этого дня 20 лет! В полуторке хрущёвской последнее время с родителями, женой и двумя детьми ютился. Всякое прошёл, по съёмным квартирам мыкался, в общагах тараканов терпел, на общих кухнях жареную картошку вместе со сковородкой у них с женой, молодой необеспеченной аспирантской семьи, не раз умыкали – как положено в общагах … Подрабатывал, конечно, поскольку учился и рано женился, –  и на вокзалах, и в магазинах грузчиком, и дворником быть приходилось, и санитаром в больницах… В общем, свою суровую школу жизни мужик одолел. Радостный такой, ехал к какому–то городскому начальнику  довезти последнюю справку на получение квартиры. А дело было за несколько дней до 1 Мая – Международного дня солидарности всех трудящихся, Москва украшена, весна, всё вокруг предпраздничное, город в транспарантах, люди невозможно красивые! И вот выходим мы из метро, а из динамиков, что были  на круглом полукуполе – входе–выходе из метро, – ВНЕЗАПНО  к–а–а–к врубят громко маршевую музыку! И голуби, там сидевшие, одуревшие с перепугу, взлетели. А кто не знает московских раскормленных голубей! Недаром французы называют голубей «летающие крысы» – едят много и всё подряд… И представьте, один  такой толстяк врезался в лоб Петру Анисимовичу! Я о своём думал, Пётр Анисимович что–то мне говорил, и мне показалось вначале, будто камень кто–то бросил, какой–то дурак. Я не сразу понял, что произошло: вот только что смеялся рядом со мной хороший счастливый человек, и вот он лежит уже на тротуаре, а рядом – мёртвый голубь, и дорожка кровавой тягучей слюны изо рта Петра Анисимовича и из клюва этого злополучного городского голубя … И Пётр Анисимович не дышит… Я остолбенел сначала. Ну, закричал, побежал к телефону–автомату, вызвал «скорую» – всё как во сне, народ столпился вокруг неподвижного Петра Анисимовича… У него сердце остановилось, представляете… Меня тогда  вызывали как свидетеля его нелепой смерти, таскали по всяким конторам…Я заикался после этого ужасного случая месяца три, пожалуй. Но потом прошло…

.

Друзья молчали.

– Ну и при чём здесь теория относительности? –  сдавленным голосом спросила наконец Раша.

– М–м–м…– Валера откашлялся.– Видишь ли, человек был счастлив в том времени, когда жил надеждой на счастье в отдельной квартире, отгораживая в своём убогом пространстве  в общаге супружескую кровать задрипанной ширмой от глаз входящих в их жалкую комнатёнку. И не вписался в иное время и пространство. Которое ОТНОСИТЕЛЬНО вообще, а уж ОТНОСИТЕЛЬНО  лично него строило другие планы. И Пётр Анисимович в них не входил…

– Да уж, – сказал Прохор. – Ну тебя–то ясно почему голубь не прикончил: ты у нас будущее светило науки, голубям такие неинтересны. Но – всё –таки голубь – символ мира…Вот гад!

– Да, – вздохнул Валера, – этот голубь и этот случай – один на десятки миллионов. Сечёшь? И погубил он человека на пороге его долгожданного счастья. Внезапно. Понимаешь, какой–то сраный ожиревший московский голубь.  То есть всё относительно – и жизнь, и слёзы, и жильё…

– Тоже мне, нашёл что рассказать, – плачущим голосом сказала Настя. – В кои веки собрались вместе отдохнуть как следует, а ты…

Валера недовольно покрутил головой:

– Сами же просили про конкретного человека.

– А что, более счастливой истории не бывает? – Рашиду прямо–таки  знобило.

– Бывает, – сказал молчальник Миша. – Вот со мной была.

– Ну так налей нам всем  и расскажи, – попросил Валера.

– Да, правда, Миш, а то Валерка тоску нагнал, – поддержала Настя.

.

Девчонки выпили кисленькое сухое «Алиготе»,  с удовольствием закусили конфетками «Белочка» (шашлык они съели горячим, пока пацаны вели умные разговоры),  мальчики  – коньячок и заели шашлыком и сочными огурчиками–помидорчиками.

– Это были мои первые фирменные джинсы «Леви страус». Чисто американские, не сносимые, обтягивающие прямо как кожа селёдку. Мама моя принесла их в день рождения, мне тогда исполнилось 22 года. Я такого подарка не ожидал, конечно, – откуда у скромной семьи инженеров такие деньги и связи? – усмехнулся Миша. – Ведь ничего ж подобного в магазинах не было, только у фарцовщиков втридорога. А мама пошла в ГУМ, хотела присмотреть там подарок для меня. И вот тётка какая–то на лестничном пролёте между этажами заговорщицки к ней подходит и, озираясь, показывает из своей сумки эти джинсы – мечту любого парня тех лет. У мамы глаза стали как блюдца – вот это да, думает, подарок так подарок! Пошли они с этой тёткой в туалет (все фарцы так делали, чтоб милиция не засекла), та ей джинсы развернула, показала (мама уже была наслышана про мошенниц, которые, показывая из сумки вещь, продавали потом доверчивым клушам рукав от кофточки или одну штанину от джинсов по цене как за целую вещь). Ну и выложила этой тётке 400 рэ – две своих месячных зарплаты: она  деньги на сапоги зимние себе долго копила, захаживала в ЦУМ и ГУМ в конце месяца, когда там «выбрасывали» для выполнения плана импортные вещи в продажу.

Приходит домой возбуждённая, глаза блестят, сразу ко мне: «Мишка, меряй давай!» Я эти джинсы лёжа натягивал, отец с матерью насмотреться не могли – ну как влитые сидят! Чуть ли не больше меня радовались. Охи, ахи, мамин рассказ, как она добывала эту дефицитную одёжку, сестрёнка скачет, в ладоши хлопает – за меня счастлива. Ужинать уже собрались было, тортик «Сказка» в холодильнике, к чаю куплен… Вдруг звонок в дверь. Мама уже в домашний халатик переоделась, сестрёнка на стол накрывает, отец на балкон покурить вышел. Я и мама почти одновременно к двери подошли. Открываем. Стоят строгого вида женщина в очках, с кожаным портфелем, в сером строгом костюме, и мужчина рядом – такой жгучий брюнет, усатый, смуглый, крупноносый, полноватый. Мама: «Вам кого?»  –  и на меня недоуменно оглядывается. – «А вот и штаны», – протяжно говорит женщина, кивая на мои новые джинсы с биркой, к которым я только начал привыкать за какие–то 30–40 минут, что они на мне надеты.

– Вы купили эти штаны час назад в ГУМе у спекулянтки, – обвиняющим тоном говорит строгая женщина, наставив на маму острый указательный палец.

–Ну да, было такое,– растерянно отвечает мама. – А что случилось?

– А то случилось, – отвечает строгая женщина, – что вышел указ о борьбе со спекуляцией. А вы, покупая у спекулянтов, являетесь их пособницей. Мы проследили за вами от магазина до вашего дома

– Ну а где ж я бы их купила, как не у спекулянтки? – возмутилась мама. – Ведь в магазинах их не бывает, разве что в «Берёзке» на валюту, а мы зарплату в рублях получаем.

– Сейчас акт будем составлять, а вы всё подробно напишете, как и у кого вы их купили. И нам придётся их изъять.

И хочет тётка проходить уже в квартиру. А тут отец с балкона вышел в коридор на шум голосов. Мама ему быстренько изложила суть визита незнакомцев, а отец взял так крепенько тётку за локоть и говорит: «А почему ж вы за моей женой проследили, а не за спекулянткой той?»  – И мне: «Звони, Миша, в милицию, мутные это люди, что–то нечисто тут».

Женщина эта дёргается, мужичок её тянет к выходу из квартиры. А отец держит. Тётка трепыхается, портфелем отца попыталась ударить, очки слетели с неё. Сестрёнка вопит, я телефон уронил с журнального столика. Прибежал в прихожую. Мужичок этот странный что–то женщине не по–русски говорит – видно, что ругается,  и тянет её к себе. Тут рукав на тёткином пиджаке затрещал по швам, она верещит, извернулась – и брызнули они из квартиры по лестнице. Милиция минут через 20 приехала, расспросы, протокол, то, сё. В общем, день рождения запомнился…

– А дальше? – почти одновременно спросил Валера и девочки, и сами рассмеялись от синхронного вопроса.

– Сели за стол, ужинали, чай с тортом пили, – улыбаясь, ответствовал Миша.

– А теория относительности причём? – дружно спросила вся компания, и все опять расхохотались.

– Да она всегда причём–то.

.

Солнце готовилось к закату. Провожая его, активнее запели птицы. Вкусно пахло почти прогоревшими ветками из мангала, свежей травой, хвоей, дымком из самоварной трубы. Стрекотали сверчки, спешили по траве озабоченные своими делами муравьи.

– Гей, славяне, – раздалось у калитки. – Вы никого не ждёте, бездельники?  – Радостный Андрей Соколов держал в одной руке рюкзак, в другой – торт «Сказка». Из плохо застёгнутого рюкзака торчало дуло синей джинсовой штанины, в которую был вставлен собранный им в поле по пути от электрички букетик разноцветных колокольчиков. – По теории вероятностей, я должен был добраться к вам на два часа позже.

Дружный хохот был ему ответом.

– Давай заходи, теоретик, – счастливо улыбалась Рашида.