Вариант Сидорова
Вариант Сидорова
22 февраля 2016
2016-02-22
2017-04-20
59
Вариант Сидорова
рассказ
День Российской Армии, а с некоторых пор день этот наподобие женского 8-го Марта стал праздником мужским, ибо по законам диалектики мужской праздник должен возникнуть неизбежно, если есть женский.
Он и возник.
Женщины принялись поздравлять всех мужчин подряд, а не только служителей Марса, видя в каждом представителе сильного пола как бы надёжного защитника и опору.
Такой вот хороший праздник появился в нашей небогатой на незапланированную радость стране.
Государство народу пошло навстречу – назначили день выходным, признав «мужской праздник» официально.
И каждая женщина старалась одарить окружающих её мужчин – как дома, так и на работе – подарком. Всё шло в дело: рубашки, носки, носовые платки, галстуки, ножички перочинные, зажигалки, – да мало ли в наше время можно набрать вещичек, чтобы выразить знак внимания, рассчитав, однако, и на ответный в марте.
Ну а самые умелые и хозяйственные альтруистки пекли пироги, холодец варили, чтобы за праздничным столом стопарь закусить по-человечески – с хренком и удовольствием.
Авениру Колобашкину повезло: к празднику забюллетенил. Болезнь не ахти, – грипп вирусный, второй день температурил, изнутри ломало, сидел дома.
Проблем с лечением не было. Приходила врач участковый, – молоденькая, в очёчках. «Муха-цокотуха», – подумал Колобашкин, задирая синюю майку, сипя прокуренным горлом при вдохе и поёживаясь от холодных ручек с мороза, которыми «муха-цокотуха» помяла страдальцу живот.
– Печень у вас увеличена, – сказала.
– Это у меня с детства, – ответил Колобашкин, подтянул сатиновые трусы и, покраснев от смущения, накрылся до подбородка синим пикейным одеялом. – Температура у меня… не от печени ведь…
– Не от печени, – согласилась «муха», – вирус. Чаю с малиной попейте, и вот – выпишу вам лекарство.
Пока она выписывала рецепт, заполняла вожделенный «листок нетрудоспособности», Колобашкин думал:
«Вот ведь лекарство чаю с малиной эт месяц не встанешь когда хоть она выучиться успела мелкая совсем лекарство грит а какое тут лекарство оно одно спокон веку стакан надо засадить от простуды первое дело…»
Ещё с прошлого выходного заначил Колобашкин в сливном бачке ноль семьдесят пятую на винте, заполненную на треть, и поэтому рекомендации слушал вполуха, нетерпеливо дожидаясь скорейшего ухода «цокотухи»: даже вспотел под одеялом, – то ли от волнения, то ли от температуры. А как ушла, тут же и принял, чтобы болезнь победить в самом её начале.
Однако вирус поселился в Колобашкине зловредный, видимо, не наш, – залетел из дальних стран, из какого-нибудь Гонконга, или Австралии.
Устоял не наш вирус против нашей белой, и Колобашкин велел нынче жене, когда с работы будет возвращаться, зайти с рецептом в аптеку, но намекнул ненавязчиво, что, мол, по дороге в аптеку, зашла бы она и в магазин.
– Лежи уж, в магазин… Нельзя смешивать. Или лекарство, или её, а вместе только хуже будет, – ответила жена Клавдия.
Говорила это она больше для фасону, в глубине души веруя всё-таки тоже в магазин, а не в аптеку. Но коль сказала, что нельзя, значит не возьмёт, – Колобашкин жену изучил.
– Дык, праздник, Клав… – робко вякнул.
– Поговори ещё, защитничек.
Ну и ладно, Колобашкин не обиделся, потому что был у него в запасе ещё один вариант.
Запасной вариант, он же Марлен Сидоров, обитал на пятом этаже, в соседнем подъезде «хрущёбы», и, если выйти на балкон Колобашкина, то влево наискосок будет – Сидорова, покричать можно, чтобы друган, значит, тоже вышел. Но кричать они опасались – уши везде торчат, докричишься моментом…
Прозорливый читатель, думаю, догадался, что специализировался Сидоров на производстве собственного продукта, трудясь, конечно, за рамками правового поля, вызывая нехорошие мысли у людей злобных и завистливых, которых везде и всегда у нас хватает.
Ученик и последователь Дмитрия Ивановича Менделеева деятельность свою не афишировал, диссертаций и статей по примеру великого ученого не писал, но в узком кругу местных жителей был известен и пользовался не меньшей, а может быть и большей славой, нежели знаменитый химик. Особенно с утра. Ну и, конечно, некоторый доход незаконный предприниматель со своего дела имел. На жизнь и на опыты хватало.
У приятелей существовал условный сигнал: Марлен в знак готовности встретить Колобашкина вывешивал на балконе старую красную майку. Среди беленькой бабьей мелочёвки она сразу бросалась в глаза. Висит – заходи, друг любезный, нет – так нет, значит, и заходить нечего, от дела отвлекать попусту Сидорова нельзя.
Желая проверить вариант, Колобашкин, надев женин байковый халат, изукрашенный мясными розами, вышел на балкон, – всё-таки канун праздника, – и Марлен гадом последним будет, если сигнал не вывесит, тем более зная, что Колобашкин болен.
Страдалец глянул вверх влево наискосок, – балкон Сидорова пуст! Мало этого удара, – внизу по дороге неторопливой трусцой бежал мужик в тенниске, в трусах и в кроссовках, бородатый, лысеющий, наглый.
– Эй! Ты! – закричал Колобашкин, – ты бы ещё трусы снял, чесал бы голяком!
К удивлению, а на резонные замечания Колобашкина, которые любил он делать интеллигентам в автобусе ли, трамвае, на улице ли, обычно никто не отвечал, – глотали молча, этот-то, бегущий внизу, вдруг задрал голову и, грассируя, ответил:
– Заткнись, пгидугок!
Авенир даже подпрыгнул от неожиданности, а потом от злости плюнул вниз бычком, – не попал, начал шарить глазами, чем бы ещё пульнуть в бегуна, увидел старое эмалированное ведро с гнилой картошкой, которую сберегал для Сидорова, и, выхватывая оттуда твёрдые, будто ядра, замерзшие картошины, принялся метать вслед убегающему в трусах.
– Я те побегаю, – кричал Колобашкин, – чтоб ты яйца отморозииил!
Картошины, звонко стукаясь об асфальт, катились к обочине; ворона, пролетая, возмущённо каркнула и скрылась за углом дома; чёрная кошка, вытянув палкой хвост, торопилась перебежать дорогу и скрыться в подвале.
Колобашкин вернулся в комнату, – от негодования и температуры защитника нравственности трясло.
Авенир думал:
«Это ж надо мать их дожили бегают без порток по городу чего хочет показать смотрите мол какой крутой а никакой снял бы трусы посмотрели чего у тебя там нет там ничего у тебя видимость одна бегает как дурак или костюм спортивный бы надел специально выпускают если бегаешь а то в трусах бегит гад психованный жалко я его картошкой не достал по кумполу враз бы остановился а то бегит куда-то…»
Пытаясь прикурить, Колобашкин дрожащими пальцами ломал спички о коробок, после выбил его сам у себя из рук, пнул ногой, от чего тот шайбой залетел под газовую плиту.
Злоба и сознание собственной правоты требовали собеседника, – решил позвонить жене на работу.
– Колобашкину мне…
В трубку сквозь треск и шум прорывались чужие голоса, смех, музыка, какой-то грохот.
– Кого вам?
– Колобашкину…
– Кого, не понял?
– Колобашкину, Клавдию, из формовки…
– Аааа, щас позову…
К лежащей трубке там несколько раз подходили, спрашивали: «Кого?»
– Пошли за ней. Положьте трубку, – сердился Авенир здесь.
Донеслось наконец с того конца, как с того света:
– Алё, слушаю…
– Это я, Клава. Что-то голос у тебя не такой?
– Чего?
– Голос, грю, не такой…
– Что ты бормочешь там? Говори громче.
– В аптеке была?
– Была.
– Ну, это хорошо, ладно. А я тут, знаешь, выхожу, это, на балкон, а внизу мужик в трусах бегит.
– Зачем ты на балкон попёрся с температурой?
– Да подожди ты. В трусах, грю, одних чешет… Прикинь? А если все начнут по улице зимой, ха-ха-ха, в трусах, ах-ах-ах… Кха-кха-кха…
– Чо ты несёшь там, в каких трусах? Ты температуру мерил? На балкон зачем-то попёрся… Чо звонишь-то? Мне же некогда, я и правда думала, случилось чего, а он на балкон зачем-то попёрся. Ложись и температуру померяй, перезвоню в обед.
– Слушай, Клавдия, может, зайдешь на Ленина, возьмёшь одну, праздник всё ж таки. А, Клав?
– Ложись и не дёргайся. Температуру, говорю, померь…
Клавдия положила трубку, и разом оборвались шум, треск, и разговоры чужие, и музыка, – в ухо затукали короткие гудки чисто и ясно.
Авенир лёг на тахту, накрылся одеялом, вставил подмышку градусник и затих; закрыл глаза: в темноте слева направо пролетали золотые пчёлки, шарики катились, червячки скрюченные ползли – медленно, слева направо, слева направо. Голова гудела, спину ломило, позвоночник, будто жевал кто, ноги стыли.
Колобашкин думает:
«Так и копыта отбросишь ну Марлен Менделеев хренов уж за ради праздника и то не вывесил может уехал куда да ну куда он уедет небось поставлено у него а может заболел как и я или с бабой чего случилось но это вряд ли с такой как у него ничего не случится как она полицемеров-то выгнала идите грит отсюдова у одного даже погон оторвала она сразу просекла что за деньгами приходили крохоборы проклятые интересно кто настучал вот люди сами пользуются сами и серут…»
Колобашкин приоткрыл глаза, достал градусник – тридцать восемь. Так-то ничего, ноги вот только мёрзнут.
Он встал, открыл шкаф и начал дербанить клубок носков, вытягивая то один, то другой, но попадалась всё рвань, наконец, нашёл шерстяные, правда, разного цвета, – да ляд с ними! лишь бы грели, – и опять улёгся, задремал.
Угревшись, спал часа два, снов не видел, а когда проснулся, чувствовал себя бодрее, сразу захотелось встать, курить захотелось, чаю выпить, одна беда – поговорить Колобашкину не с кем. Не жене же опять звонить.
Закурил и, решив поставить чайник, двинул на кухню, там несколько раз наливал и выливал воду, – казалось, что в чайнике плавает дрянь какая-то; включил радио – симфония ныла зубной болью, вывернул ручку обратно.
Подошёл к балконной двери и, стараясь увидеть балкон Сидорова, прижался лицом к стеклу, сплющив нос и щёку, скосил глаза, но всё равно, – обзора самую малость не хватало.
Колобашкин думает:
«Надо выходить а выйдешь опять что-нибудь приключится дурак какой-нибудь настроение испортит да и остыть можно ну а што делать надо выходить…»
Авенир открыл дверь, высунул голову, – и был вознагражден за смелость, – на сидоровском балконе флагом на ветру моталась красная майка.
Думает Колобашкин:
«Ё-моё а я тут чайник ставлю он может давно повесил ждёт праздник всё ж таки а я тут не знаю чем заняться Марлеша хороший он друга помнит не как некоторые он в праздник о больном друге вспомнил плохо мол другу если друк оказался вдрук а я усомнился чего это он а он ничего это я чего а он в порядке как всегда…»
Колобашкин засуетился: натянул брюки, надел свитер, замотал шею шарфом, да, накинув пальто на голову и просовывая руки в рукава, неудачно повернулся, – в спину вступило, – и так, скособочась, поковылял в соседний подъезд.
У заветной двери, позвонив условным сигналом, – два коротких, один долгий, – Колобашкин прислушался. За дверью прошлёпали шаги.
– Хто?
– Эт я – Веня, с праздником пришёл поздравить.
– Выздоровел? – спрашивал Марлен, открывая дверь. – Заходи, заходи. Никого там нет за тобой?
– Нету. Как сам-то?
Вместо ответа Марлен только рукой махнул.
– Что случилось?
– Не спрашивай, Веня…
– Да в чём дело, Марлеша? – не на шутку перепугался Колобашкин, видя, как друг смахнул указательным пальцем набежавшую вдруг слезу.
– Т…т…танька… Таньк…к…к…у сбило ... камазом
Сдерживаясь, Марлен гукал носом, плечи его вздрагивали, и он разрыдался.
От неприятного сообщения, а Колобашкин никак не ожидал, что застанет приятеля в таком состоянии, да ещё накануне праздника, – в носу защипало, и в глазах навернулись слёзы.
– Жива хоть? – выдавил он из себя вопрос.
– П…перелом бедра у ней…
– Когда случилось-то?
– Третьего дня.
– Вместе со мной. Меня, значитца, вирус свалил, её – камаз. Это день был, етит твою, неблагоприятный. По телику ещё говорили…
Марлен справился с волнением, а, успокоившись, через некоторое время мог уже говорить.
– Это я виноват, из-за меня она пострадала. Послал в аптеку за марганцовкой. Да, говорю, быстрее иди, у меня же процесс идёт, а марганцовка закончилась… Она и пошла напрямик через дорогу, а этот прёт, как танк, ну и зацепил…
– В суд на него подай!
– Не на кого подавать: расшибся камаз-то, с дороги съехал и вдребезги…
Приятели прошли на кухню. В мойке громоздилась куча невымытых тарелок, в липких разводьях на полу отпечатались ступни босых хозяйских ног, на столе валялись очерствевшие корочки хлеба, пепел, рыбий плавник присох к клеёнке, – кухня без хозяйки, что корабль без капитана…
Наверху, под потолком на буфете, стояли полные трёхлитровые банки с натянутыми на горловины резиновыми перчатками. Некоторые из них свисали набок, другие же, – надутые, слегка покачивались пятернёй, будто посылали привет. То, что созревало в банках, ещё в советские времена так и называли «Привет Горбачёву», но нынче про антиалкогольного Горбачёва народ стал забывать, и в названии осталась только первая часть.
– Куда это ты «привета» столько поставил? – спросил Колобашкин, кивнув головой в сторону банок.
Марлен замер. Он как будто не ожидал такого вопроса, но приятель, сам того не ведая и не вкладывая в вопрос никакого скрытого смысла, или иронии, тем не менее, задел ненароком тайную струну.
Сидоров помолчал, медленно поднял голову, посмотрел с тревогой на банки и тихо произнёс:
– Это, Веня, для опытов, провожу эксперимент…
– Ааааа, – потянул Колобашкин, – понятно…
Между тем, Марлен достал из холодильника красивую бутылку из-под заморского напитка, – стекло сразу запотело, и через некоторое время бока её заслезились каплями. Колобашкин всё поглядывал на них и чувствовал, как от одного только созерцания прелестной посудины сводит скулы, – а Марлен рядом с бутылкой положил ещё и крендель колбаски ливерной.
– А в меня вирус, етит его, залетел и живучий такой… Ничем не ущучишь.
Колобашкин шмыгнул носом от обиды, и ещё кашлянул для убедительности.
– Против моей не устоит, ты и в голову не бери, – говорил Сидоров, споласкивая стаканы, – их он содержал всегда чистыми, чтобы прозрачность продукта была видна.
Разлил из запотевшей – и правда слеза – ну, Веня, с наступающим нас! – Взаимно, Марлеша!
Ёкая селезёнкой, Колобашкин в три глотка выпил, поставил стакан, глаза покраснели и, шумно выдохнув, утёрся ладонью, крякнув:
– Ну, брат, роса…
Марлен же выпил совсем немного, – так пригубил только, будто пробу снял.
– Ничего, однако…
– А я сегодня валяюсь, болею, праздник всё ж таки, думаю: как там Марлен? Выхожу на балкон, а он бегит.
– Кто?
– Да псих один, бородатый, в трусах. Я ему, значица, кричу с балкона, а он меня оскорблять такой. А? Это я, грю, если все в трусах по городу? Ну, если все-то, а, Марлен? Рази я не прав? Ты скажи… Должен быть порядок, или кто чего захотел, то и делай! Это мы, етит так, до чего дойдём?
По мере того, как блаженное тепло разливалось внутри Колобашкина, он становился болтливее, да и вирус, видимо, погибал, – легче дышалось, нос подсох, спину отпустило, и голова так противно уже не гудела.
Но Сидоров сидел тихий и какой-то подавленный.
– Марлен, ну чего ты? Я понимаю – Таньку жалко, конечно, – продолжал распинаться Колобашкин, – а что поделаешь? Я думаю, – срастётся, она ж молодая ещё, здоровая, ещё спляшет.
А Марлен как-то странно смотрел, будто что важное хотел сказать, хотел, но не решался. Потом молча встал, пошёл к буфету, и там, засунув руку – за, извлёк бутылку, «бомбу» зелёную.
– Куда ты её? Эту ещё не кончили, – радостно встрепенулся Колобашкин. – Правда, праздник всё ж таки, ну, ты, блин, даёшь!
– Ты, Веня, погоди… Эту, может, и пить-то нельзя.
– !?
– Я и сам не пойму, что сотворил.
– Сидоров говорил серьёзно, а лицом даже побледнел, осторожно ставя новую бутыль на стол, ближе к стене.
– А на кой ты её выставил?
– Увидишь.
Колобашкин размазал во рту кружок ливерной колбасы, – прилипнув к нёбу, она никак не глоталась.
– Давай жа Ташьяну терь выпем, – с трудом ворочая языком, предложил Веня, – пушть у ней, жнашича, фсё шраштёча…
Выпили за Татьяну. Марлен пригубил, Колобашкин стакан ополовинил. А ставя его на стол, косанул глазом на новую бутыль и вздрогнул, – стояла она у стены, и, хоть зелёного стекла, но всё равно стена должна быть видна, а тут, – будто провал за нею образовался.
Марлен заметил удивлённый взгляд Колобашкина и покивал головой:
– Во-во, Веня, правильно усёк. Ты думаешь, я её случайно за буфет убрал? Нееет, брат, тут не так всё просто…
Он передвинул бутыль на середину стола.
– Глянь-ка.
– Ё-моё, едрит твою, Марлеша, – заморгал глазами Колобашкин.
Взгляд, проходя сквозь, проваливался в бездну, которая клубилась молочно-сияющей субстанцией.
Колобашкин отодвинул бутыль опять к стене, и, стараясь не глядеть на неё, молча, допил остаток в стакане.
– Из чего? – спросил он Сидорова, кивнув головой в сторону загадочной ёмкости.
– Трудно сказать, Веня. Сейчас сам не знаешь, чего жрёшь. Картошка там с нитратами, томат-паста украинская верняк с радиацией, рис с гербицидами, а вода… Вода-то из крана, – Марлен рукой махнул. – Сейчас чистого эксперимента не поставишь. Это Менделееву хорошо было, всё по таблице, а мне, знаешь, того-этого…
– Дак чего теперь делать-то?
– Не знаю.
– А на вкус пробовал? Может, ничего она?
– Не решаюся…
С этими словами Марлен взял бутыль и налил содержимого на две трети в стакан, потом осмотрел внимательно стол, будто ища что-то, но, видимо, не найдя – и ладно, – то, что хотел, подобрал чайную ложку и быстро сунул её в стакан.
Ложка мгновенно исчезла.
– Иде она? – вытаращил глаза Колобашкин.
– Не знаю…
Колобашкин судорожно сглотнул, быстро отрезал ножом кружок колбасы и тоже бросил в загадочный стакан. Колбаса исчезла, – лишь на поверхности образовалась неглубокая воронка ли, прогиб ли, – поверхность еле уловимо колыхнулась.
– Это что же, она всё емлет?
– Всё, – утвердительно кивнул головой Сидоров.
Тут надо заметить, что действие традиционного напитка, который употребили друзья, – Марлен, чтобы унять тоску и беспокойство, Веня, чтобы заморский вирус победить, – сказывалось. Особенно было заметно по Колобашкину. Он раскраснелся, глаза блестели, движения обретали свободу, мысль – лёгкость.
– Эх, этого бы зелья в ванну налить, – мечтательно произнёс он.
– Зачем?
– Дак ведь это… я бы этого психа в трусах бородатого туда бы посадил, и – фьють! Или ещё какого дурака нашёл. Их ведь сейчас вокруг мноооого бегает. Или, к примеру, в окоп налить – так враги туда и попадают, так один за одним, один за одним. А? Дак покруче таблицы Менделеева твоего будет. Тебе, если разобраться, цены-то нет. Ты, Марлен, не тут должен сидеть, на кухне вонючей, а в Кремле! Тебе лабалаторию должны дать… Давай за тебя выпьем, за светлую твою голову… Ну, будь здрав! Эах! Хорошо пошла!
Колобашкин устремил заслезившиеся глаза кверху – на буфете, с банок, будто приветствуя и одобряя, покачивались жёлтые пухленькие пятерни. Он им тоже помахал ответно: благодарю, мол, за внимание.
– И такой человек – мой друг! Сидит здеся скромно, отмечает праздник, а жену дак вообще машиной сбили! А вас, что тебя, что её, без охраны и выпускать нельзя… Кто идёт государственные люди идут Марлен Сидоров с супругой… Знай наших! – Колобашкин погрозил кулаком в пространство. – Идут себе гуляют и не хрена на машинах тут ездить перекрыть движение есть перекрыть движение а энтого в трусах расстрелять Татьяна Ивановна смущаица флаги государственные вывесить и оркестр чтобы играл духовой…
От воображаемой картины Колобашкин пришёл в полный восторг, вскочил с табуретки, размахивал руками, кричал, попытался даже завести песняка, но Сидоров не поддержал, – сидел всё такой же печальный и сосредоточенный.
– Марлен, я знаю, почему ты такой! Ну хошь, я её выпью? За ради друга – не побоюся. Хошь? А?
– С ума сошёл? Брось, Веня, чудить.
– Я не чудю, я, если другу надо, я…я… да чего там!
Колобашкин схватил загадочный стакан, поднял локоть, оттопырил мизинец, – и Сидоров не успел не то, чтобы помешать, а и слова молвить, – опрокинул содержимое в глотку.
– Нелрам, Нелрам, ыт йишорох, – забормотал Колобашкин, будто фары глаза пуча, – ыт янем ляноп? Ляноп, Нелрам?
Марлен, дрожа челюстью и стуча зубами, с перепугу бледный, непослушными руками пытался поймать Колобашкина, который на глазах исчезал, уменьшаясь, перетекал куда-то в другое измерение ли, пространство, возможно туда, где пересекаются пресловутые параллельные прямые…
Глаза Колобашкина после загадочного напитка вылезли из орбит наподобие стрекозьих, и теперь, глядя новыми, ячеистыми, он с трудом ориентировался – то ли по дороге идёт, то ли парит над нею, – обозревая удивительное пространство на многие годы вперёд и назад.
Мелькнул папаня в окопе, ефрейтор Колобашкин, – палил в немца одиночными, – вился синеватый дымок между двух красненьких лычек; а чуть дальше, он же, конопатый, голодный мальчонка, бежал берегом синей Волги, пытаясь поймать белую, лохматую козу за титьку, чтобы напиться дармового молока. «Федькяааа! – слышался над рекой голос бабушки Фёклы, – сукин сын, брось животину мучиииить»! А дед, и его узнал Авенир, сидя среди распаханного поля под одиноким развесистым дубом, пластал леща величиною с тазик, вставляя для просушки деревянные распорки. Он протягивал Федьке рыбий пузырь на забаву. Авенир пролетел мимо – дальше, дальше, за Волгу, к Камню, где собирал свою армию Пугач, хмельную и разбойную. И кто-то, уже вовсе безымянный, бился среди визжащих баб на кулаках, брызжа соплями, зубами и кровью …
В ужасе Колобашкин стрекозою мчался обратно. Под дубом шлёпнулся около дедушки перевести дух. Старый тут же встрепенулся:
– Поправица желаю с похмела, нет ли гривен шести – душу отвести?
Веня дал юбилейный, посвящённый Тарасу Шевченке, блестящий рубль.
– Шалды-булды, начики-чикалды…Толды-болды, бух, бух, бух! – топал дедушка в чёрную землю лаптем и вертел леща на верёвке.
«Такого бы леща нам на Ленина в “Живое пиво”», – отметил про себя Колобашкин и понёсся вперёд, только в ушах засвистело.
Он пролетел над дорогой, где увидел злополучный камаз и несчастную Сидорову Татьяну, он кричал, чтобы береглась, ибо он-то знал, чем всё закончится, но неведомая сила уносила его дальше и дальше, – в светлую даль, и, если там, откуда он летел, мир выглядел кудрявее и гуще, людей было побольше, солнышко сияло жёлтенькое, то здесь – пустынно и призрачно.
Неведомые перначи летели навстречу, и, мать честная! среди них, медленно взмахивая белыми руками, его… Клавдия. Она правила к развалившемуся храму, видимо желая отдохнуть на пустой колокольне, а за нею – по-петушиному торопливо, вытянув тонкие ноги в кроссовках, пристроился пернач с бородатой рожей давешнего бегуна.
Колобашкин думал:
«Ты мне дашь сёдни покой псих бородатый или нет и Клавка тоже хороша я болею а она летает непонятно где то-то её весь выходной не было грит в баню пойду знаем мы эту баню».
– Отпусти птицу! – закричал, что было мочи Колобашкин. – Топтун ненасытный.
Но, то ли не слышали они, то ли звук здесь не распространялся, – внимания на Колобашкина никто не обратил, будто и не было его.
А он не заметил, как оказался и вовсе в пустых пространствах, где ничего, кроме песка да голых, почерневших деревьев не существовало, и лишь тихий ветер поднимал прах, завешивая горизонт, будто занавесом, серой пеленой.
«Господи, конец света ли што?» – глядя на чёрное солнце-дыру, подумал Колобашкин и в страхе повернул обратно…
Сидоров, потрясённый внезапным исчезновением приятеля, терзаясь собственной виной перед ним, но в самой глубине души – безмерно гордый, как и всякий изобретатель, ощутил, однако, свою покинутость в этом мире и странную жуть.
Он осторожно, двумя руками взял зелёную бомбу, и перенёс её обратно за буфет.
Через распахнутое окно в кухню вползал холод.
«Почему же окно открылось?» – думал Марлен. Он подошёл и попытался закрыть раму, но в ней вдобавок не оказалось стекла.
«Колобашкин сиганул?» – недоумевал химик и выглянул наружу, но за окном ничего и никого, кроме раскидистых веток старой липы, не обнаружил.
На скорую руку он решил завесить дыру одеялом.
На кухне стало чуть теплее, но темновато.
И в полутьме привиделась ему Татьяна, – будто стоит у раковины и посуду моет. И так ему стало тоскливо, что захотелось её увидеть въяве, услышать голос, как она кричит на него из-за какой-нибудь ерунды, а он даже не может понять, о чём крик, потому что думает о своём: о пропорциях и соотношениях, о загадочных превращениях одного, изначального, в совершенно другое, о непознаваемости волшебного химического мира, – так захотелось, что в организме его, будто сама собой, произошла химическая реакция, и он действительно увидел её, – лежит Татьяна одна одинёшенька в гипсе, с поднятой косо белой ногой на растяжке, в больничном коридоре, и будто бы зовёт его чуть слышно, шевеля сухими губами. Ясно так увидел.
«Значит, ещё не перевели в палату, – подумал Марлен, – а ведь я стольник дежурной медсестре сунул… Нет совести у людей».
Между тем, у подъезда дома, где некоторое время назад сидели приятели, – собирался народ.
Непредвиденному сходу граждан служил вид странного человека, висящего на толстых ветвях старой липы, которая чудом уцелела от некогда роскошного парка графа Разумовского, а ныне росла вровень с «хрущёбой», и вот – уберегла кого-то раскидистыми, крепкими ветвями.
Граждане взволнованно обсуждали висящего, строили предположения, – сорвётся мужик оттуда, или так и будет висеть?
Местные старушки опознали в несчастном Колобашкина из тридцать второй квартиры, мужа Клавдии.
Но разбитое окно кухни на пятом этаже, занавешенное почему-то одеялом, наводило проницательных граждан на мысль о том, что мужика в это окно выбросили, или сам он выпрыгнул «по пьяни», да вот – застрял в ветвях.
– Жив ли?
– Вроде живой.
– Не шевелится только.
– Шевельнись там – сейчас тут будешь.
– Дааа, метров шесть лететь.
– Если кирной, то ничего, а тверёзый – убьётся. Однозначно…
– В полицию надо звонить.
– Не в полицию, а в эмчеэс, чтобы с лестницей приехали.
– Они всегда с лестницей ездиют…
– Звонят уже вон…
И действительно, через некоторое время пустынные днём улицы огласила, включённая во всю мощь, сирена, – на большой скорости к месту происшествия подъехала красная пожарная машина. Из неё, как опята с пенька, высыпали розовощёкие пожарные и засуетились вокруг дерева: одни отгоняли старушек, другие зачем-то разматывали пожарный рукав, а вверх, утробно бурча и поскрипывая, целя прямиком в нашего героя, поползла блестящая лестница.
Когда Колобашкин приоткрыл один глаз, то увидел перед собой незнакомую рожу в каске.
– Эй, дядя, – проговорила каска, просверкав стальными зубами, – живой?
Колобашкин разлепил второй глаз и, озираясь, кивнул головой. То, что жив, он понял, но вот, где находится – нет. Он глянул вниз и от страха зажмурился.
– Не боись, керифан, щас мы тебя снимем. Ты где живёшь-то?
Не открывая глаз, Колобашкин невразумительно замычал. А снизу жужжала востроухая старушка:
– Да наш он, наш. Колобашкин ето, ш третьего подъежда, Клавдии мужжж…
– Это надо ещё разобраться, кто чей муж, как он попал туда? – строго спрашивал лейтенант оробевшую старушку, указывая пальцем на висящего.
А с дороги уже заворачивал к дому бело-синий полицейский «козел».
– Едут, едут… Полиция…
Народец подался ближе к подъезду, к двери, чтобы в случае чего вовремя слинять.
Наконец, не без труда, Колобашкина отцепили и, выпростав из веток, медленно начали спускать по лестнице вниз головой.
Из «козла» выскочил капитан Зрелов, – попирая землю упругими, кривоватыми ногами, мгновенно оценил обстановку: мысленно наметил двоих из толпы, коих следует взять понятыми, зафиксировал внимание на разбитом кухонном окне в квартире пятого этажа, скомандовал пожарным:
– Переверните объект, если живой!
Публика поддержала:
– Действительно, держат, что бревно…
– Ни стыда, ни совести…
– А им всё равно…
Пожарные, кряхтя, принялись переворачивать, механизм скрипел и качался, но тут надо отдать им должное, – не уронив ни спасаемого, ни профессионального достоинства, – они, в конце концов, водрузили тело на подставленные внизу носилки.
И теперь следовало решить, куда везти человека: то ли в больницу, то ли в полицию.
Мнения разделились. Подошёл капитан Зрелов, наклонился над нашим героем, – в нос шибануло такое амбре, что капитан резко, как от удара, выпрямился.
– Отставить разговоры! Везти к нам.
– Там разберутся, – успокаивал лейтенант-пожарный зашумевших граждан. – Разойдемся… Пройдите, пройдите, бабушка…
– Жнаем мы, как там ражберутша.
– Ни за что человека взяли.
– Нет такого закону.
– У них ТАМ – всё есть…
– Отставить разговоры! – прикрикнул капитан на недовольных граждан.
Два суетливых сержанта подхватили носилки и трусцой понесли к машине, где у отверстой дверцы Колобашкин приподнял голову и сказал:
– Нелрам, етит твою тьам…
Сказал и уронил голову; тело втолкнули внутрь.
Оформлять протокол не стали, но понятых, двух старушек, забрали с собой.
Колобашкин лежал внизу на носилках, лицо его было спокойно, но чуть бледновато, капитан Зрелов время от времени с беспокойством поглядывал на задержанного: не дал бы мужик дуба, – но беспокоился зря! Колобашкин мирно спал, ибо уже наперёд знал, что с ним будет, а наблюдать происходящее во второй раз не хотелось. Устал он…
Машина тронулась, но, чуть отъехав от места происшествия, остановилась, потому что участковый Синяк обратился к капитану Зрелову с личной инициативой.
– Трщ капитан, разрешите остаться?
– !?
– Я так считаю – за квартирой на пятом надо понаблюдать.
Капитан долго не думал.
– Выполняйте! – оценил инициативу капитан Зрелов.
Сержант Синяк выпрыгнул из «козла» на тротуар, а машина покатила в отделение теперь уже без остановок.
…Там, куда привезли Авенира Колобашкина, – сотрудники полиции даже в канун праздника находились все на местах согласно штатному расписанию. К празднику ожидали кто перемен, кто званий, а кто и наград.
Поморгав глазами, почти протрезвев, Колобашкин увидел вокруг привычный мордострой, а не фантастические картины и оживился:
– Вы чо, ребята? Эё-эй, чо ты мне руку-то крутишь? Отпусти, слышь! – незлобиво, и даже внутренне посмеиваясь, притворно заныл Колобашкин.
– Молчи, урод! – зло прошипел тот, который заламывал руку, однако, усилие ослабил.
– Гражданин начальник, прикажите отпустить… Чо я сделал-то? А? Я домой шёл.
– Почему в рабочее время не на работе? – строго спросил капитан, к которому Колобашкин обратился, как к гражданину.
– На бюллетне я… болею, оэрзе …
– Больничный лист с собой? – продолжал задавать вопросы капитан.
– Да откуда! Дома на тумбочке лежит, гадом быть, если вру. Я … это… пошёл друга навестить, – начал было раскалываться Колобашкин, но вовремя сообразил, что западло сдавать Марлена. Пленник поёрзал на деревянной, отполированной многочисленными задами, скамье, закрыл рот и тупо уставился на капитана.
– Значит, тебя государство лечит, плотит тебе, значит, деньги, а ты ходишь по друзьям и жрешь до одури хань.
– Почему до одури? Я чуть-чуть только… Чтобы вирус убить.
– А зачем ты на дерево влез?
– На какое?
– Дурака-то не валяй. На какое? Ишь, не знает он, – капитан хлопнул ладонью по столу. – Тут я вопросы задаю!
Колобашкин вздрогнул.
– Как фамилие?
– К…колобашкин с утра было, – попытался шутить Авенир.
– Оформляйте, – кивнул головой капитан сержанту, который сидел за небольшим столиком у компьютера и до команды капитана внимательно рассматривал что-то на своем пальце. На голос командира писарь встрепенулся, быстро вытер палец о стол и начал молотить по клавиатуре.
– Колобашкин… Авенир… Фёдорович, – диктовал капитан. – Русский… Проживает…
Чем больше проникался Колобашкин серьёзностью момента, тем скорее его, поначалу игривое, настроение улетучивалось. Он с беспокойством поглядывал по сторонам, – нельзя ли отсюда как-нибудь смыться, но выхода не видел. Кругом, на всех отверстиях – окнах, дверях, перегородках с проходами – стояли решётки, выкрашенные, видимо недавно, к празднику, небесно-голубой краской.
Колобашкин думал:
«Занёс же дьявол будь неладен тоже мне оборотни в погонах дело шьют эдак каждому можно дело пришить нет чтобы психов бородатых по городу ловить они честных людей хватают Таньку бы сюда она им бельма-то повыцарапала пообрывала погоны или за камазами своими смотрели а то людей сшибают ничего нога вот у ней срастётся…»
– Чего ты там бубнишь? – спросил заплечный и начал опять ломить Колобашкину руку.
– Ой, эй, отпустите же!
– Зубков! Без команды чтобы ни-ни, понял? – распорядился капитан.
– Живи, урод, – прошипел заплечный тихо, так, чтобы слышал только один Колобашкин, и прежде, чем отпустить руку, ломанул её сзади вверх так, что у задержанного, вместо искр, из глаз брызнули слёзы. А сам, как ни в чём не бывало, отошёл к писарю, который, несмотря на молчание задержанного, всё это время выбивал ловкими пальцами дробь протокола.
– Не имеете права, – канючил Колобашкин, – нет таких правов, чтобы людей хватать… Чо я сделал-то?
На публику работал Авенир, а про себя решил, что Сидорова он ни в коем случае не выдаст.
Он думал:
«На-ка выкуси начальник хренов так я тебе и рассказал всё друзей не сдаю если друк оказался вдрук…»
Вывернутую, и теперь болевшую руку, Колобашкин сунул в карман, и там, в кармане, сжимал крепкий невидимый кукиш.
«Мы друзей не сдаём это не у вас тут на-ка на-ка вот!» – упорно сжимал он тайную фигуру в кармане.
Вдруг на столе у капитана зазвонил телефон.
– Капитан Зрелов… слушает…
Отделение полиции, руководимое капитаном Зреловым, по итогам года вышло в области на первое место со всеми вытекающими последствиями, о которых и сообщили капитану пока по телефону.
Колобашкин сразу почувствовал перемену настроения у начальства.
– Гражданин начальник, – осторожно начал он, – т…товарищ капитан, – поправился и, видя, что уже как бы прощён до такой степени, что может называть капитана и «товарищем», продолжил:
– Я заявление хочу сделать.
– Какое заявление?
– Устное можно?
– Валяй…
– Я сегодня… это… был оскорблён, как гражданин. На балконе, с утрева, получил оскорбление личности. Я же на бюлетне… это… вышел на балкон, ну… мало ли чего там, а он бегит.
– Кто?
– Да этот, бородатый, в трусах одних, можно сказать мудями на всю улицу трясёт… Я ему, конечно, замечание сделал, а он мне – оскорбление личности… унизил… как гражданина. Вы бы… это… меры приняли.
– Ну, он же не голый бежал.
– В трусах одних… Но зима ведь, товарищ капитан, псих он, а бегает свободно.
– Ладно, Колобашкин, разберёмся. А сейчас вали-ка ты домой, пока я добрый. И больше чтобы сегодня ни-ни, понял – нет? Хотя праздник, конечно, большой.
– Понял, товарищ капитан. С праздником тут вас всех, ребята! Дело, которому служишь! Есть! – вскочив со скамьи, отрапортовал Колобашкин, после, как ему показалось – по-военному четко, повернулся, а заплечный с искренним сожалением открыл решётку.
«Оборотень в погонах», – подумал Колобашкин, стараясь побыстрее пройти мимо.
Две старушки, которых взяли понятыми и о которых все давно забыли, сидели в комнате отдыха. Они смотрели телевизор. Уже показывали праздничный концерт, и старушки гадали – выступит, или нет Галкин. А после Галкина решили идти домой. В праздник, мол, и полиция отдыхает, и зачем только привезли? Непонятно...
Опамятовался Колобашкин на улице Ленина. Шёл вроде бы домой, а вот откуда, – помнил с трудом. Вроде бы сидели на кухне с Сидоровым, выпивали вроде в честь праздника, и принимал организм, как никогда хорошо, а вот, ЧТО дальше-то случилось? Неужели, правда?! Да нуууу… Набьётся же в голову.
Думал Колобашкин:
«Температура ещё эта или вирус в натуре гонконгский залетел холодает однако не простыть бы и Клавдия уже дома наверное щас разорёца…»
Время действительно было позднее, мороз к ночи крепчал.
Клавдия, перегорев ненавистью к отсутствующему «имениннику» и устав ждать «паразита», укладывалась спать.
Колобашкин от холода чуть ли не вприпрыжку уже подходил к дому, когда вдруг увидел у родного входа опять полицейскую машину. Бело-синий «козёл» светил подфарниками, а от соседнего подъезда участковый Синяк вел Марлена.
Отступая за угол дома, Колобашкин думал:
«Господи твоя власть сюда добралися неймётся озверели совсем ни дня ни ночи ни праздника».
Сидорова затолкали в машину и туда же забросили мешок, в котором жалобно дребезнуло железо.
«Аппарат изъяли», – мелькнуло в усталой голове Колобашкина, с ужасом следившего за происходящим из-за угла.
«Козёл» от включённой передачи вздрогнул и исчез в морозной темноте, увозя великого химика в казённый дом навстречу тюрьме ли, суме ли, судьбе ли. Кто знает…
А Колобашкин, трясущейся от нетерпения рукой, совал ключ в замок квартирной двери, чая наконец скрыться в родных стенах, пасть в объятия Клавдии, да и лечь уже хотелось, – ноги еле держали от усталости, а тело трясло от впечатлений.
В темноте нащупал выключатель, но потом решил света не зажигать, тихо прошел в комнату, – и тут-то свет включила сама Клавдия, вертанувшись, спрыгнула пружиной с семейной тахты.
Колобашкин, ожидая удара, втянул голову в плечи – и широко открыл удивлённые глаза.
Посреди комнаты стоял стол, на котором были расставлены тарелочки с закуской: селёдочка разделана жабрами в растопыр, салатик оливье и колбаска докторская, и янтарные шпроты, и сыр треугольничками нарезан, а венчала всё великолепие бутылка «Золотого кольца» на винте.
Мало этого, – над столом на люстре висела металлическая клетка, в которой от яркого света встрепенулось некое живое существо. Подняв жёлтое перо на макушке, нахохлив спину, пернач, будто срыгнув, провякал мучительно знакомым голосом:
– К-то пги-шол?
– Спи, мой хороший, спи птичка. Мы его, паразита, сейчас обратно отправим, где был. Где ты бродишь!? По-человечески никак не можешь? Все нервы мне измотал! Я думаю: где он? Что он? Подарок, думаю, к празднику, чтобы не скучно ему было… А он пошёл бродить! Он своё везде найдёт… Даром, что больной…
И долго ещё Клавдия кричала на нескладного мужа, он не возражал, а что тут возразишь? – зная, что пока пар не выпустит, не остановится. А так-то баба она неплохая, добрая. Простит.
Через неделю Колобашкин вышел на работу. Но на душе не было покоя, – квартира Сидоровых так и оставалась пустой, будто бельмом подмигивала кухонным окном, завешенным одеялом.
«Где же Марлен? Что случилось?» – думал Авенир и не находил ответа. Химик как сквозь землю провалился.
Через две недели, к 8-му марта, окрепший Колобашкин подарил Клавдии телевизор. Плоский «Самсунг» повесили на кухне, чтобы жена, не отвлекаясь от домашних дел, спокойно смотрела свои любимые сериалы «про любовь». Сам же Колобашкин предпочитал сериалы, «где стреляют». Теперь никто друг другу не мешал.
Бородатый бегун в трусах, лысеющий и наглый, всё так же нарезал круги вокруг дома. Колобашкин пока смирился, воспринимал бегуна как деталь уличного пейзажа и претензий не предъявлял.
Волновало другое – войска НАТО приближались к границам…
Но среди тревожных новостей всё чаще появлялись и странные. Глядя в телевизор, а иногда и по радио Авенир всё чаще их слышал.
Вот из Латвии:
«…Пока моряки с 26 военных кораблей НАТО и ЕС репетируют в Вентспилсе в рамках учений “Open Spirit”, где, по словам мэра, они в пьяном виде мочились в общественных местах и на витрины, их тошнило, они употребляли алкоголь в общественных местах, что у нас не разрешено. Также они рвали цветы с клумб, чтобы подарить проституткам. Они вели себя как оккупанты, которые не признают суверенитета Латвии и ее законов…»
Или:
«… Беспрецедентной по масштабу пропажей стало исчезновение в бескрайних песках, степях ли спецгруппы из 20-ти наёмников ЧВК “Greystone”, входящую в “Academi”, координатором пропавшего отряда которой является спецагент ЦРУ, лично знакомый с его директором Джоном Бреннаном. Ситуация настолько очевидно начала ускользать из-под контроля всех “координирующих” лиц, что в неё вынужден был вмешаться, тайком прилетевший под чужим именем, сам директор ЦРУ. Разбираться на местности, где пропали “интуристы”, он не рискнул – не ровен час и самому можно бесследно исчезнуть…»
Из Эстонии:
«…В день главного праздника Эстонии – 23 июня – Дня победы под Вынну и последующего Яни-пяева английские летчики полчаса летали над Таллиннским заливом. Показывали, на что учились в НАТО. На набережной реки Пирита было много народа – и эстонцам, и русским авиашоу нравилось одинаково. Но когда под финал летчики зажгли дымовые шашки красного, белого и синего цветов, и над Таллинном повисло подобие огромного российского флага, на лицах многих наблюдателей появилось недоумение, а другие вдруг, ни с того, ни с сего закричали “Ура!”…»
Слушая такие новости, Колобашкин начинал догадываться, куда исчез Марлен.
Взяли Сидорова работать на оборону.
«Однозначно», – думал Колобашкин. Но Клавдии о своей догадке пока не говорил.
Попугай Кирюша к лету выучил несколько новых слов:
– Бу-дь здо-гов не-каш-ляй.
А теперь, содрогаясь от напряжения, тарахтя, как незаводящаяся «Нива», поднимая торчком желтое перо на макушке, осваивал фразу:
– Пго-гама Вге-мм-мя с ва-ми я Ига-да Зй-на …г…л…о…
С большими, если не сказать титаническими усилиями, попугаю удавалось, а вернее – пока не удавалось, произносить слово «Зейналова», но он очень каждый раз старался.
День Российской Армии, а с некоторых пор день этот наподобие женского 8-го Марта стал праздником мужским, ибо по законам диалектики мужской праздник должен возникнуть неизбежно, если есть женский.
Он и возник.
Женщины принялись поздравлять всех мужчин подряд, а не только служителей Марса, видя в каждом представителе сильного пола как бы надёжного защитника и опору.
Такой вот хороший праздник появился в нашей небогатой на незапланированную радость стране.
Государство народу пошло навстречу – назначили день выходным, признав «мужской праздник» официально.
И каждая женщина старалась одарить окружающих её мужчин – как дома, так и на работе – подарком. Всё шло в дело: рубашки, носки, носовые платки, галстуки, ножички перочинные, зажигалки, – да мало ли в наше время можно набрать вещичек, чтобы выразить знак внимания, рассчитав, однако, и на ответный в марте.
Ну а самые умелые и хозяйственные альтруистки пекли пироги, холодец варили, чтобы за праздничным столом стопарь закусить по-человечески – с хренком и удовольствием.
Авениру Колобашкину повезло: к празднику забюллетенил. Болезнь не ахти, – грипп вирусный, второй день температурил, изнутри ломало, сидел дома.
Проблем с лечением не было. Приходила врач участковый, – молоденькая, в очёчках. «Муха-цокотуха», – подумал Колобашкин, задирая синюю майку, сипя прокуренным горлом при вдохе и поёживаясь от холодных ручек с мороза, которыми «муха-цокотуха» помяла страдальцу живот.
– Печень у вас увеличена, – сказала.
– Это у меня с детства, – ответил Колобашкин, подтянул сатиновые трусы и, покраснев от смущения, накрылся до подбородка синим пикейным одеялом. – Температура у меня… не от печени ведь…
– Не от печени, – согласилась «муха», – вирус. Чаю с малиной попейте, и вот – выпишу вам лекарство.
Пока она выписывала рецепт, заполняла вожделенный «листок нетрудоспособности», Колобашкин думал:
«Вот ведь лекарство чаю с малиной эт месяц не встанешь когда хоть она выучиться успела мелкая совсем лекарство грит а какое тут лекарство оно одно спокон веку стакан надо засадить от простуды первое дело…»
Ещё с прошлого выходного заначил Колобашкин в сливном бачке ноль семьдесят пятую на винте, заполненную на треть, и поэтому рекомендации слушал вполуха, нетерпеливо дожидаясь скорейшего ухода «цокотухи»: даже вспотел под одеялом, – то ли от волнения, то ли от температуры. А как ушла, тут же и принял, чтобы болезнь победить в самом её начале.
Однако вирус поселился в Колобашкине зловредный, видимо, не наш, – залетел из дальних стран, из какого-нибудь Гонконга, или Австралии.
Устоял не наш вирус против нашей белой, и Колобашкин велел нынче жене, когда с работы будет возвращаться, зайти с рецептом в аптеку, но намекнул ненавязчиво, что, мол, по дороге в аптеку, зашла бы она и в магазин.
– Лежи уж, в магазин… Нельзя смешивать. Или лекарство, или её, а вместе только хуже будет, – ответила жена Клавдия.
Говорила это она больше для фасону, в глубине души веруя всё-таки тоже в магазин, а не в аптеку. Но коль сказала, что нельзя, значит не возьмёт, – Колобашкин жену изучил.
– Дык, праздник, Клав… – робко вякнул.
– Поговори ещё, защитничек.
Ну и ладно, Колобашкин не обиделся, потому что был у него в запасе ещё один вариант.
Запасной вариант, он же Марлен Сидоров, обитал на пятом этаже, в соседнем подъезде «хрущёбы», и, если выйти на балкон Колобашкина, то влево наискосок будет – Сидорова, покричать можно, чтобы друган, значит, тоже вышел. Но кричать они опасались – уши везде торчат, докричишься моментом…
Прозорливый читатель, думаю, догадался, что специализировался Сидоров на производстве собственного продукта, трудясь, конечно, за рамками правового поля, вызывая нехорошие мысли у людей злобных и завистливых, которых везде и всегда у нас хватает.
Ученик и последователь Дмитрия Ивановича Менделеева деятельность свою не афишировал, диссертаций и статей по примеру великого ученого не писал, но в узком кругу местных жителей был известен и пользовался не меньшей, а может быть и большей славой, нежели знаменитый химик. Особенно с утра. Ну и, конечно, некоторый доход незаконный предприниматель со своего дела имел. На жизнь и на опыты хватало.
.
У приятелей существовал условный сигнал: Марлен в знак готовности встретить Колобашкина вывешивал на балконе старую красную майку. Среди беленькой бабьей мелочёвки она сразу бросалась в глаза. Висит – заходи, друг любезный, нет – так нет, значит, и заходить нечего, от дела отвлекать попусту Сидорова нельзя.
Желая проверить вариант, Колобашкин, надев женин байковый халат, изукрашенный мясными розами, вышел на балкон, – всё-таки канун праздника, – и Марлен гадом последним будет, если сигнал не вывесит, тем более зная, что Колобашкин болен.
Страдалец глянул вверх влево наискосок, – балкон Сидорова пуст! Мало этого удара, – внизу по дороге неторопливой трусцой бежал мужик в тенниске, в трусах и в кроссовках, бородатый, лысеющий, наглый.
– Эй! Ты! – закричал Колобашкин, – ты бы ещё трусы снял, чесал бы голяком!
К удивлению, а на резонные замечания Колобашкина, которые любил он делать интеллигентам в автобусе ли, трамвае, на улице ли, обычно никто не отвечал, – глотали молча, этот-то, бегущий внизу, вдруг задрал голову и, грассируя, ответил:
– Заткнись, пгидугок!
Авенир даже подпрыгнул от неожиданности, а потом от злости плюнул вниз бычком, – не попал, начал шарить глазами, чем бы ещё пульнуть в бегуна, увидел старое эмалированное ведро с гнилой картошкой, которую сберегал для Сидорова, и, выхватывая оттуда твёрдые, будто ядра, замерзшие картошины, принялся метать вслед убегающему в трусах.
– Я те побегаю, – кричал Колобашкин, – чтоб ты яйца отморозииил!
Картошины, звонко стукаясь об асфальт, катились к обочине; ворона, пролетая, возмущённо каркнула и скрылась за углом дома; чёрная кошка, вытянув палкой хвост, торопилась перебежать дорогу и скрыться в подвале.
Колобашкин вернулся в комнату, – от негодования и температуры защитника нравственности трясло.
Авенир думал:
«Это ж надо мать их дожили бегают без порток по городу чего хочет показать смотрите мол какой крутой а никакой снял бы трусы посмотрели чего у тебя там нет там ничего у тебя видимость одна бегает как дурак или костюм спортивный бы надел специально выпускают если бегаешь а то в трусах бегит гад психованный жалко я его картошкой не достал по кумполу враз бы остановился а то бегит куда-то…»
Пытаясь прикурить, Колобашкин дрожащими пальцами ломал спички о коробок, после выбил его сам у себя из рук, пнул ногой, от чего тот шайбой залетел под газовую плиту.
Злоба и сознание собственной правоты требовали собеседника, – решил позвонить жене на работу.
– Колобашкину мне…
В трубку сквозь треск и шум прорывались чужие голоса, смех, музыка, какой-то грохот.
– Кого вам?
– Колобашкину…
– Кого, не понял?
– Колобашкину, Клавдию, из формовки…
– Аааа, щас позову…
К лежащей трубке там несколько раз подходили, спрашивали: «Кого?»
– Пошли за ней. Положьте трубку, – сердился Авенир здесь.
Донеслось наконец с того конца, как с того света:
– Алё, слушаю…
– Это я, Клава. Что-то голос у тебя не такой?
– Чего?
– Голос, грю, не такой…
– Что ты бормочешь там? Говори громче.
– В аптеке была?
– Была.
– Ну, это хорошо, ладно. А я тут, знаешь, выхожу, это, на балкон, а внизу мужик в трусах бегит.
– Зачем ты на балкон попёрся с температурой?
– Да подожди ты. В трусах, грю, одних чешет… Прикинь? А если все начнут по улице зимой, ха-ха-ха, в трусах, ах-ах-ах… Кха-кха-кха…
– Чо ты несёшь там, в каких трусах? Ты температуру мерил? На балкон зачем-то попёрся… Чо звонишь-то? Мне же некогда, я и правда думала, случилось чего, а он на балкон зачем-то попёрся. Ложись и температуру померяй, перезвоню в обед.
– Слушай, Клавдия, может, зайдешь на Ленина, возьмёшь одну, праздник всё ж таки. А, Клав?
– Ложись и не дёргайся. Температуру, говорю, померь…
.
Клавдия положила трубку, и разом оборвались шум, треск, и разговоры чужие, и музыка, – в ухо затукали короткие гудки чисто и ясно.
Авенир лёг на тахту, накрылся одеялом, вставил подмышку градусник и затих; закрыл глаза: в темноте слева направо пролетали золотые пчёлки, шарики катились, червячки скрюченные ползли – медленно, слева направо, слева направо. Голова гудела, спину ломило, позвоночник, будто жевал кто, ноги стыли.
Колобашкин думает:
«Так и копыта отбросишь ну Марлен Менделеев хренов уж за ради праздника и то не вывесил может уехал куда да ну куда он уедет небось поставлено у него а может заболел как и я или с бабой чего случилось но это вряд ли с такой как у него ничего не случится как она полицемеров-то выгнала идите грит отсюдова у одного даже погон оторвала она сразу просекла что за деньгами приходили крохоборы проклятые интересно кто настучал вот люди сами пользуются сами и серут…»
Колобашкин приоткрыл глаза, достал градусник – тридцать восемь. Так-то ничего, ноги вот только мёрзнут.
Он встал, открыл шкаф и начал дербанить клубок носков, вытягивая то один, то другой, но попадалась всё рвань, наконец, нашёл шерстяные, правда, разного цвета, – да ляд с ними! лишь бы грели, – и опять улёгся, задремал.
Угревшись, спал часа два, снов не видел, а когда проснулся, чувствовал себя бодрее, сразу захотелось встать, курить захотелось, чаю выпить, одна беда – поговорить Колобашкину не с кем. Не жене же опять звонить.
Закурил и, решив поставить чайник, двинул на кухню, там несколько раз наливал и выливал воду, – казалось, что в чайнике плавает дрянь какая-то; включил радио – симфония ныла зубной болью, вывернул ручку обратно.
Подошёл к балконной двери и, стараясь увидеть балкон Сидорова, прижался лицом к стеклу, сплющив нос и щёку, скосил глаза, но всё равно, – обзора самую малость не хватало.
Колобашкин думает:
«Надо выходить а выйдешь опять что-нибудь приключится дурак какой-нибудь настроение испортит да и остыть можно ну а што делать надо выходить…»
Авенир открыл дверь, высунул голову, – и был вознагражден за смелость, – на сидоровском балконе флагом на ветру моталась красная майка.
Думает Колобашкин:
«Ё-моё а я тут чайник ставлю он может давно повесил ждёт праздник всё ж таки а я тут не знаю чем заняться Марлеша хороший он друга помнит не как некоторые он в праздник о больном друге вспомнил плохо мол другу если друк оказался вдрук а я усомнился чего это он а он ничего это я чего а он в порядке как всегда…»
Колобашкин засуетился: натянул брюки, надел свитер, замотал шею шарфом, да, накинув пальто на голову и просовывая руки в рукава, неудачно повернулся, – в спину вступило, – и так, скособочась, поковылял в соседний подъезд.
У заветной двери, позвонив условным сигналом, – два коротких, один долгий, – Колобашкин прислушался. За дверью прошлёпали шаги.
– Хто?
– Эт я – Веня, с праздником пришёл поздравить.
– Выздоровел? – спрашивал Марлен, открывая дверь. – Заходи, заходи. Никого там нет за тобой?
– Нету. Как сам-то?
Вместо ответа Марлен только рукой махнул.
– Что случилось?
– Не спрашивай, Веня…
– Да в чём дело, Марлеша? – не на шутку перепугался Колобашкин, видя, как друг смахнул указательным пальцем набежавшую вдруг слезу.
– Т…т…танька… Таньк…к…к…у сбило ... камазом
Сдерживаясь, Марлен гукал носом, плечи его вздрагивали, и он разрыдался.
От неприятного сообщения, а Колобашкин никак не ожидал, что застанет приятеля в таком состоянии, да ещё накануне праздника, – в носу защипало, и в глазах навернулись слёзы.
– Жива хоть? – выдавил он из себя вопрос.
– П…перелом бедра у ней…
– Когда случилось-то?
– Третьего дня.
– Вместе со мной. Меня, значитца, вирус свалил, её – камаз. Это день был, етит твою, неблагоприятный. По телику ещё говорили…
Марлен справился с волнением, а, успокоившись, через некоторое время мог уже говорить.
– Это я виноват, из-за меня она пострадала. Послал в аптеку за марганцовкой. Да, говорю, быстрее иди, у меня же процесс идёт, а марганцовка закончилась… Она и пошла напрямик через дорогу, а этот прёт, как танк, ну и зацепил…
– В суд на него подай!
– Не на кого подавать: расшибся камаз-то, с дороги съехал и вдребезги…
Приятели прошли на кухню. В мойке громоздилась куча невымытых тарелок, в липких разводьях на полу отпечатались ступни босых хозяйских ног, на столе валялись очерствевшие корочки хлеба, пепел, рыбий плавник присох к клеёнке, – кухня без хозяйки, что корабль без капитана…
Наверху, под потолком на буфете, стояли полные трёхлитровые банки с натянутыми на горловины резиновыми перчатками. Некоторые из них свисали набок, другие же, – надутые, слегка покачивались пятернёй, будто посылали привет. То, что созревало в банках, ещё в советские времена так и называли «Привет Горбачёву», но нынче про антиалкогольного Горбачёва народ стал забывать, и в названии осталась только первая часть.
– Куда это ты «привета» столько поставил? – спросил Колобашкин, кивнув головой в сторону банок.
Марлен замер. Он как будто не ожидал такого вопроса, но приятель, сам того не ведая и не вкладывая в вопрос никакого скрытого смысла, или иронии, тем не менее, задел ненароком тайную струну.
Сидоров помолчал, медленно поднял голову, посмотрел с тревогой на банки и тихо произнёс:
– Это, Веня, для опытов, провожу эксперимент…
– Ааааа, – потянул Колобашкин, – понятно…
Между тем, Марлен достал из холодильника красивую бутылку из-под заморского напитка, – стекло сразу запотело, и через некоторое время бока её заслезились каплями. Колобашкин всё поглядывал на них и чувствовал, как от одного только созерцания прелестной посудины сводит скулы, – а Марлен рядом с бутылкой положил ещё и крендель колбаски ливерной.
– А в меня вирус, етит его, залетел и живучий такой… Ничем не ущучишь.
Колобашкин шмыгнул носом от обиды, и ещё кашлянул для убедительности.
– Против моей не устоит, ты и в голову не бери, – говорил Сидоров, споласкивая стаканы, – их он содержал всегда чистыми, чтобы прозрачность продукта была видна.
Разлил из запотевшей – и правда слеза – ну, Веня, с наступающим нас! – Взаимно, Марлеша!
Ёкая селезёнкой, Колобашкин в три глотка выпил, поставил стакан, глаза покраснели и, шумно выдохнув, утёрся ладонью, крякнув:
– Ну, брат, роса…
Марлен же выпил совсем немного, – так пригубил только, будто пробу снял.
– Ничего, однако…
– А я сегодня валяюсь, болею, праздник всё ж таки, думаю: как там Марлен? Выхожу на балкон, а он бегит.
– Кто?
– Да псих один, бородатый, в трусах. Я ему, значица, кричу с балкона, а он меня оскорблять такой. А? Это я, грю, если все в трусах по городу? Ну, если все-то, а, Марлен? Рази я не прав? Ты скажи… Должен быть порядок, или кто чего захотел, то и делай! Это мы, етит так, до чего дойдём?
По мере того, как блаженное тепло разливалось внутри Колобашкина, он становился болтливее, да и вирус, видимо, погибал, – легче дышалось, нос подсох, спину отпустило, и голова так противно уже не гудела.
Но Сидоров сидел тихий и какой-то подавленный.
– Марлен, ну чего ты? Я понимаю – Таньку жалко, конечно, – продолжал распинаться Колобашкин, – а что поделаешь? Я думаю, – срастётся, она ж молодая ещё, здоровая, ещё спляшет.
А Марлен как-то странно смотрел, будто что важное хотел сказать, хотел, но не решался. Потом молча встал, пошёл к буфету, и там, засунув руку – за, извлёк бутылку, «бомбу» зелёную.
– Куда ты её? Эту ещё не кончили, – радостно встрепенулся Колобашкин. – Правда, праздник всё ж таки, ну, ты, блин, даёшь!
– Ты, Веня, погоди… Эту, может, и пить-то нельзя.
– !?
– Я и сам не пойму, что сотворил.
– Сидоров говорил серьёзно, а лицом даже побледнел, осторожно ставя новую бутыль на стол, ближе к стене.
– А на кой ты её выставил?
– Увидишь.
Колобашкин размазал во рту кружок ливерной колбасы, – прилипнув к нёбу, она никак не глоталась.
– Давай жа Ташьяну терь выпем, – с трудом ворочая языком, предложил Веня, – пушть у ней, жнашича, фсё шраштёча…
Выпили за Татьяну. Марлен пригубил, Колобашкин стакан ополовинил. А ставя его на стол, косанул глазом на новую бутыль и вздрогнул, – стояла она у стены, и, хоть зелёного стекла, но всё равно стена должна быть видна, а тут, – будто провал за нею образовался.
Марлен заметил удивлённый взгляд Колобашкина и покивал головой:
– Во-во, Веня, правильно усёк. Ты думаешь, я её случайно за буфет убрал? Нееет, брат, тут не так всё просто…
Он передвинул бутыль на середину стола.
– Глянь-ка.
– Ё-моё, едрит твою, Марлеша, – заморгал глазами Колобашкин.
.
Взгляд, проходя сквозь, проваливался в бездну, которая клубилась молочно-сияющей субстанцией.
Колобашкин отодвинул бутыль опять к стене, и, стараясь не глядеть на неё, молча, допил остаток в стакане.
– Из чего? – спросил он Сидорова, кивнув головой в сторону загадочной ёмкости.
– Трудно сказать, Веня. Сейчас сам не знаешь, чего жрёшь. Картошка там с нитратами, томат-паста украинская верняк с радиацией, рис с гербицидами, а вода… Вода-то из крана, – Марлен рукой махнул. – Сейчас чистого эксперимента не поставишь. Это Менделееву хорошо было, всё по таблице, а мне, знаешь, того-этого…
– Дак чего теперь делать-то?
– Не знаю.
– А на вкус пробовал? Может, ничего она?
– Не решаюся…
С этими словами Марлен взял бутыль и налил содержимого на две трети в стакан, потом осмотрел внимательно стол, будто ища что-то, но, видимо, не найдя – и ладно, – то, что хотел, подобрал чайную ложку и быстро сунул её в стакан.
Ложка мгновенно исчезла.
– Иде она? – вытаращил глаза Колобашкин.
– Не знаю…
Колобашкин судорожно сглотнул, быстро отрезал ножом кружок колбасы и тоже бросил в загадочный стакан. Колбаса исчезла, – лишь на поверхности образовалась неглубокая воронка ли, прогиб ли, – поверхность еле уловимо колыхнулась.
– Это что же, она всё емлет?
– Всё, – утвердительно кивнул головой Сидоров.
Тут надо заметить, что действие традиционного напитка, который употребили друзья, – Марлен, чтобы унять тоску и беспокойство, Веня, чтобы заморский вирус победить, – сказывалось. Особенно было заметно по Колобашкину. Он раскраснелся, глаза блестели, движения обретали свободу, мысль – лёгкость.
– Эх, этого бы зелья в ванну налить, – мечтательно произнёс он.
– Зачем?
– Дак ведь это… я бы этого психа в трусах бородатого туда бы посадил, и – фьють! Или ещё какого дурака нашёл. Их ведь сейчас вокруг мноооого бегает. Или, к примеру, в окоп налить – так враги туда и попадают, так один за одним, один за одним. А? Дак покруче таблицы Менделеева твоего будет. Тебе, если разобраться, цены-то нет. Ты, Марлен, не тут должен сидеть, на кухне вонючей, а в Кремле! Тебе лабалаторию должны дать… Давай за тебя выпьем, за светлую твою голову… Ну, будь здрав! Эах! Хорошо пошла!
Колобашкин устремил заслезившиеся глаза кверху – на буфете, с банок, будто приветствуя и одобряя, покачивались жёлтые пухленькие пятерни. Он им тоже помахал ответно: благодарю, мол, за внимание.
– И такой человек – мой друг! Сидит здеся скромно, отмечает праздник, а жену дак вообще машиной сбили! А вас, что тебя, что её, без охраны и выпускать нельзя… Кто идёт государственные люди идут Марлен Сидоров с супругой… Знай наших! – Колобашкин погрозил кулаком в пространство. – Идут себе гуляют и не хрена на машинах тут ездить перекрыть движение есть перекрыть движение а энтого в трусах расстрелять Татьяна Ивановна смущаица флаги государственные вывесить и оркестр чтобы играл духовой…
От воображаемой картины Колобашкин пришёл в полный восторг, вскочил с табуретки, размахивал руками, кричал, попытался даже завести песняка, но Сидоров не поддержал, – сидел всё такой же печальный и сосредоточенный.
– Марлен, я знаю, почему ты такой! Ну хошь, я её выпью? За ради друга – не побоюся. Хошь? А?
– С ума сошёл? Брось, Веня, чудить.
– Я не чудю, я, если другу надо, я…я… да чего там!
Колобашкин схватил загадочный стакан, поднял локоть, оттопырил мизинец, – и Сидоров не успел не то, чтобы помешать, а и слова молвить, – опрокинул содержимое в глотку.
– Нелрам, Нелрам, ыт йишорох, – забормотал Колобашкин, будто фары глаза пуча, – ыт янем ляноп? Ляноп, Нелрам?
Марлен, дрожа челюстью и стуча зубами, с перепугу бледный, непослушными руками пытался поймать Колобашкина, который на глазах исчезал, уменьшаясь, перетекал куда-то в другое измерение ли, пространство, возможно туда, где пересекаются пресловутые параллельные прямые…
Глаза Колобашкина после загадочного напитка вылезли из орбит наподобие стрекозьих, и теперь, глядя новыми, ячеистыми, он с трудом ориентировался – то ли по дороге идёт, то ли парит над нею, – обозревая удивительное пространство на многие годы вперёд и назад.
Мелькнул папаня в окопе, ефрейтор Колобашкин, – палил в немца одиночными, – вился синеватый дымок между двух красненьких лычек; а чуть дальше, он же, конопатый, голодный мальчонка, бежал берегом синей Волги, пытаясь поймать белую, лохматую козу за титьку, чтобы напиться дармового молока. «Федькяааа! – слышался над рекой голос бабушки Фёклы, – сукин сын, брось животину мучиииить»! А дед, и его узнал Авенир, сидя среди распаханного поля под одиноким развесистым дубом, пластал леща величиною с тазик, вставляя для просушки деревянные распорки. Он протягивал Федьке рыбий пузырь на забаву. Авенир пролетел мимо – дальше, дальше, за Волгу, к Камню, где собирал свою армию Пугач, хмельную и разбойную. И кто-то, уже вовсе безымянный, бился среди визжащих баб на кулаках, брызжа соплями, зубами и кровью …
В ужасе Колобашкин стрекозою мчался обратно. Под дубом шлёпнулся около дедушки перевести дух. Старый тут же встрепенулся:
– Поправица желаю с похмела, нет ли гривен шести – душу отвести?
Веня дал юбилейный, посвящённый Тарасу Шевченке, блестящий рубль.
– Шалды-булды, начики-чикалды…Толды-болды, бух, бух, бух! – топал дедушка в чёрную землю лаптем и вертел леща на верёвке.
«Такого бы леща нам на Ленина в “Живое пиво”», – отметил про себя Колобашкин и понёсся вперёд, только в ушах засвистело.
Он пролетел над дорогой, где увидел злополучный камаз и несчастную Сидорову Татьяну, он кричал, чтобы береглась, ибо он-то знал, чем всё закончится, но неведомая сила уносила его дальше и дальше, – в светлую даль, и, если там, откуда он летел, мир выглядел кудрявее и гуще, людей было побольше, солнышко сияло жёлтенькое, то здесь – пустынно и призрачно.
Неведомые перначи летели навстречу, и, мать честная! среди них, медленно взмахивая белыми руками, его… Клавдия. Она правила к развалившемуся храму, видимо желая отдохнуть на пустой колокольне, а за нею – по-петушиному торопливо, вытянув тонкие ноги в кроссовках, пристроился пернач с бородатой рожей давешнего бегуна.
.
Колобашкин думал:
«Ты мне дашь сёдни покой псих бородатый или нет и Клавка тоже хороша я болею а она летает непонятно где то-то её весь выходной не было грит в баню пойду знаем мы эту баню».
– Отпусти птицу! – закричал, что было мочи Колобашкин. – Топтун ненасытный.
Но, то ли не слышали они, то ли звук здесь не распространялся, – внимания на Колобашкина никто не обратил, будто и не было его.
А он не заметил, как оказался и вовсе в пустых пространствах, где ничего, кроме песка да голых, почерневших деревьев не существовало, и лишь тихий ветер поднимал прах, завешивая горизонт, будто занавесом, серой пеленой.
«Господи, конец света ли што?» – глядя на чёрное солнце-дыру, подумал Колобашкин и в страхе повернул обратно…
Сидоров, потрясённый внезапным исчезновением приятеля, терзаясь собственной виной перед ним, но в самой глубине души – безмерно гордый, как и всякий изобретатель, ощутил, однако, свою покинутость в этом мире и странную жуть.
Он осторожно, двумя руками взял зелёную бомбу, и перенёс её обратно за буфет.
Через распахнутое окно в кухню вползал холод.
«Почему же окно открылось?» – думал Марлен. Он подошёл и попытался закрыть раму, но в ней вдобавок не оказалось стекла.
«Колобашкин сиганул?» – недоумевал химик и выглянул наружу, но за окном ничего и никого, кроме раскидистых веток старой липы, не обнаружил.
На скорую руку он решил завесить дыру одеялом.
На кухне стало чуть теплее, но темновато.
И в полутьме привиделась ему Татьяна, – будто стоит у раковины и посуду моет. И так ему стало тоскливо, что захотелось её увидеть въяве, услышать голос, как она кричит на него из-за какой-нибудь ерунды, а он даже не может понять, о чём крик, потому что думает о своём: о пропорциях и соотношениях, о загадочных превращениях одного, изначального, в совершенно другое, о непознаваемости волшебного химического мира, – так захотелось, что в организме его, будто сама собой, произошла химическая реакция, и он действительно увидел её, – лежит Татьяна одна одинёшенька в гипсе, с поднятой косо белой ногой на растяжке, в больничном коридоре, и будто бы зовёт его чуть слышно, шевеля сухими губами. Ясно так увидел.
«Значит, ещё не перевели в палату, – подумал Марлен, – а ведь я стольник дежурной медсестре сунул… Нет совести у людей».
.
Между тем, у подъезда дома, где некоторое время назад сидели приятели, – собирался народ.
Непредвиденному сходу граждан служил вид странного человека, висящего на толстых ветвях старой липы, которая чудом уцелела от некогда роскошного парка графа Разумовского, а ныне росла вровень с «хрущёбой», и вот – уберегла кого-то раскидистыми, крепкими ветвями.
Граждане взволнованно обсуждали висящего, строили предположения, – сорвётся мужик оттуда, или так и будет висеть?
Местные старушки опознали в несчастном Колобашкина из тридцать второй квартиры, мужа Клавдии.
Но разбитое окно кухни на пятом этаже, занавешенное почему-то одеялом, наводило проницательных граждан на мысль о том, что мужика в это окно выбросили, или сам он выпрыгнул «по пьяни», да вот – застрял в ветвях.
– Жив ли?
– Вроде живой.
– Не шевелится только.
– Шевельнись там – сейчас тут будешь.
– Дааа, метров шесть лететь.
– Если кирной, то ничего, а тверёзый – убьётся. Однозначно…
– В полицию надо звонить.
– Не в полицию, а в эмчеэс, чтобы с лестницей приехали.
– Они всегда с лестницей ездиют…
– Звонят уже вон…
И действительно, через некоторое время пустынные днём улицы огласила, включённая во всю мощь, сирена, – на большой скорости к месту происшествия подъехала красная пожарная машина. Из неё, как опята с пенька, высыпали розовощёкие пожарные и засуетились вокруг дерева: одни отгоняли старушек, другие зачем-то разматывали пожарный рукав, а вверх, утробно бурча и поскрипывая, целя прямиком в нашего героя, поползла блестящая лестница.
Когда Колобашкин приоткрыл один глаз, то увидел перед собой незнакомую рожу в каске.
– Эй, дядя, – проговорила каска, просверкав стальными зубами, – живой?
Колобашкин разлепил второй глаз и, озираясь, кивнул головой. То, что жив, он понял, но вот, где находится – нет. Он глянул вниз и от страха зажмурился.
– Не боись, керифан, щас мы тебя снимем. Ты где живёшь-то?
Не открывая глаз, Колобашкин невразумительно замычал. А снизу жужжала востроухая старушка:
– Да наш он, наш. Колобашкин ето, ш третьего подъежда, Клавдии мужжж…
– Это надо ещё разобраться, кто чей муж, как он попал туда? – строго спрашивал лейтенант оробевшую старушку, указывая пальцем на висящего.
А с дороги уже заворачивал к дому бело-синий полицейский «козел».
– Едут, едут… Полиция…
Народец подался ближе к подъезду, к двери, чтобы в случае чего вовремя слинять.
Наконец, не без труда, Колобашкина отцепили и, выпростав из веток, медленно начали спускать по лестнице вниз головой.
Из «козла» выскочил капитан Зрелов, – попирая землю упругими, кривоватыми ногами, мгновенно оценил обстановку: мысленно наметил двоих из толпы, коих следует взять понятыми, зафиксировал внимание на разбитом кухонном окне в квартире пятого этажа, скомандовал пожарным:
– Переверните объект, если живой!
Публика поддержала:
– Действительно, держат, что бревно…
– Ни стыда, ни совести…
– А им всё равно…
Пожарные, кряхтя, принялись переворачивать, механизм скрипел и качался, но тут надо отдать им должное, – не уронив ни спасаемого, ни профессионального достоинства, – они, в конце концов, водрузили тело на подставленные внизу носилки.
И теперь следовало решить, куда везти человека: то ли в больницу, то ли в полицию.
Мнения разделились. Подошёл капитан Зрелов, наклонился над нашим героем, – в нос шибануло такое амбре, что капитан резко, как от удара, выпрямился.
– Отставить разговоры! Везти к нам.
– Там разберутся, – успокаивал лейтенант-пожарный зашумевших граждан. – Разойдемся… Пройдите, пройдите, бабушка…
– Жнаем мы, как там ражберутша.
– Ни за что человека взяли.
– Нет такого закону.
– У них ТАМ – всё есть…
– Отставить разговоры! – прикрикнул капитан на недовольных граждан.
Два суетливых сержанта подхватили носилки и трусцой понесли к машине, где у отверстой дверцы Колобашкин приподнял голову и сказал:
– Нелрам, етит твою тьам…
Сказал и уронил голову; тело втолкнули внутрь.
Оформлять протокол не стали, но понятых, двух старушек, забрали с собой.
Колобашкин лежал внизу на носилках, лицо его было спокойно, но чуть бледновато, капитан Зрелов время от времени с беспокойством поглядывал на задержанного: не дал бы мужик дуба, – но беспокоился зря! Колобашкин мирно спал, ибо уже наперёд знал, что с ним будет, а наблюдать происходящее во второй раз не хотелось. Устал он…
Машина тронулась, но, чуть отъехав от места происшествия, остановилась, потому что участковый Синяк обратился к капитану Зрелову с личной инициативой.
– Трщ капитан, разрешите остаться?
– !?
– Я так считаю – за квартирой на пятом надо понаблюдать.
Капитан долго не думал.
– Выполняйте! – оценил инициативу капитан Зрелов.
Сержант Синяк выпрыгнул из «козла» на тротуар, а машина покатила в отделение теперь уже без остановок.
…Там, куда привезли Авенира Колобашкина, – сотрудники полиции даже в канун праздника находились все на местах согласно штатному расписанию. К празднику ожидали кто перемен, кто званий, а кто и наград.
Поморгав глазами, почти протрезвев, Колобашкин увидел вокруг привычный мордострой, а не фантастические картины и оживился:
– Вы чо, ребята? Эё-эй, чо ты мне руку-то крутишь? Отпусти, слышь! – незлобиво, и даже внутренне посмеиваясь, притворно заныл Колобашкин.
– Молчи, урод! – зло прошипел тот, который заламывал руку, однако, усилие ослабил.
– Гражданин начальник, прикажите отпустить… Чо я сделал-то? А? Я домой шёл.
– Почему в рабочее время не на работе? – строго спросил капитан, к которому Колобашкин обратился, как к гражданину.
– На бюллетне я… болею, оэрзе …
– Больничный лист с собой? – продолжал задавать вопросы капитан.
– Да откуда! Дома на тумбочке лежит, гадом быть, если вру. Я … это… пошёл друга навестить, – начал было раскалываться Колобашкин, но вовремя сообразил, что западло сдавать Марлена. Пленник поёрзал на деревянной, отполированной многочисленными задами, скамье, закрыл рот и тупо уставился на капитана.
– Значит, тебя государство лечит, плотит тебе, значит, деньги, а ты ходишь по друзьям и жрешь до одури хань.
– Почему до одури? Я чуть-чуть только… Чтобы вирус убить.
– А зачем ты на дерево влез?
– На какое?
– Дурака-то не валяй. На какое? Ишь, не знает он, – капитан хлопнул ладонью по столу. – Тут я вопросы задаю!
Колобашкин вздрогнул.
– Как фамилие?
– К…колобашкин с утра было, – попытался шутить Авенир.
– Оформляйте, – кивнул головой капитан сержанту, который сидел за небольшим столиком у компьютера и до команды капитана внимательно рассматривал что-то на своем пальце. На голос командира писарь встрепенулся, быстро вытер палец о стол и начал молотить по клавиатуре.
– Колобашкин… Авенир… Фёдорович, – диктовал капитан. – Русский… Проживает…
Чем больше проникался Колобашкин серьёзностью момента, тем скорее его, поначалу игривое, настроение улетучивалось. Он с беспокойством поглядывал по сторонам, – нельзя ли отсюда как-нибудь смыться, но выхода не видел. Кругом, на всех отверстиях – окнах, дверях, перегородках с проходами – стояли решётки, выкрашенные, видимо недавно, к празднику, небесно-голубой краской.
Колобашкин думал:
«Занёс же дьявол будь неладен тоже мне оборотни в погонах дело шьют эдак каждому можно дело пришить нет чтобы психов бородатых по городу ловить они честных людей хватают Таньку бы сюда она им бельма-то повыцарапала пообрывала погоны или за камазами своими смотрели а то людей сшибают ничего нога вот у ней срастётся…»
– Чего ты там бубнишь? – спросил заплечный и начал опять ломить Колобашкину руку.
– Ой, эй, отпустите же!
– Зубков! Без команды чтобы ни-ни, понял? – распорядился капитан.
– Живи, урод, – прошипел заплечный тихо, так, чтобы слышал только один Колобашкин, и прежде, чем отпустить руку, ломанул её сзади вверх так, что у задержанного, вместо искр, из глаз брызнули слёзы. А сам, как ни в чём не бывало, отошёл к писарю, который, несмотря на молчание задержанного, всё это время выбивал ловкими пальцами дробь протокола.
– Не имеете права, – канючил Колобашкин, – нет таких правов, чтобы людей хватать… Чо я сделал-то?
На публику работал Авенир, а про себя решил, что Сидорова он ни в коем случае не выдаст.
Он думал:
«На-ка выкуси начальник хренов так я тебе и рассказал всё друзей не сдаю если друк оказался вдрук…»
Вывернутую, и теперь болевшую руку, Колобашкин сунул в карман, и там, в кармане, сжимал крепкий невидимый кукиш.
«Мы друзей не сдаём это не у вас тут на-ка на-ка вот!» – упорно сжимал он тайную фигуру в кармане.
Вдруг на столе у капитана зазвонил телефон.
– Капитан Зрелов… слушает…
Отделение полиции, руководимое капитаном Зреловым, по итогам года вышло в области на первое место со всеми вытекающими последствиями, о которых и сообщили капитану пока по телефону.
Колобашкин сразу почувствовал перемену настроения у начальства.
– Гражданин начальник, – осторожно начал он, – т…товарищ капитан, – поправился и, видя, что уже как бы прощён до такой степени, что может называть капитана и «товарищем», продолжил:
– Я заявление хочу сделать.
– Какое заявление?
– Устное можно?
– Валяй…
– Я сегодня… это… был оскорблён, как гражданин. На балконе, с утрева, получил оскорбление личности. Я же на бюлетне… это… вышел на балкон, ну… мало ли чего там, а он бегит.
– Кто?
– Да этот, бородатый, в трусах одних, можно сказать мудями на всю улицу трясёт… Я ему, конечно, замечание сделал, а он мне – оскорбление личности… унизил… как гражданина. Вы бы… это… меры приняли.
– Ну, он же не голый бежал.
– В трусах одних… Но зима ведь, товарищ капитан, псих он, а бегает свободно.
– Ладно, Колобашкин, разберёмся. А сейчас вали-ка ты домой, пока я добрый. И больше чтобы сегодня ни-ни, понял – нет? Хотя праздник, конечно, большой.
– Понял, товарищ капитан. С праздником тут вас всех, ребята! Дело, которому служишь! Есть! – вскочив со скамьи, отрапортовал Колобашкин, после, как ему показалось – по-военному четко, повернулся, а заплечный с искренним сожалением открыл решётку.
«Оборотень в погонах», – подумал Колобашкин, стараясь побыстрее пройти мимо.
Две старушки, которых взяли понятыми и о которых все давно забыли, сидели в комнате отдыха. Они смотрели телевизор. Уже показывали праздничный концерт, и старушки гадали – выступит, или нет Галкин. А после Галкина решили идти домой. В праздник, мол, и полиция отдыхает, и зачем только привезли? Непонятно...
Опамятовался Колобашкин на улице Ленина. Шёл вроде бы домой, а вот откуда, – помнил с трудом. Вроде бы сидели на кухне с Сидоровым, выпивали вроде в честь праздника, и принимал организм, как никогда хорошо, а вот, ЧТО дальше-то случилось? Неужели, правда?! Да нуууу… Набьётся же в голову.
Думал Колобашкин:
«Температура ещё эта или вирус в натуре гонконгский залетел холодает однако не простыть бы и Клавдия уже дома наверное щас разорёца…»
Время действительно было позднее, мороз к ночи крепчал.
Клавдия, перегорев ненавистью к отсутствующему «имениннику» и устав ждать «паразита», укладывалась спать.
Колобашкин от холода чуть ли не вприпрыжку уже подходил к дому, когда вдруг увидел у родного входа опять полицейскую машину. Бело-синий «козёл» светил подфарниками, а от соседнего подъезда участковый Синяк вел Марлена.
Отступая за угол дома, Колобашкин думал:
«Господи твоя власть сюда добралися неймётся озверели совсем ни дня ни ночи ни праздника».
Сидорова затолкали в машину и туда же забросили мешок, в котором жалобно дребезнуло железо.
«Аппарат изъяли», – мелькнуло в усталой голове Колобашкина, с ужасом следившего за происходящим из-за угла.
«Козёл» от включённой передачи вздрогнул и исчез в морозной темноте, увозя великого химика в казённый дом навстречу тюрьме ли, суме ли, судьбе ли. Кто знает…
А Колобашкин, трясущейся от нетерпения рукой, совал ключ в замок квартирной двери, чая наконец скрыться в родных стенах, пасть в объятия Клавдии, да и лечь уже хотелось, – ноги еле держали от усталости, а тело трясло от впечатлений.
В темноте нащупал выключатель, но потом решил света не зажигать, тихо прошел в комнату, – и тут-то свет включила сама Клавдия, вертанувшись, спрыгнула пружиной с семейной тахты.
.
Колобашкин, ожидая удара, втянул голову в плечи – и широко открыл удивлённые глаза.
Посреди комнаты стоял стол, на котором были расставлены тарелочки с закуской: селёдочка разделана жабрами в растопыр, салатик оливье и колбаска докторская, и янтарные шпроты, и сыр треугольничками нарезан, а венчала всё великолепие бутылка «Золотого кольца» на винте.
Мало этого, – над столом на люстре висела металлическая клетка, в которой от яркого света встрепенулось некое живое существо. Подняв жёлтое перо на макушке, нахохлив спину, пернач, будто срыгнув, провякал мучительно знакомым голосом:
– К-то пги-шол?
– Спи, мой хороший, спи птичка. Мы его, паразита, сейчас обратно отправим, где был. Где ты бродишь!? По-человечески никак не можешь? Все нервы мне измотал! Я думаю: где он? Что он? Подарок, думаю, к празднику, чтобы не скучно ему было… А он пошёл бродить! Он своё везде найдёт… Даром, что больной…
И долго ещё Клавдия кричала на нескладного мужа, он не возражал, а что тут возразишь? – зная, что пока пар не выпустит, не остановится. А так-то баба она неплохая, добрая. Простит.
Через неделю Колобашкин вышел на работу. Но на душе не было покоя, – квартира Сидоровых так и оставалась пустой, будто бельмом подмигивала кухонным окном, завешенным одеялом.
«Где же Марлен? Что случилось?» – думал Авенир и не находил ответа. Химик как сквозь землю провалился.
Через две недели, к 8-му марта, окрепший Колобашкин подарил Клавдии телевизор. Плоский «Самсунг» повесили на кухне, чтобы жена, не отвлекаясь от домашних дел, спокойно смотрела свои любимые сериалы «про любовь». Сам же Колобашкин предпочитал сериалы, «где стреляют». Теперь никто друг другу не мешал.
Бородатый бегун в трусах, лысеющий и наглый, всё так же нарезал круги вокруг дома. Колобашкин пока смирился, воспринимал бегуна как деталь уличного пейзажа и претензий не предъявлял.
Волновало другое – войска НАТО приближались к границам…
Но среди тревожных новостей всё чаще появлялись и странные. Глядя в телевизор, а иногда и по радио Авенир всё чаще их слышал.
Вот из Латвии:
«…Пока моряки с 26 военных кораблей НАТО и ЕС репетируют в Вентспилсе в рамках учений “Open Spirit”, где, по словам мэра, они в пьяном виде мочились в общественных местах и на витрины, их тошнило, они употребляли алкоголь в общественных местах, что у нас не разрешено. Также они рвали цветы с клумб, чтобы подарить проституткам. Они вели себя как оккупанты, которые не признают суверенитета Латвии и ее законов…»
Или:
«… Беспрецедентной по масштабу пропажей стало исчезновение в бескрайних песках, степях ли спецгруппы из 20-ти наёмников ЧВК “Greystone”, входящую в “Academi”, координатором пропавшего отряда которой является спецагент ЦРУ, лично знакомый с его директором Джоном Бреннаном. Ситуация настолько очевидно начала ускользать из-под контроля всех “координирующих” лиц, что в неё вынужден был вмешаться, тайком прилетевший под чужим именем, сам директор ЦРУ. Разбираться на местности, где пропали “интуристы”, он не рискнул – не ровен час и самому можно бесследно исчезнуть…»
Из Эстонии:
«…В день главного праздника Эстонии – 23 июня – Дня победы под Вынну и последующего Яни-пяева английские летчики полчаса летали над Таллиннским заливом. Показывали, на что учились в НАТО. На набережной реки Пирита было много народа – и эстонцам, и русским авиашоу нравилось одинаково. Но когда под финал летчики зажгли дымовые шашки красного, белого и синего цветов, и над Таллинном повисло подобие огромного российского флага, на лицах многих наблюдателей появилось недоумение, а другие вдруг, ни с того, ни с сего закричали “Ура!”…»
Слушая такие новости, Колобашкин начинал догадываться, куда исчез Марлен.
Взяли Сидорова работать на оборону.
«Однозначно», – думал Колобашкин. Но Клавдии о своей догадке пока не говорил.
Попугай Кирюша к лету выучил несколько новых слов:
– Бу-дь здо-гов не-каш-ляй.
А теперь, содрогаясь от напряжения, тарахтя, как незаводящаяся «Нива», поднимая торчком желтое перо на макушке, осваивал фразу:
– Пго-гама Вге-мм-мя с ва-ми я Ига-да Зй-на …г…л…о…
С большими, если не сказать титаническими усилиями, попугаю удавалось, а вернее – пока не удавалось, произносить слово «Зейналова», но он очень каждый раз старался.
