Малиновка, загнанная в терновник

9 марта – день рождения Т.Г. Шевченко

МАЛИНОВКА, ЗАГНАННАЯ В ТЕРНОВНИК

И птице волю дал творец

Свободно петь на каждой ветке…

Пётр Шумахер.

«Какой я, Машенька поэт?..» (1880)

Сначала решительно заявим права. Отнюдь не современный, синтетически мыслящий человек (ибо «он есть то, что он ест»), а взращённый во всех смыслах на натуральных продуктах (и сын известного историка, между прочим), истинный интеллигент, киевлянин – то есть, по современным понятиям, «стопроцентный украинец», и даже редактор «Кіевлянина» - самой популярной в регионе газеты - В. В. Шульгин - так сказал, притом вполне категорически: «Все - наше. Пушкин наш, и Шевченко – наш». Добавив при этом: «его же и Гоголь приемлет». (Иллюстрация 1 – автопортрет Шевченко в молодости)

В довесок к этому достаточно известному заявлению Василия Витальевича можно было бы и «целую бездну» наполнить подобными же авторитетными высказываниями. Ибо никто и никогда, имея в виду самых знаковых деятелей русской культуры, не «вырезал» и не «вычленял» Тараса Григорьевича, как действительно заметное явление именно русской культуры, из её контекста. Иной вопрос, что отношение к Шевченко было очень разное. Чрезвычайно тонко чувствовавший мелодию слова, первый лауреат Нобелевской премии по литературе из России Иван Алексеевич Бунин в открытую восхищался некоторыми стихами Тараса Шевченко. Более того, владея в полной мере малороссийским наречием, был весьма успешным их переводчиком. Вместе с композитором Сергеем Васильевичем Рахманиновым они положили их на музыку – так возник, в частности, романс «Я опять одинок», который с успехом исполняли Сергей Лемешев, Павел Лисициан, Муслим Магомаев, Юрий Гуляев и другие - а сейчас его с блеском показывает на мировой сцене Дмитрий Хворостовский.

Диаметрально противоположно относился к «малороссийскому гению» критик В.Г. Белинский. «…здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому», - отмечал он в письме к П.В. Анненкову. Так ведь за дело костерил: за гнусные, на самом деле, пасквили на государя и государыню. Говорил, отлично понимая причинно-следственную связь: «такого рода либералы», при этом «враги всякого успеха», дерзкими своими глупостями «раздражают правительство, делают его подозрительным, готовым видеть бунт там, где нет ничего ровно, и вызывают меры крутые и гибельные для литературы и просвещения», - вот ведь в чём причина гнева критика! Не одному Шевченко тогда досталось: «скотиной из хохлацких либералов» называет он Пантелеймона Кулиша; а М. Н. Мусина-Пушкина - попечителя петербургского учебного округа и председателя цензурного комитета – «казанским татарином» (так как Михаил Николаевич занимал в своё время должность попечителя Казанского учебного округа), и «страшной скотиной, которая не годилась бы в попечители конского завода». Что поделать – на то он и был «неистовым», наш умница Виссарион Григорьевич.

.

Но к делу. Родилось будущее светило «украинской поэзии» 25 февраля (что соответствует 9 марта по ныне принятому стилю) 1814 года в село Моринцах Звенигородского уезда Киевской губернии. Не будем в данном случае говорить о туманных обстоятельствах его появления на свет: подчистках и позднейших исправлениях записи об этом событии в церковной книге, подозрительном сходстве (сбрей усы да поправь причёску – вылитый Павел Васильевич Энгельгардт, тоже бастард, признанный отцом, Василием Васильевичем, своим наследником с части обладания землями и крепостными на Звенигородщине). Держимся пока что официальной версии. Так вот: аккурат 25 февраля православная церковь чтит святителя Тарасия (греческое – «волнующий»), патриарха Константинопольского в VIII веке, знаменитого борца с иконоборческой ересью, на VII Вселенском Соборе в г. Никее утвердившего почитание святых икон. Так его, по святцам, и назвали: Тарасием. Хотя по факту стал он «анти-Тарасием»: с шевченковым именем, с его стихами, в частности: «Будем, брате, / З багряниць онучі драти, / Люльки з кадил закуряти, / Явленними піч топити, / А кропилом будем, брате, / Нову хату вимітати!» - атеисты с 1917-го да и по нынешний день разрушают и каменные церкви, и соборы людских душ.

.

Если верить самому Шевченко (а верить ему, по большому счёту, вообще ни в чём нельзя: «Батько збреханий козацький» - так его назвал ближайший друг и лучший знаток творчества, Пантелеймон Кулиш), то Моринцы – место его рождения – представляется неким подобием той деревни, что описана незабвенным Фёдором Михайловичем Решетниковым в повести «Подлиповцы»: шесть хат, две из которых без крыши; мужики сплошь дурачьё и неумехи - умнейший из них едва выучился считать до пяти, и «уж как они ни возделывали землю, как ни молились своим … богам, чтобы хлебушко свой был, - нет ничего». На самом деле Моринцы в описываемое время (господства П.В. Энгельгардта) имели 169 дворов, из коих почти половина - 76 – вообще не имели никакого тягла, т.е. налогов не платила. Сеяли зерновые и зерно-бобовые, занималась животноводством, чумаковали (первые в нашей истории «дальнобойщики»). Другая половина им люто завидовала, т.к. помимо собственных наделов известное время должна была трудиться на панском поле. На почве социального неравенства возникали даже бунты, о чём будет сказано чуть позже.

Коль требовалось бы доказать Тарасу дворянское происхождение – род его, несомненно, вывели бы от Рюрика или, по крайней мере, Гедимина. Достаточно вспомнить, как президенту Виктору Ющенко мгновенно построили «родовид» от Калнышевского-Сагайдачного. А тут – сам Тарас…

Соответственно, сооружена была иная историия. Генеалогию «батька нації» повели, по отцу, от «безвестного», или «некоего» казака Андрия, котрый «в начале XVIII века пришёл из Запорожской Сечи» (а откуда же ещё?). Придя, Андрий «пристав» («пішов у прийми») – к местной крестьянке, швачке и по профессии, и по записи - Ефросинье Ивановне Шевчихе, взяв по обычаю её фамилию – Шевченко. В другой версии он, предок, именуется Иваном: «После Переяславской рады казак Иван возвратился с Запорожья в родимую Кириловку, женился, но вскоре остался вдовцом и жил с малолетней дочкой Ефросиньей. Шил людям сапоги и потому прозвался Шевцом (Иван Швець)».

.

А предки матери, Катерины Якимовны Бойко, «были переселенцами из Прикарпатья» (кобыть, из самого Львова?) – этот «факт», неважно – действительный или придуманный, впоследствии тоже будет успешно использован «украинизаторами». Её, матери, «генеалогию» вывели от опришка - галицкого гайдамака Ивана Бойка. Который якобы вывез в Моринцы малолетнего сына Якима и оставил его на попечение моринецкого приятеля Михаила Цапенка. По отцу – казак, по матери – гайдамак (турецкое hajdamak, буквально  - разбойник); самое то для будущего вдохновителя и «идейного борца». Подозрительно подходящая биография.

.

Заметим следующее: в промежутке времени между Ордой, окончательно «финализированной» в средине XV века, и т.н. третьим разделом Польши (23 декабря 1794 г.), родиной Тараса Шевченко владела Речь Посполитая. И Моринцы, и Кирилловка (куда в 1816 году переехала на ПМЖ семья Григория Шевченко), существовали и в то время. Легендарный Андрий, а, быть может, Иван, таким образом, направили свои стопы то ли из Сечи, то ли из Переяслава, именно в это «цивилизованное государство». Странно, что на эту примечательную деталь не обратили до сих пор должного внимания современные «евроинтеграторы». В Европу шли предки Шевченко, в Европу!

.

А если серьёзно, то население этих мест представляло собой смесь гремучую, взрывоопасную. «Первые казаки - сброд из черкес горских, в княжение Курском в 14 столетии явились, где они слободу Черкасы построили и под защитой татарских губернаторов воровством и разбоями промышляли, потом перешли на Днепр и город Черкасы на Днепре построили», - пишет по данному поводу историк В.Н. Татищев. Вот почему и тянулись сюда «в отставку» из Сечи. Да и с Левобережья, случалось, приходили: земли были спорными, но объективно тяготеющими на самом деле к Левобережью, Малороссии, а та, соответственно, к Москве. Лучшей же иллюстрацией к пребыванию данного региона в составе ещё не объединённой в то время Европы служит, пожалуй, знаменитая Колиивщина с её не менее памятной Уманской резнёй (1768 год). Но не только. «До начала XVIII столетия Кириловка (и Моринцы, добавим, тоже) принадлежала князю Любомирскому, который был очень жесток. Не одно поколение будет помнить и сообщать своим потомкам о княжеской «ласке» к своим холопам-хлебодавцам: выколотые бунтовщикам раскаленным железом глаза, вырезанные из кожи непокорных ремни...», - сообщает источник.

.

От совершенного истребления на кожевенные изделия моринчан и кириловцев спас светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин, приобретший в 1787 году всю Смелянскую волость, в которой тогда числились и оба этих села, у магната Ксаверия Любомирского. Таким образом, Тарас Шевченко был куплен Россией по крайней мере дважды: один раз, на уровне его дедов, оптом, а повторно, 51 год спустя – уже персонально, так сказать, «в розницу». Куплен, подчеркнём это, на русские рубли, в сумме 2500 целковых. И плачено было за него дорого: крепостной такого сорта шёл тогда от 50 до 100 рублишек, не более. «Так он же такой один», - возразят нам, возможно, шевченкоманы. Увы, но данное мнение отнюдь не аксиоматично. «У меня триста таких свинопасов, как Шевченко», - заявил знавший Тараса Платон Акимович Лукашевич - этнограф и лингвист, автор сборников «Малороссийских и Червонно-русских песен», работы «О примечательных обычаях и увеселениях малороссиян на праздник Рождества Христова и в Новый год» и других. С этом тоже нужно как-то мирится!

.

***

.

Заграничное имущество светлейшего 27 марта 1793 года, по Манифесту Екатерины II о включении Правобережной Украины в состав Российского государства, вошло, таким образом, в состав Империи. Потёмкин не дожил до этого дня (умер 16 октября 1791 года). Наследовал ему упомянутый Василий Васильевич Энгельгардт, племянник (сын родной сестры Елены Александровны, вышедшей замуж за смоленского шляхтича, ротмистра Василия Андреевича Энгельгардта). Именно он, Энгельгардт, стал собственником родового имения Потёмкиных Чижово, а также усадьбы Покровское с барским домом, бывшим повторением, по проекту, вероятнее всего, архитектора И. Е. Старова (строителя и Таврического дворца, и многих иных шедевров по заказу Потёмкина). Сам В.В. Енгельгардт значительно «округлил» свои владения, приобретя, в частности, у наследников графа Завадовского имение Ляличи, и не только. «Украинские» его владения (т.н. Ольшанский ключ – группа имений) находились далеко на отшибе, и он, сенатор и действительный тайный советник, не имел ни времени, ни особого желания «гнобить», как о том пишут некоторые исследователи, этих своих крестьян. Современник пишет о нём: «Внешне был очень дороден. Имел репутацию хорошего хозяина и всегда отзывчивого к нуждам своих крестьян помещика, который в то же время и строго преследовал их за воровство и пьянство». Не этими ли, кстати говоря, обстоятельствами, была вызвана замятня в Моринцах в 1818 году, когда в ответ на отказ крестьян повиноваться приказам управляющего последний был вынужден призвать сюда отряд солдат? Во время подавления бунта якобы погибли 3 солдата и 18 крестьян. Правда, малолетний Тарас на тот момент уже два года как жил со своей семьёй в Кириловке, и буря обошла их несколько стороной.

.

Безусловно, в детстве ему пришлось хлебнуть с шила патоки: в 9-летнем возрасте он потерял мать, двумя годами позже – отца. В то же время следует отметить, что семья Шевченко вообще не отличалась долгожительством: сестра Екатерина (старшая) прожила 44 года, Ярина – 49, братья Никита и Иосиф – 59 и 57 лет соответственно; сам Тарас ушёл из жизни 47-летним. Вместе с тем Судьба оказалась весьма благосклонной к сироте. Управителем Ольшанського ключа был штаб-ротмистр в отставке Д. Дмитренко, а его помощником по кириловском имении - Димовский. «По всем воспоминаниям», как сообщает источник, Ян (Иван Станиславович) Димовский «был доброй натурой. Ничего себе не приобрёл, умер в богадельне при Лисянском костёле». Именно от него Тарас и приобрёл «первые начатки элементарной науки». Ним он был приобщаем (впрочем, без особого успеха) к труду: работе в пекарне в роли поваренка – откуда он упорно «тікав у бур’яни й малював»; затем определён в покоевые слуги («попал прямо в тиковую куртку, в такие же шаровары», как писал он сам о том, и что невероятно нравилось подростку), и, наконец, в «комнатные козачки», т.е. личные слуги – ненадолго к Павлу Энгельгардту, а затем перейдя в непосредственную «собственность» к его жене, красавице Софии, дочери генерал – лейтенанта Герхарда Готгардта Энгельгардта (дальней родственнице Павла). София была «вольтерьянкою»: познакомила своего слугу между делом с модными в то время (1822 год) книжечками Мицкевича, научила бегло говорить по-французски и по-польски, привила сугубо барские привычки и манеры – как одеваться, как держаться, как говорить...

.

Нет нужды подробно пересказывать лишний раз дальнейшую судьбу Тараса Шевченко: она достаточно известна. Стоит, однако, подчеркнуть: людская доброта затем буквально преследовала Тараса всю его жизнь. Начиная от рекомендации, данной управителями имений Энгельгардтов Дмитренком и Дымовским: «Годен на комнатного живописца», сразу же вырвавшая хлопчика из сословия козопасов, и до участия в его судьбе Софьи Герхардовны, благодаря которой он попал сначала в обучение к преподавателю Виленского университета портретисту Яну Рустему, а затем - к «разных живописных дел цеховому мастеру» Василию Ширяеву. Это уже было весьма завидно для юного «гастарбайтера». Однако! – это было только начало. Долей его озабочиваются самый именитый поэт в России Василий Жуковский, самый прославленный и «модный» на тот момент художник Карл Брюллов. (Иллюстрация 6: портрет Шевченко работы Карла Брюллова) Покровительство в устройстве выкупа Шевченко «из рабства» принимает на себя сам император Николай І и другие члены Царствующего Дома. Ему не только вручают «вольную», но и определяют на учёбу в Императорскую Академию Художеств – с предоставлением квартиры в центре Санкт-Петербурга, и пансионом, равным жалованию армейского майора на театре боевых действий. Это ли не выигрыш «джек-пота» в игре, билета на которую участник, в сущности, не покупал? Хотя да, распорядился он «призом» не особо удачно: вскоре заскучал, учёбу забросил, в итоге «стипендии» был лишён и выпущен, в 1844 году, со званием «свободного художника» - что примерно соответствовало, по меркам советского времени, замене полноценного диплома на справку «прослушал курс института» (т.е. как бы и не вполне дурака валял, но наук в полном объёме всё же не постиг).

.

Жизнь, а, точнее, некая игра для Тараса Шевченко, тем не менее, продолжалась. Добрые люди дают ему, отчасти – как «ученику Брюллова», к тому моменту полностью охладевшему к своему подмастерью - заказы на портреты (хотя он был далеко не Николай Ге, не Константин Флавицкий, Павел Плешанов, Павел Чистяков, Владимир Маковский, Генрих Семирадский, Василий Поленов, Михаил Микешин, Владимир Якоби – их, а не Тараса называют в числе талантливейших фигур брюлловской школы). Шевченко «подкармливают» издатели, в частности - историк и журналист Николай Полевой, по заказу которого Шевченко рисует прообраз своего рода «комикса», иллюстрирующего жизнь генералиссумуса А.В. Суворова; затем, для жизнеописания двенадцати русских полководцев XVIII-XIX веков – гравирует по классическим образцам портреты императора Петра Великого, Б.П. Шереметева, А.Д. Меншикова, Б.-Х. Миниха, П.А. Румянцева, Г.А. Потемкина, А.В. Суворова, М. И.Кутузова, М.Б. Барклая де-Толли, П.Х. Витгенштейна, И.И. Дибича, И.Ф. Паскевича, трудами которых умножалась слава русского оружия. Получилась серия замечательных, без всякого преувеличения, гравюр! (Иллюстрация 7: гравюры полководцев работы Шевченко, подборка)

.

Ломая любые возможные сословные перегородки, вчерашнего крепостного добрые люди вводят в лучшие литературные салоны Санкт-Петербурга. Общением с ним отнюдь не гнушаются и на «исторической родине»: дочь малороссийского генерал-губернатора Н.Г. Репнина Варвара не только сводит с ним дружбу, но и собирает деньги на выкуп горемычных его родственников из крепостной зависимости (1837 год). Хрестоматийно-известным является тот факт, что эту сумму Тарас Григорьевич банально пропил. Что не помешало ему 13 лет спустя, в Оренбургском крае, поэтически стенать: «А сестри! сестри! Горе вам, / Мої голубки молодії, / Для кого в світі живете? / Ви в наймах виросли чужії, / У наймах коси побіліють, / У наймах, сестри, й умрете!». К кому имеет быть обращён сей «крик души»? К себе самому, что ли? Ведь это по его собственной вине «сестры», а с ними и «браты» - Микита (умер около 1870) и Йосип (скончался восемью годами позже) «вольную» получили на полтора десятилетия позже, чем оно могло бы случиться при иных раскладах.

.

А тяготило ли оно, это «рабство», упомянутых «братів і сестер»? Известно, что когда «под давлением прогрессивной общественности», в канун законодательной отмены крепостного права, тогдашний собственник Кириловки помещик В. Э. Флиорковский согласился отпустить Осипа, Никиту и Ирину (июнь 1860 года), они от «воли» отказались – согласны были уйти восвояси только на своих условиях (чтобы налоги за них были уплачены, чтобы наделы им дали такие, какие они сами посчитают справедливыми, и т.д.). Представьте: с раба снимают цепи, а он кочевряжится – сниму, говорит, но только если выполните мои встречные требования. Не кажется ли вам, что что-то тут не так?

.

Ну да ладно, здесь замешан «земельный вопрос». Так ведь есть и другой яркий пример: Харита. Имеется в виду не одна из трёх греческих богинь радости и веселья, а вполне земная девушка, носившая помимо такого знакового имени фамилию Довгополенко. Пытаясь устроить семейную жизнь на тот момент уже спивающегося «кобзаря», опять-таки «добрые люди» предложили восемнадцатилетней крепостной грации честный выкуп - с условием, понятное дело, последующего брака с «кобзарём». Та наотрез отказалась от подобного счастья: замуж «за старого и лысого», как сказала посланцу жениха, она не пойдёт: «Выкупят да и закрепостят на всю жизнь». То есть видела в этом браке ещё худшее рабство. Выбрала меньшее из двух зол. Что вполне логично.

.

Здесь самое время, как нам представляется, дополнительно угостить червя сомнения доброй порцией фактов и рассуждений. Смотрите, как оно у Шевченко: «Чорніше чорної землі / Блукають люди, повсихали / Сади зелені, погнили / Біленькі хати, повалялись, / Стави бур’яном поросли. / Село неначе погоріло, / Неначе люде подуріли, / Німі на панщину ідуть / І діточок своїх ведуть!..».

И вдруг, как по мановению волшебной палочки, сгнивший на корню сад превращается в цветущий, плодоносный: «Садок вишневий коло хати, / Хрущі над вишнями гудуть, / Плугатарі з плугами йдуть, / Співають ідучи дівчата,  /А матері вечерять ждуть….». На панщину, стало быть – как на похорон, обратно – с песней весёлой. При соединении данных «материй» выходит просто-таки гимн рабству: «вот что оно, животворящее, творит – поработали люди на панщине, и оживились, воспрянули».

.

На самом деле здесь работает не что иное, как механизм восприятия, в элементарном виде описанный Эммой Эфраимовной Мошковской: «Странные вещи со мною случаются: / Я огорчаюсь - / Все огорчаются! / И огорченные люди встречаются, / И огорченно деревья качаются.../ Я улыбаюсь - / Горе кончается! / Всюду веселые лица встречаются, / Всюду деревья от смеха качаются! / Но почему же / Так получается?».

.

В нашем случае так получается, когда человек сознательно загоняет себя в некую параллельную реальность. Ведь те «добрые люди», которые столь много приняли участия в его судьбе – все они были, как по Шевченко, преимущественно «крепостниками»: Евгений Гребёнка и Пётр Мартос, издавшие первую книгу поэта, дотоле не подозревавшего, что это его творчество хоть на что-то годится; графы А. И. Гудович и А. К. Толстой, хлопотавшие о смягчении участи сосланного в Оренбургский край малороссийского самородка, та же Варвара Николаевна Репнина, отнюдь не отвернувшаяся от Шевченко после известного афронта, связанного со сбором денег для выкупа его родственников - и очень, очень, очень многие другие.

Здесь можно было бы попутно порассуждать о иных, верноподданических качествах этих людей. Ибо Шевченко в своих стихах явно играл на грани фола, и даже далеко переходя эту грань. Он не только призывал к свержению существующего строя (что и тогда, и теперь является государственным преступлением), но и открыто оскорблял Императора и его Семью (что относилось к деяниям наказуемым, хотя и не в той мере, как наказывались преступления государственные). Однако на данные обстоятельства, видимо, просто закрывали глаза: списывали на свободу «сочинительства», на «что с него взять, со вчерашнего мужика». С дворянина же, позволь он себе нечто подобное, все «три шкуры» содрали бы. И ведь на самом деле содрали: через два года после того, как решением Третьего отделения, утверждённого собственноручно Императором, 33-летний Тарас Шевченко по рекрутской повинности был определён на военную службу рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, со всеми привилегиями (правом выслуги в офицерские чины, к примеру), но «под строжайшее наблюдение начальства» с запретом писать и рисовать (как оно соблюдалось – разговор отдельный), в России нашумел процесс т.н. Петрашевцев – участников собраний у Михаила Буташевича-Петрашевского. Среди них тоже было немало таких, которые могли бы отговориться «сочинительством»: поэт Александр Баласогло, литераторы Сергей Дуров и Алексей Плещеев – и, конечно же, Фёдор Достоевский, - слава и гордость нашей литературы. За свою говорильню (ибо дальше дело не пошло) подсудимые были приговорены к смертной казни – позорной виселице. Принимая, однако, во внимание разные обстоятельства, в том числе раскаяние всех подсудимых, наказания были смягчены: Петрашевский получил каторгу без срока, Достоевский - каторгу на 4 года с отдачей потом в рядовые, Дуров - то же самое. Любопытно, что на суде называлась и фамилия нашего героя. Всплыл момент обсуждения ними положения дел в Империи, в процессе которого члены кружка посчитали, что «в Малороссии… умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки». И что же? Тараса Григорьевича вернули из Оренбурга, и впаяли новый срок «с учётом вновь открывшихся обстоятельств»? Ничуть не бывало. При Николае І места для мести в судах не находилось, а закон обратной силы действительно не имел.

.

***

.

Заботами «добрых людей» жизнь в Оренбургских степях была для Тараса Шевченко больше скучна, чем трудна. Итогом пребывания в армии стал для него короб стихов, ворох повестей да кипа рисунков. Основа для последних – тонированная (либо цветная) бумага, бристольский картон, итальянский карандаш, акварель и масляные краски, а также холст к ним – неужто это возникало по мановению волшебной палочки и пряталось потом где-то в верблюжьих колючках (подобно пресловутым «захалявным книжечкам», куда украдкой, будто бы, ему только и удавалось записать строфу-другую). Будь приговор взаправду столь строг, как об этом обыкновенно говорится шевченкоманами, получил бы он не оренбургскую скукотищу, а весёлую поездку на Кавказ, с постановкой в первую линию (очень плохая перспектива даже просто для выживания). Но не было ничего этого. Не было!

(Иллюстрация 9 - Оренбургский военный губернатор В.А. Обручев)

Напротив: в 1848-1849 годах некоторое утешение рисованием дало ему, Шевченко, участие в научной экспедиции. Оренбургским военным губернатором В.А. Обручевым (отметим на всякий случай дистанцию!) солдату было поручено срисовывать для отчёта виды Аральского побережья и местные народные типы. Офицеры, отнюдь не прячась за сословной перегородкой, делили с ним каюту, стол и досуг. А тем временем другие добрые люди - вице-президент Академии художеств граф Ф. П. Толстой и его супруга графиня А. И. Толстая, княгиня В.П. Репнина и другие столь же именитые добрые люди годами изводили настойчивыми ходатайствами все высшие инстанции (читай – императора), прося освободить узника от «кандалов» (которых он в глаза не видел). И своего добились: в 1857 году мятежник был помилован. Более того, после возвращения в столицу «был дружески принят», как сообщают источники, «в лучших домах». А сверх того, в апреле 1859 года, Шевченко, имевшего в заделе всего лишь 1 (прописью – одну) классически выписанную картину – «Катерина», да 1 (один) академический автопортрет, к тому же неоконченный (притом 20-летней давности, датированный 1840 годом) Совет Академии художеств просил «удостоить его звания академика». Хлопоты добрых людей по этому поводу всего год спустя увенчались успехом. Совет, находившийся под несомненным влиянием графа Ф. П. Толстого, 2 сентября 1860-го, с формулировкой «в уважение искусства и познаний в художествах» эту степень «академика по гравированию» ему, Шевченко, присудил. (Иллюстрация 10: граф П.Ф. Толстой)

Одновременно с ним степени академика был удостоен и ряд других художников – в частности, А.Е. Бейдеман. Давайте сравним. Александр Егорович, как претендент, идя к намеченной цели, стал собирать свой урожай отличий на избранном поприще исторической живописи, начиная с полученной 1851 году первой серебряной медали. Участвовал в четырёх академических выставках. Первой золотой медали, которая давала право на командировку в Рим от Академии, увы, не удостоился – получил 2-ю. Средств не имея, тем не менее, поехал за границу, рассчитывая соединить работу ради заработка с творчеством. В Париже действительно добыл подряд на роспись строившейся там православной церкви. Возвратился, накопив солидный портфель работ, в том числе - на не без оснований считавшейся очень трудной, библейскую тему: «Воскрешение сына вдовы Наинской», «Христос 12-ти лет беседует в храме с учителями», «Явление воскресшего Спасителя апостолу Фоме», «Вход во Иерусалим», «Отречение апостола Петра», «Распятие посреди разбойников», «Явление Христа при Тивериадском озере», «Христос благословляет детей», «Нагорная проповедь», «Денарий», «Схождение с Фавора», «Страшный суд», «Обрезание», «Примирение Иакова с Исааком», «Явление ангела Агари», «Троица», «Потоп», «Явление младенца Иисуса св. Антонию Падуанскому» и другие. Помимо этого предоставил множество картин и этюдов  - видов Баварии, южной Италии, окрестностей Рима, «живописных костюмов поселян обоего пола». Его задел не шёл ни в какое сравнение со скудными наработками Шевченко. И, тем не менее, оба были признаны «академиками». Кстати говоря: имеется большое подозрение, что на одном из своих полотен («Гомеопатия, взирающая на ужасы аллопатии») А. Е. Бейдеман даже не одному, а сразу двум, в разных ракурсах изображённым персонажам, придал черты своего товарища по академии. Однако это, конечно же, только робкое предположение. (иллюстрация 11: фрагмент картины А.Е. Бейдемана («Гомеопатия, взирающая на ужасы аллопатии»))

И вот ещё вот какая важная деталь: библейские сюжеты, хоть плачь, ну никак не давались Тарасу: известны его эскизы на, по смыслу, близкую античную тему («Смерть Лукреции», «Смерть Виргинии», «Смерть Сократа». «Александр Македонский провляет доверие своему врачу Филиппу»), и даже (о, ужас!) эскиз «Голова Христа». Лучше бы он, как говорится, и не пытался… Оставалось - «земное». Но и в нём, исключая заказные портреты, гравюры, живописные отчёты о Аральской экспедиции, немного найдётся произведений, отмеченных вдохновением свыше. Всё точно так, как и в его стихах, где, по словам Гоголя, оказалось «больше грязи, чем поэзии». Так что выражение В. В. Шульгина: «его же и Гоголь приемлет», следует воспринимать с серьёзным упреждением: приемлет, да не всё. Ровно так и Бунин, Иван Алексеевич, его «приемлел»: отнюдь не «всего», а весьма избирательно. То есть, ища в нём настоящее, хорошее, истинное. И находил!

.

…Наиболее радикальный отзыв о Тарасе Григорьевиче сохранил в своих «Воспоминаниях…» русский поэт Я.П. Полонский, который, ссылаясь на некоего остряка, «который не раз видел Шевченко в разных настроениях», сказал о нем кратко, но ёмко: «Это — боров, в котором поет малиновка!». (Иллюстрация 12: дружеский шарж Микешина). Малиновка, добавим мы, которая упорно сама себя загоняла в терновник.

.

***

.

Самое гадкое в жизни Т.Г. Шевченко началось, увы, после его смерти. То есть и здесь поначалу всё складывалось не так плохо: на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга знающие предмет вам и сейчас покажут место за оградой, где был похоронен Тарас Григорьевич (умерший на следующий день после отмечания своего 47 по счёту дня рождения). Камень, якобы указывавший это место, перекатили теперь на центральную аллею. Где утопленников хоронить прежде не дозволялось.

.

Да-да, близкие люди (в частности, его товарищ по участию в «Кирилло-Мефодиевском братстве», более известном как «Общество мочемордия», известный историк Н.И. Костомаров) отмечали болезненное пристрастие Тараса Григорьевича к спиртному, приведшее к т.н. «водянке живота», как назывался тогда цирроз печени, что и свело художника слова, кисти и резца в могилу. Ревнители «национального поэта» напрочь отрицают этот факт (дескать, тот же Костомаров всего лишь раз видел «кобзаря» пьяным, а то всё выпивши да выпивши). Но лепший друг – Пантелеймон Кулиш – не только назвал его музу «пьяной и распущенной», но в поэме «Куліш у пеклі» («Кулиш в аду»), в песне второй, красочно показывает его, Шевченко, и его загробную жизнь с «барилом горилки на шиї», итожа рассказ такими словами: «А де ж Тарас? Нема й Тараса! / Се ж і його втопив Харон! / Душа, на оковиту ласа, / Пила за цілий легіон. / Тепер з барилом потонула, / Ні разу в нього й не ковтнула... / Шкода такого Кобзаря!».

Несть числа и иным подобным свидетельствам. Но то литература. «Ну, а действительность - того кошмарней».

.

То есть – нет. Поначалу (повторимся) всё складывалось будто бы и нормально. Император позволил, в соответствии с завещанием, перезахоронить тело поэта на его родине. То ли на приобретенном ним самим участке земли (при жизни соседи всячески препятствовали его поселению здесь, затягивая процесс купли-продажи, после смерти – не возражали), то ли так нашли «латку» свободной на речном берегу – рассказывают разно. Но упокоили Шевченко именно там, «де Дніпро, і кручі». Насыпали могилу, водрузили деревянный крест – таким был первый памятник. С годами крест сгнил, покосился и упал. Тогда его сменил другой крест – литой, ажурный. А когда пришло время кресты уничтожать повсеместно – сломали и этот, «згодом» взамен соорудив «прачеди» со статуей. Кому?

.

Уточнение не праздное. Ибо не кто иной, а смотритель могилы поэта Василий Гнилосыров, рассказывал о том, что Шевченко малороссиянам был не ведом. «На вопрос: "Чья это могила?" - всякий ответит Вам: "Тарасова!" - "Хто ж такий був той Тарас?" - "А хто його знає!.. Мабуть, який чиновник важний"». В иллюстрованом журнале «Дніпрові хвилі» (издавался в Екатеринославе в 1910 - 1913 годах), рассказывалось о попытках собирания денег ему на памятник: «В каждой хате приходилось рассказывать про Шевченко и читать его биографию, потому что к кому не зайдут - каждый спрашивает: "Кто ж он такой был, этот Шевченко?"». «То есть был Тарас попросту Украине неизвестен», - заключает автор статьи.

.

Бессмысленно, впрочем, отрицать тот факт, что всегда существовала горстка людей, выдававшая себя за «весь народ Украины». Для них Шевченко действительно был «наше все». Это «малое», однако чрезвычайно агрессивное «стадо», по сути и убило, уже после смерти, и Шевченко-поэта, и Шевченко-прозаика, и даже Шевченко-художника, действуя борзо, враждебно и недоброжелательно.

.

«Низы», как уже говорилось, в абсолютном большинстве и понятия о нём не имели. Буря разразилась в «верхах», которые Шевченко читали, представление о нём имели, могли высказать собственное суждение. Обстоятельные статьи написали тогда, в канун 50-летнего юбилея со дня кончины Шевченко, историк, профессор Харьковского университета Андрей Сергеевич Вязигин, известнейший публицист и общественный деятель Михаил Осипович Меньшиков, священник Иосифа Кобылянский и многие другие. «Не пора ли снять покрывало с таинственной фигуры Шевченко и показать этого «неборака» в настоящем, неприкрашенном виде?.. пролить свет на невыгодную сделку с мнимым (sic!) Шевченко... Тарас Шевченко, которому приписывается «Кобзарь» в таком виде, в каком преподносят его наши хохломаны, был человек весьма малограмотный, невежественный, не подозревавший о существовании знаков препинания и совершенно неспособный по своему умственному и нравственному убожеству к созданию тех песен и поэм, которые так уютно размещены в «Кобзаре»… Маска образованности и высокого развития плотно пригнана к корявому, необтесанному лицу Шевченко… Не только личность, но и самый Кобзарь есть фальсификация Кулиша!..», - писал Е. Шаблиовский в статье «Народ и слово Шевченка», опубликованной в газете «Киев» в феврале 1914 года.

.

Тогда, до революции 1917 года, усилиями творческой интеллигенции острый приступ шевченкомании удалось купировать. «Народу» было убедительно разъяснено: кем, а главное – для чего, и, главное в каком искажённом виде поднимается на щит этот «национальный» поэт. Священник Иосиф Кобылянский (его брошюра «Т. Шевченко в отношении до христианской веры в последних летах своей жизни» была издана, что примечательно, тоже во Львове в 1910 году) показал Шевченко как отъявленного богохульника и врага христианской веры; профессор А. С. Вязигин назвал свою статью «Нельзя в месте святе ставить «соблазн нечестия» (смысл, как мы полагаем, понятен), публицист М. О. Меньшиков (статья «Политический психоз фанатиков украинофилии») анализировал этот, политический аспект вакханалии. Отдавая должное Шевченко-поэту, писателю и художнику, авторы, тем не менее, ясно показывали его место в культуре. Михаил Осипович заключал свою публикацию словами: «фанатики украинского сепаратизма окажут себе услугу, если изучат биографию Шевченко: она должна действовать весьма охлаждающе». Слова эти актуальны по сей день. Указанные статьи доступны в интернете. Невежественными, стало быть, можно оставаться нынче только по собственному желанию.

.

Но здравый смысл уже тогда, в преддверии великих потрясений, перестал быть в цене. Свидетельством тому стал и расстрел, 14 сентября 1918 года, близ Валдая, на глазах его шестерых детей, Михаила Осиповича, и гибель от шашки чекиста под Орлом Андрея Сергеевича, в ночь на 24 сентября 1919 года. Свинец и сталь, безусловно, более убедительный аргумент, чем слово… Чей грех? Не Шевченко ли (хотя и косвенно)?

.

Факты, однако, говорят о том, что во времена Российской Империи слово представляло собой силу почти материальную. На её территории ни одного памятника Шевченко не было установлено – за исключением частных проявлений: как, к примеру, установка бюста поэта Христиной Алчевской сначала в своём имении, а в 1899 году – в Мироносицком саду, Алчевским же и принадлежащем, в Харькове. Сейчас в мире насчитывается, как с гордостью сообщает интернет-поисковик, 1384 памятника – больше только животным, Будде, Христу и Ленину. «А Пушкину, дескать, - только 200». Но стоит вникнуть, и причин гордится данным явлением поубавится, надо полагать, и у самих шевченкоманов.

.

Дело в том, что первая полутысяча (!) этих памятников была установлена в Галиции, на территории Австро-Венгерской империи, в канун Первой Мировой. Монументы сооружались как бы параллельно со строительством первого в Европе концентрационного лагеря Талергоф, куда были депортированы, в первые же дни Первой Мировой войны, жители Галиции и Буковины, симпатизирующие - или хотя бы предположительно симпатизирующие России. Там же накануне данных событий, массово напекли и «Кобзарей». Непосредственно вблизи, из Галиции, наблюдая над процессом раздувания шевченковского мифа, писатель, поэт, беллетрист, учёный и публицист Иван Яковлевич Франко, недоумевая, писал одному из своих корреспондентов: «Вы, сударь, глупости делаете - носитесь с этим Шевченко, как не ведомо с кем, а тем временем это просто средний поэт, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения».

.

То, чего не понимал Франко, прекрасно разумел император Австрийской империи Франц Иосиф I, запустивший механизм создания «королевства Украины», долженствовавший оторвать от Великороссии Малую Русь. Не токмо памятники, но и книги Тараса Шевченко были поставлены ним на службу: «малиновка», зажатая дряхлеющей рукой «старика Прогулкина», как презрительно называли этого правителя его подданные, должна была на полное горло петь песни про «ненавистных москалей». Но «кобзарёвы» ли это были песни? Вспомним восклицание Е. Шаблиовского, приведённое выше: «Не только личность, но и самый Кобзарь есть фальсификация!».

.

Как понимать его, откуда сомнение? Всё очень просто: уже тогда зародилось, а впоследствии не раз исследовалось подозрение, что «Кобзарь» есть плод творчества группы людей, сплочённой Кулишом для создания «нашего, малороссийского Пушкина». То есть Шевченко на самом деле не «Пушкин», а своего рода Козьма Прутков. Будто бы он, Пантелеймон Александрович, раздал малороссийскому литературному бомонду «чернетки» Шевченко с заданием «дотянуть» их до приемлемого уровня.

.

Откуда такие мысли? Известно, что первый «Кобзарь», изданный Евгением Гребёнкой и Петром Мартосом в 1840 году, заключал в себе всего восемь произведений: «Перебендя», «Катерина», «Тополь», «Мысль» («Зачем мне чёрные брови»), «К Основьяненко», «Иван Пидкова», «Тарасова ночь» и «Думы мои, думы мои, горе мне с вами». Второй, 1844 года, имел то же содержание, с добавлением поэм «Гайдамаки» и «Гамалия». Последнее прижизненное издание «Кобзаря» (1860 года) включало опять-таки лишь 17 произведений. Уже после смерти Шевченко, в 1867 году, был издан тот «Кобзарь», куда кроме старого набора стихов, «вошла бо́льшая часть произведений периода ссылки» (а как же с запрещением писать, господа?). Пражское издание «Кобзаря» 1876 года ещё «вспухло» по сравнению с предыдущими. Опять же потолстело «сравнительно полное», как пишут многие, его издание 1907-го, 1908 и 1910 годов… За счёт чего «потолстело»?

(Иллюстрация 14 – факсимиле предисловия издания «Кобзаря» 1908 года).

Вот что обычно умалчивают: издание стало «полным» после того, как побывало в Галиции. Вот вступительное слово к русскому (Санкт-Петербург) изданию 1908 года: его печатали по «…самому полному львовскому изданию 1902 года». По австрийскому, стало быть, оригиналу! А откуда во Львове, в Галиции, где сам Тарас никогда не бывал, вдруг взялись архивы Шевченко? Кто, и за счёт чего «раздувал» «Кобзарь» полвека спустя после смерти автора? Вот вам и «шевченковские вопросы». Зная, что из Галиции в Российскую Империю шёл в то время целый поток фальшивок (включая и пресловутые сочинения М.С. Грушевского), отчего же не предположить, что и с «Кобзарём» всё обстоит не так уж просто?

.

***

.

Идеологическая обработка «человеческого материала» была поднята Австрийской империей на новый уровень с началом Первой Мировой войны. В лагерях для русских военнопленных - во Фрейштадте (Австрия) и Раштадте (Германия) – развернули работу по сепарированию узников, выделению из их числа «украинцев». Дело шло поначалу туго. Агитаторов нередко избивали. Но немецко-австрийская методичность, плюс «пряники» в виде льгот и денежных выплат взяли своё: 3 сентября 1914 года первый легион «Украинских Сечевых Стрельцов» принял присягу на верность Австро-Венгрии. Дальнейшее его пополнение и структуризация привели к тому, что из «сечевиков» немцы организовали 1-й украинский полк, который нарекли именем… Тараса Шевченко: рядового, необученного (он и на автопортретах времени «заслання» изображал себя почти всегда в цивильном, и вообще всегда кичился тем, что не изучил ни одного ружейного приёма).

.

«Тема» имела продолжение: помимо 1-го Запорожского пешего полка им. Т.Г. Шевченко в войсках Петлюры зародился ещё и «кінний полк імені Тараса Шевченка». Сам Тарас близко к коням не подходил, и даже от их рисования воздерживался. Но самое, пожалуй, любопытное состоит в том, что в период Гражданской войны полк с таким же названием (имени Т. Шевченко) имелся и в Вооруженных силах Временного Сибирского правительства. Часть была сформирована из числа добровольцев – украинских переселенцев, осевших на Южном Урале.

.

***

.

После окончания боевых действий Первой Мировой и непосредственно за ней последовавшей Гражданской войн, Тараса Шевченко не списали подчистую, а отправили в запас. И тотчас призвали в строй, как только на горизонте заблистали сполохи новой мировой войны, второй по условному счёту. Немцы определили Тараса Григорьевича по ведомству рейсминистра пропаганды Йозефа Геббельса. Подчинённые ему газеты, издававшиеся и в Берлине, и на временно оккупированных территориях, взахлёб рассказывали, как великий сын украинского народа умел люто ненавидеть жидов и москалей – по странному стечению обстоятельств, одновременно и врагов Третьего Рейха. Портретами «Великого Кобзаря», в обрамлении свастик и тризубов, портретов Гитлера и Бендеры (пока того не посадили) предписывалось украшать помещения украинских «клюбов» и прочих «присутственных мест». (иллюстрация 15: клуб, украшенный портретом Шевченко, свастикой и тризубом)

Но по другую сторону фронта ведомство Льва Захаровича Мехлиса (Главное политическое управление РККА), противостоящее фашистским пропагандистам, отнюдь не собиралось отдавать Тараса Григорьевича врагу: с советских плакатов того времени он, Шевченко, призывал окропить волю вражьей злой кровью, любить Украину во время лютое, требовал смерти фашистским гадам. Зря, что ли, в СССР создавался культ Шевченко? Теперь вложенные средства Тарасу Григорьевичу приходилось, так сказать, отрабатывать. (Иллюстрация 16: подборка плакатов СССР с Шевченко)

Хтонический Тарас Шевченко, впрочем, не удержался в рамках сугубо отечественного явления. В противовес советскому культу, в рамках идеологии Закона США о «порабощенных народах России», директор Комитета Украинского Конгресса Лев Добрянский сумел «пробить», во времена «холодной войны», установку памятник «Кобзарю» в центре Вашингтона: как своего рода наглядную агитацию к упомянутому закону. Идею американцев поддержали вассалы. Тонко чувствуя настроения своих хозяев, американская марионетка - парагвайский диктатор Альфредо Стресснер - установил памятник («погруддя») любимому, очевидно, поэту Латинской Америки Тарасу Шевченко в захолустном Энкарнасьоне. Помимо горстки осевшей там после войны 1939-1945 годов «украинской диапоры» (а кто бежал после разгрома фашистов именно в Латинскую Америку – ведомо, надо полагать, всем – здесь достаточно вспомнить хотя бы доктора Менгеле), местным обитателям Тарас Шевченко столь же близок, как жителям каких-нибудь Кобеляк парагвайский историк и писатель Антонио Руис де Монтоя; но на Полтавщине памятников ему почему-то не стоит. «Тож», дабы снять лишние вопросы, на пьедестале парагвайского памятника написали, и без стеснения: «Найбільший поет та національний пророк України».

.

***

.

У себя на родине победное шествие памятников Тарасу Шевченко началось всё таки не с Киева, а из Петрограда, «з клятої Московії». В соответствии с ленинским планом монументальной пропаганды в городе революции из гипса изваяли громадину поэта, которого причислили почему-то к крестьянскому сословию. «Так было надо – ты понимаешь, Карл?»

В Киеве он появился годом позже, в 1919-ом. Этот памятник был сделан из фанеры. Такая деталь: для того, чтобы водрузить его, пришлось спихнуть с пьедестала беломраморную статую святой равноапостольной княгини Ольги, а сопутствующие ей фигуры апостол Андрея Первозванного и просветителей славянского народа Кирилла и Мефодия забить досками. Знаково, нет – как вы полагаете? (Иллюстрация 17: первые памятники Шевченко)

Впоследствии установка очередных памятников стала принимать всё же несколько более приличные формы, хотя опять же: чтобы установить памятник Тарасу Шевченко напротив университета (куда он был принят на работу в качестве художника, но волею судеб не проработал и дня), с пьедестала пришлось «турнуть» императора Николая I, по прямой инициативе которого в городе были построены и Университет, и Институт благородных девиц, и первая на Украине женская гимназия, а помимо этого ещё и кадетский корпус, Цепной мост через Днепр, Ботанический сад... Неужто своими трудами и усердием к Киеву не заслужил Николай Павлович памятника себе? Тот самый Николай І Павлович, который разбил на Шевченко цепи рабства, субсидировал творчество Гоголя, чьим попустительством в столице Империи кишмя кишела малороссийская культурная «диаспора» - от Марко Вовчка до Афанасьева-Чужбинского, от Кукольника до Прокоповича и Даля (тоже, по нынешним «понятиям», «украинца»).

.(Иллюстрация 18: памятник Шевченко на Андреевском спуске)

Количество памятников далеко не всегда переходило в качество: весьма сомнительным в этом смысле выглядит монумент поэта на Андреевском спуске. Галичанские, созданные на скорую руку, вообще оставляют желать много лучшего (о чём сожалеют даже сами жители тех мест). Желая создать монументальное впечатление, скульпторы достаточно часто съезжали на избитую колею «ленинианы», когда издали и не разобрать – Тарас Григорьевич ли то стоит, или Владимир Ильич? (Иллюстрация 19: Ленин и Тарас Шевченко, «близнецы-братья») Критики «снизу» не дают покоя даже с виду удачным композициям - как памятник в Харькове, к примеру. В народе её, эту композицию, называют «Тринадцать честных» (по числу изображённых фигур). Памятник в Днепропетровске местные остряки прозвали «Тарас на горшке» - за, быть может, и оригинальный, но не вполне удачный поворот. А львовский памятник (в отличие от множества других в данном регионе, этот был открыт в новейшее время, 24 августа 1992 года), и привезли его из соседней с упомянутым Парагваем Аргентины, из-за вечно проступающей зелени местные прозвали таким словом, что и язык не поворачивается выговорить. Особенно с учетом изображённого персонажа…

.

***

.

С одного из последних своих автопортретов, датированного 1860 годом, на нас смотрит измождённый старик, которому на вид добрых «лет сто». (Иллюстрация 20: автопортрет Шевченко 1860 г.) В нём, по ощущениям, запечатлено не столько отражение горькой жизни (которая на самом деле, как мы заметили, была не столь уж трудна), сколько некое предчувствие тех тяжких испытаний, которые выпадут ему после смерти. Вопреки завещанию: «Поховайте та вставайте», Шевченко самого извлекли из могилы, заставили клеветать на всех тех, кто его вызволил из крепостной зависимости, кто кормил и обучал, давал заработок, покупая его работы, освобождал из новой «халепы», куда Тарас необдуманно вскочил, издавал книги и просто относился очень даже по-человечески.

.

Его поставили в строй, и заставили стрелять в этих людей. Сделали из него участника всех без исключения войн ХХ столетия, включая «холодную». Этого же требуют и теперь, одевая на поэта, писателя и художника, отродясь не державшего в руках ничего иного, кроме кисти и карандаша, «балаклаву», каску, тактические очки и влагая в руки то бейсбольную биту, то гомерических размеров крупнокалиберный пулемёт. Каково от этого «малиновке», хотя бы и в ином обличье? (Иллюстрация 21: рисунки времён Майдана, склейка)

А так хочется верить, что эта малая перелётная птаха, зовомая иначе зарянкой, доверчивая к людям, - как пишут источники, - вернётся в родные северные края, и станет петь своим собственным голосом с верхушки ели – а не истерически визжать из глубины терновника, куда её загнали, и где продолжают удерживать злые, очень злые люди.

9 марта – день рождения Т.Г. Шевченко

.

.

Сначала решительно заявим права. Отнюдь не современный, синтетически мыслящий человек (ибо «он есть то, что он ест»), а взращённый во всех смыслах на натуральных продуктах (и сын известного историка, между прочим), истинный интеллигент, киевлянин – то есть, по современным понятиям, «стопроцентный украинец», и даже редактор «Кіевлянина» - самой популярной в регионе газеты - В. В. Шульгин - так сказал, притом вполне категорически: «Все - наше. Пушкин наш, и Шевченко – наш». Добавив при этом: «его же и Гоголь приемлет».

В довесок к этому достаточно известному заявлению Василия Витальевича можно было бы и «целую бездну» наполнить подобными же авторитетными высказываниями. Ибо никто и никогда, имея в виду самых знаковых деятелей русской культуры, не «вырезал» и не «вычленял» Тараса Григорьевича, как действительно заметное явление именно русской культуры, из её контекста. Иной вопрос, что отношение к Шевченко было очень разное. Чрезвычайно тонко чувствовавший мелодию слова, первый лауреат Нобелевской премии по литературе из России Иван Алексеевич Бунин в открытую восхищался некоторыми стихами Тараса Шевченко. Более того, владея в полной мере малороссийским наречием, был весьма успешным их переводчиком. Вместе с композитором Сергеем Васильевичем Рахманиновым они положили их на музыку – так возник, в частности, романс «Я опять одинок», который с успехом исполняли Сергей Лемешев, Павел Лисициан, Муслим Магомаев, Юрий Гуляев и другие - а сейчас его с блеском показывает на мировой сцене Дмитрий Хворостовский.

Диаметрально противоположно относился к «малороссийскому гению» критик В.Г. Белинский. «…здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому», - отмечал он в письме к П.В. Анненкову. Так ведь за дело костерил: за гнусные, на самом деле, пасквили на государя и государыню. Говорил, отлично понимая причинно-следственную связь: «такого рода либералы», при этом «враги всякого успеха», дерзкими своими глупостями «раздражают правительство, делают его подозрительным, готовым видеть бунт там, где нет ничего ровно, и вызывают меры крутые и гибельные для литературы и просвещения», - вот ведь в чём причина гнева критика! Не одному Шевченко тогда досталось: «скотиной из хохлацких либералов» называет он Пантелеймона Кулиша; а М. Н. Мусина-Пушкина - попечителя петербургского учебного округа и председателя цензурного комитета – «казанским татарином» (так как Михаил Николаевич занимал в своё время должность попечителя Казанского учебного округа), и «страшной скотиной, которая не годилась бы в попечители конского завода». Что поделать – на то он и был «неистовым», наш умница Виссарион Григорьевич.

.

Но к делу. Родилось будущее светило «украинской поэзии» 25 февраля (что соответствует 9 марта по ныне принятому стилю) 1814 года в село Моринцах Звенигородского уезда Киевской губернии. Не будем в данном случае говорить о туманных обстоятельствах его появления на свет: подчистках и позднейших исправлениях записи об этом событии в церковной книге, подозрительном сходстве (сбрей усы да поправь причёску – вылитый Павел Васильевич Энгельгардт, тоже бастард, признанный отцом, Василием Васильевичем, своим наследником с части обладания землями и крепостными на Звенигородщине). Держимся пока что официальной версии. Так вот: аккурат 25 февраля православная церковь чтит святителя Тарасия (греческое – «волнующий»), патриарха Константинопольского в VIII веке, знаменитого борца с иконоборческой ересью, на VII Вселенском Соборе в г. Никее утвердившего почитание святых икон. Так его, по святцам, и назвали: Тарасием. Хотя по факту стал он «анти-Тарасием»: с шевченковым именем, с его стихами, в частности: «Будем, брате, / З багряниць онучі драти, / Люльки з кадил закуряти, / Явленними піч топити, / А кропилом будем, брате, / Нову хату вимітати!» - атеисты с 1917-го да и по нынешний день разрушают и каменные церкви, и соборы людских душ.

.

Если верить самому Шевченко (а верить ему, по большому счёту, вообще ни в чём нельзя: «Батько збреханий козацький» - так его назвал ближайший друг и лучший знаток творчества, Пантелеймон Кулиш), то Моринцы – место его рождения – представляется неким подобием той деревни, что описана незабвенным Фёдором Михайловичем Решетниковым в повести «Подлиповцы»: шесть хат, две из которых без крыши; мужики сплошь дурачьё и неумехи - умнейший из них едва выучился считать до пяти, и «уж как они ни возделывали землю, как ни молились своим … богам, чтобы хлебушко свой был, - нет ничего». На самом деле Моринцы в описываемое время (господства П.В. Энгельгардта) имели 169 дворов, из коих почти половина - 76 – вообще не имели никакого тягла, т.е. налогов не платила. Сеяли зерновые и зерно-бобовые, занималась животноводством, чумаковали (первые в нашей истории «дальнобойщики»). Другая половина им люто завидовала, т.к. помимо собственных наделов известное время должна была трудиться на панском поле. На почве социального неравенства возникали даже бунты, о чём будет сказано чуть позже.

.

Коль требовалось бы доказать Тарасу дворянское происхождение – род его, несомненно, вывели бы от Рюрика или, по крайней мере, Гедимина. Достаточно вспомнить, как президенту Виктору Ющенко мгновенно построили «родовид» от Калнышевского-Сагайдачного. А тут – сам Тарас…

Соответственно, сооружена была иная историия. Генеалогию «батька нації» повели, по отцу, от «безвестного», или «некоего» казака Андрия, котрый «в начале XVIII века пришёл из Запорожской Сечи» (а откуда же ещё?). Придя, Андрий «пристав» («пішов у прийми») – к местной крестьянке, швачке и по профессии, и по записи - Ефросинье Ивановне Шевчихе, взяв по обычаю её фамилию – Шевченко. В другой версии он, предок, именуется Иваном: «После Переяславской рады казак Иван возвратился с Запорожья в родимую Кириловку, женился, но вскоре остался вдовцом и жил с малолетней дочкой Ефросиньей. Шил людям сапоги и потому прозвался Шевцом (Иван Швець)».

.

А предки матери, Катерины Якимовны Бойко, «были переселенцами из Прикарпатья» (кобыть, из самого Львова?) – этот «факт», неважно – действительный или придуманный, впоследствии тоже будет успешно использован «украинизаторами». Её, матери, «генеалогию» вывели от опришка - галицкого гайдамака Ивана Бойка. Который якобы вывез в Моринцы малолетнего сына Якима и оставил его на попечение моринецкого приятеля Михаила Цапенка. По отцу – казак, по матери – гайдамак (турецкое hajdamak, буквально  - разбойник); самое то для будущего вдохновителя и «идейного борца». Подозрительно подходящая биография.

.

Заметим следующее: в промежутке времени между Ордой, окончательно «финализированной» в средине XV века, и т.н. третьим разделом Польши (23 декабря 1794 г.), родиной Тараса Шевченко владела Речь Посполитая. И Моринцы, и Кирилловка (куда в 1816 году переехала на ПМЖ семья Григория Шевченко), существовали и в то время. Легендарный Андрий, а, быть может, Иван, таким образом, направили свои стопы то ли из Сечи, то ли из Переяслава, именно в это «цивилизованное государство». Странно, что на эту примечательную деталь не обратили до сих пор должного внимания современные «евроинтеграторы». В Европу шли предки Шевченко, в Европу!

.

А если серьёзно, то население этих мест представляло собой смесь гремучую, взрывоопасную. «Первые казаки - сброд из черкес горских, в княжение Курском в 14 столетии явились, где они слободу Черкасы построили и под защитой татарских губернаторов воровством и разбоями промышляли, потом перешли на Днепр и город Черкасы на Днепре построили», - пишет по данному поводу историк В.Н. Татищев. Вот почему и тянулись сюда «в отставку» из Сечи. Да и с Левобережья, случалось, приходили: земли были спорными, но объективно тяготеющими на самом деле к Левобережью, Малороссии, а та, соответственно, к Москве. Лучшей же иллюстрацией к пребыванию данного региона в составе ещё не объединённой в то время Европы служит, пожалуй, знаменитая Колиивщина с её не менее памятной Уманской резнёй (1768 год). Но не только. «До начала XVIII столетия Кириловка (и Моринцы, добавим, тоже) принадлежала князю Любомирскому, который был очень жесток. Не одно поколение будет помнить и сообщать своим потомкам о княжеской «ласке» к своим холопам-хлебодавцам: выколотые бунтовщикам раскаленным железом глаза, вырезанные из кожи непокорных ремни...», - сообщает источник.

.

От совершенного истребления на кожевенные изделия моринчан и кириловцев спас светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин, приобретший в 1787 году всю Смелянскую волость, в которой тогда числились и оба этих села, у магната Ксаверия Любомирского. Таким образом, Тарас Шевченко был куплен Россией по крайней мере дважды: один раз, на уровне его дедов, оптом, а повторно, 51 год спустя – уже персонально, так сказать, «в розницу». Куплен, подчеркнём это, на русские рубли, в сумме 2500 целковых. И плачено было за него дорого: крепостной такого сорта шёл тогда от 50 до 100 рублишек, не более. «Так он же такой один», - возразят нам, возможно, шевченкоманы. Увы, но данное мнение отнюдь не аксиоматично. «У меня триста таких свинопасов, как Шевченко», - заявил знавший Тараса Платон Акимович Лукашевич - этнограф и лингвист, автор сборников «Малороссийских и Червонно-русских песен», работы «О примечательных обычаях и увеселениях малороссиян на праздник Рождества Христова и в Новый год» и других. С этом тоже нужно как-то мирится!

.

***

.

Заграничное имущество светлейшего 27 марта 1793 года, по Манифесту Екатерины II о включении Правобережной Украины в состав Российского государства, вошло, таким образом, в состав Империи. Потёмкин не дожил до этого дня (умер 16 октября 1791 года). Наследовал ему упомянутый Василий Васильевич Энгельгардт, племянник (сын родной сестры Елены Александровны, вышедшей замуж за смоленского шляхтича, ротмистра Василия Андреевича Энгельгардта). Именно он, Энгельгардт, стал собственником родового имения Потёмкиных Чижово, а также усадьбы Покровское с барским домом, бывшим повторением, по проекту, вероятнее всего, архитектора И. Е. Старова (строителя и Таврического дворца, и многих иных шедевров по заказу Потёмкина). Сам В.В. Енгельгардт значительно «округлил» свои владения, приобретя, в частности, у наследников графа Завадовского имение Ляличи, и не только. «Украинские» его владения (т.н. Ольшанский ключ – группа имений) находились далеко на отшибе, и он, сенатор и действительный тайный советник, не имел ни времени, ни особого желания «гнобить», как о том пишут некоторые исследователи, этих своих крестьян. Современник пишет о нём: «Внешне был очень дороден. Имел репутацию хорошего хозяина и всегда отзывчивого к нуждам своих крестьян помещика, который в то же время и строго преследовал их за воровство и пьянство». Не этими ли, кстати говоря, обстоятельствами, была вызвана замятня в Моринцах в 1818 году, когда в ответ на отказ крестьян повиноваться приказам управляющего последний был вынужден призвать сюда отряд солдат? Во время подавления бунта якобы погибли 3 солдата и 18 крестьян. Правда, малолетний Тарас на тот момент уже два года как жил со своей семьёй в Кириловке, и буря обошла их несколько стороной.

.

Безусловно, в детстве ему пришлось хлебнуть с шила патоки: в 9-летнем возрасте он потерял мать, двумя годами позже – отца. В то же время следует отметить, что семья Шевченко вообще не отличалась долгожительством: сестра Екатерина (старшая) прожила 44 года, Ярина – 49, братья Никита и Иосиф – 59 и 57 лет соответственно; сам Тарас ушёл из жизни 47-летним. Вместе с тем Судьба оказалась весьма благосклонной к сироте. Управителем Ольшанського ключа был штаб-ротмистр в отставке Д. Дмитренко, а его помощником по кириловском имении - Димовский. «По всем воспоминаниям», как сообщает источник, Ян (Иван Станиславович) Димовский «был доброй натурой. Ничего себе не приобрёл, умер в богадельне при Лисянском костёле». Именно от него Тарас и приобрёл «первые начатки элементарной науки». Ним он был приобщаем (впрочем, без особого успеха) к труду: работе в пекарне в роли поваренка – откуда он упорно «тікав у бур’яни й малював»; затем определён в покоевые слуги («попал прямо в тиковую куртку, в такие же шаровары», как писал он сам о том, и что невероятно нравилось подростку), и, наконец, в «комнатные козачки», т.е. личные слуги – ненадолго к Павлу Энгельгардту, а затем перейдя в непосредственную «собственность» к его жене, красавице Софии, дочери генерал – лейтенанта Герхарда Готгардта Энгельгардта (дальней родственнице Павла). София была «вольтерьянкою»: познакомила своего слугу между делом с модными в то время (1822 год) книжечками Мицкевича, научила бегло говорить по-французски и по-польски, привила сугубо барские привычки и манеры – как одеваться, как держаться, как говорить...

.

Нет нужды подробно пересказывать лишний раз дальнейшую судьбу Тараса Шевченко: она достаточно известна. Стоит, однако, подчеркнуть: людская доброта затем буквально преследовала Тараса всю его жизнь. Начиная от рекомендации, данной управителями имений Энгельгардтов Дмитренком и Дымовским: «Годен на комнатного живописца», сразу же вырвавшая хлопчика из сословия козопасов, и до участия в его судьбе Софьи Герхардовны, благодаря которой он попал сначала в обучение к преподавателю Виленского университета портретисту Яну Рустему, а затем - к «разных живописных дел цеховому мастеру» Василию Ширяеву. Это уже было весьма завидно для юного «гастарбайтера». Однако! – это было только начало. Долей его озабочиваются самый именитый поэт в России Василий Жуковский, самый прославленный и «модный» на тот момент художник Карл Брюллов.

Покровительство в устройстве выкупа Шевченко «из рабства» принимает на себя сам император Николай І и другие члены Царствующего Дома. Ему не только вручают «вольную», но и определяют на учёбу в Императорскую Академию Художеств – с предоставлением квартиры в центре Санкт-Петербурга, и пансионом, равным жалованию армейского майора на театре боевых действий. Это ли не выигрыш «джек-пота» в игре, билета на которую участник, в сущности, не покупал? Хотя да, распорядился он «призом» не особо удачно: вскоре заскучал, учёбу забросил, в итоге «стипендии» был лишён и выпущен, в 1844 году, со званием «свободного художника» - что примерно соответствовало, по меркам советского времени, замене полноценного диплома на справку «прослушал курс института» (т.е. как бы и не вполне дурака валял, но наук в полном объёме всё же не постиг).

.

Жизнь, а, точнее, некая игра для Тараса Шевченко, тем не менее, продолжалась. Добрые люди дают ему, отчасти – как «ученику Брюллова», к тому моменту полностью охладевшему к своему подмастерью - заказы на портреты (хотя он был далеко не Николай Ге, не Константин Флавицкий, Павел Плешанов, Павел Чистяков, Владимир Маковский, Генрих Семирадский, Василий Поленов, Михаил Микешин, Владимир Якоби – их, а не Тараса называют в числе талантливейших фигур брюлловской школы). Шевченко «подкармливают» издатели, в частности - историк и журналист Николай Полевой, по заказу которого Шевченко рисует прообраз своего рода «комикса», иллюстрирующего жизнь генералиссумуса А.В. Суворова; затем, для жизнеописания двенадцати русских полководцев XVIII-XIX веков – гравирует по классическим образцам портреты императора Петра Великого, Б.П. Шереметева, А.Д. Меншикова, Б.-Х. Миниха, П.А. Румянцева, Г.А. Потемкина, А.В. Суворова, М. И.Кутузова, М.Б. Барклая де-Толли, П.Х. Витгенштейна, И.И. Дибича, И.Ф. Паскевича, трудами которых умножалась слава русского оружия. Получилась серия замечательных, без всякого преувеличения, гравюр!

Ломая любые возможные сословные перегородки, вчерашнего крепостного добрые люди вводят в лучшие литературные салоны Санкт-Петербурга. Общением с ним отнюдь не гнушаются и на «исторической родине»: дочь малороссийского генерал-губернатора Н.Г. Репнина Варвара не только сводит с ним дружбу, но и собирает деньги на выкуп горемычных его родственников из крепостной зависимости (1837 год). Хрестоматийно-известным является тот факт, что эту сумму Тарас Григорьевич банально пропил. Что не помешало ему 13 лет спустя, в Оренбургском крае, поэтически стенать: «А сестри! сестри! Горе вам, / Мої голубки молодії, / Для кого в світі живете? / Ви в наймах виросли чужії, / У наймах коси побіліють, / У наймах, сестри, й умрете!». К кому имеет быть обращён сей «крик души»? К себе самому, что ли? Ведь это по его собственной вине «сестры», а с ними и «браты» - Микита (умер около 1870) и Йосип (скончался восемью годами позже) «вольную» получили на полтора десятилетия позже, чем оно могло бы случиться при иных раскладах.

.

А тяготило ли оно, это «рабство», упомянутых «братів і сестер»? Известно, что когда «под давлением прогрессивной общественности», в канун законодательной отмены крепостного права, тогдашний собственник Кириловки помещик В. Э. Флиорковский согласился отпустить Осипа, Никиту и Ирину (июнь 1860 года), они от «воли» отказались – согласны были уйти восвояси только на своих условиях (чтобы налоги за них были уплачены, чтобы наделы им дали такие, какие они сами посчитают справедливыми, и т.д.). Представьте: с раба снимают цепи, а он кочевряжится – сниму, говорит, но только если выполните мои встречные требования. Не кажется ли вам, что что-то тут не так?

.

Ну да ладно, здесь замешан «земельный вопрос». Так ведь есть и другой яркий пример: Харита. Имеется в виду не одна из трёх греческих богинь радости и веселья, а вполне земная девушка, носившая помимо такого знакового имени фамилию Довгополенко. Пытаясь устроить семейную жизнь на тот момент уже спивающегося «кобзаря», опять-таки «добрые люди» предложили восемнадцатилетней крепостной грации честный выкуп - с условием, понятное дело, последующего брака с «кобзарём». Та наотрез отказалась от подобного счастья: замуж «за старого и лысого», как сказала посланцу жениха, она не пойдёт: «Выкупят да и закрепостят на всю жизнь». То есть видела в этом браке ещё худшее рабство. Выбрала меньшее из двух зол. Что вполне логично.

.

Здесь самое время, как нам представляется, дополнительно угостить червя сомнения доброй порцией фактов и рассуждений. Смотрите, как оно у Шевченко: «Чорніше чорної землі / Блукають люди, повсихали / Сади зелені, погнили / Біленькі хати, повалялись, / Стави бур’яном поросли. / Село неначе погоріло, / Неначе люде подуріли, / Німі на панщину ідуть / І діточок своїх ведуть!..».

И вдруг, как по мановению волшебной палочки, сгнивший на корню сад превращается в цветущий, плодоносный: «Садок вишневий коло хати, / Хрущі над вишнями гудуть, / Плугатарі з плугами йдуть, / Співають ідучи дівчата,  /А матері вечерять ждуть….». На панщину, стало быть – как на похорон, обратно – с песней весёлой. При соединении данных «материй» выходит просто-таки гимн рабству: «вот что оно, животворящее, творит – поработали люди на панщине, и оживились, воспрянули».

.

На самом деле здесь работает не что иное, как механизм восприятия, в элементарном виде описанный Эммой Эфраимовной Мошковской: «Странные вещи со мною случаются: / Я огорчаюсь - / Все огорчаются! / И огорченные люди встречаются, / И огорченно деревья качаются.../ Я улыбаюсь - / Горе кончается! / Всюду веселые лица встречаются, / Всюду деревья от смеха качаются! / Но почему же / Так получается?».

.

В нашем случае так получается, когда человек сознательно загоняет себя в некую параллельную реальность. Ведь те «добрые люди», которые столь много приняли участия в его судьбе – все они были, как по Шевченко, преимущественно «крепостниками»: Евгений Гребёнка и Пётр Мартос, издавшие первую книгу поэта, дотоле не подозревавшего, что это его творчество хоть на что-то годится; графы А. И. Гудович и А. К. Толстой, хлопотавшие о смягчении участи сосланного в Оренбургский край малороссийского самородка, та же Варвара Николаевна Репнина, отнюдь не отвернувшаяся от Шевченко после известного афронта, связанного со сбором денег для выкупа его родственников - и очень, очень, очень многие другие.

Здесь можно было бы попутно порассуждать о иных, верноподданических качествах этих людей. Ибо Шевченко в своих стихах явно играл на грани фола, и даже далеко переходя эту грань. Он не только призывал к свержению существующего строя (что и тогда, и теперь является государственным преступлением), но и открыто оскорблял Императора и его Семью (что относилось к деяниям наказуемым, хотя и не в той мере, как наказывались преступления государственные). Однако на данные обстоятельства, видимо, просто закрывали глаза: списывали на свободу «сочинительства», на «что с него взять, со вчерашнего мужика». С дворянина же, позволь он себе нечто подобное, все «три шкуры» содрали бы. И ведь на самом деле содрали: через два года после того, как решением Третьего отделения, утверждённого собственноручно Императором, 33-летний Тарас Шевченко по рекрутской повинности был определён на военную службу рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, со всеми привилегиями (правом выслуги в офицерские чины, к примеру), но «под строжайшее наблюдение начальства» с запретом писать и рисовать (как оно соблюдалось – разговор отдельный), в России нашумел процесс т.н. Петрашевцев – участников собраний у Михаила Буташевича-Петрашевского. Среди них тоже было немало таких, которые могли бы отговориться «сочинительством»: поэт Александр Баласогло, литераторы Сергей Дуров и Алексей Плещеев – и, конечно же, Фёдор Достоевский, - слава и гордость нашей литературы. За свою говорильню (ибо дальше дело не пошло) подсудимые были приговорены к смертной казни – позорной виселице. Принимая, однако, во внимание разные обстоятельства, в том числе раскаяние всех подсудимых, наказания были смягчены: Петрашевский получил каторгу без срока, Достоевский - каторгу на 4 года с отдачей потом в рядовые, Дуров - то же самое. Любопытно, что на суде называлась и фамилия нашего героя. Всплыл момент обсуждения ними положения дел в Империи, в процессе которого члены кружка посчитали, что «в Малороссии… умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки». И что же? Тараса Григорьевича вернули из Оренбурга, и впаяли новый срок «с учётом вновь открывшихся обстоятельств»? Ничуть не бывало. При Николае І места для мести в судах не находилось, а закон обратной силы действительно не имел.

.

***

.

Заботами «добрых людей» жизнь в Оренбургских степях была для Тараса Шевченко больше скучна, чем трудна. Итогом пребывания в армии стал для него короб стихов, ворох повестей да кипа рисунков. Основа для последних – тонированная (либо цветная) бумага, бристольский картон, итальянский карандаш, акварель и масляные краски, а также холст к ним – неужто это возникало по мановению волшебной палочки и пряталось потом где-то в верблюжьих колючках (подобно пресловутым «захалявным книжечкам», куда украдкой, будто бы, ему только и удавалось записать строфу-другую). Будь приговор взаправду столь строг, как об этом обыкновенно говорится шевченкоманами, получил бы он не оренбургскую скукотищу, а весёлую поездку на Кавказ, с постановкой в первую линию (очень плохая перспектива даже просто для выживания). Но не было ничего этого. Не было!

Напротив: в 1848-1849 годах некоторое утешение рисованием дало ему, Шевченко, участие в научной экспедиции. Оренбургским военным губернатором В.А. Обручевым (отметим на всякий случай дистанцию!) солдату было поручено срисовывать для отчёта виды Аральского побережья и местные народные типы. Офицеры, отнюдь не прячась за сословной перегородкой, делили с ним каюту, стол и досуг. А тем временем другие добрые люди - вице-президент Академии художеств граф Ф. П. Толстой и его супруга графиня А. И. Толстая, княгиня В.П. Репнина и другие столь же именитые добрые люди годами изводили настойчивыми ходатайствами все высшие инстанции (читай – императора), прося освободить узника от «кандалов» (которых он в глаза не видел). И своего добились: в 1857 году мятежник был помилован. Более того, после возвращения в столицу «был дружески принят», как сообщают источники, «в лучших домах». А сверх того, в апреле 1859 года, Шевченко, имевшего в заделе всего лишь 1 (прописью – одну) классически выписанную картину – «Катерина», да 1 (один) академический автопортрет, к тому же неоконченный (притом 20-летней давности, датированный 1840 годом) Совет Академии художеств просил «удостоить его звания академика». Хлопоты добрых людей по этому поводу всего год спустя увенчались успехом. Совет, находившийся под несомненным влиянием графа Ф. П. Толстого, 2 сентября 1860-го, с формулировкой «в уважение искусства и познаний в художествах» эту степень «академика по гравированию» ему, Шевченко, присудил.

Одновременно с ним степени академика был удостоен и ряд других художников – в частности, А.Е. Бейдеман. Давайте сравним. Александр Егорович, как претендент, идя к намеченной цели, стал собирать свой урожай отличий на избранном поприще исторической живописи, начиная с полученной 1851 году первой серебряной медали. Участвовал в четырёх академических выставках. Первой золотой медали, которая давала право на командировку в Рим от Академии, увы, не удостоился – получил 2-ю. Средств не имея, тем не менее, поехал за границу, рассчитывая соединить работу ради заработка с творчеством. В Париже действительно добыл подряд на роспись строившейся там православной церкви. Возвратился, накопив солидный портфель работ, в том числе - на не без оснований считавшейся очень трудной, библейскую тему: «Воскрешение сына вдовы Наинской», «Христос 12-ти лет беседует в храме с учителями», «Явление воскресшего Спасителя апостолу Фоме», «Вход во Иерусалим», «Отречение апостола Петра», «Распятие посреди разбойников», «Явление Христа при Тивериадском озере», «Христос благословляет детей», «Нагорная проповедь», «Денарий», «Схождение с Фавора», «Страшный суд», «Обрезание», «Примирение Иакова с Исааком», «Явление ангела Агари», «Троица», «Потоп», «Явление младенца Иисуса св. Антонию Падуанскому» и другие. Помимо этого предоставил множество картин и этюдов  - видов Баварии, южной Италии, окрестностей Рима, «живописных костюмов поселян обоего пола». Его задел не шёл ни в какое сравнение со скудными наработками Шевченко. И, тем не менее, оба были признаны «академиками». Кстати говоря: имеется большое подозрение, что на одном из своих полотен («Гомеопатия, взирающая на ужасы аллопатии») А. Е. Бейдеман даже не одному, а сразу двум, в разных ракурсах изображённым персонажам, придал черты своего товарища по академии. Однако это, конечно же, только робкое предположение.

И вот ещё вот какая важная деталь: библейские сюжеты, хоть плачь, ну никак не давались Тарасу: известны его эскизы на, по смыслу, близкую античную тему («Смерть Лукреции», «Смерть Виргинии», «Смерть Сократа». «Александр Македонский провляет доверие своему врачу Филиппу»), и даже (о, ужас!) эскиз «Голова Христа». Лучше бы он, как говорится, и не пытался… Оставалось - «земное». Но и в нём, исключая заказные портреты, гравюры, живописные отчёты о Аральской экспедиции, немного найдётся произведений, отмеченных вдохновением свыше. Всё точно так, как и в его стихах, где, по словам Гоголя, оказалось «больше грязи, чем поэзии». Так что выражение В. В. Шульгина: «его же и Гоголь приемлет», следует воспринимать с серьёзным упреждением: приемлет, да не всё. Ровно так и Бунин, Иван Алексеевич, его «приемлел»: отнюдь не «всего», а весьма избирательно. То есть, ища в нём настоящее, хорошее, истинное. И находил!

.

…Наиболее радикальный отзыв о Тарасе Григорьевиче сохранил в своих «Воспоминаниях…» русский поэт Я.П. Полонский, который, ссылаясь на некоего остряка, «который не раз видел Шевченко в разных настроениях», сказал о нем кратко, но ёмко: «Это — боров, в котором поет малиновка!».

Малиновка, добавим мы, которая упорно сама себя загоняла в терновник.

.

***

.

Самое гадкое в жизни Т.Г. Шевченко началось, увы, после его смерти. То есть и здесь поначалу всё складывалось не так плохо: на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга знающие предмет вам и сейчас покажут место за оградой, где был похоронен Тарас Григорьевич (умерший на следующий день после отмечания своего 47 по счёту дня рождения). Камень, якобы указывавший это место, перекатили теперь на центральную аллею. Где утопленников хоронить прежде не дозволялось.

.

Да-да, близкие люди (в частности, его товарищ по участию в «Кирилло-Мефодиевском братстве», более известном как «Общество мочемордия», известный историк Н.И. Костомаров) отмечали болезненное пристрастие Тараса Григорьевича к спиртному, приведшее к т.н. «водянке живота», как назывался тогда цирроз печени, что и свело художника слова, кисти и резца в могилу. Ревнители «национального поэта» напрочь отрицают этот факт (дескать, тот же Костомаров всего лишь раз видел «кобзаря» пьяным, а то всё выпивши да выпивши). Но лепший друг – Пантелеймон Кулиш – не только назвал его музу «пьяной и распущенной», но в поэме «Куліш у пеклі» («Кулиш в аду»), в песне второй, красочно показывает его, Шевченко, и его загробную жизнь с «барилом горилки на шиї», итожа рассказ такими словами: «А де ж Тарас? Нема й Тараса! / Се ж і його втопив Харон! / Душа, на оковиту ласа, / Пила за цілий легіон. / Тепер з барилом потонула, / Ні разу в нього й не ковтнула... / Шкода такого Кобзаря!».

Несть числа и иным подобным свидетельствам. Но то литература. «Ну, а действительность - того кошмарней».

.

То есть – нет. Поначалу (повторимся) всё складывалось будто бы и нормально. Император позволил, в соответствии с завещанием, перезахоронить тело поэта на его родине. То ли на приобретенном ним самим участке земли (при жизни соседи всячески препятствовали его поселению здесь, затягивая процесс купли-продажи, после смерти – не возражали), то ли так нашли «латку» свободной на речном берегу – рассказывают разно. Но упокоили Шевченко именно там, «де Дніпро, і кручі». Насыпали могилу, водрузили деревянный крест – таким был первый памятник. С годами крест сгнил, покосился и упал. Тогда его сменил другой крест – литой, ажурный. А когда пришло время кресты уничтожать повсеместно – сломали и этот, «згодом» взамен соорудив «прачеди» со статуей. Кому?

.

Уточнение не праздное. Ибо не кто иной, а смотритель могилы поэта Василий Гнилосыров, рассказывал о том, что Шевченко малороссиянам был не ведом. «На вопрос: "Чья это могила?" - всякий ответит Вам: "Тарасова!" - "Хто ж такий був той Тарас?" - "А хто його знає!.. Мабуть, який чиновник важний"». В иллюстрованом журнале «Дніпрові хвилі» (издавался в Екатеринославе в 1910 - 1913 годах), рассказывалось о попытках собирания денег ему на памятник: «В каждой хате приходилось рассказывать про Шевченко и читать его биографию, потому что к кому не зайдут - каждый спрашивает: "Кто ж он такой был, этот Шевченко?"». «То есть был Тарас попросту Украине неизвестен», - заключает автор статьи.

.

Бессмысленно, впрочем, отрицать тот факт, что всегда существовала горстка людей, выдававшая себя за «весь народ Украины». Для них Шевченко действительно был «наше все». Это «малое», однако чрезвычайно агрессивное «стадо», по сути и убило, уже после смерти, и Шевченко-поэта, и Шевченко-прозаика, и даже Шевченко-художника, действуя борзо, враждебно и недоброжелательно.

.

«Низы», как уже говорилось, в абсолютном большинстве и понятия о нём не имели. Буря разразилась в «верхах», которые Шевченко читали, представление о нём имели, могли высказать собственное суждение. Обстоятельные статьи написали тогда, в канун 50-летнего юбилея со дня кончины Шевченко, историк, профессор Харьковского университета Андрей Сергеевич Вязигин, известнейший публицист и общественный деятель Михаил Осипович Меньшиков, священник Иосифа Кобылянский и многие другие. «Не пора ли снять покрывало с таинственной фигуры Шевченко и показать этого «неборака» в настоящем, неприкрашенном виде?.. пролить свет на невыгодную сделку с мнимым (sic!) Шевченко... Тарас Шевченко, которому приписывается «Кобзарь» в таком виде, в каком преподносят его наши хохломаны, был человек весьма малограмотный, невежественный, не подозревавший о существовании знаков препинания и совершенно неспособный по своему умственному и нравственному убожеству к созданию тех песен и поэм, которые так уютно размещены в «Кобзаре»… Маска образованности и высокого развития плотно пригнана к корявому, необтесанному лицу Шевченко… Не только личность, но и самый Кобзарь есть фальсификация Кулиша!..», - писал Е. Шаблиовский в статье «Народ и слово Шевченка», опубликованной в газете «Киев» в феврале 1914 года.

.

Тогда, до революции 1917 года, усилиями творческой интеллигенции острый приступ шевченкомании удалось купировать. «Народу» было убедительно разъяснено: кем, а главное – для чего, и, главное в каком искажённом виде поднимается на щит этот «национальный» поэт. Священник Иосиф Кобылянский (его брошюра «Т. Шевченко в отношении до христианской веры в последних летах своей жизни» была издана, что примечательно, тоже во Львове в 1910 году) показал Шевченко как отъявленного богохульника и врага христианской веры; профессор А. С. Вязигин назвал свою статью «Нельзя в месте святе ставить «соблазн нечестия» (смысл, как мы полагаем, понятен), публицист М. О. Меньшиков (статья «Политический психоз фанатиков украинофилии») анализировал этот, политический аспект вакханалии. Отдавая должное Шевченко-поэту, писателю и художнику, авторы, тем не менее, ясно показывали его место в культуре. Михаил Осипович заключал свою публикацию словами: «фанатики украинского сепаратизма окажут себе услугу, если изучат биографию Шевченко: она должна действовать весьма охлаждающе». Слова эти актуальны по сей день. Указанные статьи доступны в интернете. Невежественными, стало быть, можно оставаться нынче только по собственному желанию.

.

Но здравый смысл уже тогда, в преддверии великих потрясений, перестал быть в цене. Свидетельством тому стал и расстрел, 14 сентября 1918 года, близ Валдая, на глазах его шестерых детей, Михаила Осиповича, и гибель от шашки чекиста под Орлом Андрея Сергеевича, в ночь на 24 сентября 1919 года. Свинец и сталь, безусловно, более убедительный аргумент, чем слово… Чей грех? Не Шевченко ли (хотя и косвенно)?

.

Факты, однако, говорят о том, что во времена Российской Империи слово представляло собой силу почти материальную. На её территории ни одного памятника Шевченко не было установлено – за исключением частных проявлений: как, к примеру, установка бюста поэта Христиной Алчевской сначала в своём имении, а в 1899 году – в Мироносицком саду, Алчевским же и принадлежащем, в Харькове. Сейчас в мире насчитывается, как с гордостью сообщает интернет-поисковик, 1384 памятника – больше только животным, Будде, Христу и Ленину. «А Пушкину, дескать, - только 200». Но стоит вникнуть, и причин гордится данным явлением поубавится, надо полагать, и у самих шевченкоманов.

.

Дело в том, что первая полутысяча (!) этих памятников была установлена в Галиции, на территории Австро-Венгерской империи, в канун Первой Мировой. Монументы сооружались как бы параллельно со строительством первого в Европе концентрационного лагеря Талергоф, куда были депортированы, в первые же дни Первой Мировой войны, жители Галиции и Буковины, симпатизирующие - или хотя бы предположительно симпатизирующие России. Там же накануне данных событий, массово напекли и «Кобзарей». Непосредственно вблизи, из Галиции, наблюдая над процессом раздувания шевченковского мифа, писатель, поэт, беллетрист, учёный и публицист Иван Яковлевич Франко, недоумевая, писал одному из своих корреспондентов: «Вы, сударь, глупости делаете - носитесь с этим Шевченко, как не ведомо с кем, а тем временем это просто средний поэт, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения».

.

То, чего не понимал Франко, прекрасно разумел император Австрийской империи Франц Иосиф I, запустивший механизм создания «королевства Украины», долженствовавший оторвать от Великороссии Малую Русь. Не токмо памятники, но и книги Тараса Шевченко были поставлены ним на службу: «малиновка», зажатая дряхлеющей рукой «старика Прогулкина», как презрительно называли этого правителя его подданные, должна была на полное горло петь песни про «ненавистных москалей». Но «кобзарёвы» ли это были песни? Вспомним восклицание Е. Шаблиовского, приведённое выше: «Не только личность, но и самый Кобзарь есть фальсификация!».

.

Как понимать его, откуда сомнение? Всё очень просто: уже тогда зародилось, а впоследствии не раз исследовалось подозрение, что «Кобзарь» есть плод творчества группы людей, сплочённой Кулишом для создания «нашего, малороссийского Пушкина». То есть Шевченко на самом деле не «Пушкин», а своего рода Козьма Прутков. Будто бы он, Пантелеймон Александрович, раздал малороссийскому литературному бомонду «чернетки» Шевченко с заданием «дотянуть» их до приемлемого уровня.

.

Откуда такие мысли? Известно, что первый «Кобзарь», изданный Евгением Гребёнкой и Петром Мартосом в 1840 году, заключал в себе всего восемь произведений: «Перебендя», «Катерина», «Тополь», «Мысль» («Зачем мне чёрные брови»), «К Основьяненко», «Иван Пидкова», «Тарасова ночь» и «Думы мои, думы мои, горе мне с вами». Второй, 1844 года, имел то же содержание, с добавлением поэм «Гайдамаки» и «Гамалия». Последнее прижизненное издание «Кобзаря» (1860 года) включало опять-таки лишь 17 произведений. Уже после смерти Шевченко, в 1867 году, был издан тот «Кобзарь», куда кроме старого набора стихов, «вошла бо́льшая часть произведений периода ссылки» (а как же с запрещением писать, господа?). Пражское издание «Кобзаря» 1876 года ещё «вспухло» по сравнению с предыдущими. Опять же потолстело «сравнительно полное», как пишут многие, его издание 1907-го, 1908 и 1910 годов… За счёт чего «потолстело»?

Вот что обычно умалчивают: издание стало «полным» после того, как побывало в Галиции. Вот вступительное слово к русскому (Санкт-Петербург) изданию 1908 года: его печатали по «…самому полному львовскому изданию 1902 года». По австрийскому, стало быть, оригиналу! А откуда во Львове, в Галиции, где сам Тарас никогда не бывал, вдруг взялись архивы Шевченко? Кто, и за счёт чего «раздувал» «Кобзарь» полвека спустя после смерти автора? Вот вам и «шевченковские вопросы». Зная, что из Галиции в Российскую Империю шёл в то время целый поток фальшивок (включая и пресловутые сочинения М.С. Грушевского), отчего же не предположить, что и с «Кобзарём» всё обстоит не так уж просто?

.

***

.

Идеологическая обработка «человеческого материала» была поднята Австрийской империей на новый уровень с началом Первой Мировой войны. В лагерях для русских военнопленных - во Фрейштадте (Австрия) и Раштадте (Германия) – развернули работу по сепарированию узников, выделению из их числа «украинцев». Дело шло поначалу туго. Агитаторов нередко избивали. Но немецко-австрийская методичность, плюс «пряники» в виде льгот и денежных выплат взяли своё: 3 сентября 1914 года первый легион «Украинских Сечевых Стрельцов» принял присягу на верность Австро-Венгрии. Дальнейшее его пополнение и структуризация привели к тому, что из «сечевиков» немцы организовали 1-й украинский полк, который нарекли именем… Тараса Шевченко: рядового, необученного (он и на автопортретах времени «заслання» изображал себя почти всегда в цивильном, и вообще всегда кичился тем, что не изучил ни одного ружейного приёма).

.

«Тема» имела продолжение: помимо 1-го Запорожского пешего полка им. Т.Г. Шевченко в войсках Петлюры зародился ещё и «кінний полк імені Тараса Шевченка». Сам Тарас близко к коням не подходил, и даже от их рисования воздерживался. Но самое, пожалуй, любопытное состоит в том, что в период Гражданской войны полк с таким же названием (имени Т. Шевченко) имелся и в Вооруженных силах Временного Сибирского правительства. Часть была сформирована из числа добровольцев – украинских переселенцев, осевших на Южном Урале.

.

***

.

После окончания боевых действий Первой Мировой и непосредственно за ней последовавшей Гражданской войн, Тараса Шевченко не списали подчистую, а отправили в запас. И тотчас призвали в строй, как только на горизонте заблистали сполохи новой мировой войны, второй по условному счёту. Немцы определили Тараса Григорьевича по ведомству рейсминистра пропаганды Йозефа Геббельса. Подчинённые ему газеты, издававшиеся и в Берлине, и на временно оккупированных территориях, взахлёб рассказывали, как великий сын украинского народа умел люто ненавидеть жидов и москалей – по странному стечению обстоятельств, одновременно и врагов Третьего Рейха. Портретами «Великого Кобзаря», в обрамлении свастик и тризубов, портретов Гитлера и Бендеры (пока того не посадили) предписывалось украшать помещения украинских «клюбов» и прочих «присутственных мест».

Но по другую сторону фронта ведомство Льва Захаровича Мехлиса (Главное политическое управление РККА), противостоящее фашистским пропагандистам, отнюдь не собиралось отдавать Тараса Григорьевича врагу: с советских плакатов того времени он, Шевченко, призывал окропить волю вражьей злой кровью, любить Украину во время лютое, требовал смерти фашистским гадам. Зря, что ли, в СССР создавался культ Шевченко? Теперь вложенные средства Тарасу Григорьевичу приходилось, так сказать, отрабатывать.

Хтонический Тарас Шевченко, впрочем, не удержался в рамках сугубо отечественного явления. В противовес советскому культу, в рамках идеологии Закона США о «порабощенных народах России», директор Комитета Украинского Конгресса Лев Добрянский сумел «пробить», во времена «холодной войны», установку памятник «Кобзарю» в центре Вашингтона: как своего рода наглядную агитацию к упомянутому закону. Идею американцев поддержали вассалы. Тонко чувствуя настроения своих хозяев, американская марионетка - парагвайский диктатор Альфредо Стресснер - установил памятник («погруддя») любимому, очевидно, поэту Латинской Америки Тарасу Шевченко в захолустном Энкарнасьоне. Помимо горстки осевшей там после войны 1939-1945 годов «украинской диапоры» (а кто бежал после разгрома фашистов именно в Латинскую Америку – ведомо, надо полагать, всем – здесь достаточно вспомнить хотя бы доктора Менгеле), местным обитателям Тарас Шевченко столь же близок, как жителям каких-нибудь Кобеляк парагвайский историк и писатель Антонио Руис де Монтоя; но на Полтавщине памятников ему почему-то не стоит. «Тож», дабы снять лишние вопросы, на пьедестале парагвайского памятника написали, и без стеснения: «Найбільший поет та національний пророк України».

.

***

.

У себя на родине победное шествие памятников Тарасу Шевченко началось всё таки не с Киева, а из Петрограда, «з клятої Московії». В соответствии с ленинским планом монументальной пропаганды в городе революции из гипса изваяли громадину поэта, которого причислили почему-то к крестьянскому сословию. «Так было надо – ты понимаешь, Карл?»

В Киеве он появился годом позже, в 1919-ом. Этот памятник был сделан из фанеры. Такая деталь: для того, чтобы водрузить его, пришлось спихнуть с пьедестала беломраморную статую святой равноапостольной княгини Ольги, а сопутствующие ей фигуры апостол Андрея Первозванного и просветителей славянского народа Кирилла и Мефодия забить досками. Знаково, нет – как вы полагаете?

Впоследствии установка очередных памятников стала принимать всё же несколько более приличные формы, хотя опять же: чтобы установить памятник Тарасу Шевченко напротив университета (куда он был принят на работу в качестве художника, но волею судеб не проработал и дня), с пьедестала пришлось «турнуть» императора Николая I, по прямой инициативе которого в городе были построены и Университет, и Институт благородных девиц, и первая на Украине женская гимназия, а помимо этого ещё и кадетский корпус, Цепной мост через Днепр, Ботанический сад... Неужто своими трудами и усердием к Киеву не заслужил Николай Павлович памятника себе? Тот самый Николай І Павлович, который разбил на Шевченко цепи рабства, субсидировал творчество Гоголя, чьим попустительством в столице Империи кишмя кишела малороссийская культурная «диаспора» - от Марко Вовчка до Афанасьева-Чужбинского, от Кукольника до Прокоповича и Даля (тоже, по нынешним «понятиям», «украинца»).

Количество памятников далеко не всегда переходило в качество: весьма сомнительным в этом смысле выглядит монумент поэта на Андреевском спуске. Галичанские, созданные на скорую руку, вообще оставляют желать много лучшего (о чём сожалеют даже сами жители тех мест). Желая создать монументальное впечатление, скульпторы достаточно часто съезжали на избитую колею «ленинианы», когда издали и не разобрать – Тарас Григорьевич ли то стоит, или Владимир Ильич?

Критики «снизу» не дают покоя даже с виду удачным композициям - как памятник в Харькове, к примеру. В народе её, эту композицию, называют «Тринадцать честных» (по числу изображённых фигур). Памятник в Днепропетровске местные остряки прозвали «Тарас на горшке» - за, быть может, и оригинальный, но не вполне удачный поворот. А львовский памятник (в отличие от множества других в данном регионе, этот был открыт в новейшее время, 24 августа 1992 года), и привезли его из соседней с упомянутым Парагваем Аргентины, из-за вечно проступающей зелени местные прозвали таким словом, что и язык не поворачивается выговорить. Особенно с учетом изображённого персонажа…

.

***

.

С одного из последних своих автопортретов, датированного 1860 годом, на нас смотрит измождённый старик, которому на вид добрых «лет сто». В нём, по ощущениям, запечатлено не столько отражение горькой жизни (которая на самом деле, как мы заметили, была не столь уж трудна), сколько некое предчувствие тех тяжких испытаний, которые выпадут ему после смерти. Вопреки завещанию: «Поховайте та вставайте», Шевченко самого извлекли из могилы, заставили клеветать на всех тех, кто его вызволил из крепостной зависимости, кто кормил и обучал, давал заработок, покупая его работы, освобождал из новой «халепы», куда Тарас необдуманно вскочил, издавал книги и просто относился очень даже по-человечески.

Его поставили в строй, и заставили стрелять в этих людей. Сделали из него участника всех без исключения войн ХХ столетия, включая «холодную». Этого же требуют и теперь, одевая на поэта, писателя и художника, отродясь не державшего в руках ничего иного, кроме кисти и карандаша, «балаклаву», каску, тактические очки и влагая в руки то бейсбольную биту, то гомерических размеров крупнокалиберный пулемёт. Каково от этого «малиновке», хотя бы и в ином обличье?

А так хочется верить, что эта малая перелётная птаха, зовомая иначе зарянкой, доверчивая к людям, - как пишут источники, - вернётся в родные северные края, и станет петь своим собственным голосом с верхушки ели – а не истерически визжать из глубины терновника, куда её загнали, и где продолжают удерживать злые, очень злые люди.