16 мая 2016 90
ИРИНА ВАЛЕРИНА
Пчёлы
У прадеда были дети. Сначала их было много,
но к возрасту патриарха остались лишь дочь и сын.
У прадеда были пчёлы – он был для них добрым богом,
и часто терялись пчёлы в пространствах его седин.
.
Младенец, без года ангел, мой брат, вызволял их смело
из дебрей колючих прядей взлохмаченной бороды,
и мама – почти девчонка – тревожилась и немела,
не зная ещё касаний прожорливой пустоты.
.
А прадед смеялся басом и целовал ладошку,
и пах молоком и мёдом день старшего из мужчин,
но время брело к закату, серело ничейной кошкой
и вышло совсем в итоге к полудню сороковин.
.
Я видела бы всё это, когда родилась бы прежде,
чем прадед мой лёг на лавку и сделал последний вдох,
но, выждав четыре года, поймал меня частой мрежей
в бездонной пучине света уже не пчелиный бог.
.
Нет брата, а я осталась – не лучший хранитель рода,
во мне много слов и хлама и мало родной земли,
но видела – шёл мой прадед по мостику над Смородой.
...А может, не шёл он вовсе, а пчёлы его несли?..
.
Тёмное время
Трижды отрёкся, но был прощён.
Поцеловавший однажды – проклят.
Листья осины дрожат и мокнут,
дождь зарядил до конца времён.
.
Всякий кто в силе – себе ковчег.
Прочим велели не волноваться.
Мир победившего потреблядства.
Что в тебе истинно, человек?
.
Тёмное время, чужие сны.
В смайлах убитые алфавиты.
Речь, возвращённая к неолиту,
просит почтительной тишины.
.
Ночь загоняет стада машин.
В душных загонах теснятся агнцы.
Всхлипнув, уснуло за стенкой чадце –
выплакал страхи Мариин сын.
.
Ещё
Ещё не стынь, ещё тепло и сухо,
ещё прозрачна синь и глубока,
но дребезжит озлобленная муха,
открыв краеугольность потолка.
.
Ещё сады щедры на многоцветье,
ещё не сняты сочные плоды,
но над землёй отца
разносит ветер
не семена, а горький белый дым.
.
Ещё нет охры, золота и меди,
ещё не беспределен в парке звук,
но непокойно кружат в танце ведьмы,
одевшись в тополиную листву.
.
Ещё не боль принявших пораженье,
ещё не страх увидевших черту,
но субъективно близок возраст тени,
умеющий молчать начистоту.
.
Возносит
Я не глина ему, не ребро взаймы,
не ручная птица, не символ власти –
но пройдя на ощупь по краю тьмы,
но смыкаясь в жаркое коло «мы»,
я хочу быть частью.
Ничего не знаю, но я – во всём,
для чего готов он открыться в слове.
И не помня более ни о чём,
я ложусь в ладони его плодом:
неоткрытым, новым.
Прозевали ангелы, чёрт проспал,
обеззубели пасти семи ловушек.
Он прошёл сквозь ночь, он меня назвал
тайным именем мира, где пел металл, –
и вернул мне душу.
.
Ничего не знаю, но смысла нет
ни в одном из сотни пустых вопросов.
«Ты мой свет, – бормочет, – мой чистый свет...».
«Всё, что хочешь, делай...», – шепчу в ответ.
И готова падать.
А он – возносит.
.
Нежность
«Темна во облацех водица».
Голодный век
спешит живыми поживиться.
Мой человек,
я напишу на коже пальцем
о нас с тобой.
Там, где давил холодный панцирь,
горит огонь.
И под горячими губами
нет больше льда.
И нежность плещется меж нами –
темна вода.
.
Позднеэдемское
Вот так бы сидеть в облетающем вечном саду,
из глиняной кружки пить звёзды, упавшие в воду,
на пальце держать мотылька, а под крыльями – воздух
и слушать, как в почве бессонной деревья растут:
из света – во тьму, от означенных – к ненаречённым,
корнями голодными – к чистым источникам вод,
чтоб горечью горнего знания полнился плод
и дерево к небу тянулось макушкой зелёной.
.
Однако, всё в плане...
Блаженство уходит.
Тревожится сад.
.
Упругий живот согревается тёплой ладонью,
и зреют овальные клетки для будущей двойни,
и яблоко зреет,
и время...
.
Наивные спят.
.
Глагол
На сиром пальто не хватает пуговиц –
и пальцы не те, и глаза повыцвели.
Иные приличней оденут пугало.
Но если ты видишь небесных рыцарей,
которые свет, что не всякий выдержит,
и если в руках твоих мир поместится,
то что тебе город, как вечный жид,
идущий навстречу самаррской сверстнице?
.
За облачным краем горит заря –
закат затянулся, закат зовёт.
А люди безглазые говорят,
что к ветру.
.
Ты таешь, как в чае мёд.
Прозрачными пальцами сделав знак
молчания – ужасу вопреки,
мне шепчешь чуть слышно: «Последний шаг
похож на начало большой реки,
стремящейся к морю.
Куда б ни шёл,
тебя не обманет твоя вода.
Не бойся.
Запомни: жизнь есть глагол –
и, значит, не кончится никогда».
.
Я пишу тебе отсюда
Мелкодождие грибное перепутало сезоны
и укрыло день неспешный монохромной пеленой,
но дожди давно привычны – как болота, автохтонны,
и сшивают воедино первый день и день седьмой.
.
Здесь не то, чтобы уныло, и не то, чтоб одиноко –
иногда бывают сути с той, забытой, стороны.
И живёшь, хоть в междумирье, но по-прежнему у бога,
то ли снишься тут кому-то, то ли просто видишь сны.
.
Я пишу тебе на листьях облетающего клёна
непутёвые заметки и бездарные стишки,
и кипит в котле идея первозданного бульона,
и летят по небу рыбы, по-стрижиному легки.
Здесь не то, чтоб всё возможно, но, пожалуй, допустимо,
если ты, не передумав, не придумаешь закон,
а потом не загордишься, заблудившись в эпонимах,
и опять не повторишься, как завзятый эпигон.
.
Я пишу тебе отсюда, из предельно малой точки,
до Начала и до Слова, или там Большого Взрыва.
И со мной читают вечность неотправленные строчки
все, кто умерли когда-то, но уверены, что живы.
.
Шива танцует
Времени нет. Солнце светит. Земля летит.
В тёмных галактиках зреют чужие дети.
В рай силурийский спускается трилобит.
.
Ветер.
Ветер безумеет. Шива танцует твист,
звёзды грохочут в полосках тигровой шкуры,
знаком змеи замыкается квадратура,
юзом на свет продирается василиск.
.
Тонны песка заметают мои следы.
Я летописец дней, что упали с дуба.
В этом сценарии прожито столько дублей,
что умирать логичнее молодым,
.
но...
.
Времени нет, солнце светит, трава растёт,
дети рождаются, пчёлы приносят мёд –
этот период пока не дошёл до края
плоской Земли. Я пишу, ничего не зная.
«Котики» вербы цветут, вытесняя вайю.
Шива танцует с ветром лихой фокстрот.
.
Про Орфея, ввергнутого в Аид
Орфей идёт в Аид, как на работу,
и вечность, что маячит впереди,
насвистывает блюз.
.
Тьма пахнет йодом,
над темнотой сгущаются дожди,
под тучами сгущаются проклятья –
мир тварный неизменен, чем хорош.
.
Орфей купил конфет, отрез на платье
и сочинил спасительную ложь.
.
Он снова будет петь, хоть Эвридика
давно глуха, безумна и дурна,
хоть голос стал сродни вороньим крикам,
и струны лиры суше, чем жена,
с которой сорок лет в законных узах...
.
Он будет петь. Всё прочее – потом.
Орфей идёт в Аид, никем не узнан,
и ловит капли ртути стылым ртом –
заброшен, неухожен, нецелован,
свободен, легковесен, счастлив, дик,
и бьётся в нём о клетку рёбер слово,
одно для всех доступных эвридик.
.
В Аиде – тишина. Часы визитов
уже прошли, и мёртвый час настал.
Ни эллина не сыщешь, ни семита.
Где спит она, безвидна и пуста,
в забытом и закрытом доме скорби –
не важно, да и дело-то не в ней.
.
Орфей споёт – не urbi, значит, orbi,
и ляжет спать в сплетения корней.
.
Истинное
Немногое, что истинно – твоё,
но этого немногого довольно,
чтоб свет был светом...
.
Тонкое литьё ограды парка,
запах влажной хвои,
дорожки, занесённые песком,
и жёлуди, набрякшие томленьем;
кот, дышащий пушистым животом;
скамеечные волглые колени;
прописанные бледно облака,
прозрачный холодок седьмого неба;
и четвертинка мятого листка,
и буквами удержанная небыль;
и «сад камней»,
и бледно-жёлтый мох,
и вечер, наливающийся синью;
и сын, в глазах которого ты – бог,
верней, богиня.
Ирина Валерина (литературный псевдоним).
Родилась в 1975-м году в Бобруйске, где живёт и работает да сих пор. Профессия самая прозаическая – бухгалтер. Мать двоих детей. Стихи начала писать неожиданно для самой себя только в 34 года. На благодатной почве русской речи польско-белорусские корни дали быстрые и удивительные всходы. Автор трёх стихотворных сборников, изданных за свой счёт мизерными тиражами: «Держась за воздух» (С.-Петербург, «Эйдос», 2014), «Ламповой сажей на пересохшем папирусе», (Таганрог, «Нюанс», 2014 год), «Всё циклично», (Новокузнецк, «Союз писателей», 2015 год). Но в нынешнее интернет-время была замечена, нашла тысячи благодарных читателей. В этом году её пригласили на Международный фестиваль славянской поэзии «Поющие письмена», проходящий в Тверской области и уже ставший ярким явлением нашей культурной жизни.
.
Пчёлы
.
У прадеда были дети. Сначала их было много,
но к возрасту патриарха остались лишь дочь и сын.
У прадеда были пчёлы – он был для них добрым богом,
и часто терялись пчёлы в пространствах его седин.
.
Младенец, без года ангел, мой брат, вызволял их смело
из дебрей колючих прядей взлохмаченной бороды,
и мама – почти девчонка – тревожилась и немела,
не зная ещё касаний прожорливой пустоты.
.
А прадед смеялся басом и целовал ладошку,
и пах молоком и мёдом день старшего из мужчин,
но время брело к закату, серело ничейной кошкой
и вышло совсем в итоге к полудню сороковин.
.
Я видела бы всё это, когда родилась бы прежде,
чем прадед мой лёг на лавку и сделал последний вдох,
но, выждав четыре года, поймал меня частой мрежей
в бездонной пучине света уже не пчелиный бог.
.
Нет брата, а я осталась – не лучший хранитель рода,
во мне много слов и хлама и мало родной земли,
но видела – шёл мой прадед по мостику над Смородой.
...А может, не шёл он вовсе, а пчёлы его несли?..
.
Тёмное время
.
Трижды отрёкся, но был прощён.
Поцеловавший однажды – проклят.
Листья осины дрожат и мокнут,
дождь зарядил до конца времён.
.
Всякий кто в силе – себе ковчег.
Прочим велели не волноваться.
Мир победившего потреблядства.
Что в тебе истинно, человек?
.
Тёмное время, чужие сны.
В смайлах убитые алфавиты.
Речь, возвращённая к неолиту,
просит почтительной тишины.
.
Ночь загоняет стада машин.
В душных загонах теснятся агнцы.
Всхлипнув, уснуло за стенкой чадце –
выплакал страхи Мариин сын.
.
Ещё
.
Ещё не стынь, ещё тепло и сухо,
ещё прозрачна синь и глубока,
но дребезжит озлобленная муха,
открыв краеугольность потолка.
.
Ещё сады щедры на многоцветье,
ещё не сняты сочные плоды,
но над землёй отца
разносит ветер
не семена, а горький белый дым.
.
Ещё нет охры, золота и меди,
ещё не беспределен в парке звук,
но непокойно кружат в танце ведьмы,
одевшись в тополиную листву.
.
Ещё не боль принявших пораженье,
ещё не страх увидевших черту,
но субъективно близок возраст тени,
умеющий молчать начистоту.
.
Возносит
.
Я не глина ему, не ребро взаймы,
не ручная птица, не символ власти –
но пройдя на ощупь по краю тьмы,
но смыкаясь в жаркое коло «мы»,
я хочу быть частью.
Ничего не знаю, но я – во всём,
для чего готов он открыться в слове.
И не помня более ни о чём,
я ложусь в ладони его плодом:
неоткрытым, новым.
Прозевали ангелы, чёрт проспал,
обеззубели пасти семи ловушек.
Он прошёл сквозь ночь, он меня назвал
тайным именем мира, где пел металл, –
и вернул мне душу.
.
Ничего не знаю, но смысла нет
ни в одном из сотни пустых вопросов.
«Ты мой свет, – бормочет, – мой чистый свет...».
«Всё, что хочешь, делай...», – шепчу в ответ.
И готова падать.
А он – возносит.
.
Нежность
.
«Темна во облацех водица».
Голодный век
спешит живыми поживиться.
Мой человек,
я напишу на коже пальцем
о нас с тобой.
Там, где давил холодный панцирь,
горит огонь.
И под горячими губами
нет больше льда.
И нежность плещется меж нами –
темна вода.
.
Позднеэдемское
.
Вот так бы сидеть в облетающем вечном саду,
из глиняной кружки пить звёзды, упавшие в воду,
на пальце держать мотылька, а под крыльями – воздух
и слушать, как в почве бессонной деревья растут:
из света – во тьму, от означенных – к ненаречённым,
корнями голодными – к чистым источникам вод,
чтоб горечью горнего знания полнился плод
и дерево к небу тянулось макушкой зелёной.
.
Однако, всё в плане...
Блаженство уходит.
Тревожится сад.
.
Упругий живот согревается тёплой ладонью,
и зреют овальные клетки для будущей двойни,
и яблоко зреет,
и время...
.
Наивные спят.
.
Глагол
.
На сиром пальто не хватает пуговиц –
и пальцы не те, и глаза повыцвели.
Иные приличней оденут пугало.
Но если ты видишь небесных рыцарей,
которые свет, что не всякий выдержит,
и если в руках твоих мир поместится,
то что тебе город, как вечный жид,
идущий навстречу самаррской сверстнице?
.
За облачным краем горит заря –
закат затянулся, закат зовёт.
А люди безглазые говорят,
что к ветру.
.
Ты таешь, как в чае мёд.
Прозрачными пальцами сделав знак
молчания – ужасу вопреки,
мне шепчешь чуть слышно: «Последний шаг
похож на начало большой реки,
стремящейся к морю.
Куда б ни шёл,
тебя не обманет твоя вода.
Не бойся.
Запомни: жизнь есть глагол –
и, значит, не кончится никогда».
.
Я пишу тебе отсюда
.
Мелкодождие грибное перепутало сезоны
и укрыло день неспешный монохромной пеленой,
но дожди давно привычны – как болота, автохтонны,
и сшивают воедино первый день и день седьмой.
.
Здесь не то, чтобы уныло, и не то, чтоб одиноко –
иногда бывают сути с той, забытой, стороны.
И живёшь, хоть в междумирье, но по-прежнему у бога,
то ли снишься тут кому-то, то ли просто видишь сны.
.
Я пишу тебе на листьях облетающего клёна
непутёвые заметки и бездарные стишки,
и кипит в котле идея первозданного бульона,
и летят по небу рыбы, по-стрижиному легки.
Здесь не то, чтоб всё возможно, но, пожалуй, допустимо,
если ты, не передумав, не придумаешь закон,
а потом не загордишься, заблудившись в эпонимах,
и опять не повторишься, как завзятый эпигон.
.
Я пишу тебе отсюда, из предельно малой точки,
до Начала и до Слова, или там Большого Взрыва.
И со мной читают вечность неотправленные строчки
все, кто умерли когда-то, но уверены, что живы.
.
Шива танцует
.
Времени нет. Солнце светит. Земля летит.
В тёмных галактиках зреют чужие дети.
В рай силурийский спускается трилобит.
.
Ветер.
.
Ветер безумеет. Шива танцует твист,
звёзды грохочут в полосках тигровой шкуры,
знаком змеи замыкается квадратура,
юзом на свет продирается василиск.
.
Тонны песка заметают мои следы.
Я летописец дней, что упали с дуба.
В этом сценарии прожито столько дублей,
что умирать логичнее молодым,
.
но...
.
Времени нет, солнце светит, трава растёт,
дети рождаются, пчёлы приносят мёд –
этот период пока не дошёл до края
плоской Земли. Я пишу, ничего не зная.
«Котики» вербы цветут, вытесняя вайю.
Шива танцует с ветром лихой фокстрот.
.
Про Орфея, ввергнутого в Аид
.
Орфей идёт в Аид, как на работу,
и вечность, что маячит впереди,
насвистывает блюз.
.
Тьма пахнет йодом,
над темнотой сгущаются дожди,
под тучами сгущаются проклятья –
мир тварный неизменен, чем хорош.
.
Орфей купил конфет, отрез на платье
и сочинил спасительную ложь.
.
Он снова будет петь, хоть Эвридика
давно глуха, безумна и дурна,
хоть голос стал сродни вороньим крикам,
и струны лиры суше, чем жена,
с которой сорок лет в законных узах...
.
Он будет петь. Всё прочее – потом.
Орфей идёт в Аид, никем не узнан,
и ловит капли ртути стылым ртом –
заброшен, неухожен, нецелован,
свободен, легковесен, счастлив, дик,
и бьётся в нём о клетку рёбер слово,
одно для всех доступных эвридик.
.
В Аиде – тишина. Часы визитов
уже прошли, и мёртвый час настал.
Ни эллина не сыщешь, ни семита.
Где спит она, безвидна и пуста,
в забытом и закрытом доме скорби –
не важно, да и дело-то не в ней.
.
Орфей споёт – не urbi, значит, orbi,
и ляжет спать в сплетения корней.
.
Истинное
.
Немногое, что истинно – твоё,
но этого немногого довольно,
чтоб свет был светом...
.
Тонкое литьё ограды парка,
запах влажной хвои,
дорожки, занесённые песком,
и жёлуди, набрякшие томленьем;
кот, дышащий пушистым животом;
скамеечные волглые колени;
прописанные бледно облака,
прозрачный холодок седьмого неба;
и четвертинка мятого листка,
и буквами удержанная небыль;
и «сад камней»,
и бледно-жёлтый мох,
и вечер, наливающийся синью;
и сын, в глазах которого ты – бог,
верней, богиня.
Средняя оценка: 2.81013
Проголосовало: 316