Правило Буравчика

Владимир Глазков

ПРАВИЛО БУРАВЧИКА

Люблю июнь. Родился я в этом месяце, вот и люблю. Июль наливается жаром и духотой, в августе злеют мухи, а июнь – ласковый и благодатный месяц. Напрасно на него Пушкин клеветал, перемешивая с остальным летом. Да и не знал он, что как раз в июне я на белый свет появлюсь. Словом: июнь – он и есть июнь, и была в нём только одна закавыка – экзамены. Меня, впрочем, это не удручало; учиться мне нравилось, особенно в школе, так что пора экзаменов была лишь необременительной порой учёбы. Однако экзамены на аттестат зрелости случались не в каждом июне, так что приятности собственного семнадцатилетия от подготовки к ним не освобождали. Предстояла физика. И было ясно: уж меня-то обожаемый всеми Иван Михайлович полоскать будет не только в школьной программе. Огорчать его не хотелось.

Утро было – июнь! Небо синее, тени длинные, вода из рукомойника – пригоршнями. Бабушкина жареная картошка, чай с мятой, венские стулья у стола под скатертью, этажерка с книгами – живи, радуйся. Как не радоваться? Задачки из экзаменационных билетов вечерами пощёлкал, а физические теории – вот они – под ногами: на каждом шагу если не законы Ньютона, то законы Кулона. Не наука, а практическое пособие для любой жизни. Как эту науку не любить и не постигать? Прихватил учебники и только хотел шмыгнуть во двор под смородиновые кусты, как в дедовой комнате зазвонил телефон. В те времена в нашем городке телефонов было десятка два. Все на одно лицо: чёрные, с элегантной трубкой, витым шнуром и без номеронабирателя. Бабушка его пугалась, дед дежурил в больнице, так что пришлось мне услышать знакомый голос незнакомой барышни: «Соединяю». А потом услышал голос неожиданный.

Учились в нашем классе две Тани. Две подружки с литературными фамилиями: Друнина и Гончарова. Я втайне симпатизировал Друниной, а Гончарова втайне симпатизировала мне. Каким образом всё это в нас уживалось – не знаю. Впрочем, о симпатиях Гончаровой я узнал лет через двадцать, поэтому, может, и уживалось. А услышал я голос нетелефонизированной Гончаровой. Звонила она от Друниной, и просьба подружек была проста: помочь в подготовке к экзамену. Надо ещё сказать, что между мной и Друниной уже с месяц, как прошмыгнула чёрная кошка, так что под приглашением угадывалось что-то и кроме физики.

Перед Друниной я безнадёжно робел. Годами сидели за одной партой, развлекались на уроках, отвоёвывая локтями территорию, но едва оставались наедине, что случалось лишь по дороге домой, как во мне всё цепенело. Я и по утрам её выглядывал, по-деловому выходил за калитку, но стоило поздороваться, и я сгорал на корню. Прекрасное было время. Так что шёл я к двум Таням и радовался. Не то июню, не то чему-то неясному.

На звук щеколды Рыжик, лентяй, только морду из конуры высунул. Махнул я ему рукой: сиди, уж. Нравился мне этот дом своей необычностью. С крохотной верандой, в три комнаты и обширной кухней, где во всю торцовую стену стояла настоящая ванна белой эмали с кранами и душем. Шагнул я на крыльцо, нарисовал на лице озабоченность, справляясь с сердцебиением.

Тани скрипели авторучками, стряпая шпаргалки. А вопросов с порога натараторили столько, что стало понятно: моя подготовка к экзамену накрылась. Ничего, конечно, не накрылось. Когда ищешь слова для объяснений, всё и самому понятней становится, так что Ивана Михайловича я потом не огорчил благодаря и Таням.

С механикой и оптикой всё обстояло более-менее благополучно, а вот электричество… Оно пряталось в проводниках, а тут слова только из учебника были бессильны. И когда дошло дело до наведённых токов, индуктивности и электромагнитных полей, я очень пожалел, что не учился красноречию у греков. А – заодно – и терпению. Нет-нет, Иван Михайлович всё втолковывал доходчиво; просто для подружек электричество было явно не их профилем. Вот тут и случилось нечто, не имеющее отношения к физике.

До экзамена оставался ещё один день, а накануне к вечеру мы добрались до определения вектора магнитного поля при прохождении электрического тока по проводнику. Уж чего проще-то! Мнемоническое правило правой руки. Я сжимал кулак, отставляя большой палец, показывающий направление тока. А в пальцах, упирающихся в ладонь, были силовые линии магнитного поля. Что тут неясного? Не тут-то было. Тани смотрели на мою руку, и их лица отображали не только гробовое непонимание, но и ещё что-то, чего не понимал я. Не понимал, но видел, чувствовал, и было это… как бы сказать? Важнее силовых линий. Изрядно намучившись, возвращался домой, вспоминая, в каком ящике стола у деда лежит буравчик, а перед глазами стояли вопрошающие взгляды одноклассниц, и душа нежилась под каким-то мягким и тёплым пледом. Странное было ощущение, доселе неведомое.

Я всё правильно придумал. Правило правой руки иначе называлось правилом буравчика, и утром я принёс наглядное пособие – инструмент для ручного высверливания мелких отверстий. Все дедовские инструменты были красивы, холодно сияли и чуточку пугали своей медицинской родословной. Буравчик же был просто изящен – с жалящим остриём крохотного сверла, витой нитью режущей кромки вдоль длинного стержня и удобной для пальцев Т-образно свёрнутой ручкой. Ручка походила на знак «плюс», и это наглядно показывало, что воображаемый ток шёл от неё к острию. Тани по очереди высверлили два отверстия в кухонной разделочной доске и наконец-то усвоили, что векторы магнитных линий направлены по часовой стрелке. От чёрной кошки простыл не только след, но и дух.

Не знаю, кто из нас радовался сильнее. Не знаю и того, чему именно так радовались Тани. Но причина моей радости была не в придумке с буравчиком. Множество лет прошло, но и поныне я не познал ничего более сильного, чем восторг от осознания именно моей нужности. Восторг от впервые проснувшегося внутреннего вулкана с тем восхитительным жаром вдохновения, которое Тургенев назвал «приближением Бога». Не от того ли, что именно в такие мгновения так ясно открывается и тайна твоего рождения, и оправданность самой жизни? Восприятие, понятно, у каждого своё. Но для меня эта ассоциация с подлинным счастьем – правило без исключений. Правило буравчика.

Люблю июнь. Родился я в этом месяце, вот и люблю. Июль наливается жаром и духотой, в августе злеют мухи, а июнь – ласковый и благодатный месяц. Напрасно на него Пушкин клеветал, перемешивая с остальным летом. Да и не знал он, что как раз в июне я на белый свет появлюсь. Словом: июнь – он и есть июнь, и была в нём только одна закавыка – экзамены. Меня, впрочем, это не удручало; учиться мне нравилось, особенно в школе, так что пора экзаменов была лишь необременительной порой учёбы. Однако экзамены на аттестат зрелости случались не в каждом июне, так что приятности собственного семнадцатилетия от подготовки к ним не освобождали. Предстояла физика. И было ясно: уж меня-то обожаемый всеми Иван Михайлович полоскать будет не только в школьной программе. Огорчать его не хотелось.

.

Утро было – июнь! Небо синее, тени длинные, вода из рукомойника – пригоршнями. Бабушкина жареная картошка, чай с мятой, венские стулья у стола под скатертью, этажерка с книгами – живи, радуйся. Как не радоваться? Задачки из экзаменационных билетов вечерами пощёлкал, а физические теории – вот они – под ногами: на каждом шагу если не законы Ньютона, то законы Кулона. Не наука, а практическое пособие для любой жизни. Как эту науку не любить и не постигать? Прихватил учебники и только хотел шмыгнуть во двор под смородиновые кусты, как в дедовой комнате зазвонил телефон. В те времена в нашем городке телефонов было десятка два. Все на одно лицо: чёрные, с элегантной трубкой, витым шнуром и без номеронабирателя. Бабушка его пугалась, дед дежурил в больнице, так что пришлось мне услышать знакомый голос незнакомой барышни: «Соединяю». А потом услышал голос неожиданный.

.

Учились в нашем классе две Тани. Две подружки с литературными фамилиями: Друнина и Гончарова. Я втайне симпатизировал Друниной, а Гончарова втайне симпатизировала мне. Каким образом всё это в нас уживалось – не знаю. Впрочем, о симпатиях Гончаровой я узнал лет через двадцать, поэтому, может, и уживалось. А услышал я голос нетелефонизированной Гончаровой. Звонила она от Друниной, и просьба подружек была проста: помочь в подготовке к экзамену. Надо ещё сказать, что между мной и Друниной уже с месяц, как прошмыгнула чёрная кошка, так что под приглашением угадывалось что-то и кроме физики.

.

Перед Друниной я безнадёжно робел. Годами сидели за одной партой, развлекались на уроках, отвоёвывая локтями территорию, но едва оставались наедине, что случалось лишь по дороге домой, как во мне всё цепенело. Я и по утрам её выглядывал, по-деловому выходил за калитку, но стоило поздороваться, и я сгорал на корню. Прекрасное было время. Так что шёл я к двум Таням и радовался. Не то июню, не то чему-то неясному.

.

На звук щеколды Рыжик, лентяй, только морду из конуры высунул. Махнул я ему рукой: сиди, уж. Нравился мне этот дом своей необычностью. С крохотной верандой, в три комнаты и обширной кухней, где во всю торцовую стену стояла настоящая ванна белой эмали с кранами и душем. Шагнул я на крыльцо, нарисовал на лице озабоченность, справляясь с сердцебиением.

.

Тани скрипели авторучками, стряпая шпаргалки. А вопросов с порога натараторили столько, что стало понятно: моя подготовка к экзамену накрылась. Ничего, конечно, не накрылось. Когда ищешь слова для объяснений, всё и самому понятней становится, так что Ивана Михайловича я потом не огорчил благодаря и Таням.

.

С механикой и оптикой всё обстояло более-менее благополучно, а вот электричество… Оно пряталось в проводниках, а тут слова только из учебника были бессильны. И когда дошло дело до наведённых токов, индуктивности и электромагнитных полей, я очень пожалел, что не учился красноречию у греков. А – заодно – и терпению. Нет-нет, Иван Михайлович всё втолковывал доходчиво; просто для подружек электричество было явно не их профилем. Вот тут и случилось нечто, не имеющее отношения к физике.

.

До экзамена оставался ещё один день, а накануне к вечеру мы добрались до определения вектора магнитного поля при прохождении электрического тока по проводнику. Уж чего проще-то! Мнемоническое правило правой руки. Я сжимал кулак, отставляя большой палец, показывающий направление тока. А в пальцах, упирающихся в ладонь, были силовые линии магнитного поля. Что тут неясного? Не тут-то было. Тани смотрели на мою руку, и их лица отображали не только гробовое непонимание, но и ещё что-то, чего не понимал я. Не понимал, но видел, чувствовал, и было это… как бы сказать? Важнее силовых линий. Изрядно намучившись, возвращался домой, вспоминая, в каком ящике стола у деда лежит буравчик, а перед глазами стояли вопрошающие взгляды одноклассниц, и душа нежилась под каким-то мягким и тёплым пледом. Странное было ощущение, доселе неведомое.

.

Я всё правильно придумал. Правило правой руки иначе называлось правилом буравчика, и утром я принёс наглядное пособие – инструмент для ручного высверливания мелких отверстий. Все дедовские инструменты были красивы, холодно сияли и чуточку пугали своей медицинской родословной. Буравчик же был просто изящен – с жалящим остриём крохотного сверла, витой нитью режущей кромки вдоль длинного стержня и удобной для пальцев Т-образно свёрнутой ручкой. Ручка походила на знак «плюс», и это наглядно показывало, что воображаемый ток шёл от неё к острию. Тани по очереди высверлили два отверстия в кухонной разделочной доске и наконец-то усвоили, что векторы магнитных линий направлены по часовой стрелке. От чёрной кошки простыл не только след, но и дух.

.

Не знаю, кто из нас радовался сильнее. Не знаю и того, чему именно так радовались Тани. Но причина моей радости была не в придумке с буравчиком. Множество лет прошло, но и поныне я не познал ничего более сильного, чем восторг от осознания именно моей нужности. Восторг от впервые проснувшегося внутреннего вулкана с тем восхитительным жаром вдохновения, которое Тургенев назвал «приближением Бога». Не от того ли, что именно в такие мгновения так ясно открывается и тайна твоего рождения, и оправданность самой жизни? Восприятие, понятно, у каждого своё. Но для меня эта ассоциация с подлинным счастьем – правило без исключений. Правило буравчика.