Битвы поле роковое ...

Рубрики: История и Наследие, Проза

Галина ЧЕРНОГОЛОВИНА

Битвы поле роковое ...

Рассказ-воспоминание

.

Год назад ушла от нас русский прозаик, поэт, публицист Галина Васильевна Черноголовина  (1929 – 2015)

.

И битвы поле роковое

Гремит, пылает здесь и там,

Но явно счастье боевое

Служить уж начинает нам.

А.С. Пушкин. Полтава, песнь третья.

.

Незадолго до начала Великой Отечественной войны наша семья поселилась в станице Ильской, в 40 километрах от Краснодара в сторону Новороссийска. Мама умерла, когда мне было четыре года, и воспитывали меня дедушка-учитель Евгений Александрович Петров и бабушка Анастасия Ивановна. Уютный домик наш был окружён фруктовым садом, с веранды, обращённой на юго-восток и сплошь увитой виноградной лозой, открывался вид на Кавказские предгорья, впрочем, прежде всего, на вплотную подступавшую к станице плоскую безлесную гору, невысокую, ссутулившуюся, будто шла она долго впереди терявшихся в сизой дымке горных пиков и хребтов и устала, остановилась, глядя на привольную кубанскую равнину. Было ли у неё имя? По-моему, нет. Просто мы, дети, звали её Гора.  «Пойдём на Гору на санках кататься...».  «На Горе земляника поспела...»

.

Вечерами я следила, как она неуловимо поворачивается навстречу восходящим звёздам и луне, и читала на память стихи, чаще всего, Пушкина.

.

Тиха украинская ночь,

Прозрачно небо, звёзды блещут...

.

Не Украина – Кубань, но всё здесь так похоже: и «сребристые» тополи, и роскошные сады. Большой синий пушкинский том, подаренный мне в год 100-летия со дня гибели поэта, был для меня, можно сказать, хлебом насущным. Сказки, стихи я даже не заучивала, они ложились в память сами собой, легко и естественно, а в двенадцать лет захватила «Полтава». Сначала звучало в ушах отдельное: «Богат и славен Кочубей...», «Тиха украинская ночь...», а потом появилось неодолимое желание выучить всю поэму.

.

Признаться, историческая коллизия и батальные сцены были не так притягательны для меня, как трагическая судьба Марии Кочубей: детскому разуму едва внятны были глубина и величие поэмы – но учить – значит, учить всё! Многое осмыслится в Отечественную войну, до начала которой оставались считанные дни, а иное – лишь на склоне лет станет беспощадным откровением...

.

...Бои докатились до нас лишь на второй год войны. Ильская была захвачена фашистами одновременно с Краснодаром – в середине августа 1942 года, и сперва немцы «проутюжили» её мощными бомбами, способными пробивать железо и бетон, кстати, сделали это по ошибке: в авиаштабе вермахта спутали на карте Ильскую с Холмской, где были, действительно, оборонительные сооружения. Выбравшись из ямы, которую дедушка предусмотрительно вырыл в курятнике, мы очутились в ином, перевёрнутом, исковерканном, чёрном мире...

.

Глыбы земли, покалеченные, без листьев, деревья, на месте хаты напротив, через улицу, груда самана, а рядом, шагах в двадцати от сорванной нашей калитки – огромная воронка, в которой свободно мог уместиться наш домишко, уцелевший каким-то чудом, лищь железную крышу подняло набекрень, вышибло окна и двери, да в хлипких «турлучных» стенах зияли дыры от осколков. Возможно, помогли ему устоять большая русская печь, сложенная так прочно, что ни один кирпич с места не сдвинулся. Над станицей стоял крик и плач: кого-то убило, кого-то ранило.

.

В ужасе бросилась я бежать в лесок за околицей, бабушка за мной: «Куда ты? Вернись!»  –  «Они ещё прилетят, они убьют нас», –  твердила я в беспамятстве.

.

В самом деле, как только рухнули мы на рано опавшие от зноя листья, снова послышался гул моторов, но теперь летели не «юнкерсы», а «мессершмиты», и прямо на наш лесок... На бреющем полёте они стали его прочёсывать из пулемётов.

.

Бабушка прижала меня к земле, прикрыла собой: «Молись, дитя, повторяй за мной: «Отче наш...». В этот страшный день я навсегда запомнила бабушкины молитвы.

.

Из кустов, держа на весу перебитую пулей лапку, выскочил заяц. Взглянул на нас и поскакал дальше, плача жалобно, как ребёнок. Лишь когда стемнело, мы вернулись домой. На окраине чернели громадины фашистских танков. Это было 16 августа 1942 года...

.

Случилось так, что наша тихая, сплошь поросшая ромашками улочка Ворошилова стала одним из рубежей, на которых забуксовала, остановилась смертоносная фашистская громадина. Всё, что было дальше нас к юго-западу, превратилось в руины и пустыри: как ни пытались захватчики прорваться в предгорья, где был создан мощный партизанский заслон, ничего у них не вышло, и, в конце концов, эта местность была объявлена «запретной зоной», а на задах нашего огорода теперь стояли пушки.

.

...Венчанный славой бесполезной,

Отважный Карл скользил над бездной,

Он шёл на древнюю Москву...

.

Под чеканный ритм строф «Полтавы» верчу каменный жернов, мелю кукурузу. Тратим её экономно – запасы невелики. «Гости» успели подчистить всю живность, не слышно ни мычанья коров, ни пенья петухов. Правда, три несушки ещё содержатся у нас в курятнике, в той яме, где прятались мы во время бомбёжки, и даже не кудахчут, такие умницы.

.

Периодически бухают пушки. Снаряды со свистом, чуть не задевая трубу, летят туда, где в лесах и ущельях укрепились партизаны.

.

После я узнаю, что одним из командиров партизанского движения был директор нашей средней школы Михаил Александрович Суглобов. А любимая моя учительница истории Вера Антоновна Тылькина, хроменькая, болезненная, сумела организовать ряд диверсий в станице Афипской, неподалёку от нас. Немцам удалось выследить её. Веру Антоновну жестоко пытали, выкололи глаза и лишь после этого казнили в газовой душегубке. Был в её группе и мой одноклассник Лёня Белов, некогда сидевший за партой сзади меня. Он уцелел и в восьмидесятые годы прислал мне свои воспоминанья.

.

Я же ничего особого не совершала: пряталась от пуль и бомб, мёрзла, голодала, просто выживала, как выживали многие, наверное, затем, чтобы впоследствии родились мои сын и дочь, появились на свет внуки, а там и правнуки.

.

Наступили слякотные  ноябрьские дни. Вечером прибежала соседка:

.

– Ивановна, завтра из хат выгонять будут. Боятся, что партизанам помогаем.

.

– Куда выгонять-то?

.

– В школу за профилем (так называлось шоссе на Новороссийск).

.

Дедушки не было, его ещё несколько недель назад угнали копать окопы. Всю ночь, при свете фитилька в консервной банке, разбирались, что взять с собой на тачке. Некоторые ценные вещи бабушка решила замуровать в подпечек – большую  нишу под шестком русской печи. Синий том Пушкина, который я хотела взять с собой, она уговорила меня также замуровать:

.

– Где ты там его читать будешь?

.

–  Я ещё «Полтаву»  не доучила…

.

–  Доучишь, даст Бог, вернёмся, а сейчас курочек надо как-то вывезти.

.

Всю ночь топили печку, чтобы высохла глина и известь. Старательно отмыли пол, а когда догорели последние головни, я заскочила на печь, протянула руку в некий закуток и наложила вьюшки одну на другую.

.

Важный офицер в сопровождении нескольких солдат был очень доволен, что сухо, чисто и печь протоплена. Он даже похлопал её:

.

– O-o-o, russische Ofen, sehr gut!

.

Картошку солдаты реквизировали, а тыкву, которой в тот год много уродилось, выкатывали из-под кровати и швыряли в грязь с реготом:

.

– Руссишен ананасен!

.

Мы обтирали их и складывали в тачку.

.

Видимо, кудахтнула одна из несушек в ящике, прикрытом тряпьём: денщик, подойдя к офицеру, указал на тачку. Курицы разбежались по огороду, солдаты бросились ловить их. Один подошёл с курицей к бабушке:

.

– Герр Оберст...

.

Бабушка кое-как поняла, чего от неё хотят. Дрожащими руками поднесла курицу офицеру, и в этот момент щёлкнул фотоаппарат... Возможно, в одной из берлинских газет в те дни появился снимок: «старая русская фрау выражает благодарность своему освободителю...».

.

За «профилем» мы спали вповалку в школьном спортзале, вместе с другими жителями, согнанными с юго-запада станицы. Тыква нам очень пригодилась: мы резали её и ели сырой, а тыквенные семечки, хоть и не жареные, были настоящим лакомством. И вдруг донёсся слух: наш домик то ли сгорел, то ли ещё что-то с ним приключилось. Немецкие посты были к тому времени уже ослаблены. Потемну пробрались мы на родное пепелище. Наш израненный, но всё же уцелевший домишко встретил нас, как брошенная одичалая собака, которая смотрит на вернувшихся хозяев с недоверием, укоризной и радостью. На стенах и потолке жирным слоем лежала копоть, сажа свешивалась кусками, и пахло, как в бане по-чёрному.

.

– Топили, а вьюшки-то открыть не смикитили, – ахнула бабушка.

.

Окна были выбиты, я представила, как мечутся немцы, перхая, задыхаясь в дыму, и расхохоталась:

.

– Знай руссише офен!

.

Врагу мстило всё: и печка наша, и непрерывные дожди со снегом, и раскисший непролазный для техники кубанский чернозём. Мстили партизаны, взрывая мосты, составы, перерезая кабели связи. Захватчики отвечали всё большими зверствами. Однажды согнали станичников на площадь, где стоял гроб и над ним – плакат: «Жертва партизан». Синие лицо и руки подростка в гробу были исколоты штыками. Якобы в «Запретной зоне» партизаны поймали мальчугана-пастушка и, приняв его за немецкого шпиона, запытали до смерти, а полицаи, фашистские прихвостни, нашли его и привезли матери. Мать сидела тут же, обезумевшая, онемевшая от горя и чудовищной лжи. Фашисты вряд ли и рассчитывали, что им поверят, просто таким циничным способом нагнетали страх.

.

Ныне, семьдесят лет спустя, читая и слушая о событиях на Украине, в Донбассе, я поражаюсь, насколько одинаков фашизм в своих проявлениях независимо от места, времени, национальности: в беспощадных бомбёжках и обстрелах городов и сёл, в кровавых расправах над мирными жителями, в изощрённой лжи и клевете. Но есть и ещё одно общее для фашистов всех мастей: животный подспудный страх перед неминуемым возмездием, желание переложить вину на своих жертв и вообще на кого угодно.

.

А возмездие, между тем, зреет, и на земле, и в небесах, и порою творится самым непостижимым образом. Некоторое время был у нас на постое немецкий офицер, замкнутый, угрюмый, по-русски, вроде бы не понимал. Возвращаясь на ночлег, уходил в горницу и всё что-то писал при свете коптилки. Как-то утром, когда постоялец был ещё дома, «пожаловал» к нам сосед, предатель-полицай. Бог весть, почему так тянуло его оправдываться перед моим дедушкой. Вот и сейчас, отхлебнув самогонки из фляжки, завёл обычное:

.

– Гитлер порядок наведёт... Верно я говорю?

.

От полицая и его добротного кожуха, повешенного на гвоздь рядом с нашей одежонкой, тянуло чем-то жутким, может быть, запахом кровавого застенка?

.

...Что кровь готов он лить, как воду,

Что презирает он свободу.

Что нет отчизны для него... – неожиданно вспомнились мне строки из «Полтавы».

.

Да ведь это же настоящий Мазепа! –

.

Сидя на печке рядом с бабушкой, я даже обрадовалась своему открытию, а в это время из горницы вышел наш «квартирант» – уже в шинели и фуражке. «Мазепа» вскочил, вытянулся, как ещё «Хайль Гитлер» не завопил, а офицер лишь брезгливо бросил на ходу: «Du bist Hund, du bist Schwein, du bist nicht Patriot.!» – и хлопнул дверью. Бабушка верно о нём говорила: «Всё понимает по-нашему, только говорить стесняется». Я шепнула ей, что наш тихий немец обозвал соседа собакой, свиньёй, а «Мазепа» хлюпал за столом пьяными слезами: «Вот так, служишь, служишь...».

.

И тут завыла сирена воздушной тревоги. Я выскочила и, как обычно, помчалась в сторону пустырей, разбомбленных хат, бабушка, как после вспоминала, нырнула под железную кровать, дедушка успел укрыться в яме, в курятнике, а полицай замешкался, натягивая явно тесный ему дедушкин полушубок – перепутал спьяну со своим кожухом.

.

– Деда твоего убило, – крикнул встречный мальчишка, когда я после бомбёжки подбежала к своему двору. В глазах потемнело – с трудом различила три дымящиеся воронки в огороде - наши "ястребки" метили в пушки на задах, да не попали. Но что это? Дедушка стоял на веранде живой и невредимый, а на окровавленном снегу лежал человек в его полушубке, вспоротом осколком - это был полицай "Мазепа".

"Ты свинья", " Ты собака" ...- кто он был, этот офицер, проклявший предателя, словно смертный приговор ему вынесший? Так или иначе - он, видимо, понимал, в какую пропасть вверг Гитлер не только другие народы, но и свой немецкий. И не дети ли и внуки того офицера и ему подобных ныне выходят на площади Берлина и Франкфурта с требованием остановить возрождение нацизма в Европе?

В январе поселились у нас радисты - весёлые немецкие студенты - их радиорубка, большой фургон, стояла во дворе, из неё всё время неслись бравурные марши и разбитные песни. Но вот однажды мы услышали глубоко траурную музыку.

Радисты ходили мрачные, молчаливые. Я пошла по пустырям с мешком собирать  кукурузную "бодылку" для топки, и тут из-за горы неожиданно вынырнул наш "кукурузник". Свежий ветер понёс над станцией розовые листовки. Мне удалось поймать одну: "...Капитулировали остатки окружённых войск, взят в плен генерал-фельдмаршал Паулюс."

- Ну теперь недолго, - сказал дедушка, тайком прчитав листовку. С гор, после безуспешных рейдов против партизан, возвращались новые постояльцы - горные стрелки частей "Эдельвейс". Валились на пол и тут же засыпали, по пилоткам с изображением изящного цветка ползали вши.

- Скоро они сами, как вши поползут, - шепнул мне однажды румын, переводчик Петер, и сделал вид, что пытается пнуть спящего солдата.

Незабываемый день нашего освобождения - 14 февраля 1943 года...

Несколько дней перед этим мы отсиживались в "убежище" - такая шла пушечная пальба с обеих сторон. Наконец, на восходе я вышла на веранду и вдруг услышалавновь стрельбу - на гребне заснеженной горы показалась цепочка людей. Наши, наши! Немцы, засевшие в окраинных хатах, ближе к горе, открыли огонь из пулемётов, один за другим стали падать бойцы, шедшие в атаку. Всё новые цепи поднимались из-за гребня, редели, размыкались. Уже весь склон чернел людьми, бегущими, падающими, неподвижно лежащими на снегу... Бабушка еле затащила меня в убежище, а картина всё была у меня перед глазами... И эти тёмные силуэты на снегу... Потом дедушка, бывший в похоронной команде, рассказывал, что у всех бойцов были изорваны одежда и обувь, в кровь разбиты ноги - переваливали горный хребет, оставили пушки, обоз, кухни, уже два дня ничего не ели...

Наутро повалил снег, гора опять стояла сплошь белая, а мне всё угадывались тела, чернеющие в снегу, и виделись бойцы, бредущие по горным тропам, скользящие по обледенелым кручам. И вот она последняя, наша гора, низкая, неприметная... Всю жизнь будет сниться мне она, и с каждым годом становиться всё выше и выше.

...Февраль 2015 года. Проснувшись, первым делом включаю "Вести", и на экране возникает заснеженное поле с искорёженными танками, орудиями, брошенными украинскими силовиками, с телами убитых... И новый кадр: корреспондент беседует с ребятами из Народного ополчения:

- Откуда ты? - спрашивает он бородатого парня-добровольца.

- Из Грузии...

- Вот как... А почему?..

- Дед мой здесь погиб. В Отечественную.

- Под Донецком?

- Нет, под Полтавой.

Слёзы застилают глаза... "И битвы поле роковое"... Доколе, доколе?..

И всё же есть Правда на земле, есть кровное родство народов, есть Надежда, есть Вера, есть бессмертная пушкинская Полтава:

Но в исушеньях долгой кары,

Перетерпев судеб удары,

Окрепла Русь. Так тяжкий млат,

Дробя стекло, куёт булат.

г. Протвино,

март 2015 г.

Рассказ-воспоминание

.

.

.

Незадолго до начала Великой Отечественной войны наша семья поселилась в станице Ильской, в 40 километрах от Краснодара в сторону Новороссийска. Мама умерла, когда мне было четыре года, и воспитывали меня дедушка-учитель Евгений Александрович Петров и бабушка Анастасия Ивановна. Уютный домик наш был окружён фруктовым садом, с веранды, обращённой на юго-восток и сплошь увитой виноградной лозой, открывался вид на Кавказские предгорья, впрочем, прежде всего, на вплотную подступавшую к станице плоскую безлесную гору, невысокую, ссутулившуюся, будто шла она долго впереди терявшихся в сизой дымке горных пиков и хребтов и устала, остановилась, глядя на привольную кубанскую равнину. Было ли у неё имя? По-моему, нет. Просто мы, дети, звали её Гора.  «Пойдём на Гору на санках кататься...».  «На Горе земляника поспела...»

Вечерами я следила, как она неуловимо поворачивается навстречу восходящим звёздам и луне, и читала на память стихи, чаще всего, Пушкина.

.

.

Не Украина – Кубань, но всё здесь так похоже: и «сребристые» тополи, и роскошные сады. Большой синий пушкинский том, подаренный мне в год 100-летия со дня гибели поэта, был для меня, можно сказать, хлебом насущным. Сказки, стихи я даже не заучивала, они ложились в память сами собой, легко и естественно, а в двенадцать лет захватила «Полтава». Сначала звучало в ушах отдельное: «Богат и славен Кочубей...», «Тиха украинская ночь...», а потом появилось неодолимое желание выучить всю поэму.

.

Признаться, историческая коллизия и батальные сцены были не так притягательны для меня, как трагическая судьба Марии Кочубей: детскому разуму едва внятны были глубина и величие поэмы – но учить – значит, учить всё! Многое осмыслится в Отечественную войну, до начала которой оставались считанные дни, а иное – лишь на склоне лет станет беспощадным откровением...

.

...Бои докатились до нас лишь на второй год войны. Ильская была захвачена фашистами одновременно с Краснодаром – в середине августа 1942 года, и сперва немцы «проутюжили» её мощными бомбами, способными пробивать железо и бетон, кстати, сделали это по ошибке: в авиаштабе вермахта спутали на карте Ильскую с Холмской, где были, действительно, оборонительные сооружения. Выбравшись из ямы, которую дедушка предусмотрительно вырыл в курятнике, мы очутились в ином, перевёрнутом, исковерканном, чёрном мире...

.

Глыбы земли, покалеченные, без листьев, деревья, на месте хаты напротив, через улицу, груда самана, а рядом, шагах в двадцати от сорванной нашей калитки – огромная воронка, в которой свободно мог уместиться наш домишко, уцелевший каким-то чудом, лищь железную крышу подняло набекрень, вышибло окна и двери, да в хлипких «турлучных» стенах зияли дыры от осколков. Возможно, помогли ему устоять большая русская печь, сложенная так прочно, что ни один кирпич с места не сдвинулся. Над станицей стоял крик и плач: кого-то убило, кого-то ранило.

.

В ужасе бросилась я бежать в лесок за околицей, бабушка за мной: «Куда ты? Вернись!»  –  «Они ещё прилетят, они убьют нас», –  твердила я в беспамятстве.

.

В самом деле, как только рухнули мы на рано опавшие от зноя листья, снова послышался гул моторов, но теперь летели не «юнкерсы», а «мессершмиты», и прямо на наш лесок... На бреющем полёте они стали его прочёсывать из пулемётов.

.

Бабушка прижала меня к земле, прикрыла собой: «Молись, дитя, повторяй за мной: «Отче наш...». В этот страшный день я навсегда запомнила бабушкины молитвы.

.

Из кустов, держа на весу перебитую пулей лапку, выскочил заяц. Взглянул на нас и поскакал дальше, плача жалобно, как ребёнок. Лишь когда стемнело, мы вернулись домой. На окраине чернели громадины фашистских танков. Это было 16 августа 1942 года...

.

Случилось так, что наша тихая, сплошь поросшая ромашками улочка Ворошилова стала одним из рубежей, на которых забуксовала, остановилась смертоносная фашистская громадина. Всё, что было дальше нас к юго-западу, превратилось в руины и пустыри: как ни пытались захватчики прорваться в предгорья, где был создан мощный партизанский заслон, ничего у них не вышло, и, в конце концов, эта местность была объявлена «запретной зоной», а на задах нашего огорода теперь стояли пушки.

.

.

Под чеканный ритм строф «Полтавы» верчу каменный жернов, мелю кукурузу. Тратим её экономно – запасы невелики. «Гости» успели подчистить всю живность, не слышно ни мычанья коров, ни пенья петухов. Правда, три несушки ещё содержатся у нас в курятнике, в той яме, где прятались мы во время бомбёжки, и даже не кудахчут, такие умницы.

.

Периодически бухают пушки. Снаряды со свистом, чуть не задевая трубу, летят туда, где в лесах и ущельях укрепились партизаны.

.

После я узнаю, что одним из командиров партизанского движения был директор нашей средней школы Михаил Александрович Суглобов. А любимая моя учительница истории Вера Антоновна Тылькина, хроменькая, болезненная, сумела организовать ряд диверсий в станице Афипской, неподалёку от нас. Немцам удалось выследить её. Веру Антоновну жестоко пытали, выкололи глаза и лишь после этого казнили в газовой душегубке. Был в её группе и мой одноклассник Лёня Белов, некогда сидевший за партой сзади меня. Он уцелел и в восьмидесятые годы прислал мне свои воспоминанья.

.

Я же ничего особого не совершала: пряталась от пуль и бомб, мёрзла, голодала, просто выживала, как выживали многие, наверное, затем, чтобы впоследствии родились мои сын и дочь, появились на свет внуки, а там и правнуки.

.

Наступили слякотные  ноябрьские дни. Вечером прибежала соседка:

.

– Ивановна, завтра из хат выгонять будут. Боятся, что партизанам помогаем.

.

– Куда выгонять-то?

.

– В школу за профилем (так называлось шоссе на Новороссийск).

.

Дедушки не было, его ещё несколько недель назад угнали копать окопы. Всю ночь, при свете фитилька в консервной банке, разбирались, что взять с собой на тачке. Некоторые ценные вещи бабушка решила замуровать в подпечек – большую  нишу под шестком русской печи. Синий том Пушкина, который я хотела взять с собой, она уговорила меня также замуровать:

.

– Где ты там его читать будешь?

.

–  Я ещё «Полтаву»  не доучила…

.

–  Доучишь, даст Бог, вернёмся, а сейчас курочек надо как-то вывезти.

.

Всю ночь топили печку, чтобы высохла глина и известь. Старательно отмыли пол, а когда догорели последние головни, я заскочила на печь, протянула руку в некий закуток и наложила вьюшки одну на другую.

.

Важный офицер в сопровождении нескольких солдат был очень доволен, что сухо, чисто и печь протоплена. Он даже похлопал её:

.

– O-o-o, russische Ofen, sehr gut!

.

Картошку солдаты реквизировали, а тыкву, которой в тот год много уродилось, выкатывали из-под кровати и швыряли в грязь с реготом:

.

– Руссишен ананасен!

.

Мы обтирали их и складывали в тачку.

.

Видимо, кудахтнула одна из несушек в ящике, прикрытом тряпьём: денщик, подойдя к офицеру, указал на тачку. Курицы разбежались по огороду, солдаты бросились ловить их. Один подошёл с курицей к бабушке:

.

– Герр Оберст...

.

Бабушка кое-как поняла, чего от неё хотят. Дрожащими руками поднесла курицу офицеру, и в этот момент щёлкнул фотоаппарат... Возможно, в одной из берлинских газет в те дни появился снимок: «старая русская фрау выражает благодарность своему освободителю...».

.

За «профилем» мы спали вповалку в школьном спортзале, вместе с другими жителями, согнанными с юго-запада станицы. Тыква нам очень пригодилась: мы резали её и ели сырой, а тыквенные семечки, хоть и не жареные, были настоящим лакомством. И вдруг донёсся слух: наш домик то ли сгорел, то ли ещё что-то с ним приключилось. Немецкие посты были к тому времени уже ослаблены. Потемну пробрались мы на родное пепелище. Наш израненный, но всё же уцелевший домишко встретил нас, как брошенная одичалая собака, которая смотрит на вернувшихся хозяев с недоверием, укоризной и радостью. На стенах и потолке жирным слоем лежала копоть, сажа свешивалась кусками, и пахло, как в бане по-чёрному.

.

– Топили, а вьюшки-то открыть не смикитили, – ахнула бабушка.

.

Окна были выбиты, я представила, как мечутся немцы, перхая, задыхаясь в дыму, и расхохоталась:

.

– Знай руссише офен!

.

Врагу мстило всё: и печка наша, и непрерывные дожди со снегом, и раскисший непролазный для техники кубанский чернозём. Мстили партизаны, взрывая мосты, составы, перерезая кабели связи. Захватчики отвечали всё большими зверствами. Однажды согнали станичников на площадь, где стоял гроб и над ним – плакат: «Жертва партизан». Синие лицо и руки подростка в гробу были исколоты штыками. Якобы в «Запретной зоне» партизаны поймали мальчугана-пастушка и, приняв его за немецкого шпиона, запытали до смерти, а полицаи, фашистские прихвостни, нашли его и привезли матери. Мать сидела тут же, обезумевшая, онемевшая от горя и чудовищной лжи. Фашисты вряд ли и рассчитывали, что им поверят, просто таким циничным способом нагнетали страх.

.

Ныне, семьдесят лет спустя, читая и слушая о событиях на Украине, в Донбассе, я поражаюсь, насколько одинаков фашизм в своих проявлениях независимо от места, времени, национальности: в беспощадных бомбёжках и обстрелах городов и сёл, в кровавых расправах над мирными жителями, в изощрённой лжи и клевете. Но есть и ещё одно общее для фашистов всех мастей: животный подспудный страх перед неминуемым возмездием, желание переложить вину на своих жертв и вообще на кого угодно.

.

А возмездие, между тем, зреет, и на земле, и в небесах, и порою творится самым непостижимым образом. Некоторое время был у нас на постое немецкий офицер, замкнутый, угрюмый, по-русски, вроде бы не понимал. Возвращаясь на ночлег, уходил в горницу и всё что-то писал при свете коптилки. Как-то утром, когда постоялец был ещё дома, «пожаловал» к нам сосед, предатель-полицай. Бог весть, почему так тянуло его оправдываться перед моим дедушкой. Вот и сейчас, отхлебнув самогонки из фляжки, завёл обычное:

.

– Гитлер порядок наведёт... Верно я говорю?

.

От полицая и его добротного кожуха, повешенного на гвоздь рядом с нашей одежонкой, тянуло чем-то жутким, может быть, запахом кровавого застенка?

.

Что нет отчизны для него... – неожиданно вспомнились мне строки из «Полтавы».

.

Да ведь это же настоящий Мазепа! –

.

Сидя на печке рядом с бабушкой, я даже обрадовалась своему открытию, а в это время из горницы вышел наш «квартирант» – уже в шинели и фуражке. «Мазепа» вскочил, вытянулся, как ещё «Хайль Гитлер» не завопил, а офицер лишь брезгливо бросил на ходу: «Du bist Hund, du bist Schwein, du bist nicht Patriot.!» – и хлопнул дверью. Бабушка верно о нём говорила: «Всё понимает по-нашему, только говорить стесняется». Я шепнула ей, что наш тихий немец обозвал соседа собакой, свиньёй, а «Мазепа» хлюпал за столом пьяными слезами: «Вот так, служишь, служишь...».

.

И тут завыла сирена воздушной тревоги. Я выскочила и, как обычно, помчалась в сторону пустырей, разбомбленных хат, бабушка, как после вспоминала, нырнула под железную кровать, дедушка успел укрыться в яме, в курятнике, а полицай замешкался, натягивая явно тесный ему дедушкин полушубок – перепутал спьяну со своим кожухом.

.

– Деда твоего убило, – крикнул встречный мальчишка, когда я после бомбёжки подбежала к своему двору. В глазах потемнело – с трудом различила три дымящиеся воронки в огороде - наши "ястребки" метили в пушки на задах, да не попали. Но что это? Дедушка стоял на веранде живой и невредимый, а на окровавленном снегу лежал человек в его полушубке, вспоротом осколком - это был полицай "Мазепа".

"Ты свинья", " Ты собака" ...- кто он был, этот офицер, проклявший предателя, словно смертный приговор ему вынесший? Так или иначе - он, видимо, понимал, в какую пропасть вверг Гитлер не только другие народы, но и свой немецкий. И не дети ли и внуки того офицера и ему подобных ныне выходят на площади Берлина и Франкфурта с требованием остановить возрождение нацизма в Европе?

В январе поселились у нас радисты - весёлые немецкие студенты - их радиорубка, большой фургон, стояла во дворе, из неё всё время неслись бравурные марши и разбитные песни. Но вот однажды мы услышали глубоко траурную музыку.

Радисты ходили мрачные, молчаливые. Я пошла по пустырям с мешком собирать  кукурузную "бодылку" для топки, и тут из-за горы неожиданно вынырнул наш "кукурузник". Свежий ветер понёс над станцией розовые листовки. Мне удалось поймать одну: "...Капитулировали остатки окружённых войск, взят в плен генерал-фельдмаршал Паулюс."

- Ну теперь недолго, - сказал дедушка, тайком прчитав листовку. С гор, после безуспешных рейдов против партизан, возвращались новые постояльцы - горные стрелки частей "Эдельвейс". Валились на пол и тут же засыпали, по пилоткам с изображением изящного цветка ползали вши.

- Скоро они сами, как вши поползут, - шепнул мне однажды румын, переводчик Петер, и сделал вид, что пытается пнуть спящего солдата.

Незабываемый день нашего освобождения - 14 февраля 1943 года...

Несколько дней перед этим мы отсиживались в "убежище" - такая шла пушечная пальба с обеих сторон. Наконец, на восходе я вышла на веранду и вдруг услышалавновь стрельбу - на гребне заснеженной горы показалась цепочка людей. Наши, наши! Немцы, засевшие в окраинных хатах, ближе к горе, открыли огонь из пулемётов, один за другим стали падать бойцы, шедшие в атаку. Всё новые цепи поднимались из-за гребня, редели, размыкались. Уже весь склон чернел людьми, бегущими, падающими, неподвижно лежащими на снегу... Бабушка еле затащила меня в убежище, а картина всё была у меня перед глазами... И эти тёмные силуэты на снегу... Потом дедушка, бывший в похоронной команде, рассказывал, что у всех бойцов были изорваны одежда и обувь, в кровь разбиты ноги - переваливали горный хребет, оставили пушки, обоз, кухни, уже два дня ничего не ели...

Наутро повалил снег, гора опять стояла сплошь белая, а мне всё угадывались тела, чернеющие в снегу, и виделись бойцы, бредущие по горным тропам, скользящие по обледенелым кручам. И вот она последняя, наша гора, низкая, неприметная... Всю жизнь будет сниться мне она, и с каждым годом становиться всё выше и выше.

...Февраль 2015 года. Проснувшись, первым делом включаю "Вести", и на экране возникает заснеженное поле с искорёженными танками, орудиями, брошенными украинскими силовиками, с телами убитых... И новый кадр: корреспондент беседует с ребятами из Народного ополчения:

- Откуда ты? - спрашивает он бородатого парня-добровольца.

- Из Грузии...

- Вот как... А почему?..

- Дед мой здесь погиб. В Отечественную.

- Под Донецком?

- Нет, под Полтавой.

Слёзы застилают глаза... "И битвы поле роковое"... Доколе, доколе?..

И всё же есть Правда на земле, есть кровное родство народов, есть Надежда, есть Вера, есть бессмертная пушкинская Полтава:

.

.

г. Протвино,

март 2015 г.