«Рождественки росток». Косенков навсегда

В «новом» искусстве, где сплошь и рядом множатся конъюнктура и заигрывание, поверхностность и фрагментарность — косенковские определенность, основательность разительны: на выставках любого ранга и уровня его графические листы создавали в прежние годы и создают сегодня устойчивое поле притяжения, сияют высочайшей энергией, и этим самым всегда выдаются из экспозиции. Его произведения всегда отличны содержательным, значительным движением вдоль единого внутреннего стержня. Косенков был и остается хранителем национальных святынь, традиций. Если кто-то вспомнит о том, что его работы получали золотые медали в Германии, Италии, Англии, экспонировались и понимались зрителями в Индии, Швейцарии, США и других странах, то пусть добавит про «общечеловеческие ценности», хотя это словосочетание в нынешних условиях всеобщего распада западной цивилизации больше напоминает оксюморон.

.

В косенковской книге Прасолова, большие горизонтальные развороты устремлены сквозь книжную плоть, начиная с форзаца, многократным эхом повторяясь на страницах: точно организованное ощущение пространственно-временной протяженности, движения, равнинного раската, непрерывности жизни.

.

Есть точка соприкосновения Косенкова с Прасоловым и временная, поколенческая. Програмны, изначальны для Прасолова строки:

.

Эти же слова с несколько иным, правда, акцентом — эпиграф к судьбе Косенкова, эпиграф к судьбе всего поколения послевоенных ребятишек, российской безотцовщины, вы¬росшей на горьких пепелищах Отечества.

.

Уместно говорить и об общности-следствии: единстве мироощущений Косенкова и Прасолова, вызревших в этой «расколотости мира», в «ноющей черной утробе», которой стала для их поколения изуродованная войной родная земля.

.

Отправные «мировые» категории в этом иллюстративном цикле Косенкова: Свет и Тьма, День и Ночь, сосуществование «двух начал, сурово слитых» — ранней духовной зрелости (тогда, в те годы) и еще не ушедшего детства. «Но в десять лет не мы ли по стерням В войну чернели от беды и пыли?»

.

Одиноко, хотя и все вместе, стоят эти дети на пеньках, вглядываясь в бесконечную даль времен в ожидании отцов, которые не вернутся уже никогда. Воистину: это стоят русские послевоенные дети-столпники. Косенков не дожил до нынешнего донбасского ада, геноцида, устроенного необандеровцами. Однако сегодня послевоенные графические листы Косенкова воспринимаются с новой болью нынешнего трагического контекста «странной», по слову старца, войны 2014–2016 гг., пока еще, увы, длящейся.

.

Во всех «прасоловских» листах Косенкова Тьма (небытие) начинает и замыкает круг, как некая всеобщая субстанция: из черноты возникают и во тьму уходят явленные нам образы. «Упрямо в мир выходят травы из темного небытия».

.

Музы Станислава Косенкова и Алексея Прасолова трагичны. Для обоих художников «неясное предчувствие крыл» рождается как последействие прохождения через цепь утрат. Ведь и сама жизнь с определенного момента — Утрата.

.

Для них, рано вобравших в себя это трудное знание о быстротечности человеческих судеб на земле, отчетливо понятно, что искусство есть преодоление человеком мятежности бытия и неизбежности страха перед уходом. Жизнь воспринимается ими как мучительное балансирование на едва уловимой грани — меж бытием и небытием (подобно ребенку, «что дополз до края неизмеримой бездны на пути», — у Прасолова, да и у Косенкова, на рисунках которого мальчик спит в хлебах, не чуя разверзающейся рядом тверди). Быстротечность счастливого мгновения — образ качелей или потревоженный ветром одуванчик — в одной из иллюстраций Косенкова.

Ускользающая мгновенность счастья — а поэтому и невыразимость его («Счастье, притихшее где-то, стесняется слова и знака»). Хрупкость бытия: «мальчик, чертящий прутиком по снегу» — у Прасолова и мальчонка с веточкой у воды — у Косенкова. Вечные письмена...

.

Оттуда, из черного светлого детства черпается Свет. Обуглены земля и жилище, «звезда на белом обелиске печаль вызванивает в ночь», но в разломе сеновала подростку видятся большекрылые аисты. И — ветряки на воротах, словно метафора непрерывно текущей жизни. Помните мысль из Экклезиаста о ловле ветра? И каким же радостным остается их «ветреное», бездумное, крылатое тарахтенье...

.

.

Как важны здесь определительные слова: «ночной», «мальчик», «горькую»!

.

Мерилом первородной чистоты, человеческого в человеке у Косенкова становится ребенок — сквозной образ всего цикла (и всего косенковского творчества). Художник противопоставляет его и металлическим птицам, сбривающим с небес ветви ветел («смерть уходила, в небе затихая»), и видениям урбанистического апокалипсиса.

.

Никогда у Косенкова земля не была просто пейзажем, фоном, но всегда обобщающим, диалектическим началом: Земля — Матерь человеческая, исток человече¬ский и исход. «Земля моя, я весь отсюда, и будет час — приду сюда». «Полукруг» далей, как правило, в работах Косенкова занимает большую часть листа — все главное для художника, с его стремлением к планетарному видению, происходит здесь: «Всё, что было со мной,— на земле». Вспомним здесь слова Николая Бердяева: «Очень сильна в русском характере религия земли, это заложено в очень глубоком слое русской души. Земля — последняя заступница...» Линия горизонта с вековыми разломами лощин протянута через всю книгу.

.

В одном из листов образ Праматери-Земли материализуется в согбенную старуху на пепелище, у которой «ладоней темные морщины, как трещины земной коры». Чувствуете взаимное перетекание образов? И — морщинистые ладони земли, бережно качающие в небесах рушники с довоенными семейными фотокарточками, баюкающие Память.

Слово о русском характере Бердяев продолжил так: «Основная категория — материнство». В нескольких листах увидим здесь мать у Косенкова, однако самым сильным, «овеянным вечностью» остается этот древний лик женщины, в который художник вглядывается внимательно, любовно, с состраданием.

.

* * *

.

В новой белгородской экспозиции представлены также работы С. С. Косенкова из серий «Овраги», «Чернобыль России — деревня», «Окно», «Контрасты», «Житие не одной бабы», всего около трех десятков произведений.

Косенков очень радовался, когда Третьяковская галерея закупила у него именно карандашные рисунки — с белгородскими меловыми оврагами, деревами и кустами, хохотал, когда на одном из республиканских выставкомов кто-то сказал: лучшая живопись здесь — это черно-белые рисунки Косенкова.

.

Вообще образ белгородских оврагов, меловых разломов, великих морщин земли — один из сущностных лейтмотивов косенковского творчества, начиная с циклов его линогравюр о послевоенном детстве, с работ памяти его молодого отца, пропавшего без вести в самом начале войны, со знаменитых гравюр серии «Прохоровское поле», заканчивая разворотами к прасоловской подарочной книге.

.

Я смотрю на пейзажи родной земли глазами Косенкова уже лет сорок, если не больше. И теперь понимаю, что только так и возможно на них смотреть. Прихожу к убеждению, что художника, как и святого, Господь посылает на землю, чтобы мы посмотрели на родину их умным и любящими взором, то есть наши гении помогают нам взирать на мир осмысленно, одухотворенно, с любовью, даже если и со страданием. Без такой рефлексии, без такого отражения земля, природа, остается в латентном, своего рода эмбриональном, не понятом состоянии, даже если соглашаться с Тютчевым, сказавшем о природе, что «в ней есть душа, в ней есть язык». Когда приходит мастер, художник и заостряет взгляд через свою внутреннюю сущность, самосозерцание, через внутренний духовный и душевный труд, то следует взрывной эффект откровения. И мы понимаем, что именно так, таким языком с нами говорит наша земля, так она выглядит, так мы на нее взираем. В этом и состоит величие художника, который мучительно ищет и находит тот самый язык, которым говорит эпоха, на котором, как заметил поэт-«горлан-главарь», «улица корчится безъязыкая».

.

Поразительно, что выражая колебание, ритм, интонацию эпохи, художник, тем не менее, говорит о вечности и в вечности, оставаясь константой, пронизывающей не одну эпоху, а несколько, находя и задевая струны для разных поколений, сменяющих друг друга. Это дано только великим. И таким великим для меня неотменимо является Станислав Косенков.

Непременно следует подчеркнуть, что язык Косенкова — найден, конкретен, что это авторский язык, трудно выношенный за многие годы творческого поиска. Когда я работал над своими статьями о творчестве Косенкова, в разные годы, по разному поводу, мастер мне подчеркивал, что анализируя произведение, обязательно следует иметь в виду не только тот опыт и прием, что его автор усвоил от предшественников и коллег, но и от чего отказался. Мысль нетривиальная, после вдумчивого обращения с ней приводящая к выводу о ее обязательности.

.

Когда смотришь работы Косенкова разных его лет и даже стилистик, — станковые или к книгам Достоевского, Пушкина, Лескова, Е. Носова и другие — понимаешь, насколько смешны и поверхностны в сиянии его вечного присутствия разговоры об авангардности или не-авангардности, о формализме или консерватизме. Понятно, что Косенков как мастер испытал личностное и художническое влияние и своего учителя по Харьковскому институту промышленной эстетики (ныне Харьковская государственная академия дизайна и искусств) Василия Ермилова, «отца украинского авангарда» 1930-х, «харьковского Пикассо», и воздействие немецкого графического экспрессионизма в лице, в первую очередь, Кете Кольвиц, уместно также вспоминать в связи с творчеством Косенкова и русскую икону (вот где апофеоз «консервативного формализма», — восхищался Косенков!), Микеланджело, и Ван Гога, и Утамаро, и Нестерова, и не только. Однако личностная, земная прививка позволила этому человеку как в тигле переплавить опыт предшественников, потому что на таком уровне воистину «нет школ никаких, только совесть». Косенков потому и остается всегда свежим, неизменно новым, формалистически побеждающим, что он всегда хранил, всю жизнь иллюстрируя произведения Достоевского, цитату о Раскольникове из «Преступления и наказания»: «Под подушкой его лежало Евангелие».

.

Ибо нет и не будет большей новизны, чем новизна пасхальная, чем восклицание «Христос воскресе!», освещающее и освящающее все наши жизни, включая нестроения и даже унылые чаяния.

Итак, именно этот, именно косенковский язык — откровения, говорения о земле, человеке, мире, бытии остается убедительно оформленным уже несколько десятилетий (сам мастер спрессовал творческую жизнь в три с половиной десятка лет интенсивнейшей, даже каторжной ежедневной работы, этот свет длится и уже более двадцати лет по кончине художника). Есть основания надеяться на долгое последействие. Тому имеются и земные подтверждения: работы художника хранятся в десятках музеев мира, в Белгороде в центре города Косенкову поставлен памятник, названа улица в одном из новых микрорайонов, есть косенковские экспозиции не только в его музее, но и, скажем, в городской гимназии № 2, работает Пушкинская библиотека, одним из основателей который был сам Станислав Степанович, и в которой cостоялось заседание за круглым  столом «Творчество Станислава Косенкова: концепция сегодняшнего дня». И многое другое. Есть смысл, безусловно, и прежде всего для самих жителей Белогорья, и для всей России, в более глубинном осмыслении и более широкой популяризации творчества этого выдающегося белгородца, который был и остается — в ряду с выдающимися земляками Г. Свиридовым, В. Клыковым, К. Воробьевым. Е. Носовым — эверестом духа и красоты на русской равнине, посланцем, выполнившим свое нелегкое поручение, расплатившись за всё своей трагической судьбой.

.

.