Смерть Валентины
Смерть Валентины
23 ноября 2016
2016-11-23
2019-05-16
145
Смерть Валентины (рассказ)
Автор: Галина Мамыко (Симферополь, Крым)
mamyko@mail.ru
+79781211268
«Отгрузка товара вынужденно задерживается. Нашей Валентины больше нет. Однако, как не вовремя она умерла», – написал он и отправил на три адреса. Во «входящих» выскочили два очередных послания со спамом. Запрыгали сигналы новостных лент. Что-то мучило и зудело в душе. Что? Он наморщил лоб, поднял глаза к окну.
За стеклом плавали весенние листья. Тучи рушились на землю серыми стенами тёплых дождей. Мокрые кошки завывали о безответной любви. Голуби любили друг друга на сухих чердаках.
В почте зажглось ответное: «Царство ей небесное!» Он навёл курсор, удалил.
Она умерла и правда не вовремя. Но зачем об этом оповещать клиентов, вот что. Это нервы. Это всё обыкновенные нервы. А на складе переучёт. Вот что. И кому, как не Валентине, следовало возиться с товарами. И это нечестно с её стороны, умирать в такой неподходящий момент.
Он понял, что его беспокоит. Написав «не вовремя умерла», он признался посторонним людям, кто он есть на самом деле: подлец. И теперь переживает о своей репутации. Идиот. Хотя ведь не хочется признавать себя подлецом, вот что.
Валентина ему, Угрюмину Игорю Степановичу, никто. Просто она всегда в нужное время была под рукой, это было её достоинство. Ей было за тридцать. Грустные глаза, покладистый характер, тихий голос. Она жила в квартире у дальних родственников (на ночь ей ставили раскладушку на кухне). Большую часть зарплаты отвозила родителям в подмосковный посёлок, откуда приехала в столицу пять лет назад. Она славилась тем, что покупала корм для бродячих кошек, и по дороге к метро за ней обычно бежала вереница мяукающих существ. «Кошатница, вот кто я», – говорила она о себе виновато и смотрела на людей извиняющимися глазами.
Он взял её на работу из жалости, ему не нужен был работник в тот период. Она стояла возле газетного киоска, смотрела себе под ноги и держала на руках кота, ещё два тощих сидели рядом. Когда Игорь Степанович поравнялся с ней, она перевела взгляд на его начищенные туфли и сказала, не поднимая глаз: «Может, дадите монетку для голодных животин?»
Она напомнила ему неуютную юность, студенчество, когда постоянно хотелось есть и с однокурсниками он подбирал в столовых куски хлеба.
О её смерти он узнал два часа назад из сумбурного электронного сообщения, пришедшего на их корпоративный адрес: «Пишет Натуся по просьбе Валентины. Она просила вам сообщить, что не может быть на работе. Сама же написать не успела. Умерла наша Валюша!!! Мы все так её любили!!! ((( Хоронить увезли на родину Валентины (((».
Он чертыхнулся, взял пачку сигарет со стола, перевёл компьютер на ждущий режим и ушёл в курилку. Могучий торс Копылова уже закрывал обзор на внутренний дворик с детской песочницей, туда Игорь Степанович любил поглядывать и вспоминать своего пацана. Как там он. Игорю Степановичу непонятно, как можно жить за монастырскими стенами безвылазно и считать это нормальной жизнью. Когда его младший сын по телефону сообщил, что ушёл в монастырь, Игорь Степанович ужаснулся и поехал к игумену. Умолял. Метался. Записался зачем-то в мэрию на приём, но в последнюю минуту одумался и вернулся домой. Сидел, не сняв куртку, в гостиной перед тёмным экраном не включённого телевизора, крутил в руках кепку и слушал рыдания жены из спальни.
– Послушай, Угрюмин, давно хочу спросить, ты думаешь нам повышать зарплату? – Копылов, прищурившись, смотрел на Игоря Степановича и скалил зубы.
Вот за что он не любил эту комнату для курильщиков, так за то, что здесь такие, как Копылов, позволяли себе фамильярность с начальством. Он посмотрел Копылову в глаза, пожевал сигарету, отхаркнул в урну мокроту, прокашлялся и сказал сдержанно:
– Не действуй мне на нервы, Копылов.
– А тебе не кажется, что при таком твоём неуклюжем руководстве скоро весь этот бизнес будет гореть синим огнём?
– Кажется, Копылов, кажется.
– Вот-вот, и я о том же. Наша Валентина оказалась из всех самой умной, убравшись восвояси. Кстати, ты в курсе, что она умерла? Видел в почте? А. Ну-ну. То-то, смотрю, у тебя лицо кислое. Без Валентины тебе придётся теперь пахать за десятерых. Про повышение зарплаты я спросил в качестве юмора. Ну, ты уже понял.
– Не смешно.
– Мне тоже. Но учти, начальник, я уйду первым, если начнутся задержки с зарплатой. Впрочем, лучше будет, если уйдёшь первым ты. Вслед за Валентиной. Ха-ха. Нет-нет, не на тот свет, а всего лишь на заслуженную пенсию.
«Что-то он обнаглел, с чего бы это?» – подумал Игорь Степанович. Он курил, прикрыв глаза. Потом всё же сказал, не открывая глаз:
– Что-то не пойму тебя. С какого такого перепоя ты обнаглел, старина? Да и зачем уходить на пенсию, когда мы и так с тобой её вроде как получаем?
– Мне пенсии не хватает – вон, сколько внуков. А у тебя внуков нет, сыновья разлетелись, так что вполне можешь баклуши бить.
– Ты это всерьёз?
– Йес.
Игорь Степанович открыл глаза и посмотрел на толстые губы Копылова. Что-то в его облике изменилось. А, вот что, бороду сбрил.
– А то, что я тебя взял в замы, это как?
– На совесть мне давить бесполезно. И вообще, смерть Валентины расставила всё по своим местам.
– Тю, а смерть Валентины-то здесь причём? Может, ты и с бородой из-за смерти Валентины расстался?
– Лучше продолжить наш разговор без свидетелей.
В коридоре слышны были приближающиеся шаги, смешки, разговоры. Мужчины из соседнего офиса шли в курительную.
Игорь Степанович пожал плечами. Ему стало любопытно.
В кабинете Копылов терпеливо ждал, пока закипит чайник, и говорить начал после чашки обжигающего кофе с коньяком. На его белой рубашке расплылась кофейная клякса, а губы стали алыми и блестящими.
– Ты ведь, Угрюмин, слыхал, что бывших чекистов не бывает? Поэтому не обессудь, но я по своей профессиональной привычке держу всё под контролем. И имеются у меня в связи с этим удивительные записи, в любое время могу предоставить в твоё распоряжение.
Игорь Степанович не торопясь поднялся, отряхнул брюки, пригладил волосы и ушёл к окну, дождевые капли поползли перед его носом. Сквозь весеннюю пелену были видны тоненькие ножки пешеходов с большими зонтами вместо голов. Будто грибы бродили по городу.
– И что интересного в собранном тобою урожае грибов? Тьфу. Компромата, – сказал через плечо.
– А это ты у своего сына спроси.
Игорь Степанович обернулся, смерил взглядом Копылова, вздохнул и вернулся к дождю.
– Что молчишь, а? Или рыльце в пушку?
– Ближе к делу, Копылов.
– Предложение. Ты уступаешь мне свой бизнес, уходишь на пенсию, а я уничтожаю компромат и не даю ход делу.
– Да это не предложение, это шантаж. Вымогательство. Суть дела-то в чём?
– Неужели ещё не дошло? Шерше ля фам. Усёк?
– Нет.
– К смерти Валентины имеет отношение твой сын. Ты, думаю, осведомлён был, что…
– Нет. Не осведомлён. У нас тут кроме тебя других осведомителей вроде нет. Давай на этом и завершим. Я всегда подозревал, что в тебе сидит параноик. Или, в лучшем случае, подлец. Впрочем, извини, я и сам далеко не святой.
– Ага. Это хорошо, что у тебя сохранилась самокритика. Так слушай. Ты же помнишь, как…
– Я ничего не помню, Копылов. И не верю тебе.
– Прослушаешь записи – поверишь.
– С сегодняшним уровнем технологий можно любую лажу состряпать. В своём сыне я уверен, как в самом себе, и даже более. И вообще он на голову выше меня и в прямом, и в переносном. Я ещё должен бы поучиться у него мужеству и порядочности.
– Да остановись ты. Ишь понесло. Ты не то подумал.
– Да я вообще ничего не подумал, Копылов. Я просто не хочу никаких прослушек…
– Не заводись. Тут, вообще-то, дело пустяковое. Можно и не паниковать, поверь. Успокойся. Два года назад у неё был обнаружен рак. А тут рядом сын крупного бизнесмена, твой, то бишь, отпрыск, известный врач с хорошей репутацией, учёный. В газетах о вашей семье пишут. Она пришла в его клинику, и он взялся лечить её. И предложил свой метод, о котором пока мало что известно науке. Но что-то пошло не так. То ли передозировка, то ли недозировка… Ну, тут уже научные тонкости. В любом случае, неординарное лечение, к сожалению, привело к обратным результатам и лишь ускорило приближение кончины пациентки. Между прочим, лечил её он неофициально, документации не вёл. Валентина для него была таким, знаешь ли, подопытным кроликом. С неё не взял денег, и это было для неё главным стимулом, взамен попросил никому не рассказывать о её участии в этом, как говорил твой сын, научном эксперименте. И доказать теперь его причастность к её смерти никто не сможет. Если, конечно, в ход не пойдут накопленные мною вещдоки. Ты, словом, понял.
– Нет.
– А что было дальше, ты знаешь. Он сбежал в монастырь. Но Валентина по благородству души не стала подавать заявление в полицию.
Угрюмин отхлёбывал коньяк из бутылки, потом стучал по столу пальцами, разглядывал посвежевшее без бороды лицо Копылова.
– Знаешь. Иногда мне кажется, что я не живу, а сижу в кинотеатре и смотрю фильм со своим участием. И фильм этот, скажу тебе, Копылов, и без твоих стараний просто дерьмо, – Угрюмин стукнул кулаком по столу, на колени свалился смартфон.
А почему бы не позвонить Валентине, подумал он. «Как там у вас, на том свете, погода?» – спросит он. «Солнечная», – ответит она. «А у нас дожди». Он ткнул в её имя на дисплее. Абонент был недоступен.
– Я тебе предлагаю убить двух зайцев. Во-первых, никто никогда ничего не узнает. Во-вторых, твой сын останется на свободе. Покойницу уже не вернуть. А ему зачем жизнь ломать.
Угрюмин посмотрел сквозь Копылова и подумал, а что лучше – съездить по морде этому типу или съездить домой к Валентине? Пожалуй, последний вариант более позитивный, если, конечно, можно назвать позитивом визит к покойнику. Вслух сказал:
– Я подумаю.
– Но думай не больше трёх дней. Итак, до понедельника.
Копылов похлопал Угрюмина по плечу и ушёл.
«Коля. Всё тайное становится явным. Хочешь ты того или нет, но тебе нужно вернуться в Москву и ради торжества справедливости понести заслуженное наказание».
Он перечитал. Не понравилось. Напыщенно. Вырезал «ради торжества справедливости». Крутил по столу мышку, гонял по экрану монитора стрелочку, но так и не решился сфокусировать курсор на «отправить». Он представлял, как Николай прочтёт отцовское послание... Что будет на его лице? С каким сердцем встретит эту новость? «Завтра буду дома», – напишет в ответ. «Матери ни слова. Скажешь, дали отпуск», – отзовётся Игорь Степанович…
Он листал в смартфоне фотографии. Открытое, доброе лицо. Мой дорогой мальчик. Он всегда был его гордостью. Ему казалось, ни у кого из его знакомых нет всей полноты тех достоинств, какими обладал его сын. Трудолюбивый, скромный, совестливый, честный... Может, потому и с невестами не склеилось. Он рассердился и вместо «отправить» «выстрелил» по крестику. Электронный ящик исчез, уступив место новостному сайту. Всё. Точка. Никаких писем на эту тему, никаких звонков. Это безумие – верить в нелепицу. Он поддался на провокацию. Что-то здесь не так.
Положил ноги на стол, устроившись поудобнее в кресле, и задремал.
Разбудил голос Инны Николаевны, пожилой, с сильно накрашенными бровями и глазами, бухгалтерши.
– Игорь Степанович, извините, что не вовремя.
Она виновато смотрела через дверную щёлочку, не решаясь войти.
– Слушаю вас, Инна Николаевна, – он закупорил бутылку, прошёлся по комнате, разминая пальцами шею, прислушиваясь, как при повороте головы угрожающе хрустит в затылке. Того и гляди, голова треснет пополам, как перезрелый арбуз. «Вот так, наверное, трещат-скрипят-хрустят шаги самой смерти», – подумал он и сказал:
– Инна Николаевна, у вас в затылке хрустит?
Кивком указал на стул:
– Да вы присаживайтесь. Или не хрустит?
– Хрустит.
– Видите. У всех всё одинаково. Как люди похожи друг на друга. И чего, спрашивается, грызутся, ведь всё равно умрут и будут в одной и той же земле. А, нет, грызутся... Строят козни...
– Кто грызётся? Какие козни?
– Человечество. И мы с вами в том числе. Видите, и шеи наши с вами одинаково хрустят. Сама смерть напоминает на каждом шагу о своём приближении. Подкрадывается... А мы безмятежны, всё хи-хи. А она хрустит, а она крадётся... А потом – раз, и всё. И уже не голова, а арбуз прокисший, и не шумят сады, и не спеют ягоды. И уже ни-че-го. А мы и пикнуть не успеем. Ну, вот как наша Валентина. Был человек – сильный, крепкий, кошек кормил. Планы на будущее строил. И даже в шее, поди, ещё и хрустеть не начинало. Да вы присаживайтесь, говорю.
Он покосился на её липнущее к ногам короткое наэлектризованное платье, глубокое декольте, открывавшее морщинистую кожу. В присутствии этой стареющей дамы ему обычно хотелось сказать резкость по поводу её откровенных нарядов. Он вспомнил о сыновьях, о смерти Валентины и нехотя сказал:
– Коньячка? Кофе?
Она согласилась на коньяк, а после выпитого шумно раздувала ноздри.
– Товарищ Угрюмин, – сказала ласковым голосом.
У бухгалтерши с советских времён осталась партийная привычка называть всех товарищами.
– Вы, Инна Николаевна, не называли бы меня товарищем. У меня аллергия на советское. Не понимаю, куда смотрит уборщица? Пауки, мухи...
Он в раздражении ударил по мухе, зудящей в паутине над дверью.
Бухгалтерша его нервировала.
Она понимающе закивала и продолжила:
– Товарищ Угрюмин. Ой. Не товарищ. Извините. Я вот почему пришла. Рассказываю. Если бы она не умерла, я бы, поверьте, самостоятельно, с глазу на глаз, постаралась лично с ней обмозговать. Вы не подумайте, что я использую. Это вынужденно. Фарс мажор.
– Фарс или форс, вот в чём вопрос, – сказал Угрюмин, заглянул в окно, засмотрелся на волнуемое дождём низкое чёрное небо, оно ему напомнило морской шторм.
Всплыли воспоминания, как они всей семьёй прятались от бури в палатке на берегу Азовского моря, пели хором детские песенки, и мальчишка-сын звонко хохотал. А когда дождь утих, а прояснившееся небо ещё сыпало последними крохами, все побежали купаться. И его Зоя, молодая, очень красивая, белозубая, загорелая, плескала на него водой и смеялась, и они смотрели друг другу в глаза и любили друг друга. И он, жизнерадостный, не думающий тогда о смысле жизни, был счастлив. И все были счастливы. А спустя три дня он случайно изменил жене. С той симпатичной полуголой туристкой, чья палатка стояла недалеко от них. Это произошло как-то само собой. Пока её муж отдыхал после обеда, она, так и не накинув на себя платья, в купальнике и в крыластой соломенной шляпе, ушла в село за продуктами. Они увидели друг друга в магазине, обрадовались, как старые знакомые, хотя до этого там, у моря, не общались. И на обратном пути, посреди выгоревшей, пустынной степи, под обжигающим солнцем, потянулись друг к другу. А когда всё произошло, обнаружили, что купленное у местных молоко вылилось на землю из опрокинутых во время их схватки бутылей. И они с этой молодой женщиной с жадностью пили из бутылей остатки деревенского молока, и смотрели друг на друга, и смеялись, и вспоминали, как только что они оба, как два зверя, были не похожи на самих себя. И Игорю эта незнакомка в ту минуту казалось родной и приятной, и он был в такой же мере счастлив, как и в минуты близости со своей женой. В оставшиеся дни отпуска он с сыном по-прежнему ловил на рассвете с камней-валунов бычков на закидушку, а Зоя на походном примусе жарила добычу. И потом собирались за самодельным столиком и ели, обжигаясь, нежное белое мясо толстых рыбёшек. А та семейная пара уехала. И он не думал и не вспоминал о том, случившемся по дороге из магазина, случайном счастье. Потому что вокруг было много другого счастья. И это счастье лилось через край, из месяца в месяц, из года в год, оно казалось естественным и бесконечным, как солнце в небе.
И смерти тогда ни для кого не существовало...
Этого уже никогда не будет, подумал он.
Ему подумалось о том, что для человека естественно грустить по ушедшей молодости. И, пожалуй, когда-то в той, другой, жизни, он бы желал возвращения назад, туда, где переживал животную радость жизни счастливого животного. Но сейчас эти воспоминания не вызвали в нём ничего, кроме сожаления о том диком человеке, каким он видел себя в прошедшей жизни.
Он сказал, не оборачиваясь, продолжая глядеть в окно:
– Так на чём мы остановились?
– Я сказала, фарс мажор, а вы…
– А. Да. Именно фарс. И вчера, и всегда, вечный фарс. Вот что такое наша жизнь. Только скорее минор, чем мажор.
Где-то близко за окнами загремело, стёкла отозвались, загудели под усилившимися дождевыми потоками. В кабинете потемнело. Он включил свет.
Она поудобнее расположила отёкшие, с выпирающими венами, ноги, и в её коленях скрипнуло. Притронулась платочком к напудренному носу и продолжила с придыханием свою, начатую ранее, мысль:
– Ох-хо, земля ей пухом. Были с её стороны финансовые растраты. В том числе и междугородние разговоры за счёт организации. И покупки за казённый счёт, и в долг брала из общей кассы. Теперь придётся голову ломать, как быть.
– Как быть, как быть… – повторил Игорь Степанович и с сочувствием посмотрел на её, замаскированную паутиной крашеных волос, плешь. Вот так маскируется в человеке сама смерть, подумал он.
Он был уверен, что бухгалтерша лжёт, и испытывал от этого неловкость, будто подглядывал в замочную скважину.
– Никак не быть. Впереди, Инна Николаевна, суббота и воскресенье, целых два дня. А там видно будет.
– Так, может, списать, и дело с концом? – она посмотрела заискивающими глазами на отвернувшегося от неё начальника.
Угрюмин скрестил на груди руки. Она поняла, что ей не поверили. Кусала губы, и слои помады таяли под её жёлтыми зубами.
– Чуяла душа моя, случится что-то, – она сделала страшные глаза. – В её кабинете три дня назад так в углу грохнуло!
– Ну и что с того?
– Стук в углу – это к покойнику.
– А по-моему, к слесарю.
Она снова сделала страшные глаза и ушла.
«Всё ложь. Весь мир во лжи. Не надо слов ненужных. Ведь всё равно всё ложь». Он понял, что сочинил стихотворение. Вероятно, в критические периоды жизни в человеке пробуждаются некие запасные резервы, подумал он. Так можно прожить жизнь, и в конце её узнать, что потерял где-то далеко в юности не найденного в себе гения. Гений ждал, что его разбудят. Но разбудил не будильник, а погребальный колокол.
Дверь распахнулась. Так, без стука, без вызова, войти мог в этом здании один человек. Курьер Федя Буценко. Холостяк неопределённого возраста, иногда не в меру разговорчивый, иногда мрачный и подверженный меланхолии. К начальнику заглядывал, чтобы прочесть новое, написанное ночью, стихотворение о любви.
– Как я любил её, – сказал с порога и, не обращая внимания на Игоря Степановича, повалился на стул, схватил бутылку с коньяком, глотнул, а потом стал рассказывать о своей любви. Как в свободное от вызовов клиентов время томился в своём кабинете от желания увидеть её, прислушивался в ожидании её шагов, спешил в коридор на её голос, покрывался краской при взгляде на неё, и говорил осипшим голосом «привет», и делал вид, что спешит, уходил из здания, дышал на крыльце, а потом возвращался на рабочее место, и снова прислушивался в ожидании её голоса… В этом ежедневном однообразии и заключалась вся история его любви. Угрюмин цокал с наигранным сочувствием языком, поддакивал, похлопывал в знак поддержки Федю по руке.
– А почему вы не спросите, о ком речь? – Федя посмотрел на Игоря Степановича.
– Но как-то неловко… Может, это твоя тайна…
– Уже не тайна. После её смерти…
– А-а, вот оно что. Надо же.
– О Боже, как я любил её. Как тяжело, как пусто, как ужасно всё стало…
– Но почему ты не сделал ей предложение?
– Трус. Вот почему.
– Но она догадывалась о твоей любви? Какие-то знаки ты подавал ей?
– Нет.
– Почему?
– Боялся, что покажусь ей глупым, не тем, не таким… Я боялся отказа. Я бы не перенёс этого. И теперь, когда она мертва, мне… Скажу прямо. Мне стало легче. Наступил конец моим мучениям. Но вместе с тем… Какая жуткая пустота в сердце. Я будто умер вместе с ней. Я больше не могу писать стихи. А сколько их было за это время создано. И все они посвящены ей.
– Мда… Не знаю, что и сказать. Знаешь, я думаю, ты преувеличиваешь. Извини. Ещё день-два дури, а потом тебе надоест эта канитель. Так что, брат, давай до понедельника, хорошо?
– Но вы не знаете самого главного, Игорь Степанович, – вдруг сказал Федя заговорщически, сгорбился, приложил палец к губам, подозрительно огляделся по сторонам, придвинулся со стулом.
– Ну что ещё? – сказал Угрюмин с раздражением, он уже не мог скрыть недовольства тем, что беседа затягивается.
– Валентина умерла не своей смертью. И мне известно имя убийцы.
– Интересно…
– Я даже могу вам сообщить это имя. Но, простите, не безвозмездно. Нет-нет, я не торгуюсь. В другое время я бы и так, без гонорара, как говорится, с вами поделился. Но именно на данный час у меня совсем нет денег. А до зарплаты ещё жить и жить.
Угрюмин достал из бумажника тысячерублёвую купюру.
– Возьми.
– Благодарю. Я всегда знал, что вы человек благородный. Очень рад, что… Но может ещё добавите, всё же я раздобыл для вас такую важную информацию.
– Послушай, Федя, я тебе даю деньги просто так. На, возьми ещё. Да иди. Меня не интересует тема убийц.
– Как вы можете быть равнодушны, когда рядом с вами трудится тот, кто убил эту девочку.
– Ну хорошо. Говори. Кто?
– Инна Николаевна!
– Правда? Ну надо же… Ха-ха!
– Вы поймите, Игорь Степанович, что наша бухгалтерша не просто женщина, она…
Федя понизил голос, оглянулся на дверь:
– …ведьма! И это не фигура речи. Она истинная бесовка! Колдунья!
– Ну, хорошо-хорошо. Пусть ведьма. А дальше-то что?
– Она Валентине сделала на смерть.
– Ну, надо же. И из-за чего?
– Она узнала, кому посвящены мои стихи. Я проговорился. И стала меня дико ревновать.
– Она тебе в матери годится. Какая ещё ревность. Или… Ну-ка, ну-ка… Колись.
– Только не надо этих ехидных улыбочек. Вы считаете меня последним человеком. Ну и пусть. Так вот. Повторяю. Она навела на Валентину порчу.
Федя привстал и, схватившись за плечо Угрюмина, зашептал над его ухом скороговоркой:
– Подбрасывание за порог кабинета Валентины земли с кладбища. Свечи и записки в церкви за упокой живой Валентины. Это всё чёрная магия. Да бухгалтерша просто ас в своём деле. Удивляться не приходится, почему я очутился в её сетях: приворот!
– А с чего ты взял, что она носила в офис землю с кладбища?
– Да она сама сегодня утром, узнав о смерти Валентины, рассказала мне об этом. Вы бы слышали эту торжествующую интонацию.
– Но, допустим, это так. Допустим, чёрная магия. Ну, а мне-то что до этого? Зачем мне всё это знать?
– Как зачем?! Неужели вы будете и дальше терпеть у себя на работе ведьму?! Её надо срочно увольнять! Она носитель потенциальной опасности для общества!
– Ты же под её покровительством, ха-ха. Извини. У тебя лично нет причин для паники. Ха-ха. Ох, не могу. Ты поднял мне настроение.
– Ноги моей больше у неё не будет. Я тысячу раз пожалел, что связался с ней. Я действительно последний человек. Каждая моя с ней встреча была для меня казнью. Я её возненавидел. Написал только что, слушайте: «Я жаждой мести весь горю, душа изнемогает в боли. И в сердце – будто нож, в огню, и от тебя того не скрою…». Дальше, досада, не придумывается, без Валентины нет вдохновения.
– Не «в огню», а – в огне.
– В поэзии свои законы… С вашего позволения ещё пару глотков… Уф. Хорош коньячок. К вам всегда приятно заглянуть. Да, так я что хотел ещё сказать. Я ваш разговор с Инночкой подслушал. Не верьте вы ей. Врёт. Ничего Валентина не брала из кассы. Бухгалтерша свои долги и растраты хочет на покойницу списать.
– Что. С ней на пару кассу потрошили?
– Ещё глоточек… Нет, стоп. Ни глотка. Ни слова. Я становлюсь болтлив. Наговорил лишнего. Но сегодня простительно: особый день. Я был обязан вскрыть этот гнойник. А что делать, когда такой беспредел! Нельзя позволить ведьмам пятнать репутацию честного человека, к тому же усопшего!
Федя пятился на цыпочках к двери, чмокал, бормотал, прикладывал палец к губам, подмигнул Угрюмину и, наконец, исчез.
Угрюмин положил в урну для бумаг пустую коньячную бутылку.
Уныние снова закопошилось в его душе. Зачем я жил, подумал он. Ему стало душно. Думать, зачем жил, зачем продолжает жить, было тяжело и неприятно. Потому что, он это чувствовал, ответ может быть один: он прожил жизнь пустую и бесцельную. Набивание желудка пищей и карманов деньгами нельзя назвать целью, подумал он вдруг с отвращением.
Он вспомнил, как однажды на банкете, устроенном в ресторане в честь очередного его дня рождения, ему было вот так же душно, как сейчас, как раздражали его кривляния прыгающих оркестрантов, гоготанья чавкающего народа, пьяные шутки, пошлые тосты, звяканье посуды. Ему казалось, что у всех выпучены глаза, вытянуты носы, у мужчин танцуют челюсти, а у женщин пульсируют бюсты. И всё это копошится, вибрирует, вздыхает, стонет, будто умирает каждую секунду. Он озирался недоуменно, не понимал, зачем оказался в этом месте, в этот час, когда жизнь вот-вот закончится. Ну, десять, ну, двадцать лет ещё, ведь это очень быстро. Это то же самое, что десять-двадцать минут, и всё. И его не станет. А он так мало успел, так мало сделал. Да, собственно, он ничего не сделал. Ничего. А что он должен сделать? Что?! Эта мысль его будто ударила. Он вышел на террасу с танцующими фонтанами, смотрел на звёздное небо, и слёзы ползли по щекам, и это было очень неприятное состояние. Он не мог понять себя. Ведь всё было хорошо. Жена любит, сын подаёт надежды, дом, дача, машина. Бизнес. Когда-то начинал Игорь Степанович с того, что было в его интернет-магазине два человека: он и жена. Теперь это уже был интернет-супермаркет. Многопрофильный ассортимент. Не просто заключали договора со складами, но и имели уже два собственных стационарных склада. Под офис выкупили часть здания в престижном районе города. Появилась возможность держать целую команду. Бухгалтер, юрист, курьеры, администратор. Специалисты по раскрутке сайта. В поисковиках «Яндекса» их магазин в топе.
Тревога за сына, вдруг бросившего работу врача и карьеру перспективного учёного, ради непонятных целей, ради призраков и даже, как думал Угрюмин, глупостей и блажи, нарушила эту обычную безмятежность. Он ругал и осуждал сына. И всё чаще это тяжёлое состояние духа… Всё чаще ему его собственная жизнь казалась пустой. Он говорил себе, что так у всех. И снова как бы забывал. И вот теперь смерть Валентины и шантаж Копылова...
Игорь Степанович больше не мог находиться ни в этом кабинете, ни в этом здании. Надо было куда-то идти, что-то делать. Но что, что…
Вот и улица, сырость тёплая, воздух сочный, весенний ветер скользнул по лицу, хлестнул дождём, встал в горле комом. Улицы закрутились, побежали, поволокли за собой вперёд, подтолкнули в спину гудками машин, ударили в грудь городскими звонами, шумом, стуком, голосами… Игорь Степанович переступал через лужи, смотрел и ничего не хотел видеть, и ничего не хотел помнить, но оно и виделось, и помнилось, и вся жизнь прошедшая, все эти длинные и, оказывается, столь быстро мелькнувшие и ухнувшие в никуда прожитые десятилетия, – всё стояло в сознании ясным, чётким зрелищем, и было в этом всеобъемлющем видении ушедшей жизни столько сора, столько ненужного, глупого, ошибочного, и даже мерзкого…
«Ты, папа, из советского поколения. Ты вырос в стране, где был железный занавес в первую очередь от Бога, а потом уже от иностранного влияния, – сказал ему как-то Коля, это было незадолго до его ухода в монастырь. – Но ведь это не означает, что надо всю оставшуюся жизнь ползти по накатанной дороге неверия. Твоё неверие и жизнь без Бога – это пустота. Это путь в никуда».
Он обычно отмахивался от Коли, его вразумления ему казались излишними. Он был слишком занят по работе, чтобы отвлекаться на абстрактного Бога. Но разлука с сыном помимо горечи принесла добрые воспоминания о прошлом, в котором присутствовала дружба. Ему представлялось, как он едет с ним на рыбалку, как они отдыхают на море. И голос Коли. Его размышления о спасении души, о царстве небесном, в которое, как он объяснял, «надо идти узкими вратами». Эти «религиозные сентенции», как прежде называл сыновни увещевания, подсмеиваясь, Угрюмин, стали теперь для него в первую очередь напоминанием о том, что в этом мире где-то живёт его сын с его мыслями о Боге, и эти самые «сентенции» стали будить в нём, Угрюмине, ностальгические воздыхания по ушедшему, где присутствовал сын, и печаль по будущему, и какую-то неясную тревогу, и боль о настоящем… Ему хотелось соприкасаться с тем, что волновало сына. А волновало его, как он знал, не земное, а небесное. И когда Угрюмин размышлял об этом «небесном», то втайне начинал надеяться, что оно существует, оно живое, реальное, и там, в небесном, есть некая отрада, некий покой, к которому так стремилась душа Угрюмина, и не могла обрести, и искала, и оттого ещё больше металась.
Когда Игорь Степанович вошёл в Скорбященскую церковь на Большой Ордынке, поднялся по ступенькам к святыне, поднял глаза на икону Божьей Матери, изображённой в окружении хромых, слепых, убогих, страждущих, то почувствовал себя, богатого, пресыщенного жизнью, одним из этих калек. И он действительно ощущал себя калекой, без будущего, без настоящего. Он бродил, как слепой, по храму, тыкался от одной иконы к другой, лобызал лик Спасителя, и не мог найти себе место, ему казалось, что отовсюду его гнали строгие взгляды святых. В этой своей неприкаянности, в этом своём, как он думал, всенародном позоре он не знал, куда спрятаться. Ему казалось, что он перед всеми ходит голый, выставил свою страшную душу на всеобщее обозрение, и все видят позор его ушедшей жизни, мерзость мыслей и тьму грехов, ему чудилось, что над ним смеются, со всех сторон в него тыкают пальцем. Он думал, что ему будет стыдно находиться среди людей в таком нелепом положении, как стояние на коленях. Но он всё равно встал на колени. И стыдно не было. Он кричал что-то своё, звериное, горькое, Богу, он бил лбом об пол перед Царицей Небесной, и больше не думал о том, что его крик неуместен, или кому-то режет слух, или кого-то отвлекает от собственного крика. Никто не обращал на Игоря Степановича внимание. Все были заняты своими страданиями, своими криками. Ему стало казаться, что он влился в единую вселенскую реку боли. Ему стало казаться, что он ощутил, как нечто сильное, мощное уносит душу в распростёртые объятия Божественного Страдальца. И Всецарица покрывает своим Омофором устремлённый к Её заступничеству людской поток. И Её Божественный Сын плачет вместе с теми, кто оплакивает свою жизнь. И Игорь Степанович подумал, что сейчас неважно, какие именно житейские обстоятельства привели каждого из этих людей сюда, главным было то, что эти люди в этот момент находятся здесь, и у них всех есть нечто общее, одинаковое, это общая на всех боль, общий на всех грех, и общий на всех Отец, и одна на всех Мать.
Поздно вечером, когда Угрюмин засыпал под чтение вслух женой детектива, позвонил Федя. Ему, как он сказал, «пришла в голову гениальная мысль».
– Валентине нужно поставить гранитный памятник. И этим делом я готов заняться. Только выпишите денег. Святое дело. Сами понимаете. Эпитафию уже составил: «Здесь спит она, душа и радость, мечта любви, и сон богов, здесь рай и боль, и ад, и сладость, здесь то, что будет и с тобой».
– Федя. Давай так. Потерпим с тобой до понедельника. Ты проспишься. И уже тогда будут тебе и ад, и сладость, и какао с чаем.
В понедельник Угрюмин проснулся в хорошем настроении. Он принял решение, и это решение его радовало и успокаивало. Он ещё никому не сказал об этом своём решении, это была его личная тайна. Это было то, что помогало ему последние несколько часов чувствовать себя сильным человеком.
Угрюмин уже очень много лет считал себя плохим человеком. Он знал свои мысли, и эти мысли ему не нравились. Он видел свои желания, и от этих желаний ему было неприятно наедине с самим собой. Он понимал, что может быть другим, но когда пытался стать другим, понимал своё бессилие. Это доводило порою его до отчаяния. Знать себя таким, какой он есть, и не уметь с собой совладать! Когда он пытался объяснить свои терзания жене в редкие минуты душевной близости, то видел, что жена тревожится за его состояние, но раздражало, что она его не понимает. Его выводили из себя её советы пить валерьянку. Его бесила манера жены переходить в такие минуты на шёпот и употреблять ласкательные слова.
И вот теперь, удивительно, но смерть Валентины открыла перед ним дверь в новую жизнь. Он думал о том, что как сегодня умерла Валентина, так завтра может умереть и он. Валентина была ровесницей его сыновей. И она умерла. А он живёт. И живут его сыновья. Но её смерть должна их всех встряхнуть, думал он, это приглашение к тому, что пора очнуться. Да, надо очнуться, говорил себе Угрюмин на протяжении субботы и воскресенья. Но, допустим, очнётся. А потом? Он догадывался, что разгадка где-то рядом, ему хотелось что-то услышать, понять, узнать, но привычный туман опускался на мысли.
Он вспомнил, что так и не съездил домой к Валентине, пообещал себе сделать это в понедельник. Его клонило после обеда в сон. Он лёг на диван, и водрузил на голову пирамиду из двух подушек. Сквозь подушки слышал шум воды, звон тарелок, но дверь на кухню закрывать не стал. Ему не хотелось сейчас чувствовать себя в одиночестве. Он ждал, когда Зоя закончит мыть посуду. Потом она наконец пришла и утопила в диване своё грузное тело, и Игорь уткнулся в её плечо, и лежал в умиротворении от того, что рядом его Зоя, тёплая, вкусная, родная. И они спали до самого вечера. И им было уютно, хорошо. Потом включили телевизор, слушали и смотрели всё подряд, переключали каналы. Новости, концерты, фильмы. Потом жена разогревала ужин, под приглушённые звуки телевизора снова кушали, обсуждали только что увиденное и услышанное в телепередачах, и вновь шли к дивану, возвращались к этим телепередачам, дремали под стрельбу, взрывы, ругань и музыку из телевизора. Очнувшись, шли по очереди в ванную. Напоследок было по традиции чтение вслух очередной главы нового детектива Донцовой. И, наконец, уснули, как оба думали, уже до утра. Но в середине ночи Угрюмин проснулся и сказал жене:
– Зоя. А ведь Валюша умерла.
Жена включила ночник, села на постели и сказала:
– Правда, что ли? Она же молодая. Или это ты со сна?
Угрюмин вздохнул и сказал:
– Со сна, но про неё не со сна. А ведь это к лучшему. Прямо гора с плеч.
– Ты о чём?
– Да так. Ни о чём. Спи.
Она погасила свет и сказала:
– Наконец я перестану тебя ревновать.
– Чего ещё? – сказал он без удивления.
– Да ревновала я тебя к ней, Игорь, – пояснила жена.
– И правильно делала, Зоя, – сказал он и удивился, как это у него вырвалась.
– Почему? – спросила Зоя.
– Да так… – сказал он.
Ему хотелось выговориться. И он страшился этого.
Но изнутри подступало что-то, толкало рассказать, открыть душу. Это желание открыться было очень сильным. И он понял, что терпеть больше нет сил. Он заговорил и обрадовался, так стало легко на душе. И ужасался тому, что он такое делает! Он рассказал Зое, что первые два года после принятия Валентины на работу был увлечён ею, встречался с ней. Но только первые два года, из пяти, подчеркнул он.
– И ты до сих пор её любишь? – спросила Зоя.
– Любовь приходит и уходит, зато жена всегда одна. Экспромт. Кажется, во мне умер поэт, так и не родившись. Однако, как бездарно мы транжирим жизнь, не видя в ней самих себя... О какой любви ты говоришь. Как можно любить покойника, – он поцеловал жену в щёку, втянул ноздрями знакомый родной запах её кожи, и уснул.
На работу Угрюмин приехал с опозданием из-за истерики жены за завтраком. Зоя обещала подать на развод. Он сердился, говорил, что ночью спал и ничего не помнит. А если что-то и ляпнул, то это было во сне.
– Зоя. Я в детстве был лунатиком. И, видно, сегодня ночью случился рецидив.
Она с оскорблённым лицом кинула тарелку из-под яичницы в раковину, тарелка разбилась. Он убрал осколки и поцеловал её в лоб. На их тайном языке это означало особую нежность. Она снова разрыдалась, и они помирились. «Разве можно ссориться из-за покойницы?» – думали оба и удивлялись случившемуся недоразумению. После ухода мужа она изучала в зеркале своё увядшее лицо и радовалась, что Валентина умерла.
В офисе Игоря Степановича ожидала в приёмной Валентина. Она хотела извиниться за пятничный прогул. Увидев Игоря Степановича, она обрадовалась и по своей привычке стала говорить очень быстро, много, подробно, желая рассказать сразу всё, что её беспокоило и из-за чего она переживала. Вероятно, думал Угрюмин, ей не понравилось в гробу. Он укорял себя за такие мысли. «Это нервы», – говорил он себе. Ему хотелось засмеяться. Он представил себе посмертное состояние Валентины, как ей было эти три дня тревожно на душе из-за того, что не отпросилась с работы. И тогда она отпросилась с того на этот свет, чтобы объяснить ему, Угрюмину, почему без разрешения прогуляла рабочий день.
Валентина в разговоре волновалась, прижимала ладони к щекам, говорила мягким, грудным голосом, в котором звучало раскаяние.
– Игорь Степанович, вы извините, у моих родственников, где я живу, Валюша умерла, ну то есть кошка, общая наша любимица. Ей бы на природу, с котиком гулять, вот и была бы здоровенькой. А в четырёх стенах, да своих котят не иметь, это для животных никуда не годится. Вот и мучаются, ну прямо, как люди. Меня попросили Валюшу похоронить. А тут папа позвонил, у мамы микро-инсульт. Надо срочно ехать. Я Валюшу – в пакет, да забрала с собой, на огороде у родителей и закопала. А вас не смогла предупредить. На телефоне деньги закончились. А не со своего звонить совестно как-то, за чужой счёт. Но вам Натуся, это дочка моих родичей, должна была по электронке письмецо сбросить. Уж не знаю, справилась ли девчонка с моим заданием. Я с вокзала прямо к вам.
Угрюмин смотрел на знакомое лицо. Он уже несколько лет не вспоминал об их тайных, когда-то его развлекавших, отношениях. Её вздёрнутый носик, родинка возле уха, собранные на затылке в пучок светлые волосы, всё это когда-то его умиляло. Потом он удивлялся этому увлечению и ощущал неловкость перед Валентиной. Ему всегда казалось, что он виноват перед ней: он обнадёжил, увлёк, а потом, как это бывает всегда и у всех, остыл к ней. Может быть, она надеялась, ждала, плакала, а он перешёл на официальный тон и ничего ей не сказал на прощанье. Сейчас, глядя в её доверчивые глаза, он вдруг подумал, что сломал жизнь этому доброму, хорошему человечку. И хотя Валентина жива, и стоит перед ним, это ничего не меняет в отношении его собственной вины.
А может, я преувеличиваю, и не стоит себя грызть, сказал он себе. Ему хотелось разобраться с этим вопросом, найти себе оправдание, чтобы перестать раз и навсегда беспокоиться. Ему приходили на ум пафосные слова об убийце, который выбросил жертву на помойку. Но ведь он, Угрюмин, никакой и не убийца. И Валентина жива. И он её не выгонял, не выбрасывал, у неё есть работа. И, кажется, она всем довольна. И тут же он подумал, что Валентина всё-таки не жива. И она не может быть живой. Потому что он, Угрюмин, её давно убил. Так же как гораздо раньше убил и самого себя.
– Мухи зудят в паутине, но жизни в них уже нет, – сказал он вслух.
– Вы о чём, Игорь Степанович? – спросила Валентина.
– Мухи вслух. Тьфу. Мысли вслух. Поэта в себе обнаружил на днях. К чему бы это. Может, к смерти? Говорят, гении рано умирают. Значит, в гении я уже опоздал. Уборщица у нас мух с пауками развела. Кстати, хочешь по совместительству место уборщицы?
– Ой, нет-нет. Не хочу, чтобы из-за меня другого человека лишали работы.
– Да? Ну и правильно. А насчёт прогула в пятницу не беспокойся. Получили мы письмо твоей родственницы. Справилась девчонка на пять баллов.
Он говорил весёлым голосом, и этот свой приподнятый тон разговора ему не нравился. Ему казалось нелепым говорить о чём-то постороннем, а не о смерти той, которая стоит сейчас перед ним.
Ему хотелось сказать что-то важное, серьёзное, но он продолжал говорить весело и с улыбкой на лице.
– На, вот, шоколадку Натусе от меня передай. Ну, а тебе денежная премия. Бери. И счёт телефона пополнишь, и домой к родителям поедешь.
– Ка-ак?!
– Ну, вот так. Отпуск тебе даю. Мама болеет – надо побыть рядом. Иди. Да по пути загляни к Буценко с Марчулиной. Скажи, срочно к шефу на ковёр.
– Да тут мы, – недовольно сказали за дверью.
В кабинет вошла бухгалтерша в парике и в обтягивающем брючном костюме. На её белом от пудры лице застыла маска презрения. Она без приглашения тут же уселась на стул, закинула ногу на ногу и стала разглядывать свои лакированные туфли. За ней шёл Федя, он засмеялся и сказал:
– Как всегда, подслушивали.
«Загляни ко мне», – напечатал Угрюмин в скайпе и отправил Копылову.
– Странно, однако, выглядишь, – сказал, разглядывая вошедшего, вновь бородатого, Копылова.
– А в чём дело?
– В бороде.
– Ха-ха, понял. Каюсь. Не был я в пятницу на работе. Вместо себя Мишку оставил. В гости прилетел. Из Владивостока. Три года не виделись. Тоже, кстати, бывший чекист. Да вы знакомы. Я с ним был на твоём именинном банкете. Он, помнишь, тебя так забавно разыграл? Ты удивлялся, как нас отличить друг от друга. Я же именно после того случая бороду стал отращивать. Надоели братишкины подставы. Иметь брата-близнеца это дело ответственное. Всю жизнь розыгрыши. Он тебе там, случайно, ничего не наплёл? Мишка – он безобидный, хохмач просто. Да вот он, за дверью. Мишка, иди сюда.
«Он многословен. Суетится. Он себе на уме», – подумал Угрюмин.
Брат Копылова заглянул в кабинет, обвёл всех смеющимися глазами и направился к Угрюмину, обнял, сказал со смехом:
– Уж такой я, не могу без приколов. Хохмач – моё призвание.
– Да, я это заметил. Хохмач ещё тот. Тебе не чекистом, а писателем надо быть с такой фантазией.
Угрюмин удивился, что ему удаётся сохранять приветливость. Он не поверил в искренность братьев, и от своей подозрительности стал себе неприятен. «Вот такой человек, как Валентина, наверняка поверила бы Копыловым. Она вообще всем верит. Как когда-то поверила моим обещаниям на ней жениться. В доверчивости есть своя прелесть», – думал он и разглядывал безбородого близнеца. «Они сговорились. Они думали, что меня удастся надуть. Воскресшая Валентина сломала их планы. Но, впрочем, какая разница. Это их проблемы. У каждого свои проблемы».
Угрюмин подумал, что если бы он научился хорошо относиться к людям, даже к таким, как братья Копыловы, то стал бы счастливым человеком.
«А вдруг они сказали правду, и это действительно был экспромт-розыгрыш, пусть жестокий, пусть бесчеловечный, но всё же розыгрыш, а не шантаж», – подумал он снова о том же. Он обвинял себя, думая о том, что стыдно и гадко жить с такой, тщательно скрытой в душе, нелюбовью к другим людям, и с такой любовью к себе.
За что он любит себя? – спрашивал он. Вот за эту мерзость, которая сидит внутри? Получается, он любит в себе всё, в том числе и то низменное, что, несомненно, есть. В таком случае, почему он не любит такое же, низменное, в других людях, и презирает их за это? Вот хотя бы взять бухгалтершу, лживую, похотливую, нечистую на руку старуху. Ведь он её презирает? Презирает. Да не просто презирает, а терпеть её не может. Или Федя. Осудил ведь его за связь со старухой? Да. Осудил. Но и сам он, Угрюмин, недалеко от них ушёл. Боже мой, подумал он, в каком дерьме мы все живём! Мы все – дерьмо. И что, что дальше будет с нами?
Ему стало холодно.
Он набрал в скайпе приглашение для остальных сотрудников, кто сейчас находится в офисе, зайти к начальнику, и когда в кабинет вошло ещё несколько человек, сказал:
– Я ухожу, господа-товарищи. А бизнес переходит во владение моего зама, господина Копылова. Сегодня всем отгул. Или, если хотите, отходняк. А юридические формальности уже с завтрашнего дня.
Угрюмин проговорил заготовленные накануне фразы спокойно, обыденно, так, будто для него это не означало никакого жизненного перелома. На его лице не было волнения. Он не хотел никому из этих людей показывать своих чувств. Он знал, что если сейчас разрешит себе сомнение или жалость об утраченном, то поставит крест на том сильном человеке, образ которого он вдруг стал видеть внутри себя за последние два дня. Он боролся с самим собой эти два минувших дня. Он говорил себе словами сына Николая, в монашестве получившего имя Нестора, о евангельской заповеди идти ради ближнего, если принуждает, вместо одного – два поприща.
«Неважно, прав или неправ, виноват или невиноват ближний, он стоит в своей правоте или неправоте вовсе не передо мной, а стоит перед Богом. И это Ему он говорит правду, или говорит ложь. И это Его он просит. А потом эту просьбу моего ближнего Бог передаёт мне. И если я откажу Копылову в его просьбе уступить ему свой бизнес, потому что у него внуки, и ему надо кормить своё обширное потомство, то, значит, я откажу Христу».
Такую философию выстроил перед собой за минувшие двое суток Игорь Степанович Угрюмин. И эта философия ему казалась наивной, смешной, он смеялся над самим собой и называл свои умопостроения блажью. Но при этом он думал, что чем глупее будут ему казаться собственные поступки, тем лучше, ибо его, Угрюмина, ум, которым он всю жизнь кичился, на самом деле – ничто, пустой звук. Если бы его человеческий ум что-то значил высокое и важное, то он, Угрюмин, жил бы по-другому, и не превращал себя в животное, каким в итоге стал. А потому та глупость, которую он презирает, ему больше под стать, и именно глупостью он и должен себя изменить. И не цепляться за свой дебелый, окаменелый ум. И если он совершит эти глупые поступки, которые задумал, ради ближнего, он сможет приблизиться к тому, другому, новому Угрюмину, в котором нет низменности, нет каменности души, нет дебелости духа. И тогда обязательно что-то должно измениться в его жизни. И было уже всё равно, какие именно события предшествовали этому, принятому им, решению. Будь то шантаж, розыгрыш или чья-то несостоявшаяся смерть. Самое главное уже для Угрюмина было не в прошлом, а в будущем.
На крыльце офиса ему попалась под ноги бездомная кошка. Она прижилась здесь благодаря сердобольной Валентине. Вот и сейчас грызла насыпанный Валентиной дешёвый корм из зоомагазина.
Он закурил, огляделся. Весна набирала силу. Офисный дворик, до сих пор почему-то не лишённый деревьев и травы, казался деревенским чудом рядом с многоэтажками, асфальтом и космическим гулом столичной жизни. Солнце вытеснило с неба плохое настроение дождей. И теперь вокруг всё пело, цвело, благоухало, сияло.
Он дождался, пока кошка закончит свой завтрак, и взял её с собой в машину. По дороге позвонил жене:
– Валюша воскресла. Принимай гостей. Едем.
Когда он припарковывал во дворе свой Мерседес и вслух хвалил кошку за хорошее поведение, позвонила Валентина.
– Я виновата перед вами, – сказала она.
Было слышно, что она стала плакать.
Угрюмин хотел рассердиться, но случайно засмеялся, и этот собственный смех его действительно развеселил и он уже стал смеяться искренне и громко. Он собрался сказать Валентине что-нибудь простое, шутливое, но она, шмыгая, стала говорить сама, быстро, нервно, не давая ему вставить слово:
– Вы ничего не знаете, вы не подозреваете, вы чистый человек. Вот вы сейчас смеётесь так добродушно, и, наверное, по вашей доброте хотите меня успокоить. Но вы не знаете, какие подлые люди вас окружают. И среди этих подлых людей я – первая. Я ведь хотела отомстить вам. Вся эта история с моей смертью была задумана Копыловыми. Они уговорили меня на всё то, что вам уже известно о моей мнимой смерти. Обстоятельства для этого были благоприятны в том плане, что мои родственники уехали в отпуск, и если бы кто-то с работы захотел посетить наше жилище и удостовериться в моей смерти, то никого бы не нашёл. На случай же провала решили списать всё на розыгрыш. В качестве отступления была придумана легенда об умершей кошке, о шутке брата-близнеца. Письмо по электронке о своей кончине отправляла я сама. Но тут позвонил папа с известием о мамином микро-инсульте. Мамину болезнь я восприняла как кару Божью за моё поведение. Мне снилось, что я лежу в гробу, и вы стоите рядом и смеётесь. Я должна была по договорённости с Копыловыми просидеть дома у родителей весь месяц, за это время близнецы планировали запугать вас и отобрать у вас фирму. Но я нарушила их планы и объявилась сегодня на работе. Вы не уходите, не отдавайте им ничего. А увольте всех нас, возьмите других людей, и у вас всё будет хорошо. А я решила уехать домой. Хочется убежать от самой себя. Вы вернётесь же, правда?
– Нет. Не вернусь. Это хорошо, что ты рассказала мне всё это... Не для меня, а для тебя хорошо. А я далеко не тот, каким ты меня представляешь. Но почему ты сразу мне там, в офисе, полчаса назад, не изложила всё это, а стала нести околесицу про похороны дохлых кошек?
– Ваш кабинет прослушивается. У Копылова офис под колпаком. Я не хотела, чтобы он узнал, что я его сдала. Да и, честно скажу, я не собиралась вам это открывать. Это было слишком стыдно и ужасно – открыть вам всю эту мерзость с моим участием. Но только что позвонил Копылов. Я думала, он будет меня ругать за то, что испортила его сценарий, а он, наоборот, похвалил. И рассказал о вашем решении передать ему магазин. И вот тогда мне стало уже действительно невмоготу, я опомнилась, мне казалось, что я убила вас, растоптала человека. Я не находила себе места.
– А на что вы с Копыловыми рассчитывали, ведь рано или поздно, но я узнал бы тайну твоей мнимой смерти?
– Копыловы считали, что к тому времени фирма была бы уже в их руках, и вы бы ничего вернуть себе не смогли.
– Видишь, как им повезло. И фирмой завладели, и от меня избавились, и ты жива осталась. Я за всех вас рад.
– Нет, не говорите так! Всё очень плохо, мы гадкие людишки!
Она плакала.
Ему хотелось рассказать ей, как ему стало хорошо на душе после своего решения уступить бизнес в пользу многочисленного семейства Копыловых, но вместо этого сказал:
– А ты работай себе дальше, живи спокойно. А каяться лучше не перед такими, как я, а сама знаешь, перед кем и где. Как говорит мой сын, монах Нестор, все дороги ведут к Богу – для одних, или к чёрту – для других.
– Не могу я больше быть там. Рядом с Копыловым. Опротивел он мне. И я сама себе опротивела. Когда вы меня тогда бросили, я с ним сошлась… Назло вам. Я хотела заглушить эту тоску, и я глушила её вот таким средством. Да, я грязная, мерзкая. И Копыловы грязные. А вы хотите бизнес оставить таким людям. Да никто не оценит вашего благородства, никто.
«Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах», – вспомнил он. Эту евангельскую строку ему любил повторять Коля во время их философских бесед о жизни.
Она всё плакала и плакала. Ему хотелось её утешить, но – зачем, подумал он, ведь она сама себя утешила.
К машине уже шла заплаканная жена, он стал ей рассказывать про кошку, она засмеялась. Он обнял её.
2016 г.
«Отгрузка товара вынужденно задерживается. Нашей Валентины больше нет. Однако, как не вовремя она умерла», – написал он и отправил на три адреса. Во «входящих» выскочили два очередных послания со спамом. Запрыгали сигналы новостных лент. Что-то мучило и зудело в душе. Что? Он наморщил лоб, поднял глаза к окну.
За стеклом плавали весенние листья. Тучи рушились на землю серыми стенами тёплых дождей. Мокрые кошки завывали о безответной любви. Голуби любили друг друга на сухих чердаках.
В почте зажглось ответное: «Царство ей небесное!» Он навёл курсор, удалил.
Она умерла и правда не вовремя. Но зачем об этом оповещать клиентов, вот что. Это нервы. Это всё обыкновенные нервы. А на складе переучёт. Вот что. И кому, как не Валентине, следовало возиться с товарами. И это нечестно с её стороны, умирать в такой неподходящий момент.
Он понял, что его беспокоит. Написав «не вовремя умерла», он признался посторонним людям, кто он есть на самом деле: подлец. И теперь переживает о своей репутации. Идиот. Хотя ведь не хочется признавать себя подлецом, вот что.
Валентина ему, Угрюмину Игорю Степановичу, никто. Просто она всегда в нужное время была под рукой, это было её достоинство. Ей было за тридцать. Грустные глаза, покладистый характер, тихий голос. Она жила в квартире у дальних родственников (на ночь ей ставили раскладушку на кухне). Большую часть зарплаты отвозила родителям в подмосковный посёлок, откуда приехала в столицу пять лет назад. Она славилась тем, что покупала корм для бродячих кошек, и по дороге к метро за ней обычно бежала вереница мяукающих существ. «Кошатница, вот кто я», – говорила она о себе виновато и смотрела на людей извиняющимися глазами.
Он взял её на работу из жалости, ему не нужен был работник в тот период. Она стояла возле газетного киоска, смотрела себе под ноги и держала на руках кота, ещё два тощих сидели рядом. Когда Игорь Степанович поравнялся с ней, она перевела взгляд на его начищенные туфли и сказала, не поднимая глаз: «Может, дадите монетку для голодных животин?»
Она напомнила ему неуютную юность, студенчество, когда постоянно хотелось есть и с однокурсниками он подбирал в столовых куски хлеба.
О её смерти он узнал два часа назад из сумбурного электронного сообщения, пришедшего на их корпоративный адрес: «Пишет Натуся по просьбе Валентины. Она просила вам сообщить, что не может быть на работе. Сама же написать не успела. Умерла наша Валюша!!! Мы все так её любили!!! ((( Хоронить увезли на родину Валентины (((».
.
Он чертыхнулся, взял пачку сигарет со стола, перевёл компьютер на ждущий режим и ушёл в курилку. Могучий торс Копылова уже закрывал обзор на внутренний дворик с детской песочницей, туда Игорь Степанович любил поглядывать и вспоминать своего пацана. Как там он. Игорю Степановичу непонятно, как можно жить за монастырскими стенами безвылазно и считать это нормальной жизнью. Когда его младший сын по телефону сообщил, что ушёл в монастырь, Игорь Степанович ужаснулся и поехал к игумену. Умолял. Метался. Записался зачем-то в мэрию на приём, но в последнюю минуту одумался и вернулся домой. Сидел, не сняв куртку, в гостиной перед тёмным экраном не включённого телевизора, крутил в руках кепку и слушал рыдания жены из спальни.
– Послушай, Угрюмин, давно хочу спросить, ты думаешь нам повышать зарплату? – Копылов, прищурившись, смотрел на Игоря Степановича и скалил зубы.
Вот за что он не любил эту комнату для курильщиков, так за то, что здесь такие, как Копылов, позволяли себе фамильярность с начальством. Он посмотрел Копылову в глаза, пожевал сигарету, отхаркнул в урну мокроту, прокашлялся и сказал сдержанно:
– Не действуй мне на нервы, Копылов.
– А тебе не кажется, что при таком твоём неуклюжем руководстве скоро весь этот бизнес будет гореть синим огнём?
– Кажется, Копылов, кажется.
– Вот-вот, и я о том же. Наша Валентина оказалась из всех самой умной, убравшись восвояси. Кстати, ты в курсе, что она умерла? Видел в почте? А. Ну-ну. То-то, смотрю, у тебя лицо кислое. Без Валентины тебе придётся теперь пахать за десятерых. Про повышение зарплаты я спросил в качестве юмора. Ну, ты уже понял.
– Не смешно.
– Мне тоже. Но учти, начальник, я уйду первым, если начнутся задержки с зарплатой. Впрочем, лучше будет, если уйдёшь первым ты. Вслед за Валентиной. Ха-ха. Нет-нет, не на тот свет, а всего лишь на заслуженную пенсию.
«Что-то он обнаглел, с чего бы это?» – подумал Игорь Степанович. Он курил, прикрыв глаза. Потом всё же сказал, не открывая глаз:
– Что-то не пойму тебя. С какого такого перепоя ты обнаглел, старина? Да и зачем уходить на пенсию, когда мы и так с тобой её вроде как получаем?
– Мне пенсии не хватает – вон, сколько внуков. А у тебя внуков нет, сыновья разлетелись, так что вполне можешь баклуши бить.
– Ты это всерьёз?
– Йес.
Игорь Степанович открыл глаза и посмотрел на толстые губы Копылова. Что-то в его облике изменилось. А, вот что, бороду сбрил.
– А то, что я тебя взял в замы, это как?
– На совесть мне давить бесполезно. И вообще, смерть Валентины расставила всё по своим местам.
– Тю, а смерть Валентины-то здесь причём? Может, ты и с бородой из-за смерти Валентины расстался?
– Лучше продолжить наш разговор без свидетелей.
В коридоре слышны были приближающиеся шаги, смешки, разговоры. Мужчины из соседнего офиса шли в курительную.
Игорь Степанович пожал плечами. Ему стало любопытно.
.
В кабинете Копылов терпеливо ждал, пока закипит чайник, и говорить начал после чашки обжигающего кофе с коньяком. На его белой рубашке расплылась кофейная клякса, а губы стали алыми и блестящими.
– Ты ведь, Угрюмин, слыхал, что бывших чекистов не бывает? Поэтому не обессудь, но я по своей профессиональной привычке держу всё под контролем. И имеются у меня в связи с этим удивительные записи, в любое время могу предоставить в твоё распоряжение.
Игорь Степанович не торопясь поднялся, отряхнул брюки, пригладил волосы и ушёл к окну, дождевые капли поползли перед его носом. Сквозь весеннюю пелену были видны тоненькие ножки пешеходов с большими зонтами вместо голов. Будто грибы бродили по городу.
– И что интересного в собранном тобою урожае грибов? Тьфу. Компромата, – сказал через плечо.
– А это ты у своего сына спроси.
Игорь Степанович обернулся, смерил взглядом Копылова, вздохнул и вернулся к дождю.
– Что молчишь, а? Или рыльце в пушку?
– Ближе к делу, Копылов.
– Предложение. Ты уступаешь мне свой бизнес, уходишь на пенсию, а я уничтожаю компромат и не даю ход делу.
– Да это не предложение, это шантаж. Вымогательство. Суть дела-то в чём?
– Неужели ещё не дошло? Шерше ля фам. Усёк?
– Нет.
– К смерти Валентины имеет отношение твой сын. Ты, думаю, осведомлён был, что…
– Нет. Не осведомлён. У нас тут кроме тебя других осведомителей вроде нет. Давай на этом и завершим. Я всегда подозревал, что в тебе сидит параноик. Или, в лучшем случае, подлец. Впрочем, извини, я и сам далеко не святой.
– Ага. Это хорошо, что у тебя сохранилась самокритика. Так слушай. Ты же помнишь, как…
– Я ничего не помню, Копылов. И не верю тебе.
– Прослушаешь записи – поверишь.
– С сегодняшним уровнем технологий можно любую лажу состряпать. В своём сыне я уверен, как в самом себе, и даже более. И вообще он на голову выше меня и в прямом, и в переносном. Я ещё должен бы поучиться у него мужеству и порядочности.
– Да остановись ты. Ишь понесло. Ты не то подумал.
– Да я вообще ничего не подумал, Копылов. Я просто не хочу никаких прослушек…
– Не заводись. Тут, вообще-то, дело пустяковое. Можно и не паниковать, поверь. Успокойся. Два года назад у неё был обнаружен рак. А тут рядом сын крупного бизнесмена, твой, то бишь, отпрыск, известный врач с хорошей репутацией, учёный. В газетах о вашей семье пишут. Она пришла в его клинику, и он взялся лечить её. И предложил свой метод, о котором пока мало что известно науке. Но что-то пошло не так. То ли передозировка, то ли недозировка… Ну, тут уже научные тонкости. В любом случае, неординарное лечение, к сожалению, привело к обратным результатам и лишь ускорило приближение кончины пациентки. Между прочим, лечил её он неофициально, документации не вёл. Валентина для него была таким, знаешь ли, подопытным кроликом. С неё не взял денег, и это было для неё главным стимулом, взамен попросил никому не рассказывать о её участии в этом, как говорил твой сын, научном эксперименте. И доказать теперь его причастность к её смерти никто не сможет. Если, конечно, в ход не пойдут накопленные мною вещдоки. Ты, словом, понял.
– Нет.
– А что было дальше, ты знаешь. Он сбежал в монастырь. Но Валентина по благородству души не стала подавать заявление в полицию.
Угрюмин отхлёбывал коньяк из бутылки, потом стучал по столу пальцами, разглядывал посвежевшее без бороды лицо Копылова.
– Знаешь. Иногда мне кажется, что я не живу, а сижу в кинотеатре и смотрю фильм со своим участием. И фильм этот, скажу тебе, Копылов, и без твоих стараний просто дерьмо, – Угрюмин стукнул кулаком по столу, на колени свалился смартфон.
А почему бы не позвонить Валентине, подумал он. «Как там у вас, на том свете, погода?» – спросит он. «Солнечная», – ответит она. «А у нас дожди». Он ткнул в её имя на дисплее. Абонент был недоступен.
– Я тебе предлагаю убить двух зайцев. Во-первых, никто никогда ничего не узнает. Во-вторых, твой сын останется на свободе. Покойницу уже не вернуть. А ему зачем жизнь ломать.
Угрюмин посмотрел сквозь Копылова и подумал, а что лучше – съездить по морде этому типу или съездить домой к Валентине? Пожалуй, последний вариант более позитивный, если, конечно, можно назвать позитивом визит к покойнику. Вслух сказал:
– Я подумаю.
– Но думай не больше трёх дней. Итак, до понедельника.
Копылов похлопал Угрюмина по плечу и ушёл.
.
«Коля. Всё тайное становится явным. Хочешь ты того или нет, но тебе нужно вернуться в Москву и ради торжества справедливости понести заслуженное наказание».
Он перечитал. Не понравилось. Напыщенно. Вырезал «ради торжества справедливости». Крутил по столу мышку, гонял по экрану монитора стрелочку, но так и не решился сфокусировать курсор на «отправить». Он представлял, как Николай прочтёт отцовское послание... Что будет на его лице? С каким сердцем встретит эту новость? «Завтра буду дома», – напишет в ответ. «Матери ни слова. Скажешь, дали отпуск», – отзовётся Игорь Степанович…
Он листал в смартфоне фотографии. Открытое, доброе лицо. Мой дорогой мальчик. Он всегда был его гордостью. Ему казалось, ни у кого из его знакомых нет всей полноты тех достоинств, какими обладал его сын. Трудолюбивый, скромный, совестливый, честный... Может, потому и с невестами не склеилось. Он рассердился и вместо «отправить» «выстрелил» по крестику. Электронный ящик исчез, уступив место новостному сайту. Всё. Точка. Никаких писем на эту тему, никаких звонков. Это безумие – верить в нелепицу. Он поддался на провокацию. Что-то здесь не так.
Положил ноги на стол, устроившись поудобнее в кресле, и задремал.
Разбудил голос Инны Николаевны, пожилой, с сильно накрашенными бровями и глазами, бухгалтерши.
– Игорь Степанович, извините, что не вовремя.
Она виновато смотрела через дверную щёлочку, не решаясь войти.
– Слушаю вас, Инна Николаевна, – он закупорил бутылку, прошёлся по комнате, разминая пальцами шею, прислушиваясь, как при повороте головы угрожающе хрустит в затылке. Того и гляди, голова треснет пополам, как перезрелый арбуз. «Вот так, наверное, трещат-скрипят-хрустят шаги самой смерти», – подумал он и сказал:
– Инна Николаевна, у вас в затылке хрустит?
Кивком указал на стул:
– Да вы присаживайтесь. Или не хрустит?
– Хрустит.
– Видите. У всех всё одинаково. Как люди похожи друг на друга. И чего, спрашивается, грызутся, ведь всё равно умрут и будут в одной и той же земле. А, нет, грызутся... Строят козни...
– Кто грызётся? Какие козни?
– Человечество. И мы с вами в том числе. Видите, и шеи наши с вами одинаково хрустят. Сама смерть напоминает на каждом шагу о своём приближении. Подкрадывается... А мы безмятежны, всё хи-хи. А она хрустит, а она крадётся... А потом – раз, и всё. И уже не голова, а арбуз прокисший, и не шумят сады, и не спеют ягоды. И уже ни-че-го. А мы и пикнуть не успеем. Ну, вот как наша Валентина. Был человек – сильный, крепкий, кошек кормил. Планы на будущее строил. И даже в шее, поди, ещё и хрустеть не начинало. Да вы присаживайтесь, говорю.
Он покосился на её липнущее к ногам короткое наэлектризованное платье, глубокое декольте, открывавшее морщинистую кожу. В присутствии этой стареющей дамы ему обычно хотелось сказать резкость по поводу её откровенных нарядов. Он вспомнил о сыновьях, о смерти Валентины и нехотя сказал:
– Коньячка? Кофе?
Она согласилась на коньяк, а после выпитого шумно раздувала ноздри.
– Товарищ Угрюмин, – сказала ласковым голосом.
У бухгалтерши с советских времён осталась партийная привычка называть всех товарищами.
– Вы, Инна Николаевна, не называли бы меня товарищем. У меня аллергия на советское. Не понимаю, куда смотрит уборщица? Пауки, мухи...
Он в раздражении ударил по мухе, зудящей в паутине над дверью.
Бухгалтерша его нервировала.
Она понимающе закивала и продолжила:
– Товарищ Угрюмин. Ой. Не товарищ. Извините. Я вот почему пришла. Рассказываю. Если бы она не умерла, я бы, поверьте, самостоятельно, с глазу на глаз, постаралась лично с ней обмозговать. Вы не подумайте, что я использую. Это вынужденно. Фарс мажор.
– Фарс или форс, вот в чём вопрос, – сказал Угрюмин, заглянул в окно, засмотрелся на волнуемое дождём низкое чёрное небо, оно ему напомнило морской шторм.
Всплыли воспоминания, как они всей семьёй прятались от бури в палатке на берегу Азовского моря, пели хором детские песенки, и мальчишка-сын звонко хохотал. А когда дождь утих, а прояснившееся небо ещё сыпало последними крохами, все побежали купаться. И его Зоя, молодая, очень красивая, белозубая, загорелая, плескала на него водой и смеялась, и они смотрели друг другу в глаза и любили друг друга. И он, жизнерадостный, не думающий тогда о смысле жизни, был счастлив. И все были счастливы. А спустя три дня он случайно изменил жене. С той симпатичной полуголой туристкой, чья палатка стояла недалеко от них. Это произошло как-то само собой. Пока её муж отдыхал после обеда, она, так и не накинув на себя платья, в купальнике и в крыластой соломенной шляпе, ушла в село за продуктами. Они увидели друг друга в магазине, обрадовались, как старые знакомые, хотя до этого там, у моря, не общались. И на обратном пути, посреди выгоревшей, пустынной степи, под обжигающим солнцем, потянулись друг к другу. А когда всё произошло, обнаружили, что купленное у местных молоко вылилось на землю из опрокинутых во время их схватки бутылей. И они с этой молодой женщиной с жадностью пили из бутылей остатки деревенского молока, и смотрели друг на друга, и смеялись, и вспоминали, как только что они оба, как два зверя, были не похожи на самих себя. И Игорю эта незнакомка в ту минуту казалось родной и приятной, и он был в такой же мере счастлив, как и в минуты близости со своей женой. В оставшиеся дни отпуска он с сыном по-прежнему ловил на рассвете с камней-валунов бычков на закидушку, а Зоя на походном примусе жарила добычу. И потом собирались за самодельным столиком и ели, обжигаясь, нежное белое мясо толстых рыбёшек. А та семейная пара уехала. И он не думал и не вспоминал о том, случившемся по дороге из магазина, случайном счастье. Потому что вокруг было много другого счастья. И это счастье лилось через край, из месяца в месяц, из года в год, оно казалось естественным и бесконечным, как солнце в небе.
И смерти тогда ни для кого не существовало...
Этого уже никогда не будет, подумал он.
Ему подумалось о том, что для человека естественно грустить по ушедшей молодости. И, пожалуй, когда-то в той, другой, жизни, он бы желал возвращения назад, туда, где переживал животную радость жизни счастливого животного. Но сейчас эти воспоминания не вызвали в нём ничего, кроме сожаления о том диком человеке, каким он видел себя в прошедшей жизни.
Он сказал, не оборачиваясь, продолжая глядеть в окно:
– Так на чём мы остановились?
– Я сказала, фарс мажор, а вы…
– А. Да. Именно фарс. И вчера, и всегда, вечный фарс. Вот что такое наша жизнь. Только скорее минор, чем мажор.
Где-то близко за окнами загремело, стёкла отозвались, загудели под усилившимися дождевыми потоками. В кабинете потемнело. Он включил свет.
Она поудобнее расположила отёкшие, с выпирающими венами, ноги, и в её коленях скрипнуло. Притронулась платочком к напудренному носу и продолжила с придыханием свою, начатую ранее, мысль:
– Ох-хо, земля ей пухом. Были с её стороны финансовые растраты. В том числе и междугородние разговоры за счёт организации. И покупки за казённый счёт, и в долг брала из общей кассы. Теперь придётся голову ломать, как быть.
– Как быть, как быть… – повторил Игорь Степанович и с сочувствием посмотрел на её, замаскированную паутиной крашеных волос, плешь. Вот так маскируется в человеке сама смерть, подумал он.
Он был уверен, что бухгалтерша лжёт, и испытывал от этого неловкость, будто подглядывал в замочную скважину.
– Никак не быть. Впереди, Инна Николаевна, суббота и воскресенье, целых два дня. А там видно будет.
– Так, может, списать, и дело с концом? – она посмотрела заискивающими глазами на отвернувшегося от неё начальника.
Угрюмин скрестил на груди руки. Она поняла, что ей не поверили. Кусала губы, и слои помады таяли под её жёлтыми зубами.
– Чуяла душа моя, случится что-то, – она сделала страшные глаза. – В её кабинете три дня назад так в углу грохнуло!
– Ну и что с того?
– Стук в углу – это к покойнику.
– А по-моему, к слесарю.
Она снова сделала страшные глаза и ушла.
.
«Всё ложь. Весь мир во лжи. Не надо слов ненужных. Ведь всё равно всё ложь». Он понял, что сочинил стихотворение. Вероятно, в критические периоды жизни в человеке пробуждаются некие запасные резервы, подумал он. Так можно прожить жизнь, и в конце её узнать, что потерял где-то далеко в юности не найденного в себе гения. Гений ждал, что его разбудят. Но разбудил не будильник, а погребальный колокол.
Дверь распахнулась. Так, без стука, без вызова, войти мог в этом здании один человек. Курьер Федя Буценко. Холостяк неопределённого возраста, иногда не в меру разговорчивый, иногда мрачный и подверженный меланхолии. К начальнику заглядывал, чтобы прочесть новое, написанное ночью, стихотворение о любви.
– Как я любил её, – сказал с порога и, не обращая внимания на Игоря Степановича, повалился на стул, схватил бутылку с коньяком, глотнул, а потом стал рассказывать о своей любви. Как в свободное от вызовов клиентов время томился в своём кабинете от желания увидеть её, прислушивался в ожидании её шагов, спешил в коридор на её голос, покрывался краской при взгляде на неё, и говорил осипшим голосом «привет», и делал вид, что спешит, уходил из здания, дышал на крыльце, а потом возвращался на рабочее место, и снова прислушивался в ожидании её голоса… В этом ежедневном однообразии и заключалась вся история его любви. Угрюмин цокал с наигранным сочувствием языком, поддакивал, похлопывал в знак поддержки Федю по руке.
– А почему вы не спросите, о ком речь? – Федя посмотрел на Игоря Степановича.
– Но как-то неловко… Может, это твоя тайна…
– Уже не тайна. После её смерти…
– А-а, вот оно что. Надо же.
– О Боже, как я любил её. Как тяжело, как пусто, как ужасно всё стало…
– Но почему ты не сделал ей предложение?
– Трус. Вот почему.
– Но она догадывалась о твоей любви? Какие-то знаки ты подавал ей?
– Нет.
– Почему?
– Боялся, что покажусь ей глупым, не тем, не таким… Я боялся отказа. Я бы не перенёс этого. И теперь, когда она мертва, мне… Скажу прямо. Мне стало легче. Наступил конец моим мучениям. Но вместе с тем… Какая жуткая пустота в сердце. Я будто умер вместе с ней. Я больше не могу писать стихи. А сколько их было за это время создано. И все они посвящены ей.
– Мда… Не знаю, что и сказать. Знаешь, я думаю, ты преувеличиваешь. Извини. Ещё день-два дури, а потом тебе надоест эта канитель. Так что, брат, давай до понедельника, хорошо?
– Но вы не знаете самого главного, Игорь Степанович, – вдруг сказал Федя заговорщически, сгорбился, приложил палец к губам, подозрительно огляделся по сторонам, придвинулся со стулом.
– Ну что ещё? – сказал Угрюмин с раздражением, он уже не мог скрыть недовольства тем, что беседа затягивается.
– Валентина умерла не своей смертью. И мне известно имя убийцы.
– Интересно…
– Я даже могу вам сообщить это имя. Но, простите, не безвозмездно. Нет-нет, я не торгуюсь. В другое время я бы и так, без гонорара, как говорится, с вами поделился. Но именно на данный час у меня совсем нет денег. А до зарплаты ещё жить и жить.
Угрюмин достал из бумажника тысячерублёвую купюру.
– Возьми.
– Благодарю. Я всегда знал, что вы человек благородный. Очень рад, что… Но может ещё добавите, всё же я раздобыл для вас такую важную информацию.
– Послушай, Федя, я тебе даю деньги просто так. На, возьми ещё. Да иди. Меня не интересует тема убийц.
– Как вы можете быть равнодушны, когда рядом с вами трудится тот, кто убил эту девочку.
– Ну хорошо. Говори. Кто?
– Инна Николаевна!
– Правда? Ну надо же… Ха-ха!
– Вы поймите, Игорь Степанович, что наша бухгалтерша не просто женщина, она…
Федя понизил голос, оглянулся на дверь:
– …ведьма! И это не фигура речи. Она истинная бесовка! Колдунья!
– Ну, хорошо-хорошо. Пусть ведьма. А дальше-то что?
– Она Валентине сделала на смерть.
– Ну, надо же. И из-за чего?
– Она узнала, кому посвящены мои стихи. Я проговорился. И стала меня дико ревновать.
– Она тебе в матери годится. Какая ещё ревность. Или… Ну-ка, ну-ка… Колись.
– Только не надо этих ехидных улыбочек. Вы считаете меня последним человеком. Ну и пусть. Так вот. Повторяю. Она навела на Валентину порчу.
Федя привстал и, схватившись за плечо Угрюмина, зашептал над его ухом скороговоркой:
– Подбрасывание за порог кабинета Валентины земли с кладбища. Свечи и записки в церкви за упокой живой Валентины. Это всё чёрная магия. Да бухгалтерша просто ас в своём деле. Удивляться не приходится, почему я очутился в её сетях: приворот!
– А с чего ты взял, что она носила в офис землю с кладбища?
– Да она сама сегодня утром, узнав о смерти Валентины, рассказала мне об этом. Вы бы слышали эту торжествующую интонацию.
– Но, допустим, это так. Допустим, чёрная магия. Ну, а мне-то что до этого? Зачем мне всё это знать?
– Как зачем?! Неужели вы будете и дальше терпеть у себя на работе ведьму?! Её надо срочно увольнять! Она носитель потенциальной опасности для общества!
– Ты же под её покровительством, ха-ха. Извини. У тебя лично нет причин для паники. Ха-ха. Ох, не могу. Ты поднял мне настроение.
– Ноги моей больше у неё не будет. Я тысячу раз пожалел, что связался с ней. Я действительно последний человек. Каждая моя с ней встреча была для меня казнью. Я её возненавидел. Написал только что, слушайте: «Я жаждой мести весь горю, душа изнемогает в боли. И в сердце – будто нож, в огню, и от тебя того не скрою…». Дальше, досада, не придумывается, без Валентины нет вдохновения.
– Не «в огню», а – в огне.
– В поэзии свои законы… С вашего позволения ещё пару глотков… Уф. Хорош коньячок. К вам всегда приятно заглянуть. Да, так я что хотел ещё сказать. Я ваш разговор с Инночкой подслушал. Не верьте вы ей. Врёт. Ничего Валентина не брала из кассы. Бухгалтерша свои долги и растраты хочет на покойницу списать.
– Что. С ней на пару кассу потрошили?
– Ещё глоточек… Нет, стоп. Ни глотка. Ни слова. Я становлюсь болтлив. Наговорил лишнего. Но сегодня простительно: особый день. Я был обязан вскрыть этот гнойник. А что делать, когда такой беспредел! Нельзя позволить ведьмам пятнать репутацию честного человека, к тому же усопшего!
Федя пятился на цыпочках к двери, чмокал, бормотал, прикладывал палец к губам, подмигнул Угрюмину и, наконец, исчез.
Угрюмин положил в урну для бумаг пустую коньячную бутылку.
Уныние снова закопошилось в его душе. Зачем я жил, подумал он. Ему стало душно. Думать, зачем жил, зачем продолжает жить, было тяжело и неприятно. Потому что, он это чувствовал, ответ может быть один: он прожил жизнь пустую и бесцельную. Набивание желудка пищей и карманов деньгами нельзя назвать целью, подумал он вдруг с отвращением.
.
Он вспомнил, как однажды на банкете, устроенном в ресторане в честь очередного его дня рождения, ему было вот так же душно, как сейчас, как раздражали его кривляния прыгающих оркестрантов, гоготанья чавкающего народа, пьяные шутки, пошлые тосты, звяканье посуды. Ему казалось, что у всех выпучены глаза, вытянуты носы, у мужчин танцуют челюсти, а у женщин пульсируют бюсты. И всё это копошится, вибрирует, вздыхает, стонет, будто умирает каждую секунду. Он озирался недоуменно, не понимал, зачем оказался в этом месте, в этот час, когда жизнь вот-вот закончится. Ну, десять, ну, двадцать лет ещё, ведь это очень быстро. Это то же самое, что десять-двадцать минут, и всё. И его не станет. А он так мало успел, так мало сделал. Да, собственно, он ничего не сделал. Ничего. А что он должен сделать? Что?! Эта мысль его будто ударила. Он вышел на террасу с танцующими фонтанами, смотрел на звёздное небо, и слёзы ползли по щекам, и это было очень неприятное состояние. Он не мог понять себя. Ведь всё было хорошо. Жена любит, сын подаёт надежды, дом, дача, машина. Бизнес. Когда-то начинал Игорь Степанович с того, что было в его интернет-магазине два человека: он и жена. Теперь это уже был интернет-супермаркет. Многопрофильный ассортимент. Не просто заключали договора со складами, но и имели уже два собственных стационарных склада. Под офис выкупили часть здания в престижном районе города. Появилась возможность держать целую команду. Бухгалтер, юрист, курьеры, администратор. Специалисты по раскрутке сайта. В поисковиках «Яндекса» их магазин в топе.
Тревога за сына, вдруг бросившего работу врача и карьеру перспективного учёного, ради непонятных целей, ради призраков и даже, как думал Угрюмин, глупостей и блажи, нарушила эту обычную безмятежность. Он ругал и осуждал сына. И всё чаще это тяжёлое состояние духа… Всё чаще ему его собственная жизнь казалась пустой. Он говорил себе, что так у всех. И снова как бы забывал. И вот теперь смерть Валентины и шантаж Копылова...
Игорь Степанович больше не мог находиться ни в этом кабинете, ни в этом здании. Надо было куда-то идти, что-то делать. Но что, что…
Вот и улица, сырость тёплая, воздух сочный, весенний ветер скользнул по лицу, хлестнул дождём, встал в горле комом. Улицы закрутились, побежали, поволокли за собой вперёд, подтолкнули в спину гудками машин, ударили в грудь городскими звонами, шумом, стуком, голосами… Игорь Степанович переступал через лужи, смотрел и ничего не хотел видеть, и ничего не хотел помнить, но оно и виделось, и помнилось, и вся жизнь прошедшая, все эти длинные и, оказывается, столь быстро мелькнувшие и ухнувшие в никуда прожитые десятилетия, – всё стояло в сознании ясным, чётким зрелищем, и было в этом всеобъемлющем видении ушедшей жизни столько сора, столько ненужного, глупого, ошибочного, и даже мерзкого…
«Ты, папа, из советского поколения. Ты вырос в стране, где был железный занавес в первую очередь от Бога, а потом уже от иностранного влияния, – сказал ему как-то Коля, это было незадолго до его ухода в монастырь. – Но ведь это не означает, что надо всю оставшуюся жизнь ползти по накатанной дороге неверия. Твоё неверие и жизнь без Бога – это пустота. Это путь в никуда».
Он обычно отмахивался от Коли, его вразумления ему казались излишними. Он был слишком занят по работе, чтобы отвлекаться на абстрактного Бога. Но разлука с сыном помимо горечи принесла добрые воспоминания о прошлом, в котором присутствовала дружба. Ему представлялось, как он едет с ним на рыбалку, как они отдыхают на море. И голос Коли. Его размышления о спасении души, о царстве небесном, в которое, как он объяснял, «надо идти узкими вратами». Эти «религиозные сентенции», как прежде называл сыновни увещевания, подсмеиваясь, Угрюмин, стали теперь для него в первую очередь напоминанием о том, что в этом мире где-то живёт его сын с его мыслями о Боге, и эти самые «сентенции» стали будить в нём, Угрюмине, ностальгические воздыхания по ушедшему, где присутствовал сын, и печаль по будущему, и какую-то неясную тревогу, и боль о настоящем… Ему хотелось соприкасаться с тем, что волновало сына. А волновало его, как он знал, не земное, а небесное. И когда Угрюмин размышлял об этом «небесном», то втайне начинал надеяться, что оно существует, оно живое, реальное, и там, в небесном, есть некая отрада, некий покой, к которому так стремилась душа Угрюмина, и не могла обрести, и искала, и оттого ещё больше металась.
Когда Игорь Степанович вошёл в Скорбященскую церковь на Большой Ордынке, поднялся по ступенькам к святыне, поднял глаза на икону Божьей Матери, изображённой в окружении хромых, слепых, убогих, страждущих, то почувствовал себя, богатого, пресыщенного жизнью, одним из этих калек. И он действительно ощущал себя калекой, без будущего, без настоящего. Он бродил, как слепой, по храму, тыкался от одной иконы к другой, лобызал лик Спасителя, и не мог найти себе место, ему казалось, что отовсюду его гнали строгие взгляды святых. В этой своей неприкаянности, в этом своём, как он думал, всенародном позоре он не знал, куда спрятаться. Ему казалось, что он перед всеми ходит голый, выставил свою страшную душу на всеобщее обозрение, и все видят позор его ушедшей жизни, мерзость мыслей и тьму грехов, ему чудилось, что над ним смеются, со всех сторон в него тыкают пальцем. Он думал, что ему будет стыдно находиться среди людей в таком нелепом положении, как стояние на коленях. Но он всё равно встал на колени. И стыдно не было. Он кричал что-то своё, звериное, горькое, Богу, он бил лбом об пол перед Царицей Небесной, и больше не думал о том, что его крик неуместен, или кому-то режет слух, или кого-то отвлекает от собственного крика. Никто не обращал на Игоря Степановича внимание. Все были заняты своими страданиями, своими криками. Ему стало казаться, что он влился в единую вселенскую реку боли. Ему стало казаться, что он ощутил, как нечто сильное, мощное уносит душу в распростёртые объятия Божественного Страдальца. И Всецарица покрывает своим Омофором устремлённый к Её заступничеству людской поток. И Её Божественный Сын плачет вместе с теми, кто оплакивает свою жизнь. И Игорь Степанович подумал, что сейчас неважно, какие именно житейские обстоятельства привели каждого из этих людей сюда, главным было то, что эти люди в этот момент находятся здесь, и у них всех есть нечто общее, одинаковое, это общая на всех боль, общий на всех грех, и общий на всех Отец, и одна на всех Мать.
Поздно вечером, когда Угрюмин засыпал под чтение вслух женой детектива, позвонил Федя. Ему, как он сказал, «пришла в голову гениальная мысль».
– Валентине нужно поставить гранитный памятник. И этим делом я готов заняться. Только выпишите денег. Святое дело. Сами понимаете. Эпитафию уже составил: «Здесь спит она, душа и радость, мечта любви, и сон богов, здесь рай и боль, и ад, и сладость, здесь то, что будет и с тобой».
– Федя. Давай так. Потерпим с тобой до понедельника. Ты проспишься. И уже тогда будут тебе и ад, и сладость, и какао с чаем.
В понедельник Угрюмин проснулся в хорошем настроении. Он принял решение, и это решение его радовало и успокаивало. Он ещё никому не сказал об этом своём решении, это была его личная тайна. Это было то, что помогало ему последние несколько часов чувствовать себя сильным человеком.
Угрюмин уже очень много лет считал себя плохим человеком. Он знал свои мысли, и эти мысли ему не нравились. Он видел свои желания, и от этих желаний ему было неприятно наедине с самим собой. Он понимал, что может быть другим, но когда пытался стать другим, понимал своё бессилие. Это доводило порою его до отчаяния. Знать себя таким, какой он есть, и не уметь с собой совладать! Когда он пытался объяснить свои терзания жене в редкие минуты душевной близости, то видел, что жена тревожится за его состояние, но раздражало, что она его не понимает. Его выводили из себя её советы пить валерьянку. Его бесила манера жены переходить в такие минуты на шёпот и употреблять ласкательные слова.
И вот теперь, удивительно, но смерть Валентины открыла перед ним дверь в новую жизнь. Он думал о том, что как сегодня умерла Валентина, так завтра может умереть и он. Валентина была ровесницей его сыновей. И она умерла. А он живёт. И живут его сыновья. Но её смерть должна их всех встряхнуть, думал он, это приглашение к тому, что пора очнуться. Да, надо очнуться, говорил себе Угрюмин на протяжении субботы и воскресенья. Но, допустим, очнётся. А потом? Он догадывался, что разгадка где-то рядом, ему хотелось что-то услышать, понять, узнать, но привычный туман опускался на мысли.
.
Он вспомнил, что так и не съездил домой к Валентине, пообещал себе сделать это в понедельник. Его клонило после обеда в сон. Он лёг на диван, и водрузил на голову пирамиду из двух подушек. Сквозь подушки слышал шум воды, звон тарелок, но дверь на кухню закрывать не стал. Ему не хотелось сейчас чувствовать себя в одиночестве. Он ждал, когда Зоя закончит мыть посуду. Потом она наконец пришла и утопила в диване своё грузное тело, и Игорь уткнулся в её плечо, и лежал в умиротворении от того, что рядом его Зоя, тёплая, вкусная, родная. И они спали до самого вечера. И им было уютно, хорошо. Потом включили телевизор, слушали и смотрели всё подряд, переключали каналы. Новости, концерты, фильмы. Потом жена разогревала ужин, под приглушённые звуки телевизора снова кушали, обсуждали только что увиденное и услышанное в телепередачах, и вновь шли к дивану, возвращались к этим телепередачам, дремали под стрельбу, взрывы, ругань и музыку из телевизора. Очнувшись, шли по очереди в ванную. Напоследок было по традиции чтение вслух очередной главы нового детектива Донцовой. И, наконец, уснули, как оба думали, уже до утра. Но в середине ночи Угрюмин проснулся и сказал жене:
– Зоя. А ведь Валюша умерла.
Жена включила ночник, села на постели и сказала:
– Правда, что ли? Она же молодая. Или это ты со сна?
Угрюмин вздохнул и сказал:
– Со сна, но про неё не со сна. А ведь это к лучшему. Прямо гора с плеч.
– Ты о чём?
– Да так. Ни о чём. Спи.
Она погасила свет и сказала:
– Наконец я перестану тебя ревновать.
– Чего ещё? – сказал он без удивления.
– Да ревновала я тебя к ней, Игорь, – пояснила жена.
– И правильно делала, Зоя, – сказал он и удивился, как это у него вырвалась.
– Почему? – спросила Зоя.
– Да так… – сказал он.
Ему хотелось выговориться. И он страшился этого.
Но изнутри подступало что-то, толкало рассказать, открыть душу. Это желание открыться было очень сильным. И он понял, что терпеть больше нет сил. Он заговорил и обрадовался, так стало легко на душе. И ужасался тому, что он такое делает! Он рассказал Зое, что первые два года после принятия Валентины на работу был увлечён ею, встречался с ней. Но только первые два года, из пяти, подчеркнул он.
– И ты до сих пор её любишь? – спросила Зоя.
– Любовь приходит и уходит, зато жена всегда одна. Экспромт. Кажется, во мне умер поэт, так и не родившись. Однако, как бездарно мы транжирим жизнь, не видя в ней самих себя... О какой любви ты говоришь. Как можно любить покойника, – он поцеловал жену в щёку, втянул ноздрями знакомый родной запах её кожи, и уснул.
На работу Угрюмин приехал с опозданием из-за истерики жены за завтраком. Зоя обещала подать на развод. Он сердился, говорил, что ночью спал и ничего не помнит. А если что-то и ляпнул, то это было во сне.
– Зоя. Я в детстве был лунатиком. И, видно, сегодня ночью случился рецидив.
Она с оскорблённым лицом кинула тарелку из-под яичницы в раковину, тарелка разбилась. Он убрал осколки и поцеловал её в лоб. На их тайном языке это означало особую нежность. Она снова разрыдалась, и они помирились. «Разве можно ссориться из-за покойницы?» – думали оба и удивлялись случившемуся недоразумению. После ухода мужа она изучала в зеркале своё увядшее лицо и радовалась, что Валентина умерла.
В офисе Игоря Степановича ожидала в приёмной Валентина. Она хотела извиниться за пятничный прогул. Увидев Игоря Степановича, она обрадовалась и по своей привычке стала говорить очень быстро, много, подробно, желая рассказать сразу всё, что её беспокоило и из-за чего она переживала. Вероятно, думал Угрюмин, ей не понравилось в гробу. Он укорял себя за такие мысли. «Это нервы», – говорил он себе. Ему хотелось засмеяться. Он представил себе посмертное состояние Валентины, как ей было эти три дня тревожно на душе из-за того, что не отпросилась с работы. И тогда она отпросилась с того на этот свет, чтобы объяснить ему, Угрюмину, почему без разрешения прогуляла рабочий день.
Валентина в разговоре волновалась, прижимала ладони к щекам, говорила мягким, грудным голосом, в котором звучало раскаяние.
– Игорь Степанович, вы извините, у моих родственников, где я живу, Валюша умерла, ну то есть кошка, общая наша любимица. Ей бы на природу, с котиком гулять, вот и была бы здоровенькой. А в четырёх стенах, да своих котят не иметь, это для животных никуда не годится. Вот и мучаются, ну прямо, как люди. Меня попросили Валюшу похоронить. А тут папа позвонил, у мамы микро-инсульт. Надо срочно ехать. Я Валюшу – в пакет, да забрала с собой, на огороде у родителей и закопала. А вас не смогла предупредить. На телефоне деньги закончились. А не со своего звонить совестно как-то, за чужой счёт. Но вам Натуся, это дочка моих родичей, должна была по электронке письмецо сбросить. Уж не знаю, справилась ли девчонка с моим заданием. Я с вокзала прямо к вам.
Угрюмин смотрел на знакомое лицо. Он уже несколько лет не вспоминал об их тайных, когда-то его развлекавших, отношениях. Её вздёрнутый носик, родинка возле уха, собранные на затылке в пучок светлые волосы, всё это когда-то его умиляло. Потом он удивлялся этому увлечению и ощущал неловкость перед Валентиной. Ему всегда казалось, что он виноват перед ней: он обнадёжил, увлёк, а потом, как это бывает всегда и у всех, остыл к ней. Может быть, она надеялась, ждала, плакала, а он перешёл на официальный тон и ничего ей не сказал на прощанье. Сейчас, глядя в её доверчивые глаза, он вдруг подумал, что сломал жизнь этому доброму, хорошему человечку. И хотя Валентина жива, и стоит перед ним, это ничего не меняет в отношении его собственной вины.
А может, я преувеличиваю, и не стоит себя грызть, сказал он себе. Ему хотелось разобраться с этим вопросом, найти себе оправдание, чтобы перестать раз и навсегда беспокоиться. Ему приходили на ум пафосные слова об убийце, который выбросил жертву на помойку. Но ведь он, Угрюмин, никакой и не убийца. И Валентина жива. И он её не выгонял, не выбрасывал, у неё есть работа. И, кажется, она всем довольна. И тут же он подумал, что Валентина всё-таки не жива. И она не может быть живой. Потому что он, Угрюмин, её давно убил. Так же как гораздо раньше убил и самого себя.
– Мухи зудят в паутине, но жизни в них уже нет, – сказал он вслух.
– Вы о чём, Игорь Степанович? – спросила Валентина.
– Мухи вслух. Тьфу. Мысли вслух. Поэта в себе обнаружил на днях. К чему бы это. Может, к смерти? Говорят, гении рано умирают. Значит, в гении я уже опоздал. Уборщица у нас мух с пауками развела. Кстати, хочешь по совместительству место уборщицы?
– Ой, нет-нет. Не хочу, чтобы из-за меня другого человека лишали работы.
– Да? Ну и правильно. А насчёт прогула в пятницу не беспокойся. Получили мы письмо твоей родственницы. Справилась девчонка на пять баллов.
Он говорил весёлым голосом, и этот свой приподнятый тон разговора ему не нравился. Ему казалось нелепым говорить о чём-то постороннем, а не о смерти той, которая стоит сейчас перед ним.
Ему хотелось сказать что-то важное, серьёзное, но он продолжал говорить весело и с улыбкой на лице.
– На, вот, шоколадку Натусе от меня передай. Ну, а тебе денежная премия. Бери. И счёт телефона пополнишь, и домой к родителям поедешь.
– Ка-ак?!
– Ну, вот так. Отпуск тебе даю. Мама болеет – надо побыть рядом. Иди. Да по пути загляни к Буценко с Марчулиной. Скажи, срочно к шефу на ковёр.
– Да тут мы, – недовольно сказали за дверью.
В кабинет вошла бухгалтерша в парике и в обтягивающем брючном костюме. На её белом от пудры лице застыла маска презрения. Она без приглашения тут же уселась на стул, закинула ногу на ногу и стала разглядывать свои лакированные туфли. За ней шёл Федя, он засмеялся и сказал:
– Как всегда, подслушивали.
«Загляни ко мне», – напечатал Угрюмин в скайпе и отправил Копылову.
– Странно, однако, выглядишь, – сказал, разглядывая вошедшего, вновь бородатого, Копылова.
– А в чём дело?
– В бороде.
– Ха-ха, понял. Каюсь. Не был я в пятницу на работе. Вместо себя Мишку оставил. В гости прилетел. Из Владивостока. Три года не виделись. Тоже, кстати, бывший чекист. Да вы знакомы. Я с ним был на твоём именинном банкете. Он, помнишь, тебя так забавно разыграл? Ты удивлялся, как нас отличить друг от друга. Я же именно после того случая бороду стал отращивать. Надоели братишкины подставы. Иметь брата-близнеца это дело ответственное. Всю жизнь розыгрыши. Он тебе там, случайно, ничего не наплёл? Мишка – он безобидный, хохмач просто. Да вот он, за дверью. Мишка, иди сюда.
«Он многословен. Суетится. Он себе на уме», – подумал Угрюмин.
.
Брат Копылова заглянул в кабинет, обвёл всех смеющимися глазами и направился к Угрюмину, обнял, сказал со смехом:
– Уж такой я, не могу без приколов. Хохмач – моё призвание.
– Да, я это заметил. Хохмач ещё тот. Тебе не чекистом, а писателем надо быть с такой фантазией.
Угрюмин удивился, что ему удаётся сохранять приветливость. Он не поверил в искренность братьев, и от своей подозрительности стал себе неприятен. «Вот такой человек, как Валентина, наверняка поверила бы Копыловым. Она вообще всем верит. Как когда-то поверила моим обещаниям на ней жениться. В доверчивости есть своя прелесть», – думал он и разглядывал безбородого близнеца. «Они сговорились. Они думали, что меня удастся надуть. Воскресшая Валентина сломала их планы. Но, впрочем, какая разница. Это их проблемы. У каждого свои проблемы».
Угрюмин подумал, что если бы он научился хорошо относиться к людям, даже к таким, как братья Копыловы, то стал бы счастливым человеком.
«А вдруг они сказали правду, и это действительно был экспромт-розыгрыш, пусть жестокий, пусть бесчеловечный, но всё же розыгрыш, а не шантаж», – подумал он снова о том же. Он обвинял себя, думая о том, что стыдно и гадко жить с такой, тщательно скрытой в душе, нелюбовью к другим людям, и с такой любовью к себе.
За что он любит себя? – спрашивал он. Вот за эту мерзость, которая сидит внутри? Получается, он любит в себе всё, в том числе и то низменное, что, несомненно, есть. В таком случае, почему он не любит такое же, низменное, в других людях, и презирает их за это? Вот хотя бы взять бухгалтершу, лживую, похотливую, нечистую на руку старуху. Ведь он её презирает? Презирает. Да не просто презирает, а терпеть её не может. Или Федя. Осудил ведь его за связь со старухой? Да. Осудил. Но и сам он, Угрюмин, недалеко от них ушёл. Боже мой, подумал он, в каком дерьме мы все живём! Мы все – дерьмо. И что, что дальше будет с нами?
Ему стало холодно.
Он набрал в скайпе приглашение для остальных сотрудников, кто сейчас находится в офисе, зайти к начальнику, и когда в кабинет вошло ещё несколько человек, сказал:
– Я ухожу, господа-товарищи. А бизнес переходит во владение моего зама, господина Копылова. Сегодня всем отгул. Или, если хотите, отходняк. А юридические формальности уже с завтрашнего дня.
Угрюмин проговорил заготовленные накануне фразы спокойно, обыденно, так, будто для него это не означало никакого жизненного перелома. На его лице не было волнения. Он не хотел никому из этих людей показывать своих чувств. Он знал, что если сейчас разрешит себе сомнение или жалость об утраченном, то поставит крест на том сильном человеке, образ которого он вдруг стал видеть внутри себя за последние два дня. Он боролся с самим собой эти два минувших дня. Он говорил себе словами сына Николая, в монашестве получившего имя Нестора, о евангельской заповеди идти ради ближнего, если принуждает, вместо одного – два поприща.
«Неважно, прав или неправ, виноват или невиноват ближний, он стоит в своей правоте или неправоте вовсе не передо мной, а стоит перед Богом. И это Ему он говорит правду, или говорит ложь. И это Его он просит. А потом эту просьбу моего ближнего Бог передаёт мне. И если я откажу Копылову в его просьбе уступить ему свой бизнес, потому что у него внуки, и ему надо кормить своё обширное потомство, то, значит, я откажу Христу».
Такую философию выстроил перед собой за минувшие двое суток Игорь Степанович Угрюмин. И эта философия ему казалась наивной, смешной, он смеялся над самим собой и называл свои умопостроения блажью. Но при этом он думал, что чем глупее будут ему казаться собственные поступки, тем лучше, ибо его, Угрюмина, ум, которым он всю жизнь кичился, на самом деле – ничто, пустой звук. Если бы его человеческий ум что-то значил высокое и важное, то он, Угрюмин, жил бы по-другому, и не превращал себя в животное, каким в итоге стал. А потому та глупость, которую он презирает, ему больше под стать, и именно глупостью он и должен себя изменить. И не цепляться за свой дебелый, окаменелый ум. И если он совершит эти глупые поступки, которые задумал, ради ближнего, он сможет приблизиться к тому, другому, новому Угрюмину, в котором нет низменности, нет каменности души, нет дебелости духа. И тогда обязательно что-то должно измениться в его жизни. И было уже всё равно, какие именно события предшествовали этому, принятому им, решению. Будь то шантаж, розыгрыш или чья-то несостоявшаяся смерть. Самое главное уже для Угрюмина было не в прошлом, а в будущем.
На крыльце офиса ему попалась под ноги бездомная кошка. Она прижилась здесь благодаря сердобольной Валентине. Вот и сейчас грызла насыпанный Валентиной дешёвый корм из зоомагазина.
Он закурил, огляделся. Весна набирала силу. Офисный дворик, до сих пор почему-то не лишённый деревьев и травы, казался деревенским чудом рядом с многоэтажками, асфальтом и космическим гулом столичной жизни. Солнце вытеснило с неба плохое настроение дождей. И теперь вокруг всё пело, цвело, благоухало, сияло.
Он дождался, пока кошка закончит свой завтрак, и взял её с собой в машину. По дороге позвонил жене:
– Валюша воскресла. Принимай гостей. Едем.
Когда он припарковывал во дворе свой Мерседес и вслух хвалил кошку за хорошее поведение, позвонила Валентина.
– Я виновата перед вами, – сказала она.
Было слышно, что она стала плакать.
Угрюмин хотел рассердиться, но случайно засмеялся, и этот собственный смех его действительно развеселил и он уже стал смеяться искренне и громко. Он собрался сказать Валентине что-нибудь простое, шутливое, но она, шмыгая, стала говорить сама, быстро, нервно, не давая ему вставить слово:
– Вы ничего не знаете, вы не подозреваете, вы чистый человек. Вот вы сейчас смеётесь так добродушно, и, наверное, по вашей доброте хотите меня успокоить. Но вы не знаете, какие подлые люди вас окружают. И среди этих подлых людей я – первая. Я ведь хотела отомстить вам. Вся эта история с моей смертью была задумана Копыловыми. Они уговорили меня на всё то, что вам уже известно о моей мнимой смерти. Обстоятельства для этого были благоприятны в том плане, что мои родственники уехали в отпуск, и если бы кто-то с работы захотел посетить наше жилище и удостовериться в моей смерти, то никого бы не нашёл. На случай же провала решили списать всё на розыгрыш. В качестве отступления была придумана легенда об умершей кошке, о шутке брата-близнеца. Письмо по электронке о своей кончине отправляла я сама. Но тут позвонил папа с известием о мамином микро-инсульте. Мамину болезнь я восприняла как кару Божью за моё поведение. Мне снилось, что я лежу в гробу, и вы стоите рядом и смеётесь. Я должна была по договорённости с Копыловыми просидеть дома у родителей весь месяц, за это время близнецы планировали запугать вас и отобрать у вас фирму. Но я нарушила их планы и объявилась сегодня на работе. Вы не уходите, не отдавайте им ничего. А увольте всех нас, возьмите других людей, и у вас всё будет хорошо. А я решила уехать домой. Хочется убежать от самой себя. Вы вернётесь же, правда?
– Нет. Не вернусь. Это хорошо, что ты рассказала мне всё это... Не для меня, а для тебя хорошо. А я далеко не тот, каким ты меня представляешь. Но почему ты сразу мне там, в офисе, полчаса назад, не изложила всё это, а стала нести околесицу про похороны дохлых кошек?
– Ваш кабинет прослушивается. У Копылова офис под колпаком. Я не хотела, чтобы он узнал, что я его сдала. Да и, честно скажу, я не собиралась вам это открывать. Это было слишком стыдно и ужасно – открыть вам всю эту мерзость с моим участием. Но только что позвонил Копылов. Я думала, он будет меня ругать за то, что испортила его сценарий, а он, наоборот, похвалил. И рассказал о вашем решении передать ему магазин. И вот тогда мне стало уже действительно невмоготу, я опомнилась, мне казалось, что я убила вас, растоптала человека. Я не находила себе места.
– А на что вы с Копыловыми рассчитывали, ведь рано или поздно, но я узнал бы тайну твоей мнимой смерти?
– Копыловы считали, что к тому времени фирма была бы уже в их руках, и вы бы ничего вернуть себе не смогли.
– Видишь, как им повезло. И фирмой завладели, и от меня избавились, и ты жива осталась. Я за всех вас рад.
– Нет, не говорите так! Всё очень плохо, мы гадкие людишки!
Она плакала.
Ему хотелось рассказать ей, как ему стало хорошо на душе после своего решения уступить бизнес в пользу многочисленного семейства Копыловых, но вместо этого сказал:
– А ты работай себе дальше, живи спокойно. А каяться лучше не перед такими, как я, а сама знаешь, перед кем и где. Как говорит мой сын, монах Нестор, все дороги ведут к Богу – для одних, или к чёрту – для других.
– Не могу я больше быть там. Рядом с Копыловым. Опротивел он мне. И я сама себе опротивела. Когда вы меня тогда бросили, я с ним сошлась… Назло вам. Я хотела заглушить эту тоску, и я глушила её вот таким средством. Да, я грязная, мерзкая. И Копыловы грязные. А вы хотите бизнес оставить таким людям. Да никто не оценит вашего благородства, никто.
.
«Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах», – вспомнил он. Эту евангельскую строку ему любил повторять Коля во время их философских бесед о жизни.
Она всё плакала и плакала. Ему хотелось её утешить, но – зачем, подумал он, ведь она сама себя утешила.
К машине уже шла заплаканная жена, он стал ей рассказывать про кошку, она засмеялась. Он обнял её.
