Никанор Ильич Покровский

Светлана Замлелова

Никанор Ильич Покровский

Среди бумаг, оставшихся после Никанора Ильича Покровского, был найден его дневник. Наравне с прочими записями там оказалась и такая: «…Оглядываясь сегодня на свою жизнь, я твёрдо знаю, что самым ярким впечатлением было для меня одно странное видение, объяснения которому я долгие годы не мог найти. Уже много лет спустя в одной книге мне попалась неожиданная разгадка. Однако разъяснив своё видение, я тут же о нём позабыл, как будто, став понятным, оно перестало быть интересным. Или, может быть, оно утратило ту самую силу, которая однажды сотрясла всё моё детское существо. Как-то летом, ещё в Преображенском, я гулял на месте, где строился дом одного купца, фамилию его я, конечно же, позабыл. Дом возводился посреди луга, на месте прежде не освоенном – так, во всяком случае, могло показаться. И вот на этом самом лугу, там, где шло строительство, издалека ещё я заметил небольшой холм, которого третьего дня там ещё не было. Я подошёл ближе и к ужасу своему обнаружил, что холм – он был не очень большим; наверное, не выше меня – так вот, холм этот был сложен из человеческих черепов. Навсегда я запомнил пустые глазницы, треугольную дырку на месте носа и пористую поверхность разлагающейся кости. Ужас объял меня в тот миг, и я опрометью бросился бежать. Дома я плакал и просил объяснить, что это были за черепа. Но никто не мог ничего сказать. А когда, спустя время, устав, очевидно, от моего плача, дед отправился на тот самый луг, никаких черепов там уже не было. Он отругал меня и сказал, что если я не обманул, то, скорее всего, моему воспалённому воображению эти черепа только привиделись. Наверное, я разыгрался, вообразил себя разбойником и груду камней принял за человеческие кости. Но я-то знал, что ни в каких разбойников не играл, и черепа видел воочию. Позже моя правота подтвердилась: рабочие признались, что рывшие погреба строители действительно наткнулись на россыпь костей. Но после моего визита они перепугались и закопали черепа в другом месте. Уже студентом я прочитал в книге Синицына, что в Преображенском, на том самом месте, где строил свой дом купец, Пётр I рубил стрельцам головы. И вполне возможно, что виденные мной черепа принадлежали именно казнённым. После этой книги я испытал облегчение, словно всю жизнь до той поры носил эти черепа с собой. Я совершенно забыл о них, и даже по ночам перестал просыпаться, завидя во сне небольшой холмик и зная, из чего, как вскоре выяснится, он сложен. И лишь недавно мне снова припомнились эти пористые кости, собранные вместе, как нечто негодное, что, однако, рука не поднимается выбросить…»

Не стоит судить слишком строго литературный стиль Никанора Ильича – он не был писателем, он был всего лишь адвокатом. Хотя, конечно, адвокаты произносят в судах речи в защиту подсудимых. Но всё же следует помнить: говорить – это не то же самое, что писать. В остальном к Никанору Ильичу сложно придраться. Что же тут удивительного, если черепа, словно перекочевавшие однажды с преображенского луга на полотно Верещагина, стали сильнейшим и ярчайшим впечатлением из всех, какие довелось испытать Никанору Ильичу за сорок с небольшим лет. Ничего более необыкновенного, величественного и пугающего Никанор Ильич не видел. Жизнь его протекала тихо и незаметно. Он родился в семье священника, занявшего однажды крупную сумму денег под собственный дом и скончавшегося вскоре после новоселья. Вдова с тремя маленькими детьми вернулась под отчий кров, отдав новёхонький дом за долги. Так Никанор Ильич оказался в Преображенском, где его дед был иереем Преображенского храма и славился, среди прочего, тем, что состоял в родстве с дьяконом Ирининской церкви. Тем самым, что пережил нашествие на Москву двунадесяти языцев. Это его супостаты впрягали в тележку для перевозки дров.

Семи лет отдали Никишу в частную школу, а десяти – в духовное училище, стыдливо прятавшееся во дворах Никольской улицы и называвшееся «духовным» лишь потому, что назначалось оно для детей духовенства.

Как в школе, так и в училище Никиша не отличался ни буйным нравом, ни выдающимися способностями. Зато учился прилежно, был в меру любопытен, подвижен и весел. Словом, был таким, каким и должен быть самый обыкновенный мальчик его лет. Никто в его семействе не сомневался относительно будущности Никиши – он должен был стать священником. С этой целью по окончании училища оказался Никиша в семинарии в Каретном ряду. А уж оттуда открывалась ему дорога в Духовную Академию, а не то – в сельские священники. Но Никиша всех удивил, отправившись в Московский университет, тогда ещё не закрывший свои двери для семинаристов. Впрочем, поступок этот ни у кого в семье особенной неприязни не вызвал, и Никиша совершенно спокойно покончил через несколько лет с учёбой, выйдя из стен alma-mater со званием юриста.

За годы постижения наук натура Никишина нисколько не переменилась: так и остался он обыкновенным и во всём умеренным. Что, впрочем, не мешало его привлекательности и миловидности. Теперь это был невысокий молодой человек с зачёсанными назад тёмными волосами, большими карими глазами, где-то на дне которых всегда читались тревога и беспокойство. Помимо всего прочего Никанор Ильич имел тонкие губы, тонкую легко краснеющую кожу и вздрагивающие время от времени ноздри, что также производило впечатление постоянного, хоть и глубоко запрятанного беспокойства. Вся внешность Никанора Ильича выдавала натуру нервическую и впечатлительную.

Вскоре для молодого юриста нашлась и невеста – дочь дьякона из Симеоновской церкви, где настоятелем был дядя Никанора Ильича. Собственно, дядя и подстроил свадьбу, сведя молодых сначала за пасхальным обедом, а после – за обедом на Духов день. А зимой уже играли свадьбу в кондитерском помещении на Таганке.

Молодая жена была во всём под стать мужу: хорошая и обыкновенная. Семью она понимала как исполнение долга. А мужа своего полюбила с того самого времени, как, присмотревшись, дала самой себе согласие выйти за него. Когда же Никанор Ильич, покраснев, однажды спросил:

– Елена Захарьевна, не согласились бы вы стать моей женой?..

Она тоже покраснела и, не считая нужным кокетничать, ответила:

– Конечно…

Так они поженились и, уверенные, что любят друг друга, прожили тринадцать лет. За это время родились две дочери, Елена Захарьевна немного располнела, но всё ещё сохраняла в лице приятность. Никанор Ильич тоже переменился со временем: волос у него поубавилось, щёки перестали краснеть то и дело, зато приобрели желтоватый оттенок, и только глаза смотрели по-прежнему тревожно.

Ко времени рождения младшей дочери случилось одно событие, с оценкой которого затруднялся Никанор Ильич: умер двоюродный дядя матушки, живший одиноко в небольшом собственном особняке в Арбатском переулке, и оставил свой особняк Никанору Ильичу. Собственно в смерти дядюшки не было ничего радостного. Но свалившийся вдруг на молодую семью особнячок с мезонином всё-таки вызывал благостные чувства, и с этим ничего нельзя было поделать. Никанор Ильич, имевший небольшую, но позволявшую жить безбедно, практику, вскоре обзавёлся собственным выездом и стал считать себя человеком счастливым. Во всяком случае, семья, дом с кабинетом и отдельной спальней, практика и выезд подавали Никанору Ильичу полное право так думать. В кабинете имелась настольная лампа под кремовым абажуром, а напротив письменного стола – широкий диван с резной спинкой, над которым уютно бормотали часы. В спальне стояло глубокое мягкое кресло у окна, откуда можно было смотреть на шуршащий в листьях дождь или тихо падающий снег, сообразно с временем года. Словом, было тихо, тепло и уютно. А ещё Никанор Ильич бывал в клубе, играя в винт, «железку» или «стукалку». В целом же вёл обычную, ничем не примечательную жизнь.

Что до клубов, то в Москве было их немало. Случались среди них самые разные. И даже будучи членом одного какого-нибудь заведения, любой желающий мог наведываться в заведения по соседству или просто в широко известные заведения, о которых ходили разговоры порой самые пикантные. Вот и Никанор Ильич посещал обыкновенно Дворянский клуб, хотя и не принадлежал к означенному сословию. Вместе с тем бывал он в клубе Литературно-художественного кружка, в Докторском клубе на Большой Дмитровке, в Купеческом на Малой и даже в клубе над филипповской пекарней. При этом оставался человеком умеренным и больших денег никогда не проигрывал. Как, впрочем, и не выигрывал.

Конечно, клуб, помещавшийся над пекарней Филиппова, только назывался «клубом». Собирались здесь исключительно для игры. Публика съезжалась самая разная – от князей до кокоток. Деньги проигрывались немалые. А шулера ходили в завсегдатаях. Кое-кто даже удивлялся: почему это заведение подобного рода благоденствует едва ли не напротив дома генерал-губернатора. Но бытовал анекдот, что будто бы в ответ на предложение закрыть клуб над пекарней великий князь процедил сквозь зубы: «Пусть лучше играют, чем лезут в политику». И клуб продолжил понтировать.

Как-то вечером в конце ноября вместе с двоюродным братом, тоже поповичем и тоже уклонившимся от приятия сана в пользу, правда, медицины, Никанор Ильич появился в доме Филиппова. Они прошли в буфет, на ходу обмениваясь рукопожатиями со знакомыми и посылая приветствия в дальние углы, окутанные табачным туманом. Потом переместились к столам, и Николай Нилович Левкоев – кузен Покровского – отвлёкся на знакомого доктора, принявшегося рассказывать о болезни дамы, которую тот в настоящее время пользовал. При этом врач шутил, намекал на какие-то пикантные обстоятельства врачевания и всё время пытался задеть мужа своей пациентки, человека почтенного и ничем врачу не досадившего. Никанор Ильич остался следить за игрой, а когда брат освободился от докучливого коллеги, спросил:

– Кто это?

Нужно отметить, что Николай Нилович был человеком нрава лёгкого, общительного и даже отзывчивого. Но при этом ненаблюдательным и, как считал Никанор Ильич, легкомысленным. Он не разобрал, о ком спрашивал его брат, в ответ только рассмеялся и сказал:

– Ну как же!.. Я же тебе рассказывал…

– Карту!.. – слышалось меж тем из-за столов.

– Получите-с…

– Ещё…

– Это же Губкин – рыболов… Общество московских рыболовов…

– Ну так и что?..

– А то, что ты его отлично знаешь! У него ещё изо всех карманов черви расползаются… Но сейчас-то на нём, должно быть, другой сюртук. А вот стоит тебе встретить его в Обществе московских рыболовов, и ты увидишь, что из карманов у него черви так и лезут!..

– Вздор! Зачем мне его черви?..

– Помилуй! Черви – это прелюбопытно…

– А я говорю тебе – вздор. Не собираюсь я с ним встречаться, да и спрашивал не о нём вовсе…

– Не о нём?.. Так о ком же?.. – Николай Нилович так искренне удивился, что можно было подумать, будто рядом с Губкиным и в самом деле никого не было. Но тут же он оживился. – Ах, рядом!.. Ну, брат, ты не можешь его не знать! Я бы и не подумал, что ты о нём спрашиваешь... Это же Кокушкин… Тот купец-самодур, что держит у себя тигров. Тигры эти, как говорят, преспокойно гуляют у него по саду, а время от времени – со скуки, должно – прыгают к соседям. Вообрази только, что начинается в соседском саду!.. Говорят ещё, что тигров он по очереди укладывает с собой в постель. Тигр вытягивается в струну и всю ночь дрыхнет между Кокушкиным и его женой. Вообрази только, каково это его жене – спать рядом с тигром. У тигра, должно быть, из пасти разит…

– Черви, тигры! О чём ты всё толкуешь?! И что тебе за охота повторять одни и те же побасенки… Я спрашиваю не о нём…

– Да о ком же ты?.. Прости – не пойму!.. – воскликнул Николай Нилович и снова с искренним недоумением.

– Да ведь не вдвоём же они играют, – раздражённо проговорил Покровский, не глядя в сторону брата.

– Что это, мать моя, за ходы у тебя? Ты, я чай, малый шлем разыгрываешь, а не мух считаешь… – послышался со стороны резкий старушечий голос.

– Так ты о дамах? – удивился Левкоев.

– В чёрном платье…

– Ну, брат, ты меня положительно удивляешь…

Николай Нилович начал рассказывать, как ещё летом они ездили большой компанией в Яр.

– Вспомни-ка, ещё купчики шумели…

И Никанор Ильич действительно что-то припоминал. Шумная купеческая компания… цыгане… запах шампанского из-за разбитой бутылки… И крики… крики… Но ту, что сидела сейчас перед ним, Никанор Ильич не помнил. «Царица южная приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой…», – почему-то вертелось у него в голове. Он вспомнил Елену Захарьевну с её русской – нет, даже не красотой, всего лишь миловидностью, – и ему сделалось грустно и даже как будто неловко, как человеку, вдруг обнаружившему, что долгое время он пребывал в неведении относительно хорошо знакомого предмета. Черты, что он видел перед собой сейчас, а точнее, только их-то он и видел, были совсем иного рода. Вот она подняла глаза, и Никанору Ильичу показалось, что он давно знает её. Но не по Яру. Конечно, не по Яру! На него смотрела васнецовская Богородица, виденная недавно в Киеве. Те же огромные глаза, до дна которых невозможно добраться, а значит, невозможно понять наверное, что в них таится. Те же губы, та же тонкая переносица… Словно почувствовав на себе его взгляд, она подняла глаза на Покровского, но, не признав, посмотрела сквозь него и тут же вернулась к игре. «Царица южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их…»

– Вздор! – огрызнулся Покровский на брата. – Это вздор!..

– Что – вздор?

– Всё, что ты говоришь – вздор. Этого и быть-то не может.

– Почему не может? Спроси у кого хочешь… Эта женщина – Сарра Белкова… Спроси у кого угодно: что вы знаете о Сарре Белковой…

– Вот ты опять…

– Что – опять?..

– Опять вздор. И вообще… извини меня: я еду домой. Ты, впрочем, оставайся…

– Да как же так?!. – Николай Нилович решительно не понимал, что происходит. – Да ведь мы только…

Но Покровский был уже на лестнице. Причём, спускаясь, споткнулся и чуть было не скатился вниз.

.

***

.

Сарра Белкова была родом из Мглина. Нельзя сказать, чтобы семья Сарры бедствовала, но и достатка они тоже не знали. Двоюродная тётка Сарры – Циля – уехала однажды в Москву и там, как считалось, очень удачно вышла замуж. Но в то время еврейских невест в Москве недоставало, и ловкачи нарочно собирали девушек и везли их в Первопрестольную. Когда подросла Сарра, нужда в еврейках иссякла. Но Сарра всё равно хотела быть как Циля. Возможно, разговоры о тётке, слышанные ей с самого детства, возбудили в ней какую-то особенную фантазию, но Сарра отчего-то была уверена, что ей непременно нужно ехать в Москву пытать счастье.

Если бы семья Сарры ни в чём не нуждалась, ей бы и в голову не пришло ехать так далеко – нашёлся бы жених и поближе. А может, родители не стали бы торопиться с выдачей Сарры замуж и сказали бы ей так:

– Сарра, доченька, вот тебе шёлковое платье, а вот – белая булка. На что тебе замуж?..

Но никто не предложил Сарре ничего подобного. Напротив, семья была только рада избавиться от лишнего рта, отправив дочку к Циле. А та, раз уж сумела устроиться в Москве, поможет и племяннице.

– Ведь Циля – моя двоюродная сестра по матери. Разве останется она равнодушной?.. – в который раз объяснял Сарре отец, отвезший её на своей бричке до Брянска и помогший погрузиться в поезд на Москву.

По прибытии в Белокаменную, изрядно напуганная и утомлённая дорогой Сарра около часа просидела на скамейке в здании вокзала, таращась кругом себя и от усталости жалея обо всём на свете. Обессилевшей Сарре уже казалось, что она зря приехала на эту шумную станцию, что здесь не ждёт её ничего хорошего, напротив – на каждом шагу притаились подвох и опасность. Ей было страшно и очень хотелось плакать. Но даже плакать она боялась и гнала слёзы прочь. Сарре нужно было разыскать Цилю, чей адрес, записанный на бумажке, она хранила на груди. Но извлекать бумажку не надобилось: адрес был заучен наизусть. Задача же заключалась в том, чтобы спросить, как правильно добраться по адресу, и чтобы не получилось как на перроне, когда мещанин, у которого Сарра, едва сойдя с поезда, спросила про Цилю, назвал её «жидовочкой» и пребольно ущипнул за грудь. Так что Сарра взвизгнула и отскочила прочь, а мещанин расхохотался, оголив зубы, которые были у него такими жёлтыми, что Сарра невольно на них уставилась. А мещанин, заметив это, рот захлопнул и сказал:

– Ну, ты… Чего вылупилась?..

И на сей раз назвал Сарру «жидовкой».

В поезде Сарра старалась ни с кем не разговаривать и большую часть времени делала вид, что спит. Теперь же, в Москве, Сарра понимала, что страх заговорить может стать настоящим препятствием на пути к конечной цели. Ей уже грезилось, что всю оставшуюся жизнь она просидит здесь, на Брянском вокзале, и новые страхи принимались терзать бедную Сарру.

Неизвестно, сколько бы и в самом деле провела Сарра времени в деревянном здании вокзала, не появись вдруг перед ней евреи – мужчина в кнейче, женщина в парике и две барышни с длинными косами. Сарра подумала, что евреев послал ей сам Бог, и поднялась со скамьи, на которой сидела, вперив глаза в спины соплеменников и ожидая от этих спин чуда. Чудо действительно произошло, потому что евреи остановились и мужчина принялся что-то объяснять своим спутницам. Потом он замолчал и, обернувшись, увидел Сарру. Тут Сарре почудилось, что в хитрых его глазах промелькнула улыбка. Но, возможно, так оно и было, потому что мужчина что-то сказал, обращаясь к женщине в парике, а барышни как по команде посмотрели на Сарру. Та, что помладше, показалась Сарре удручающе некрасивой. Вторая, наоборот, была красавицей – брюнеткой с яркими голубыми глазами. Сарра залюбовалась девушкой, а мужчина в кнейче тем временем опять повернулся к Сарре и уже очевидно ей улыбнулся. Тогда Сарра, не сводя с соплеменников молящих глаз, подошла к ним робкими шажочками, сделала книксен и сказала зачем-то:

– Бон жур…

В тот же вечер Сарра появилась в Машковом переулке, а Циля, бывшая тогда в интересном положении, ахала, причитала, всплёскивала руками – словом, как могла выражала свою радость и прочие лучшие чувства.

Измученную дорогой и впечатлениями Сарру уложили спать вместе с детьми. И Сарра, блаженно вытянувшаяся на несвежем белье, успела до погружения в сон подумать, что всё уже получается.

Наутро Циля, неся впереди себя огромный живот, побежала советоваться с Голдой, куда бы можно было пристроить нежданно явившуюся Сарру. Голда обещала подумать и на следующий день явилась к Циле. Они прошли на кухню и долго там перешёптывались под запахи и клокотание какого-то варева. Потом Голда отправилась восвояси с таким видом, как будто без неё ни одна пушка в Европе не стреляет. А через пару дней Сарра, довольная, что всё так быстро и хорошо устроилось и что не зря она явилась в Москву, переехала на Кузнецкий мост.

Словом, не прошло и недели, как Сарра уже обосновалась в Москве, днём пришивая пуговицы, а ночи коротая в комнате с тремя другими девушками. Сначала Сарра опасалась, что с ней станут обращаться дурно, но этого не произошло. Наоборот, хозяйка, миловидная кудрявая француженка, была приветлива и на хорошем русском языке задавала много участливых вопросов: кто родители, есть ли жених или, может быть, друг. Сарра знала по-русски и отвечала бойко. Жениха у неё не было, а насчёт друга она не совсем поняла и сказала, что в Мглине остались подруги.

– Вот и прекрасно, – улыбнулась хозяйка и потрепала Сарру по щеке. – Очень славно.

И добавила ещё что-то по-французски. Но по-французски Сарра не понимала.

Прошло ещё несколько дней за пришиванием пуговиц. Сарра начала привыкать и даже привязалась к пуговицам, среди которых появились у неё любимчики – перламутровые крошки. В ателье постоянно заходили какие-то люди, но Сарра никого не видела – хозяйка общалась с посетителями в первом помещении. А Сарра, сидевшая с девушками за портьерой, только прислушивалась к голосам. Лишь однажды хозяйка зашла к ним в комнату с каким-то господином.

– Вот она, наша малютка, – сказала хозяйка, улыбаясь и указывая на Сарру.

– Шарман! – проговорил с восторгом господин. – Прелесть, что за малютка!..

Девушки, работавшие с Саррой, захихикали и стали переглядываться, а Сарра чего-то испугалась. Господин был немолод и не очень-то хорош собой. Сарре он не понравился.

– Как видите, лишнего не прошу, – всё так же очаровательно улыбаясь, добавила хозяйка.

И все девушки снова захихикали и посмотрели на Сарру. Потом, как по команде, опустили глаза. Сарра ничего не поняла и так разволновалась, что уколола себе палец. К тому же пришедший господин, жадно смотревший на Сарру, казалось, хотел её потрогать. Сарре одновременно это нравилось и не нравилось.

– А свеженькая! – господин причмокнул.

– Решительно! – очаровательно грассируя, пропела хозяйка. После чего они ушли. Но Сарра слышала, как хозяйка ещё говорила, что лишнего не просит и что торговаться – грех. На что господин отвечал:

– Ну Бог с вами… Бог с вами… Согласен…

В субботу, когда Сарра раздумывала, как бы соблюсти Закон, хозяйка завела её в свой кабинет и сказала:

– Вот что, голубушка… Тебя видел один человек и… Ну просто потерял голову!.. Что только я ни говорила ему!.. Словом, он просит тебя сделать с ним прогулку. Совсем небольшую прогулку. Имей же в виду: это очень богатый господин… Что до меня, я совсем не возражаю против этой прогулки. Молодой девушке нужны развлечения и нужен друг. Во Франции у девушки обязательно есть друг… Ты можешь ехать спокойно, и если задержишься, я не буду очень ругать маленькую шалунью…

Сарра попробовала сказать про субботу, но хозяйка не поняла её:

– Суббота?.. Вот и отлично! В субботу самое время гулять молодой девушке. Гулять с богатым другом… Ах, как тебе повезло, моя малютка! Они бы дорого дали… – и хозяйка кивнула куда-то в сторону ателье. – Словом, поезжай, моя дорогая. А вещи я велю прислать после.

– Вещи? – не поняла Сарра.

– Да-да. Вдруг тебе понадобятся твои вещи… Но лучше, когда шалунья не задаёт лишних вопросов… Ведь так?..

Оказалось, что у подъезда Сарру ждёт закрытый экипаж. И когда Сарра уселась на мягкое красное сиденье, то рассмотрела, что рядом разместился тот самый господин, который давеча назвал её «свеженькой».

– Душенька, – говорил Сергей Иванович – а именно так звали господина – и гладил Сарру по руке. – Персик… Птичка…

Они приехали на Собачью площадку, и Сергей Иванович повёл Сарру в маленький деревянный домик, где в комнатах пахло увядшими розами. Сарра очень боялась Сергея Ивановича и шла за ним молча, помня, однако, что хозяйка называла его «богатым господином».

– Душенька, – сказал Сергей Иванович, проведя Сарру в полутёмную гостиную с одним окном, – я человек вдовый, но как же мне хочется иметь такого дружка…

И он поцеловал Сарре сначала одну ручку, потом другую, а потом повёл её из комнаты в комнату.

– А что, душенька, – говорил он, – очень миленькая квартирка. Поживи покамест!

Сарра ничего не поняла, но Сергей Иванович заметил это по её растерянному лицу, и пояснил:

– Душенька, эту миленькую квартирку я нарочно снял для тебя. И в мастерской больше не надо работать… Оставайся, душенька!

Последние слова он произнёс молящим тоном, но Сарра была уверена, что он не просит, а приказывает. Ей совсем не хотелось тут оставаться, но она так боялась Сергея Ивановича, что возразить не посмела и осталась. К тому же в спальне Сарру ждал подарок: в коробке с розовым бантом лежало серое шёлковое платье с жемчужным отливом. А у Сарры ещё никогда не было шёлковых платьев.

Ночью Сергей Иванович громко храпел, а Сарра плакала. Теперь ей было стыдно и горько: она думала, что похожа на салфетку, которой утирают за обедом грязные жирные губы. Она лежала на спине и, уставившись в темноту, ненавидела себя, Сергея Ивановича, жемчужное платье и деревянный домик. Однако, что следует теперь делать, Сарра не знала – идти всё равно было некуда. И она решила, что пока поживёт в этом домике, а потом что-нибудь придумает. Может быть даже, Сергей Иванович на ней женится, раз уж он всё равно вдовец. Потом она потрогала платье, коробка с которым стояла рядом на полу, и немного успокоилась.

Наутро Сергей Иванович уехал и не приезжал весь день. Зато явилась какая-то здоровенная хмурая баба и сказала, что будет «кормить барышню». Вечером она ушла, и Сарра осталась одна – Сергей Иванович так и не появился. На другой день его снова не было. Сарра сидела одна, гладила своё платье, обедала, ужинала и ничего не понимала. Ей опять стало стыдно и страшно. Она было подумала, что Сергей Иванович больше не придёт, и куда теперь ей податься – непонятно. Где находится мастерская, она не помнила, да и как бы она теперь появилась на хозяйкины глаза? Оставался адрес Цили, да ведь и Циля спросит, отчего она убежала из мастерской, и прогонит, едва узнав, что случилось. Других знакомых у Сарры в Москве не было, и куда идти, она решительно не знала.

Но вдруг Сергей Иванович объявился, и Сарра даже обрадовалась ему. Тем более что Сергей Иванович привёз ей шляпку.

– Душенька, – шептал он, – как идёт к твоему личику…

Он так смотрел на Сарру, так вытягивал шею и шевелил при этом пальцами, что напомнил какое-то насекомое.

Скоро Сарра перестала бояться и знала: на сколько бы ни исчез Сергей Иванович, он всё равно потом появится, привезёт подарки и уже с порога вопьётся в Сарру глазами, зашевелит пальцами. Она пока что стыдилась своего нового положения, но вскоре и думать об этом забыла. Сарра вдруг, неожиданно для себя оказалась в новом мире. Постепенно она обжилась с его правилами и приняла их. Она не перестала замечать, что за пределами этого мира его правила являются постыдными. Просто она не выходила теперь за эти пределы, оттого перестала стесняться и стыдиться. В этом новом мире, например, не считалось постыдным принимать подарки и деньги, стыдно было их не дарить.

Сарра даже стала выезжать с Сергеем Ивановичем в рестораны, клубы и театры, приковывая всякий раз к себе внимание окружающих. Спустя несколько месяцев у Сарры был уже целый гардероб новой одежды, появилась и небольшая шкатулка с bijoux. А ещё появилось много знакомых. Главным образом, это были знакомые Сергея Ивановича, но Сарра с удовлетворением понимала, что кое-кто был бы не прочь занять его место.

И когда в один прекрасный день Сергей Иванович сказал: «Видишь ли, душенька…», Сарра всё поняла и ничему не удивилась. Всем своим видом Сергей Иванович как будто извинялся. На сей раз он не шевелил пальцами, зато смотрел виновато и так сутулился, так втягивал голову в плечи, что стал казаться Сарре меньше ростом. Он уселся на синий диванчик в гостиной, а Сарру усадил рядом. Гордая, с прямой спиной она села на самый край, вполоборота к Сергею Ивановичу.

– Видишь ли, душенька… Ты хорошо меня знаешь, ты знаешь, что я стар и мне уже трудно управляться с такой резвой кобылкой…

Тут он хихикнул и погладил Сарру по руке, отчего Сарра поморщилась и недовольно повела плечом.

– Ну вот, ты уже и сердишься, – вздохнул Сергей Иванович. – Но я на тебя не в обиде, я отлично понимаю, что такой кобылке нужен ездок помоложе… Я тебе, душенька, очень благодарен, что ты скрасила мои деньки. И теперь хочу тебя отблагодарить. Не хочу больше быть тебе в тягость, душенька. Да и мне, видишь ли, уже тяжело к тебе приезжать. Я, видишь ли, уже не молод… Но я не могу оставить тебя одну! Я не такой человек… Вот поэтому я передам тебя Петру Спиридоновичу…

– Это что же это такое – «передам»? Это как же мне вас понимать?.. Я ведь не ваша табакерка, чтобы передавать меня…

– Ну, душенька, ну, прошу тебя – не кричи! Ты в последнее время много кричишь… Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. И знаешь, что я совсем не то хотел сказать… Я хотел сказать, что уже стар, а Пётр Спиридонович молод… И он хочет… Словом, он от тебя без ума, душенька. Он просто голову потерял!.. А ты ведь не откажешь Петру Спиридоновичу? А, душенька?..

Пётр Спиридонович был похожим на медведя наследником богатой купеческой фамилии, ничем не обременённый и отказов не принимавший. Сарру он попросту перекупил у Сергея Ивановича за сумму, превышающую все предшествующие расходы самого Сергея Ивановича. И скоро уже Сарра неслась в санях к Яру, танцевала с цыганами в «Стрельне». А не то катила по «чугунке» в Питер, хохоча и упиваясь шампанским. В домике у неё стали бывать гости, она научилась и полюбила играть в карты. Шёлковые платья всех цветов и фасонов уже не вмещались в гардероб, в комнатах пахло духами, а bijoux, хранимые в шкатулках и двух футлярах, запирались на ключ в несгораемый шкаф. Единственное, чего не хватало Сарре – положения. Хоть она и не стыдилась своей жизни, а на скромных модисток посматривала свысока, быть вечной лореткой, оставаться всю жизнь на обочине ей вовсе не улыбалось. Когда Пётр Спиридонович целовал ей ноги и кричал «царевна моя!», Сарра всё ещё надеялась, что этот холостяк навсегда останется у её ног и что именно она, а не кто-то другой поможет ему распрощаться с холостой жизнью. Но когда Пётр Спиридонович привёз ей корзину цветов, а на стол выбросил десятитысячную пачку денег и объявил, что через неделю женится и «на этом – баста!», Сарра по-настоящему разозлилась и даже разрыдалась со злости. Пётр Спиридонович не ожидал этого от Сарры, растерялся и забормотал что-то такое о возможных встречах в будущем. Но Сарра в сердцах метнула в него корзину, из которой по комнате разлетелись кремовые камелии, и велела немедленно убираться «навсегда! к чёрту!» Пётр Спиридонович ретировался обескураженный, а Сарра вскоре пожалела о неразумном своём поступке. Нужно было действовать осторожно и хитро, а там, глядишь, и свадьба расстроилась бы. Сарра подумала, что исправить ошибку ещё не поздно, потому что Пётр Спиридонович наверняка вернётся – не может не вернуться. Ведь Сарра прекрасно знала, каких денег она ему стоила и какое восхищение вызывала. Но прошла неделя, другая… а Пётр Спиридонович не возвращался. Сарра было хотела послать за ним. Но потом решила, что, видно, там и вправду «баста» и стоит обратить поиски в другую сторону.

Весть о том, что Сарра свободна, разнеслась быстро. К ней стали являться претенденты на освободившееся место, но Сарра уже знала, что всё это не то, что довольно размениваться, и что нужен хоть какой-нибудь, но муж.

Появившись в Москве бутоном, по прошествии двух лет она раскрылась цветком. Она больше не стыдилась и не боялась, она была так хороша, что не находилось человека, не обратившего на неё внимания. К тому же она была умна и быстро всему училась. После Сергея Ивановича и Петра Спиридоновича у неё осталось множество знакомых, и Сарра не скучала. Она полюбила игру и с удовольствием просиживала за карточными столами, присматриваясь и поджидая удобного случая.

.

***

.

В субботу Николай Нилович повёз Покровского в «Славянский базар», откуда, поужинав, они пешком отправились в Докторский клуб на Большой Дмитровке. По пути Николай Нилович рассказывал о родственнике жены, пожилом профессоре, читавшем в семинарии курс истории, но более радевшем о семинарском пруде, куда ученики любили бросать камни, нежели о науке.

– Вообрази только, – говорил он, – этот старик подкарауливает семинаристов с палкой. И завидя кого-нибудь возле любимой своей лужи, буквально набрасывается… Нет, брат, ведь это свинство! – вдруг оборвал он свой рассказ. – Да ведь ты меня совершенно не слушаешь!..

Николай Нилович остановился и заглянул в лицо брату, который почему-то опустил глаза и отвернулся. Да ещё дёрнул плечом, пытаясь стряхнуть пальцы кузена.

– Что ты? – спросил встревоженный Левкоев. – Что это с тобой? Да ты, верно, болен!..

– Нет, нет… ничего… – пробормотал Никанор Ильич и едва заметно поморщился. – Я вот… может… может, пойти туда – в Филиппову?..

– К Филиппову?!. Помилуй… Да ведь это далеко… Зачем тебе? Что там?..

– Там… – начал было Никанор Ильич и запнулся. – Ничего особенного… По-моему, там недурная игра…

– Что же с того, что недурная? Здесь, в Докторском, тоже недурно играют… Послушай, с тобой определённо что-то не так. Я – врач, и тебе лучше сказать мне…Что у тебя – инфлюэнца?.. Кажется, не похоже…

Николай Нилович повернул к себе лицо брата и двумя пальцами, стянув предварительно с руки перчатку, растащил веки на правом глазу. Сделал он это, скорее, по привычке, потому что уже стемнело, и толку в таком осмотре не было никакого.

– Послушай, старый чёрт, – заговорил Левкоев, пихнув часто замигавшего брата в плечо. – Нет у тебя никакой инфлюэнцы… Впрочем, чёрт с тобой, не хочешь – не говори. Поедем к Филиппову, если это тебя развлечёт… Извозчик!..

И через четверть часа они поднимались по ступеням филипповского дома в верхний этаж, где прочно обосновалось заведение с сомнительной репутацией, на которое генерал-губернатор, однако, возлагал серьёзные надежды.

В известном смысле Николай Нилович оказался прав – всё то время, пока Покровский не видел своей «царицы южной», он чувствовал себя больным. Есть не хотелось, голова гудела, а сердце стучало так, словно протестовало и никак не хотело соглашаться с происходящим. Все мысли его были теперь только о Сарре. Чем бы ни доводилось ему заниматься, он пытался представить, что бы сказала ему Сарра. В другое время он вспоминал, во что она была одета, как посмотрела на него, или старался «поточнее припомнить», как долго она задержала на нём взгляд. Каждый раз выходило, что дольше приличного. Тогда он вскакивал, принимался ходить по комнате и даже потирал руки.

Жена тоже заметила, что с ним происходит что-то странное. Он был настолько погружён в себя, что Елена Захарьевна могла сколько угодно наблюдать, как он ходит взад и вперёд, как трёт ладони и как кушанье на его тарелке остаётся нетронутым. В тот день, когда Никанор Ильич ужинал с братом в «Славянском базаре», жена говорила ему за завтраком:

– Прости, но мне кажется, что с тобой что-то не то творится… Ты ничего не говоришь – что ж, это твоё право… Но пойми, что, возможно, лучше сказать… И сказать, как можно раньше…

Она ничего не имела в виду и говорила просто по наитию, говорила те слова, которые, как ей казалось, было бы уместно сказать. Но Покровский испугался, что она всё уже знает. Правда, он тут же осёкся – ведь знать было решительно нечего. Но вспыхнувший страх заставил его признать себя прелюбодеем. «Ну и что…», – подумал Никанор Ильич, сознавая, что уже изменил жене и что произошло это как-то само собой. Как-то случайно и помимо его воли. Он поймал себя на мысли, что не испытывает стыда или сожаления, и что едва только приключившийся грех доставляет ему неизмеримо большую радость, нежели праведная семейная жизнь, которую он вёл до сих пор.

«Отчего это так?.. – думал Покровский, явившийся в клуб нарочно, чтобы проверить себя. – Видит Бог, ведь я не искал её… И как всё это быстро сделалось со мной!..» Сарра была в клубе, но всё, на что осмелился Никанор Ильич – любоваться ею издалека. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!»…

С тех пор, как он впервые увидел Сарру, прошло несколько дней. Всё это время она незримо была где-то рядом, как отложенная ненадолго книга, о которой помнишь и ждёшь, когда же можно будет вернуться к прерванному чтению. С утра первая мысль его была о Сарре. Весь день и ночью, засыпая, он тоже думал о ней, причём голова его переполнялась разным вздором, вроде того, что Сарра нежна и прекрасна, что стан её гибок, а смех похож на переливы серебряного колокольчика. «Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста… пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей…», – бормотал он, погружаясь в сон.

У него пропал аппетит и, особенно по утрам, кусок не лез в горло. В животе ощущалась противная дрожь, какая бывала прежде перед экзаменами. Он всё время волновался и, стараясь объяснить себе причины этого волнения, был уверен в одном: это приятное и неиспытанное ранее волнение. Его состояние было похоже на состояние человека, не спавшего несколько ночей кряду. Какая-то смесь эйфории с оцепенением.

Да, да – говорил он себе, это то самое чувство, о котором все вокруг столько говорят и пишут и о котором сам он до сих пор знал только понаслышке. Когда-то он думал, что этого не бывает, что не может человек ничего такого чувствовать, чтобы делать непоправимые глупости. И когда он как-то услышал, что вот де знакомый офицер застрелился от неразделённой любви, оттого что какая-то она предпочла офицеру чиновника, тоже, кстати, знакомого, он только пожал плечами. Жест этот выражал недоумение по поводу поступка офицера, который, по дворянской, изнеженной своей натуре, всего-навсего блажил, куражился. Но вот что-то случилось, и Никанор Ильич вдруг понял того офицера. И, окажись на его месте, вполне мог бы поступить точно так же.

Возлюбленную свою Никанор Ильич совершенно не знал, но отчего-то был уверен, что это пустяк, дело времени. Зато он знал, что любит и любит впервые, за что был ещё и благодарен своей любимой. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!.. Он был счастлив ещё и тем, что тоже наконец-то познал magnum ignotum – великое неизвестное, испытал это незнаемое и далёкое раньше чувство. Ему казалось, что он попал в общество избранных, потому что приобщился какой-то тайны.

Потом ему пришло в голову, что поскольку сам он – человек совершенно обыкновенный, следовательно, он не может быть одинок в своих мыслях и чувствах. А это значит, что множество людей рассуждают о любви, не имея о ней ни малейшего представления, как и сам он до недавних пор не знал о ней ничего. Ему стало весело от этой мысли, особенно потому что он-то теперь отлично понимал и Шекспира, и Пушкина, и многих других, воспевающих любовь.

Дома, уединившись в кабинете или в своей спальне, Никанор Ильич несколько раз проделывал следующее: «Люблю», – шептал он и закрывал глаза. И тотчас перед ним, перед его мысленными очами являлось лицо не Елены Захарьевны, а Сарры. «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!»…

Ему казалось удивительным, что вся эта радостная буря, захлестнувшая его вдруг, поднялась от одного взгляда, от одной встречи. Но Никанор Ильич знал, что взгляд был не последним, а встреча не случайной. А всё, что рассказал ему Левкоев – один только вздор, вздор и ханжество. Вскоре он свыкся с мыслью, что на свете есть Сарра, которую он любит и которая с лёгкостью растопила его не знавшее любви нутро. Наконец наступил миг, когда он понял, что не хочет более держать это в себе, что пора объявить обо всём самой Сарре.

Спустя ещё несколько дней после второго визита в филипповский дом, Никанор Ильич, ни слова никому не говоря, один отправился в клуб на Тверской. Он сразу заметил Сарру за игральным столом. Она тоже увидела его и, как показалось Никанору Ильичу, узнала. Во всяком случае, она задержала на нём взгляд на одно мгновение дольше обычного. Он постоял в стороне, наблюдая за её игрой, и вскоре ушёл.

На другой день он снова был в клубе. Но Сарры там не нашёл. Не оказалось её и на следующий день. Никанор Ильич вернулся домой почти в отчаянии. На вопрос Елены Захарьевны, что с ним происходит и что случилось, он отозвался, поморщившись:

– Ах, оставь, пожалуйста…

– Почему же ты сердишься?..

– Оставь эту заботу с нелепыми причитаниями! – воскликнул он.

– Я вовсе не причитаю, – удивилась Елена Захарьевна. – Но если тебе не нравится…

– Да, мне не нравится! – громко и раздражённо перебил Никанор Ильич жену. – Не нравится, что ты вечно… вечно навязываешь мне свою приторную, слащавую заботу. И я прошу тебя не лезть ко мне в душу, не навязываться!.. Что бы я ни начинал делать, ты уже тут!.. Как ты не понимаешь, что мучаешь меня своей навязчивой, вездесущей заботой, своим… я не знаю… своим рвением!

Елена Захарьевна, никогда не видевшая своего мягкого и флегматичного супруга в таком раздражении, совсем растерялась. Что-то произошло, но что, она не могла понять – между супругами не было тайн, Никанор Ильич рассказывал обо всех своих неприятностях.

– Прости… Ты кричишь?.. – побормотала Елена Захарьевна, испугавшаяся и бессмысленной тирады, и повышенного голоса. – Я лучше уйду…

Оставив мужа одного в прихожей, она заторопилась к себе. А закрыв за собой с поспешность дверь, остановилась и, пожав плечами, прошептала:

– Каким рвением?..

Никанор Ильич между тем прошёл в столовую. Ему принесли ужин, но есть не хотелось. Сначала он молча теребил перепутавшиеся кисти вязанной скатерти, потом стал ковырять вилкой говядину и даже проглотил небольшой кусок. Погодя, отхлебнул чаю. И во всё это время пребывал в каком-то мысленном тумане: мысли обрывочные, неясные вертелись в голове, и рассмотреть их было совершенно невозможно. «Зачем я кричал на неё?.. Она ведь не виновата… И я не виноват… Господи, отчего это так? Ведь я не искал её… Как тяжело!.. Где она?.. Я так ничего о ней и не знаю… Николя говорил… Вздор! Допустим даже, что она не невинна… И что? К чему это? Кому это вообще надо?.. Это хорошо для разведения… Для разведения человеков… А когда любишь… А я люблю?.. Что же тогда, если нет?.. Если она позовёт, я с радостью брошу всё и пойду за ней… “Как много ласки твои лучше вина”… Только бы позвала… Но кричать всё равно не надо. Не надо кричать… Извиниться, пожалуй…»

Он отправился в кабинет. Пробовал читать письма, хотел разрезать новую книжку журнала. Но всё валилось из рук, а мысли разбегались как тараканы, когда внезапно зажигается свет...

.

***

.

– Извини меня, Еленочка, – сказал Никанор Ильич, входя наутро в столовую и целую жену в темя. – Я вчера был не в духе. – Елена Захарьевна кивнула и слегка погладила мужа по руке, которой он приобнял её за плечо.

– Может, тебе стоит съездить куда-нибудь? – осторожно спросила она, глядя, как вяло помешивает ложечкой кофе.

Не поднимая на жену глаз, Никанор Ильич пожал плечами. Она стала его рассматривать и отметила, что выглядит он и в самом деле неважно: бледный, осунувшийся, лицо стало каким-то оплывшим – уголки рта сползли вниз, отчего рот сделался похож на тряпку, вывешенную на просушку. На среднем пальце левой руки, которой он подпирал голову, она заметила заусенец, торчавший, словно колючка, и подумала: «Даже про ногти свои забыл… Что бы это с ним было?..» Потом она перевела взгляд на его голову, на зачёсанные назад редкие волосы, похожие на толстые струны невиданного музыкального инструмента, и сердце у неё сжалось. «Как-то он постарел… – подумалось ей. – Да, он стареет и понимает это…»

– Я не вмешиваюсь, – сказала она вслух, – ты не подумай. Но ты выглядишь усталым. И, возможно, тебе нужен отдых…

– Нет, нет… Спасибо, но ничего не нужно… Это так… Бывает, знаешь ли…

Он поднял глаза, и Елена Захарьевна увидела: он устал, раздражён, а главное – что-то гложет его. Она заметила и то, как он поморщился в ответ на её обращение. Кивнув, она решила молчать и уж больше не сказала ни слова. Завтрак прошёл в тишине.

Встав из-за стола, Елена Захарьевна велела дочерям одеваться и сама удалилась за тем же. Одевшись, они ещё долго толкались в прихожей, одёргивая и поправляя наряды друг друга. Девочки смеялись, маленький фокстерьер звонко лаял, а горничная уговаривала их всех угомониться. Наконец они ушли, и в квартире вдруг стало тихо. Была суббота, когда Елена Захарьевна навещала обычно родителей, задерживаясь у них до вечера, а то и до воскресенья.

Оставшись один, Никанор Ильич принялся бродить по квартире, бессмысленно беря в руки предметы и тут же водворяя их на место. Потом торопливо прошёл в свою комнату и вскоре появился в прихожей, одетый для выхода. Выйдя из дому, он, на ходу поднимая воротник пальто, пешком отправился в «Славянский базар», где в одиночестве обедал и выпил бутылку «Ливадии». После чего, минуя Охотный ряд, пошёл по Тверской к дому Филиппова, обмирая от волнения, гадая, встретится ли он с Саррой сегодня и перебирая в уме все возможные и невозможные способы отыскать её вне клуба.

.

***

.

Сарра понимала, что даже настоять на разводе и выйти за разведённого в её положении легче, чем женить на себе молодого холостяка. Кто же захочет взять за себя еврейку-бесприданницу? Молодые обычно женятся на приданом. Да и репутация у неё незавидная для невесты. Нет, мужа следует искать среди стариков или вдовцов. Ну или тех, кому надоели их жёны. Такой, если втрескается по-настоящему, на всё может пойти. Потому что поздняя любовь – как последний шанс. Сарра видела таких, только никогда не пыталась довести дело до конца. Сначала из-за Сергея Ивановича, потом из-за Петра Спиридоновича. И уж только потом Сарра стала присматриваться, стараясь разглядеть не животный интерес, а восторг, готовность упасть к ногам. Сарра знала, что у таких наступает однажды день, когда им начинает казаться, что их кругом недооценивают, что они не получают положенного, что, по своим способностям, они могли бы быть совсем не там, где они есть, просто что-то всё время мешает. И вдруг они понимают: это «что-то» сидит всё время рядом и тянет жилы. И называется это чудовище «женой». Чудовище может прикинуться пушистым зверьком, но оттого не перестанет быть чудовищем. Оно давно утратило привлекательность, да никогда и не было украшением и гордостью мужа. Оно нарожало детей для того, чтобы было кем прикрываться в ответ на справедливые обличения. И вот тогда к ним приходит понимание, что от чудовища можно всего лишь откупиться, чтобы остаток дней провести в обществе прекрасной возлюбленной, наслаждаясь жизнью во втором браке, заключённом не случайно, не из-за наследства и не по прихоти папеньки с маменькой. В осмысленном браке с женщиной, которая станет украшением и которую действительно захочется носить на руках.

Выходить замуж за молодого – это всегда больший риск. Ведь пройдёт время и в случае – о, нет, даже не неудач! – просто, если его обойдут наградой или вдруг он проиграется, или кто-то посмеётся над ним, он придёт и скажет: «Из-за тебя, жидовка». О! Сарра вполне успела узнать их. И даже если ничего такого не будет, лет в сорок ему станет скучно – это уж непременно! – и он снова скажет: «Из-за тебя…» И вот тогда он станет лёгкой добычей. Он сам отправится на поиски. Это случится помимо его воли. И тогда придётся либо вести за него борьбу, либо от него отказаться.

Выйти за своего? Да где же найдёшь в Москве холостого еврея, которому родители ещё не подобрали невесты? Да и репутация опять же… Нет, что ни говори, а с инородцем проще.

Когда в первый раз она увидела в филипповском доме обращённые на неё глаза, исполненные восторга, испуга и ожидания, она не обратила на это внимания – мало ли кругом восторженных дураков. Когда она снова увидела эти глаза, она поняла, что тут дело серьёзное. Она решила проверить свою догадку и нарочно не появлялась в клубе несколько дней. Появившись затем в компании молодого офицера Ромашина, знавшего её со времён Петра Спиридоновича и теперь изредка заезжавшего или возившего её обедать, она снова поймала на себе взгляд, полный муки и восхищения. Чуть в стороне от её стола стоял всё тот же коренастый лысеющий господин с тревожными карими глазами. Сарра едва улыбнулась ему и вернулась к игре.

Она успела заметить, что господин прилично одет и холен. Но знакомиться тогда же было ей неудобно, потому что она уже пообещала Ромашину провести вечер с ним, и отказ вызвал бы скандал. Когда Сарра в другой раз оторвалась от игры, коренастого господина уже не было. Сарра слегка нахмурилась, но игра, а потом и Ромашин отвлекли её.

.

***

.

А дальше всё закружилось как ярмарочная карусель. Уже после, замелькавшие одно за другим события, казались Никанору Ильичу не то каким-то странным сном, не то случайно подсмотренным отрывком из чужой жизни.

В субботу они отправились с Левкоевым обедать в «Славянский базар». И по пути, вдыхая влажный воздух московской оттепели, Покровский думал, что в Москве, какой бы она ни была, всегда есть что-то неизменное, какая-то своя константа. Да вот хоть бы галки и колокольный звон. Зимняя Москва – то морозная и белоснежная, залитая холодным светом, то сизая, с матовым воздухом, смурная и слякотная – неизменно оглашается звоном и граем, колокола и галки есть при каждой церкви.

Тем же вечером они сидели в буфете филипповского дома, и когда вошла Сарра, Левкоев случайно перехватил взгляд брата и радостно воскликнул:

– Ого!.. Да ты бы так и сказал!.. Чего же проще?.. Эй, Сарра!..

Тем же вечером они провожали Сарру домой на двух извозчиках. Впереди ехали Сарра с Левкоевым, за ними – Покровский, который думал, что всего этого просто не может быть, что происходит это не с ним. Пару раз их санки сближались, и тогда Сарра поворачивалась к Покровскому и улыбалась. Покровский был мрачен, а Николай Нилович – напротив, развязен и весел. Сарра смеялась его рассказу, а Покровский страдал и думал, что разговор, должно быть, о червях и что сам он ни за что не сможет так рассмешить и потому Сарра непременно предпочтёт ему брата. «Разве я сторож брату моему…», – подумалось отчего-то Никанору Ильичу.

Что-то красное на её шляпке – не то перо, не то лента – вспыхивало каждый раз, когда они оказывались в жидких лужицах фонарного света. И Покровскому всякий раз казалось, что глупое перо о чём-то предупреждает его.

Когда они подъехали к Собачьей площадке, к домику, где квартировала Сарра, Николай Нилович подал ей руку. Но она не торопилась сойти и смотрела с улыбкой на Покровского. Тот понял и подошёл к ней. Тогда она, смеясь, ступила в снег, опираясь сразу на две протянутые ей руки. Левкоев тоже смеялся вслед за Саррой, но Покровскому ужасно не нравилось их веселье. А когда Сарра чуть сжала его пальцы и обратила к нему глаза, в которых читалось любопытство, Никанор Ильич окончательно разозлился на брата.

– Заезжайте, – сказала Сарра, обращаясь к Николаю Ниловичу. – Буду рада.

– О! Непременно, непременно! – весело подхватил Николай Нилович и приложился к её ручке.

До дома было недалеко, и всю дорогу Никанор Ильич молчал, делая вид, что слушает болтовню брата. В действительности всё это время он думал о продолговатых зелёных глазах, оказавшихся так близко от его лица. Потом он вдруг понял, что сани стоят перед его домом, а Николай Нилович сжимает ему плечо и о чём-то спрашивает. Покровский сказал только: «извини, брат, голова болит», и поспешил домой.

В прихожей кремовый шар-абажур не давал яркого цвета, смягчая и успокаивая цвета и силуэты. Никанора Ильича встретила горничная. Потом мягкой, почти неслышной походкой вышла Елена Захарьевна и странно, как показалось Покровскому, посмотрела на него. Он испугался, а здороваясь с женой, вдруг поймал себя на мысли, что она ему неприятна и что впервые, наверное, за всё время совместной жизни он смотрит на неё не как на неотъемлемую часть существования, а как на чужого человека, случайно забредшего в его дом, или как на новый и непривычный пока предмет.

– Голова очень болит… – пробормотал он, холодно целуя тёплую малиновую щёку жены, и прошёл к себе в кабинет.

.

***

.

Несколько дней тому назад он знал только, что Сарра играет в филипповском доме, и его неудержимо тянуло на Тверскую улицу. Он приезжал, чтобы увидеть Сарру и, если повезёт, перехватить её взгляд. Но теперь он знает, где она живёт… К тому же Сарра сама просила приезжать. Правда, она обращалась к Николаю, и в другом случае Покровскому и в голову бы не пришло воспользоваться чужим приглашением. Но тут всё было иначе. Если она его выгонит… Что ж, тогда всё будет кончено. Но не использовать любой, самый призрачный шанс приблизиться к ней, он не может. Он бы с удовольствием отправился на Собачью площадку прямо сейчас, ночью. И останавливала его не столько необходимость врать жене, сколько боязнь недовольства со стороны Сарры.

Наутро, прежде чем отправиться по делам, он всё же решил заглянуть на Собачью площадку. Дверь, за которой вчера исчезла Сарра, открыла крупная недовольная баба, о которой Покровский подумал почему-то: «чухонка». Ни слова не говоря, эта «чухонка» проводила его в комнату и исчезла. Никанор Ильич остался один в полутёмных покоях. В доме было тихо, слышался только ход часов, да пробежал где-то приглушённый смешок. Никанор Ильич пробовал осматриваться, но всё, кроме запаха цветочных духов и пыли, кружившейся между облупившимся полом и небольшим окном, ускользало от его внимания. Наконец он услышал лёгкий шелест, и в комнату вошла Сарра. На ней было светлое платье, которое показалось Никанору Ильичу свечением. Он замер, завидев её. И, наверное, возникла бы неловкая ситуация, если бы Сарра не подошла к нему и не сказала тихо:

– Я ждала вас…

Он стал бывать в домике на Собачьей площадке каждый день и подумывать о том, чтобы переселить Сарру куда-нибудь в другое место. Ведь кто только не знал этот её адрес, и неизвестно, кто мог наведаться в его отсутствие.

Он по-прежнему завтракал вместе с семьёй, засиживался в своём кабинете. Но настоящая жизнь протекала теперь на Собачьей площадке. Не раз, оглядывая родных, он повторял про себя: «Хочу, чтобы все исчезли, остались бы только она и я…» Но ни Елена Захарьевна, ни дочери не исчезали. И он вынужден был мириться с их присутствием и даже существованием, отнимавшим, как ему казалось, у него счастье. А он верил, что Сарра – это и есть его счастье, и счастье, бесспорно, заслуженное.

Как-то утром выяснилось, что Елена Захарьевна собирается за каким-то своим делом к сестре.

– Поедем, я отвезу тебя, – предложила она мужу.

– Не надо, поезжай одна, – буркнул Никанор Ильич.

– Мне вовсе не сложно, – заверила Елена Захарьевна, в последнее время особенно старавшаяся быть ласковой. – Если нужно, я могу и подождать. Ты куда сейчас?..

«Господи! – подумал Покровский. – Ну почему это всё получается у неё так навязчиво!..» А вслух сказал:

– Упаси Бог!.. Меня совсем не нужно ждать… Елена… Я прошу тебя… Мне на Собачью площадку… Всего лишь отдать долг… карточный долг… И ты там совершенно ни к чему… К тому же я хочу потом пройтись…

– Ну хорошо, я не буду ждать. Но зачем же туда идти, когда я поеду мимо?..

Покровский вынужден был согласиться. Договорились, что вместе они доедут до Серебряного переулка, откуда их пути разойдутся.

Вышли из дома, уселись – экипаж был уже заложен – и жена повезла Никанора Ильича на свидание к любовнице. Осознание положения произвело на него странное впечатление. «Отвратительно», – подумал Никанор Ильич, не чувствуя при этом никаких угрызений совести. Потом он украдкой взглянул на лицо жены, такое доброе, простое, с непреходящим румянцем, и ему стало жаль эту женщину, не сделавшую ему ничего худого. Он отвернулся и стал думать о Сарре, потому что давно понял: мысли о ней действовали как вино, лишая способности верно оценивать происходящее.

В Серебряном переулке они расстались, и Елена Захарьевна уехала в сторону Поварской, где жила её сестра.

Пробираясь к домику Сарры, Никанор Ильич вспомнил лицо жены, каким видел его давеча в экипаже. В чём же виновата Елена Захарьевна? Ни в чём. Но ведь и он ни в чём не виноват. Так что же теперь делать? Что делать?!.

Но вот уже «чухонка» открыла ему дверь. Погодя появилась Сарра, и лицо жены растаяло из памяти как облако дыма.

«Люблю», – влажно и горячо шептала Сарра, нащупывая губами утонувшее в подушке ухо Покровского. «Люблю», – щекотало его шею дыхание Сарры. «Люблю», – неслось отовсюду как пение сирен и обволакивало, заставляло забыть обо всём.

«Пусть будем только я и она, – думал Никанор Ильич, покидая домик на Собачьей площадке. – И никого больше… Никого… Не хочу… Не желаю… Только я и она…»

И Сарра, казалось, думала о том же. «Знаешь, чего я больше всего хочу? – шептала она в другой раз. – Чтобы в мире остались только мы с тобой. Чтобы не было никого, и не было этих лет без тебя…» Он таял, а в голове проносилось: «Господи, за что ты так милостив к рабу Твоему?..» Вслух он говорил только: «Что же делать, моя дорогая?..», потому что и в самом деле понятия не имел, что теперь ему делать. И больше всего на свете боялся принимать непростые решения.

Со стороны, приключившаяся с Никанором Ильичом история показалась бы настолько обыкновенной и даже пошлой, что вызвала, в лучшем случае, кислую улыбку. Но самому Никанору Ильичу всё происходящее виделось в неземном свете, любовь Сарры казалась ему волшебной сказкой и, в то же время, чрезвычайно запутанной, не имеющей разрешения драмой; никем ещё доселе не испытанным блаженством и незнаемой болью.

Но когда это блаженство получило естественное для себя развитие, Никанор Ильич испытал настоящее потрясение. Пожалуй, ему легче было бы видеть свою возлюбленную с нимбом, нежели в интересном положении. Он думал о чём угодно: о зелёных глазах, тонких руках, шёлковых волосах, но только не о жёлтых пятнах на скулах и увеличивающемся животе.

Однако пережив потрясение, он принял Сарру с удвоенной нежностью. А наслушавшись её причитаний о том, что бедный ребёнок родится байстрюком, никому не нужным и всеми презираемым и что придётся возвращаться со своим малюткой обратно в Мглин, где по улицам расхаживают коровы, он вдруг неожиданно для самого себя принял решение.

– В Мглин? – переспросил он с ужасом, пугаясь, разумеется, не коров, а самой возможности отъезда Сарры. – Но, моя дорогая, зачем же тебе уезжать? Ты выйдешь за меня замуж, и мы всегда – слышишь ли? – всегда будем с тобой вместе…

Сарра затихла и подняла на него заплаканные и оттого ещё более позеленевшие глаза. Она вдруг подумала, что разговор происходит на том же диване, где когда-то она узнала от Сергея Ивановича, что он передаёт ей Петру Спиридоновичу. Но теперь всё было по-другому. Покровский, обняв Сарру за плечи, повторял тихо:

– ...Какая тогда наступит счастливая жизнь…

А Сарра, боявшаяся верить, затаилась и думала, что если бы можно было, она вцепилась бы в слова Покровского руками и зубами.

Тем же вечером Никанор Ильич объяснился с женой.

– Что же ты от меня хочешь?.. – пролепетала Елена Захарьевна.

Объяснение происходило поздно, когда после ужина Никанор Ильич попросил жену зайти к нему в кабинет. Елена Захарьевна, предчувствуя недоброе, пришла. Она давно уже поняла, что происходит что-то странное. Сначала она подумала, что у мужа служебные неприятности. Но он всегда обо всём рассказывал, даже о неудачных процессах. И потом Елена Захарьевна чувствовала, что не в службе дело. Никанор Ильич никогда прежде не вёл себя так: не прятал глаз, не раздражался и не ссылался по каждому поводу на здоровье. Елена Захарьевна было испугалась, что он и в самом деле болен. Причём болен тяжело и не хочет говорить об этом. Но болезнь эта сводилась к мигрени, усталости и желанию улизнуть из дома. Она ещё что-то перебирала в уме, отгоняя отвратительно-назойливую мысль, но в конце концов сдалась и сказала себе: да, видимо, у него любовница. Ничем другим объяснить его поведение она не могла. Да к тому же, произнеся про себя слово «любовница», она почувствовала, что нащупала ускользавшую материю. Наличие любовницы объясняло всё.

И хоть оставалась надежда, что это только догадка, Елена Захарьевна принялась изводить себя ночными слезами. Днём ей казалось, что на груди она носит мельничный жёрнов, но она крепилась, ничем не выдавая себя. Вечером, стоило ей закрыть за собой дверь спальни, слёзы проливались сами собой.

Потом она привыкла к новому своему положению и стала убеждать себя, что у многих мужей есть любовницы, и жёны знают об этом. Но ничего – живут как-то дальше. В конце концов наверняка ничего не известно. Не нужно вникать, не нужно допытываться, пусть всё остаётся как есть. И может быть, это пройдёт. Что бы ни случилось, она будет делать вид, что ничего не знает. Более того, она не хочет ничего знать, потому что ничего нет и не может быть. Такое запутанное самовнушение помогло, и Елена Захарьевна несколько успокоилась. Как вдруг Никанор Ильич сам разрушил последнюю надежду. Разговор, им затеянный, ещё не был завершён, а Елена Захарьевна уже знала, что перед ней чужой человек, и вернуть, увы, ничего не удастся.

– Ты всегда была мне другом, Елена, – начал Никанор Ильич, не глядя на жену. – Ты всегда понимала… И я прошу: пойми и на этот раз… Видишь ли… видишь ли… Словом...  Словом, я полюбил другую женщину… Я ничего не могу с собой сделать, прости… И без неё я тоже не могу… Наконец, я отдал тебе лучшие свои годы, а сейчас…

– Что же ты от меня хочешь?.. – пролепетала Елена Захарьевна.

– Елена, я прошу у тебя развода.

Она тихо заплакала, спрятав лицо. А он принялся ходить взад-вперёд по кабинету и вдруг поймал себя на мысли, что ему отчего-то не жаль эту женщину, что его раздражают слёзы и хочется только одного: чтобы никого не было, а были только он и Сарра. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!»…

А Елена Захарьевна, точно услышав, о чём он думает, внезапно отняла от лица руки, выпрямилась и, ни слова более не говоря, вышла из кабинета.

Никанор Ильич тоскливо посмотрел ей вслед и закурил. «Ну, сейчас начнётся, – подумалось ему. – Набегут родственники, тесть явится с проповедью… Да и с моей стороны – братья, Николай пожалует, конечно… Пожалуй, до счастья-то ещё далеко. А, впрочем, пусть их…»

.

***

.

Началось самое ужасное – разрыв. Покровскому казалось, что он физически ощущает, как от него отрывают какую-то не видимую глазу часть. Первое, что сделала Елена Захарьевна – увезла дочерей к отцу. Объяснив, что они погостят немного у дедушки, Елена Захарьевна к семи утра вывела детей в прихожую. Никанор Ильич, не спавший всю ночь, вышел проститься. Девочки метнулись к нему, старшая просто остановилась рядом и взяла за руку, а младшая обняла его и как котёнок ткнулась лбом куда-то в бок. Хоть обе были уже одеты и даже в шляпках, казались заспанными и оттого какими-то беспомощными. У Никанора Ильича сжалось нутро. «Господи…» – только и подумал он. Обняв обеих девочек, он стал их рассматривать, как будто видел впервые. Младшая горячо дышала ему в бок, а старшая, сдвинув светлые брови, отчего-то часто мигала. «Должно быть, со сна», – подумал с нежностью Никанор Ильич. Он наклонился и поцеловал её в щёку, отметив, что щека у неё такая же малиновая, горячая и пахнущая молоком, как и у матери. Она подняла глаза и улыбнулась ему такой кроткой улыбкой, как умела улыбаться только Елена Захарьевна. Никанор Ильич вдруг вспомнил, что когда-то называл эту улыбку «цветочной».

– Брикинька тоже поедет с нами к дедушке, – сказала старшая, и было непонятно: спрашивает она или утверждает.

– Ну конечно! – кивнул Никанор Ильич и подумал, что Брикки – фокстерьера, озорника и всеобщего любимца, он, наверное, больше никогда не увидит. От этой мысли Покровскому стало так тоскливо, что он едва сдержал слёзы.

В это время в прихожую вышла горничная с Брикки на поводке.

– Брикки! Брикинька! – воскликнула младшая и оторвалась от Никанора Ильича.

Брикинька, всегда готовый произвести переполох, принялся прыгать на месте, отрываясь от пола одновременно всеми четырьмя лапами.

– Перестаньте! – послышался непривычно резкий голос Елены Захарьевны, выходящей следом за горничной и одетой для выхода. – Перестаньте возиться. Нам пора ехать. А папе – работать.

Всё это она сказала, не глядя на Никанора Ильича, отметившего, что жена переменилась за ночь. И точно так же – не глядя – добавила, неизвестно, к кому обращаясь:

– Я ещё заеду.

Никанор Ильич знал, что она заедет за вещами и опустошит его дом. И чтобы не думать об этом, он заставил себя думать о Сарре.

Он вернулся в кабинет, встал у окна: там, за окном гуляла слепящая весна. Слепило солнце, слепила вода в лужах, слепили мокрые камни мостовой и умытые недавним дождём окошки, напоминавшие отчего-то лица наплакавшихся, но уже позабывших о том детей.

А на другой день начались визиты. Никанор Ильич отчего-то убедил себя, что перво-наперво к нему явится тесть, старый дьякон, которого Покровский считал в глубине души неудачником. Впечатление это утвердилось из-за склонности старика ко всякого рода поучениям. Но Никанор Ильич объяснял для себя обыкновенное занудство тем, что тестю так и не суждено было стать иереем и поучать с амвона.

Никанор Ильич не сомневался, что старик не замедлит явиться, узнав причину прибытия дочери с внучками. Явившись, станет, конечно, стращать огненным озером, наполненным такими же, как и Никанор Ильич, прелюбодеями, своими личными проклятиями и судом человеческим. Забыв о том, что Никанор Ильич и сам юрист, начнёт пугать несуществующими законами. Словом, предстоит глупый и бесконечный разговор, похожий на московскую зиму – длинную и неприятно-разнообразную.

Но вопреки всем ожиданиям, первым появился Левкоев.

– Ну ты, брат, устроил переполох, – заговорил он уже в прихожей, передавая горничной пальто и шляпу. – Вся Москва только и полнится, что разговорами о тебе… Слышишь ли?.. Вся Москва!

– Полно, – пробормотал недовольно Никанор Ильич, вышедший встретить кузена. – Вечно ты выдумываешь…

– Я?!. Выдумываю?!. Да говорю тебе: только сейчас встретил Бавыкина и первый вопрос: что там за еврейку нашёл Покровский… Я говорю: Сарра. А он, представь, хохочет. Говорил тебе: личность известная… Нет, я, конечно, не держусь предрассудков, я не ретроград, как Бавыкин – ты знаешь. Но скажи ты мне, ради Бога: что ты станешь с ней делать? И разве нельзя было как-нибудь так?.. Нет, я, конечно, понимаю: благородный порыв и всё такое… Но ведь она же… того… Да и Елена…

Никанор Ильич вскипел и хотел ядовито поинтересоваться: как это «так» и что значит «того». Хотя отлично понимал, о чём говорит Николай, и именно поэтому был зол на него. Но потом одумался и вспомнил, что готовя себя к визитам родственников, решил молчать и отнестись ко всем неудобствам и досаждениям как к плате за грядущее своё счастье, которое он называл про себя «выстраданным». Правда, если бы кто-нибудь поинтересовался, в чём же именно состояли его страдания, он не смог бы рассказать ничего вразумительного и впечатляющего. Называя счастье «выстраданным», он убеждал себя, что заслужил любовь, и чувствовал себя менее виноватым перед Еленой Захарьевной. «Да, – думал он, – у каждого из нас есть своя женщина. Но повезёт лишь тому, кто её встретит. Тот и будет счастлив. Вот мне повезло – я встретил ту, о которой не смел мечтать. Так неужели отказываться?..»

В какой-то момент ему даже понравилась мысль о том, что придётся выдерживать противостояние и, возможно, рвать с прежними знакомыми. Теперь он был мучеником, претерпевающим правды ради, где правдой было право на счастье. Так что пусть приезжает кто угодно – он никому не отдаст этого своего права.

Но вопреки ожиданиям Никанора Ильича, тесть приехал только спустя несколько дней. Да и то поводом к его визиту стало одно оригинальное происшествие, разразившееся прямо под окнами кабинета Никанора Ильича.

Вечером того же дня, когда уехала Елена Захарьевна, Никанор Ильич отправился на Собачью площадку. Они сидели на краешке синего дивана, Никанор Ильич держал Сарру за руку и тихо говорил о своей любви, о том, что скоро она переедет к нему и они заживут вместе, открыто. Где-то в соседней комнате шуршали часы, а под окнами надрывались собаки. Пахло утюгом и сладкими жасминовыми духами.

По тому, как она сидела, опустив глаза, Никанор Ильич заключил, что Сарра смущена. Но это было не так. Ещё никогда Сарра не стояла настолько близко к желаемому. Остался какой-нибудь шаг, и она станет ровней всем этим нахалкам, которые смотрят на неё, не видя, для которых она – еврейка, во-первых, и содержанка, во-вторых. Как будто кто-то из них лучше, как будто их не содержат мужья и не задаривают любовники. Но как же надоело быть выкидышем! Как надоело жить на обочине! Чего бы она ни дала, чтобы стряхнуть это унижение, прилипшее к ней с рождения и не отпускавшее всю жизнь. И выше, выше… Нужно забраться как можно выше, чтобы усилий стоило столкнуть её вниз, если, конечно, кому-то придёт охота сталкивать...

Она ехала в Москву с надеждой, но здесь только острее почувствовала своё положение. Но как только она станет женой – не содержанкой! – порядочного и обеспеченного человека, всё немедленно переменится. Прошлое отпадёт как короста. Раз уж люди сами всё так придумали, и разубедить их никому не под силу, приходится либо жить по этим выдуманным правилам, либо оставаться на обочине жизни.

Она ещё долго думала об этом, когда ушёл Никанор Ильич. Она боялась радоваться и мысленно ходила вокруг предстоящих перемен, не давая волю мечтам и запрещая себе воображать что-то определённое. Но наутро она не совладала с собой.

Ей вдруг пришла в голову изумительная мысль: что если она подъедет к дому Покровского на извозчике и войдёт в этот дом как хозяйка. Ведь он один – жена всё равно уехала, а значит, никто не набросится на неё и не произведёт скандала. За кофе Сарра размечталась, потом перешла к обдумыванию гардероба. А допивая вторую чашку, решила, что отправится к Покровскому в оливковом платье.

Никанор Ильич, вскоре после того, как удалось выпроводить надоедливого Левкоева, остался один. Не в силах ни на чём сосредоточиться, он прохаживался по кабинету, думая обо всём, что произошло с ним в последние дни и что непременно произойдёт в ближайшие. Как вдруг с улицы послышался настораживающе близкий шум. Где-то прямо под окнами его кабинета кричали друг на друга извозчики. Потом послышался свист. А в довершение – женский смех, похожий – о нет! – на смех Сарры. Именно этот смех и взволновал более всего Никанора Ильича, немедленно подскочившего к окну и немедленно поражённого увиденным.

Перед  домом остановились цугом два экипажа. В первом, стоявшем прямо у крыльца, извозчичьем экипаже сидела Сарра и, обернувшись назад, вызывающе и нахально смеялась. Во втором экипаже, принадлежавшем Никанору Ильичу, помещалась Елена Захарьевна, с ужасом и отвращением смотревшая на Сарру. Обе дамы подъехали к крыльцу единовременно. Обе, судя по всему, намеревались попасть в дом. И Сарра не собиралась уступать дорогу Елене Захарьевне, продолжавшей оставаться хозяйкой этого дома.

– Эй ты, ворона! Мужичьё! – кричал извозчику возница Покровских Тимофей. – Дорогу дай! Хозяйка приехала…

Но извозчик, подученный, очевидно, Саррой, давать дорогу не торопился и отвечал что-то в том роде, что у него тоже хозяйка, не хуже.

Пока гужееды перебранивались, а Сарра зло и задорно смеялась, Елена Захарьевна, отлично знавшая расположение комнат в доме, подняла глаза к окнам кабинета Никанора Ильича. Их глаза встретились. Но в следующее мгновение Сарра, проследившая за взглядом Елены Захарьевны, тоже подняла глаза к окну, за которым стоял Никанор Ильич.

На Покровского смотрели молящие и в то же время укоряющие глаза жены и весёлые, дерзкие глаза Сарры. Он не выдержал и отошёл от окна.

По цоканью лошадиных копыт, по окрикам Тимофея Никанор Ильич понял, что Елена Захарьевна предпочла уехать. «Как же это всё…», – подумал Никанор Ильич, но тут раздался звонок, и горничная впустила Сарру…

– Дорогая моя, зачем ты приехала? – сбиваясь говорил Никанор Ильич, держа Сарру за руки. – Ты пойми, ты пойми правильно: это нехорошо, это… Зачем её обижать? Она и так обижена. Ей и так очень тяжело… Ты тоже женщина и должна понять... Ты ведь понимаешь?

– Прости, – шептала Сарра, прижимаясь щекой к его руке. – Я думала, что её нет… Ведь ты сказал, что она уехала… А я хотела удивить тебя… а тут она…

Сарре хотелось бы сказать совсем другое, ей хотелось бы объяснить, что такое «тяжело», что никто их них не имеет права упрекать её и настаивать, чтобы она считалась с кем-то. Она выстрадала право поступать как сочтёт нужным. И это право досталось ей нелегко. Эта глупая баба – его жена – понятия не имеет, что значит «тяжело», сама Сарра охотно бы поменялась бы своим положением даже с ней с нынешней. Но сказать всего этого Сарра не смела. Видя недовольство Никанора Ильича, она даже пожалела о своём отчаянном поступке – как бы он не передумал жениться. Правда, пожалеть по-настоящему ей пришлось только на следующий день.

О своём унижении и о выходке самонадеянной еврейки Елена Захарьевна, не сумевшая попасть в собственный дом и отправившаяся немедленно к сестре, молчать не стала. Рассказ рыдавшей Елены Захарьевны дошёл и до мужа сестры, служившего в Синодальной конторе.

Открывшая на другой день Покровскому недовольная «чухонка» с порога объявила, что «барышня заболели и плачут». Никанор Ильич бросился в спальню, где Сарра, неуклюже расположившаяся на подушках, действительно плакала. Сначала на все вопросы она отвечала новым взрывом рыданий, но понемногу Никанору Ильичу удалось добиться толку и, сложив воедино все обрывки, он заключил, что именно произошло. Рано утром к Сарре явился квартальный и довольно грубо объяснил, что в Москве она задержалась и что в самое ближайшее время он принесёт ей бумагу – предписание покинуть Москву. И теперь ей с позором предстоит вернуться в свой Мглин, где не слишком-то изобретательные соплеменники, едва завидев, побьют её камнями.

– О нет, моя дорогая, нет… нет… – бормотал перепугавшийся Никанор Ильич, осыпая Сарру поцелуями. – Никто не станет бить тебя камнями.

Вдруг его осенило. Он даже рассмеялся тому, как это такая простая и замечательная мысль не пришла ему сразу в голову.

– Что же это мы?.. Немедленно собирайся! Или пусть твои вещи пришлют ко мне позже – мы переезжаем.

Сарра перестала плакать и уставилась зазеленевшими глазами на Никанора Ильича.

– Ну что же ты?.. Собирайся, едем. Ты переезжаешь ко мне.

В тот же день Сарра переехала в арбатский особняк. А спустя что-то около месяца приняла крещение с именем Зоя.

Дом Никанора Ильича постепенно наполнился жасминовым ароматом.

.

На другой день по переезду Сарры к Покровскому явился-таки тесть. Едва только он вошёл в прихожую, как сверкнул на Никанора Ильича глазами и объявил грозно:

– Я к тебе, зятюшка… Поговорить бы надо…

Никанор Ильич тут же отметил пор себя, что всё сказанное было пустым: ни к кому, кроме как к Никанору Ильичу, Захарий Авенирович приехать не мог, да и кроме разговора дел у него других не было. Но Никанор Ильич, заключив, что состояние тестя располагает его к пустословию, не стал развивать эту мысль.

– Чаю не желаете ли?.. – осведомился он у старика.

– Ничего я у тебя не желаю, – сурово объявил тот. – Веди меня разговаривать.

Покровский вздохнул и повёл Захария Авенировича разговаривать. В кабинете тесть уселся на диван, а Никанор Ильич, приготовившийся к потокам словес, облокотился о край письменного стола, оказавшись прямо напротив старика. Пока тесть, мучимый одышкой, отдувался и мотал патлатой головой, Никанор Ильич, в ожидании рассказов об огненном озере, грустно его рассматривал. Но тесть вдруг засуетился, весь пришёл в движение и, не успев ещё вытащить из кармана скомканный платок в синюю клетку, расплакался.

– Что же ты, подлец такой, наделал… – запричитал он как-то по-старушечьи, – ведь детушки… Да ведь и дочь она мне – каково смотреть, когда дитя родное убивается?.. Ну зачем?!. Зачем?!. Уж пусть бы так… Прости, Господи! – он перекрестился и поднял глаза горе, став похожим на мученика с итальянского полотна. – Где ты только нашёл её, эту… дочь Сионову, будь она неладна со всем своим племенем…

Покровский, на которого стариковские слёзы произвели нежданно тяжёлое впечатление, молчал. Не отдавая себе в том отчёта, он знал, что права на оправдание у него нет. Утешения тоже были бы неуместны и могли бы только подлить масла в огонь. Всё, что оставалось Никанору Ильичу – виновато молчать. А тесть, наплакавшись и успокоившись, посмотрел на Покровского с какой-то отвлечённой грустью, будто бы и не имеющей к нему никакого отношения, и сказал тихо и устало:

– Бог с тобой совсем… Наплачешься ты ещё, затюшка… А прошлого не воротишь… Я жизнь прожил, я всё знаю… Что ты теперь?.. Вот жил ты, всё у тебя было, оттого и скучно стало… Все развратники, брат, сперва скучают. Всё зло на свете со скуки делается. Дьявол-то, он – весельчак известный… Жаль мне Еленушку и детушек жаль. А тебя – ещё горше жаль. Хлебнёшь ты… Вот шёл к тебя говорить, а пришёл – раскис совсем… Бог с тобой… Веселись покамест… Сколько провеселишься – Бог весть… И не провожай меня – сам уйду, дорогу, чай, помню…

Старик ушёл, а Покровский с переплетёнными на груди руками так и остался возле стола, уткнувшись в грудь подбородком.

.

***

.

Развод оформили быстро, и в сентябре Никанор Ильич и Зоя Павловна венчались у Николы Явленного в Серебряном переулке. Была ранняя московская осень, когда уже пахнет палой листвой, а из московских садов ползёт терпкий аромат поздних цветов, от которого нервные люди впадают в беспокойство, тревожатся и тоскуют. Дни стоят солнечные, небо делается выше, а воздух – прозрачный и недвижимый – кажется стеклянным. Но всё это, как и вообще всё, быстро проходит. И на Москву опускаются тучи, похожие на пропитанные водой губки. На улицах откуда-то появляется грязь, и чудится, что всё в целом свете пропитано влагой, всё, к чему ни прикоснись, окажется сырым и холодным. Это время тоже скоро проходит, и тогда в Москву является мороз. Поначалу он только пробует город на крепость: подмораживает лужи, остужает воздух, высушивает грязевые топи и хляби. И видя, что Москва радостно принимает первые холода, спеша избавится от вездесущей сырости, мороз даёт себе волю.

В то самое время, когда в середине ноября в Москве ударили первые холода, у Покровских родилась дочь. Девочку крестили в Николоявленской церкви с именем Анастасия, потому что в день её рождения отмечалась мученица Анастасия.

Как и предполагал Никанор Ильич, число знакомых, вхожих в дом, значительно сократилось, а родственники ни под каким предлогом не хотели видеть Зою Павловну, которая до Рождества серьёзно хворала. Чтобы поправить здоровье жены и самому развеяться, Никанор Ильич решил ехать за границу. Отъезд назначили на Масляную. При этом Зоя Павловна настояла на Бадене.

Правда, Николай Нилович, один из немногих навещавший Покровских, уверял, что за границей делать нечего. Хотя бы потому что «тамошние русские друг друга болтовнёй изводят», всё о революциях спорят и выясняют, чьи убеждения лучше и правильней.

Никанор Ильич послушал брата и заключил, что решение принял верное.

В Бадене уже начиналась весна. Но Зоя Павловна, не бывавшая прежде нигде, кроме Москвы и Мглина, волновалась и всю дорогу молча смотрела в окно. Никанор Ильич, глядя на жену, радовался и уже не думал о московских неприятностях. Впереди ждал чистый, уютный город, мягкая весна, приветливые горы и безучастные к жизни Покровских люди.

Баден встретил их вальсом Штрауса и тёплым ветром. Они заняли две большие светлые комнаты в тихой гостинице. И когда няня ушла с ребёнком на свою половину, Зоя Павловна распахнула окно, за которым виднелись горы, и, вдохнув нахлынувшего воздуха, сказала только:

– Вот…

Начались неторопливые, покойные дни с прогулками в парке или в горах, с обедами на веранде, где в больших горшках цвели розы, а вечерами – в казино и редкими визитами к местным русским, до сих пор незнакомым и потому казавшимся милыми людьми. В гостях пили чай, сходились за картами и, в самом деле, говорили о революции. Но Покровский так устал за последнее время, что в разговорах участия не принимал и долетавшие до него слова о том, что революция в России необходима, своевременна и желанна, отторгал как ненужные и неинтересные сведения.

Зато с удовольствием он отмечал, что Зоя Павловна всюду обращает на себя внимание. Впрочем, иначе и быть не могло.

Среди новых знакомых вскоре выявились постоянные, с которыми вместе гуляли, обедали, а вечерами играли. Это небольшое общество состояло из богатой петербургской вдовы Марии Иринарховны, одевавшейся всегда в чёрное; вдового генерала Икскуля, о котором было известно, что он богат и вращается при дворе; и семейства петербургского профессора Артамонова, состоявшего из жены, двух своячениц и чахоточной семнадцатилетней дочери, бледной девицы с прозрачной кожей и печальными серыми глазами. Общество было пёстрым и странным, но оно устраивало Никанора Ильича, не желавшего раздумывать о том, как могли сойтись такие разные, непохожие люди – в конце концов, мало ли, что случается на чужбине. Единственное, что заставило его поморщиться, так это признание генерала Икскуля, что он «знавал, знавал Зою Павловну, как же – за одним столом игрывали». Никанор Ильич было удивился, что генерал ни словом не обмолвился о Сарре Белковой. Странным казалось и то, что этот молодой ещё генерал проводит время в таком неподходящем для себя обществе. Но думать об этом Никанору Ильичу не хотелось. И он прибег к обычному своему объяснению: «мало ли…» Генерал казался ему человеком великодушным и благородным, с Зоей Павловной он обходился почтительно, и Покровский был ему благодарен. Зоя Павловна тоже благоволила к генералу, но Никанор Ильич нисколько не ревновал. Напротив, он радовался, что жена не скучает и совсем уже поправилась, что люди подобрались в сущности милые, что в павильоне играют Штрауса, а с каждым днём становится всё теплее и теплее.

В Бадене решено было остаться на месяц, после чего собирались в Париж и только потом – в Москву. При этом генерал Икскуль изъявил желание присоединиться к Покровским – не сразу, чуть позже – в Париже. Чтобы, как он уверял, показать новым друзьям «вечный город». Он и в самом деле появился в Париже, но совсем ненадолго и ничего толком не показал. Кроме разве Moulin Rouge и нескольких лавчонок и ателье, где, по словам генерала, Зоя Павловна обзавелась «сносной экипировкой».

Из Парижа возвратились в Москву только в мае, нагруженные покупками, как восточные купцы товаром. Среди прочего привезли даже бронзовую фигурку Свободы с картины Делакруа. Зоя Павловна, увидевшая где-то эту полуобнажённую даму, непременно пожелала её купить, и Никанор Ильич, хоть и пробормотавший «пошлость какая…», отказать жене не посмел. Свобода оказалась тяжёлой и занимала, где бы ни оказывалась, слишком много места. И Покровский поглядывал на неё как на какую-нибудь ненавистную болонку, с которой приходиться мириться и жить под одной крышей. А тут ещё Зоя Павловна, наведшая свои порядки в арбатском доме, водрузила эту уродливую бабу на маленький столик при входе в его кабинет. Никанор Ильич уже собрался протестовать, но потом передумал, решив не тревожить жену по пустякам. А вскоре он совершенно свыкся с ненавистной когда-то «железной бабой» и даже перестал замечать её, первой встречавшую входящих в кабинет.

.

***

.

Поездка за границу пошла Покровским на пользу. Зоя Павловна окончательно поправилась и даже похорошела. А Никанору Ильичу стало казаться теперь, что все слёзы и выяснения отношений остались где-то не в прошлом даже, а в каком-то неприятном, тяжёлом сне. Началась новая, счастливая, как верил Никанор Ильич, жизнь. На лето сняли дачу в Петровском парке, где навещали их немногочисленные друзья, в том числе, и генерал Икскуль. Почти напротив дачи помещался великолепнейший, известной всей Москве ресторан «Эрмитаж», и вечера, случалось, проводили там. К осени вернулись в Москву, привезя в корзине белого котёнка, найденного Зоей Павловной накануне отъезда с дачи в саду. Откуда там взялся котёнок, никто доискиваться не стал. Просто поместили его, пищавшего, в корзинку, и Зоя Павловна со словами «ах ты, сахарок какой» унесла его в свою комнату. Так и появился у Покровских Сахарок, ставший своего рода началом новой эры и нового летосчисления. Зоя Павловна, вспоминая потом что-нибудь, непременно всякий раз шутила, что поженились они до появления Сахарка. А впервые поехали в Баден и сняли дачу – в первый год от появления Сахарка. Никанор Ильич, недолюбливавший кошек и скучавший временами по Брикки, полюбил Сахарка только потому, что тот развлёк Зою Павловну. Всё, что доставляло удовольствие Зое Павловне, казалось и ему полезным и милым.

На второй год от появления Сахарка Никанор Ильич с удовольствием думал, что в его молодой семье уже складываются добрые традиции: весной Зоя Павловна с Настей ездили в Баден, а на лето снова сняли дачу в Петровском парке – Никанор Ильич побеспокоился ещё зимой, чтобы дачу придержали за ним. Новая жизнь казалась Никанору Ильичу какой-то неправдоподобной. Вроде всё то же самое было и раньше, а счастья он не знал. Теперь же Никанор Ильич был счастлив, обретя нечто, заполнившее пустоту, которая мучила его раньше. Иногда он думал, что всё это сон – и Зоя Павловна, и Настя, и даже Сахарок. Уж как-то всё вдруг хорошо и быстро устроилось, как никогда не бывает в обычной жизни. Елена Захарьевна казалась ему далёкой и почти невозможной, словно старая, полузабытая сказка – добрая, но неинтересная. А Никанор Ильич жил в другой сказке, которая, как думалось ему, непременно должна кончиться словами: они жили долго и счастливо и умерли в один день.

Так было и на второй год от появления Сахарка, и на третий… Три года Никанор Ильич Покровский был счастлив. А на третий год от появления Сахарка, когда заматеревший Сахарок стал походить на подушку с купеческой кровати, Зоя Павловна вернулась незадолго до Рождества из Парижа с горой свёртков и сказала за ужином:

– Друг мой, мне нужно поговорить с тобой по очень важному делу. Это касается нас обоих.

Никанор Ильич, истосковавшийся за месячное отсутствие жены, не мог на неё наглядеться. Всякий раз, не видя Зою Павловну на протяжении хотя бы нескольких дней, он смотрел на неё при встрече как будто другими глазами. Она казалась ему ещё краше, ещё прелестней, чем вызывала и удивление, и восторг.

Вот и теперь на вернувшуюся после разлуки супругу Никанор Ильич смотрел с восхищением. Она говорила ему о Париже, о парижских знакомых – скучающих компатриотах. О том, как славно отметили день рождения Насти, что в Париже снег, что ни Жанна Авриль, ни Иветта Гильбер не вызвали у неё восторга, о том, что в моду возвращаются пышные силуэты, а корсет… о! да о нём скоро никто и не вспомнит! Потом Зоя Павловна похвалилась, что привезла свежие номер «Femina» и «Le Figaro modes». Конечно, их можно было бы купить и в Москве, но из Парижа вернее. И вот тут-то она сказала:

– Друг мой, мне нужно поговорить с тобой по очень важному делу…

Никанор Ильич подумал, что речь пойдёт о чрезмерных тратах и, улыбнувшись, спросил:

– О чём же это? Да, конечно…

За окном на холодные мостовые переулка падал крупный пушистый снег. И эти ленивые снежинки, и голос Зои Павловны, и свет от нарочно зажжённых свечей, и дремавший в кресле Сахарок, вытянувший перед собой белую лапу – всё вокруг убаюкивало и обволакивало Никанора Ильича. Он грезил близящимся праздником, рождественским уютом, подарками, которые он заготовил в отсутствие Зои Павловны, и рассеянно слушал рассказ о генерале Икскуле, который тоже, оказывается, приезжал в Париж. Как вдруг невольно вздрогнул, стряхивая с себя дрёму.

– …Тебе известно, друг мой, – серьёзно и даже строго объясняла Зоя Павловна, – что генерал – человек небедный и с отличными связями. К тому же, он вдовец. Это тебе тоже известно… Словом, за нас ты можешь не волноваться…

– Прости… не понимаю, – настороженно переспросил Никанор Ильич, догадываясь, что прослушал что-то важное.

– Ах! Ты же совершенно не слушаешь меня! – раздражённо воскликнула Зоя Павловна. – Я говорю тебе о важнейших вещах, а ты витаешь!..

– Да, да… прости, пожалуйста! Так что же?..

– Я сказала тебе, что генерал сделал мне предложение, и я приняла его.

– Кого?..

– Ну не генерала же, в конце концов!.. Я приняла предложение генерала.

– Прости, пожалуйста, я что-то… Словом… какое предложение?

– Несносно… Генерал предложил мне выйти за него замуж! И я согласилась… Да! И прошу тебя не удивляться! Ты знаешь… ты хорошо знаешь: я всегда хотела достичь положения в обществе, а другой возможности у меня уже не будет… Я обращаюсь к тебе прямо, поскольку знаю, что ты всегда любил меня и желаешь мне блага. Я верю, что ты всё поймёшь, я прошу тебя миром… Ты должен понять и позволить нам разойтись. Пойми…

– Миром?!.

Тут с Никанором Ильичом сделалась невозможная вещь. Услышав это «миром», он в голос расхохотался. Ему вдруг сделалось так смешно, как никогда ещё, наверное, не было.

– Миром!?.. – воскликнул он. – А как ещё ты можешь просить меня?.. Или, может быть, под командованием генерала ты собираешься объявить мне войну?..

Всё это он произнёс, давясь от хохота и с трудом выдавливая из себя слова.

– Миром!..

«Что это со мной?», – подумалось ему. Но поскольку прекратить смех он не мог, единственное, что ему оставалось, это бросить на стол салфетку и уйти к себе. Он успел заметить, что проснувшийся Сахарок и Зоя Павловна провожают его с одинаковым ужасом в глазах.

Пробудившись наутро, Никанор Ильич вспомнил, что вчера случилась какая-то неприятность. Потом он сообразил, что неприятности быть не могло, поскольку вчера приехала Зоя Павловна, и что, скорее всего, он просто видел неприятный сон. «Почему же тогда я сплю в своей комнате?», – подумал Никанор Ильич, и тут же картины вчерашнего дня замелькали перед ним: вот он на вокзале, вот появляется Зоя Павловна с ворохом свёртков, а следом – няня с Настей, вот они едут домой, а вот ужинают при свечах. Вот Сахарок растянулся в кресле, вывернув шею и, словно попрошайка, протянув лапу. Наконец картинки исчезли, и Никанор Ильич услышал: «я прошу тебя миром». Ах, да! Этот странный разговор… Но нельзя же, в самом деле, относиться к нему всерьёз! Но что же это в таком случае было: неудачная шутка? Умопомрачение? Это могло быть чем угодно, только не правдой.

Но как бы то ни было, Никанору Ильичу необходимо было на что-то решиться. Нужно было начать день, выйти к завтраку, выразить, наконец, своё отношение к произошедшему. И не придумав ничего лучше, как делать вид, что ничего не произошло, Никанор Ильич отправился в столовую.

Все уже собрались. А при взгляде на Зою Павловну Покровский подумал, что ему, должно быть, действительно приснился плохой сон – так мила и дружелюбна была жена, так ласково она улыбалась Никанору Ильичу. Но когда после завтрака няня с Настей ушли гулять, Зоя Павловна явилась в кабинет мужа и, усевшись на то самое место, где сидел когда-то плачущий дьякон Захарий, сказала:

– Ты напрасно делаешь вид, что ничего не произошло вчера. Ведь это не шутки… Если ты подумал, что мне вздумалось шутить, ты ошибся. Я вовсе не шутила с тобой. Мне бы очень не хотелось скандала, мне бы хотелось, чтобы ты понял меня. И да: я хочу разрешить это миром – не надо смеяться… Ты должен всего лишь меня понять: это такая возможность, которая может больше не повториться. Это как сделка… как удачная защита – так, кажется?.. Мне нужна эта сделка, и я прошу тебя не мешать мне…

Покровский верил и не верил. Но днём вещи не выглядят так обманчиво как ночью при свете свечей. Особенно, когда за окном падает тихий предательский снег.

– Я отказываюсь понимать тебя, – заявил Никанор Ильич, пытавшийся всё время разгадать, что же происходит с женой. – И при чём тут сделка? Не понимаю… Неужели и со мной ты всего лишь заключала сделку?.. Я скажу тебе честно: я отказываюсь понимать, что здесь происходит и о чём ты просишь меня… Я… В конце концов я просто не могу в это поверить…

– Отлично… – Зоя Павловна поднялась с дивана и торопливо прошлась по комнате. – Отлично… А то, например, что я уже давно любовница генерала – в это ты можешь поверить?

Если бы Зоя Павловна стала плеваться или полезла бы в драку, это было не столь отвратительно, как сказанные ею слова. И совершенно растерявшийся Никанор Ильич, видя, что жена бросает ему вызов, не нашёл ничего лучше, как спросить у неё:

– Зачем ты говоришь это?

– Зачем?!. – усмехнулась Зоя Павловна. –  Затем, что мне нужен развод…

Она ещё что-то говорила, но Никанор Ильич уже не слушал её. Он снова не мог поверить, что происходящее с ним возможно. Ему пришла даже нелепая мысль, что перед ним вовсе не Зоя Павловна. Что, может быть, Зою Павловну убили где-нибудь по дороге, а вместо неё подослали какую-то мошенницу. Кто и зачем мог это сделать, он не знал. Но всё же подошёл к ней, взял её правую руку и поднёс к губам, успев отметить ровный, чуть перламутровый цвет её ногтей. Потом он перевернул её ладонь и стал рассматривать: у жены в нижней левой части ладони был тонкий вертикальный шрам. Шрам оказался на месте.

Зоя Павловна, замолчавшая было и чуть заметно нахмурившаяся, вдруг рассмеялась:

– Проверяешь, я ли это? Что ж, я охотно обнажусь перед тобой, чтобы ты смог убедиться: это именно я, а не какая-нибудь парижская лоретка.

Но тут ей показалось, что при слове «лоретка» муж ухмыльнулся. Она вырвала у него руку и со словами «как это низко, как подло» отвесила ему пощёчину. После чего удалилась поспешно.

Никанор Ильич ничего не понял.

Ни к обеду, ни к завтраку на другой день Зоя Павловна не вышла. Выпив наутро у себя в комнате кофе, она уехала. Никанор Ильич оставался дома. Ни о чём, кроме как о странном, почти безумном поведении жены, он не мог думать. Он вспоминал всё, что услышал от неё за последние два дня, и отказывался верить. Он был не столько расстроен, сколько растерян, и ума не мог приложить, что теперь делать и как жить дальше. Как вести себя с женой, следует ли снестись с генералом Икскулем, куда отправить на время дочь…

Да, он и сам был в таком положении, он сам просил развода у Елены Захарьевны, но ведь он любил! Он, никогда не любивший прежде, обрёл любовь и захотел поступить честно, захотел, чтобы чувство его оставалось чистым. Так он и сказал Елене Захарьевне. Но ведь Зоя Павловна ничего не говорит о любви… Вместо этого она плетёт что-то о богатстве и связях генерала, о том, что это единственная возможность подняться… Господи, да что за наваждение! Куда подняться?!. Зачем?! Что за безумие?!.

В полдень явился генерал Икскуль. Генерал был статным, холеным, держал себя ровно, не выказывая высокомерия, и Никанор Ильич с удивлением отметил, что генерал не перестал ему нравиться. Потом ему некстати пришла мысль, что если бы не Зоя Павловна, это знакомство едва ли могло бы состояться. И хоть времена нынче иные, можно сказать, либеральные, однако, приятельствовать с генералами Покровскому не доводилось.

– Я, любезный Никанор Ильич, человек военный и привык к прямоте, – заявил генерал, устраиваясь на диване и молодцевато закидывая ногу на ногу.

Никанор Ильич молча распахнул ящик с сигарами, стоявший на столе, и молча предложил генералу, пододвинув ящик на самый край.

– Благодарю, – отозвался генерал, взял сигару и, поднеся к самым усам, заскользил кончиком носа по округлому бурому боку.

Никанор Ильич оставался спокоен и ждал.

– Так вот, – продолжал генерал, оторвавшись наконец от сигары, но не закуривая, – кривить душой я не желал бы, а потому прошу вас меня выслушать.

Никанор Ильич молчал и не сводил с генерала глаз.

– Дело в том, что… Гм… Я понимаю, что это чертовски глупо и подло, но… Но так уж вышло. Словом… Словом, я прошу у вас… руки вашей жены.

Никанор Ильич всё так же молча смотрел на генерала.

– Приношу вам тысячу извинений, любезный Никанор Ильич. Но этак будет честнее…

– А что же ваша избранница? – нарушил молчание Никанор Ильич, теперь не веривший и тому, что это он, а не кто-то другой слушает генерала и отвечает ему. – Что Зоя Павловна? Согласна?..

– О да! – оживился генерал, вытаращивая зачем-то глаза, но тут же осёкся. – Извините, я полагал, что… э-э-э… что Зоя Павловна уже взяла на себя труд объясниться…

– Да. Взяла, – подтвердил Никанор Ильич. – Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Только уж и вы меня извините… Но я, виноват… я хотел бы знать – жена всё-таки – за кого её выдаю. И… и не претерпела ли она, с позволения сказать, насилия… Самостоятельно ли её решение? Не по принуждению ли она идёт за вас?

– Ваша ирония мне понятна, Никанор Ильич. Я вполне разделяю все ваши чувства. И, поверьте, я здесь потому что не хочу оскорблять вас, потому что хочу уладить всё это миром…

– Миром… – повторил Никанор Ильич. – Я чрезвычайно вам признателен, генерал. Чрезвычайно… Я всегда знал, что вы человек благородный и… и миролюбивый.

– Послушайте, Никанор Ильич, – перебил генерал. – Я понимаю ваше негодование, я виноват перед вами… Но… вы должны понять… Одним словом… Я не могу выслушивать ваши колкости до бесконечности. Не лучше ли перейти к делу?

– Да какое же ваше дело ко мне?

Генерал откашлялся.

– Я прошу у вас развода для вашей супруги с тем, чтобы вступить с ней в законный брак самому. По обоюдному с ней согласию.

Никанору Ильичу казалось, что он сходит с ума.

– И давно это у вас? – спросил он, глядя не мигая на генерала.

– Что?..

– Ну вот это… любовь… и прочая ерунда…

– Странно, – усмехнулся генерал. – Я всегда считал, да и Зоя Павловна утверждает, что вы без ума от неё, влюблены, так сказать, с самого знакомства, к тому же…

– Да, да, это всё так, – перебил Никанор Ильич. – И всё же?..

– Ну что ж, – генерал снова откашлялся и пригладил усы. – Думаю, что обязан быть откровенен. Зою Павловну я встретил, когда она была ещё в положении.

– Вот как? – оживился Никанор Ильич. – А не припомните ли, генерал, поточнее?

– Поточнее?.. Да на что вам?.. А впрочем… Весна, кажется… Что-то там ещё зацветало… – генерал покрутил в воздухе рукой и снова понюхал сигару. – Я был поражён – Зоя Павловна… но такая исключительная красавица… Я не думал поначалу, но потом я понял: эта женщина… Словом…

– И она тоже?.. Любит вас с тех самых пор?..

– Полагаю – да… Она тоже не могла так сразу – замужняя женщина, ребёнок… Но потом…

– Да, да – замужняя женщина… А где же вы повстречались?..

– Увы! За картами…

– Ну отчего же – «увы»… – пробормотал Никанор Ильич, припоминая, что Зоя Павловна действительно пару раз ездила без него с Левкоевым в Дворянский клуб. А было это… Ну конечно – было это в апреле! Тогда ещё шутили, что Москва вскоре разъедется по дачам, так что играть будет не с кем. Было это за полгода до их венчания. А это значит, что она уже тогда знала…

– Значит, на Собачьей площадке вы не бывали… – отвечая на свои мысли, проговорил Покровский.

– Виноват?.. При чём тут Собачья площадка?..

– Да, пожалуй, что и не при чём…

В это время дверь приоткрылась, и, ни на кого не глядя, вошёл Сахарок. И генерал, и Покровский одновременно повернулись в его сторону. Генерал поднялся. Встал и Никанор Ильич.

– Думаю, что смогу быть вам полезен, ваше превосходительство, – сказал Покровский. – Благодарю, что сочли необходимым посетить меня. Ваше участие и ваша открытость прояснили дело, как нельзя лучше… Мне остаётся склонить голову перед силой вашего чувства…

Никанор Ильич действительно склонил голову, генерал ответил ему кивком, после чего положил на стол обнюханную сигару, и разговор завершился на этом.

Проводив генерала Икскуля, Покровский вернулся в кабинет. Подходило время обеда, но есть не хотелось. Перед Никанором Ильичом открылась вдруг бездна, выросла гора черепов. Всё это было невозможно, но это – увы! – было.

Со слов генерала выходило что-то ужасное, какая-то фантасмагория, буффонада, чертовщина! Никанор Ильич оделся и вышел на улицу в надежде привести мысли в порядок – дома оставаться было тяжело, к тому же хотелось обдумать всё то, о чём поведал ему генерал Икскуль. Он хотел было поехать в «Славянский базар», но мысли о еде были так неприятны, и он решил пройтись.

Нарочно отправившись на Собачью площадку, он остановился у домика Сарры Белковой. Домик нисколько не изменился, лишь обзавёлся новыми обитателями. Никанору Ильичу вспомнилась гостиная с синим диваном, та самая полутёмная комната с одним-единственным окном. Вспомнилась мрачная «чухонка», отпиравшая двери. Вспомнился тяжёлый запах духов. И сердце его сжалось. Он замер перед знакомым крыльцом. Его охватило неясное, смешанное чувство, состоящее из тоски, нежности и страха перед какой-то всеобщей эфемерностью.

– Вам чего, господин? – окликнула его скрипучим голосом подошедшая старуха. – Позвать, может, кого?..

Никанор Ильич вздрогнул и повернулся к старухе. Та смотрела на него снизу вверх маленькими слезящимися глазками.

– Да, да… – пробормотал Никанор Ильич и, вынув из кармана рубль, протянул его старухе.

– Премного вами благодарны. А чего хотели-то? – в спину уходящему Покровскому проскрипела старуха.

Но Покровский уже не слушал её, торопясь не столько избавиться от любопытной старухи, сколько сбежать от тяготящих воспоминаний. Он торопливо вышел к Никитским воротам и пошёл к Манежу. Но проходя мимо Брюсова переулка, остановился, а погодя и свернул в переулок, откуда слышались крики о помощи. Пройдя немного, он увидел толпу – человек двадцать – теснимую со стороны Тверской городовыми с шашками. Именно из толпы, пёстрой, составившейся, как могло показаться, из случайных людей, доносились крики.

– Господа, что здесь происходит? – заговорил Никанор Ильич, подходя ближе и неизвестно к кому обращаясь.

– Что!.. – услышал он рядом с собой и, обернувшись, рассмотрел рабочего примерно одних с ним лет. – Демонстрантов с Тверской разгоняют. Кровопийцы…

– Каких демонстрантов? – не понял Покровский.

– А таких, что к генерал-губернатору ходили… Ты-то как сюда, барин, затесался?..

Никанор Ильич не успел ничего ответить, потому что кто-то кричал теперь за спиной, со стороны Никитской. Оказалось, что вошедшие оттуда городовые стали теснить демонстрантов, а заодно прохожих и любопытных, вроде Покровского, обратно к Тверской. Из переулка городовым удалось выжать всех на Тверскую улицу. Здесь, на улице толпа, в которую, по выражению рабочего «затесался» Никанор Ильич, оказалась запертой полицией между Брюсовым переулком и Тверской площадью. Городовые орудовали повсюду, разрезая демонстрантов и случайных прохожих на небольшие группы. В часть, располагавшуюся на противоположной стороне улицы, уже тащили каких-то людей. Причём тащили кого за шиворот, а кого и с заломленными руками. Никанор Ильич совершенно растерялся и, распахнув глаза, смотрел, как здоровенный городовой бьёт огромным своим кулачищем какого-то ледащего студентика по голове. Но тут уже знакомый рабочий схватил Покровского за рукав и потащил в сторону лавок, пустующих и, по всей видимости, запертых перепуганными хозяевами. Тем не менее, в одном из домов открытой оставалась галерея. Несколько человек, в том числе, Покровский с рабочим, оказались на галерее и принялись колотить в двери лавки. Покровский услышал у себя за спиной:

– Ишь… Морды красные – нализались уже…

– Знамо дело: совесть-то залить надо…

В это время дверь в лавку распахнулась, и все, кто был на галерее, хлынули внутрь. Последний заскочивший в магазин – мальчишка лет двенадцати – красными замёрзшими пальцами задвинул щеколду и припал к окошку в верхней части двери.

– Шашки точат, – сообщил он зловещим шёпотом. – Сами точат об камень, а сами сюда смотрят.

– Вот оно, до чего дошло у иродов… – подытожил кто-то за спиной у Никанора Ильича.

– Погоди, не то ещё будет…

– А я после Ходынки ничему не удивлюсь… Спросите меня – я ходынковский, я выжил, я рассказать могу…

Никанору Ильичу казалось, что он очутился в какой-то другой стране, в другом мире, среди совершенно чужого ему народа, язык которого он каким-то образом понимал. Он совершенно забыл о Зое Павловне, о генерале Икскуле и целиком был поглощён происходившим вокруг.

– Но надо что-то делать, – сказал он, обращаясь к соседям. – Надо как-то выбираться отсюда. Не можем же мы целую вечность сидеть среди колониального товара!

– Целую вечность никто нигде просидеть не сможет, – насмешливо отозвался голос знакомого рабочего.

Замечание понравилось, и толпа, сбившаяся в магазине, захмыкала. А Никанор Ильич поймал на себе несколько насмешливых взглядов. Но решив не обращать ни на кого внимания, он протиснулся к двери. В окошко он видел, что на улице продолжается отвратительная кутерьма, а невдалеке от их магазина действительно расположились городовые с шашками. Вдруг он явственно различил фигуру Левкоева. Но Николай Нилович шёл не сам – его тащил за шиворот тот самый городовой, что перед тем мутузил студента. Никанор Ильич услышал отчётливо:

– Да отпустите же!.. Я врач! Я буду жаловаться на вас! Это произвол!.. Сатрапы!..

Но мучитель с рыком «я вот тебе покажу врача и сатрапа, шантрапа проклятая…» только обрушил свой кулак на затылок Левкоева. С головы Николая Ниловича упала и покатилась по мостовой шляпа.

Первым движением Никанора Ильича было броситься на помощь к брату, но пока он раздумывал, что следует делать, Левкоев исчез из виду, и бросаться было уже некуда. В это время со стороны генерал-губернаторского дома – со стороны Тверской площади – раздались выстрелы.

– Стреляют!.. – с восторгом прошептал мальчишка.

– Без тебя бы не догадались… – отозвался кто-то.

– Уходят! – снова зашептал мальчишка.

– Чего «уходят»?

– Они и правда ушли, – сообщил Никанор Ильич, глядя, как караулившие их городовые устремляются на выстрелы. – Нужно и нам поскорее выбираться отсюда.

Он отодвинул засов и первым выскочил из магазина на галерею. В самом деле, никого из полиции не было поблизости. Никанора Ильича уже толкали, уже напирали сзади другие пленники колониальных товаров.  Вывалившаяся на улицу толпа бросилась бежать. Побежал прочь от генерал-губернаторского дома, где снова послышались выстрелы, и Никанор Ильич. Вернуться в Брюсов переулок он не захотел и свернул в Газетный. Оттуда в Кисловский, в Крестовоздвиженский…

Домой он явился совершенно разбитым. Было уже темно. Впечатления уходящего дня, как ветер семена, занёс в его душу новые чувства. Никанор Ильич явственно ощущал, что прежней жизни больше не будет, что всё, казавшееся невозможным, стало явью, отмахнуться от которой уже нельзя. Чья в том была вина – это не имело значения. Важно было лишь то, что всё сломалось. Сломалось вдруг и безвозвратно. И даже если бы сам Никанор Ильич захотел, он не смог бы ни на что повлиять – огромный механизм был запущен невидимой и всемогущей рукой. И Никанор Ильич казался себе песчинкой, которая, попав под шестерёнки этого механизма, исчезнет, но ничего уже не изменит. Вот, он – Никанор Ильич Покровский – сидит в своём кабинете, Сахарок преспокойно дремлет в кресле, а вокруг невидимо и неслышно рушится и трещит прежний мир. И кто скажет, почему это стало возможным…

Потом Покровскому пришла в голову мысль, что так всегда бывает и, очевидно, так должно быть, когда кто-то хочет быть счастливым. Когда сам он захотел быть счастливым, рухнул мир Елены Захарьевны. Теперь, когда к своему счастью устремилась Сарра, рухнул мир Никанора Ильича. А те рабочие, что пришли к дому генерал-губернатора? Ведь они тоже хотят быть счастливыми, и разве Покровский, запутавшийся в поисках счастья, сможет их в этом упрекнуть? Но как же тогда быть? Ведь все люди, вся эта будущая гора черепов мечтает о счастье, ради которого и грызёт ближнего своего…

– Можно? – услышал он голос Зои Павловны.

Покровский устало взглянул на неё.

– Где ты был сегодня? – удивлённо спросила Зоя Павловна, отметившая необычайно усталый вид своего супруга.

– На демонстрации, – вяло проговорил Покровский.

– Ты шутишь? – усмехнулась Зоя Павловна, усаживаясь на диван и завладевая сигарой, оставленной генералом Икскулем.

– Ничуть…

– Ну… впрочем, это твоё дело. Я пришла поговорить о другом… Был у тебя генерал? О чём вы говорили?

– Его превосходительство просил у меня твоей руки.

– Что же ты?

– Обещал подумать.

– Вот об этом я и хочу поговорить… Ты должен понять, мой друг, что думать тут не о чем. А ещё пойми, что для меня это очень важно. И другого такого случая у меня уже не будет.

Никанор Ильич закрыл глаза.

– Какого случая?

– Ты должен меня понять… Ты же помнишь, откуда я вышла… Я не очень-то люблю вспоминать об этом, но ты должен понять, как важно для меня… ммм… подняться, что ли… Увы, у нас пока нет другой возможности для женщины, кроме как замужество. Что делать, мой друг!..

– Я бы ничего не делал…

– Нет, оставь, пожалуйста! Ты должен…

– Почему ты всё время повторяешь, что я должен?..

– Потому что я думала, что ты любишь меня…

– Я тоже так думал… Но сегодня твой жених рассказал, что ты, когда мы ещё только готовились обвенчаться, уже объявила себя моей женой и пообещала ему развод. Всё это время ты лгала мне, лгала ему, а быть может, и кому-то ещё… Ты вышла за меня, чтобы потом выйти за него, но уже как порядочная женщина… И после этого ты говоришь мне: «Ты должен!»?..

Пока Покровский говорил, Зоя Павловна молчала. Но он видел, что больше всего на свете она хотела бы убить его в эту минуту.

– Ты такой же как все, – прошипела она, когда Никанор Ильич закончил. – Чего ты от меня хочешь? Благодарности? Любви? И это после стольких лет унижений?..

Никанор Ильич вздрогнул. А Зоя Павловна тем временем продолжала:

– …Разве я не хотела быть честной? Но разве вы дали мне? Разве бы вы позволили мне, из-за черты…

– Ты хотела быть честной или богатой? – перебил её Никанор Ильич. – Ты запуталась, Сарра. Ты так давно лгала самой себе, что перестала саму себя понимать.

– Ах вот как? – Зоя Павловна вскочила с дивана и с силой швырнула на пол разломленную сигару. – Я опять стала Саррой?.. О! Я отлично понимаю, что это значит!.. Я…

– Да, Сарра. Ты сама захотела вернуться в то время, – Никанор Ильича встал из-за стола. – Видит Бог, иначе и быть не могло. Ты сама всё это выбрала. Прости, я не знал раньше… Я согласен на всё. Только сейчас, прошу тебя, уйди. Я хочу быть один…

Никанор Ильич направился было к двери, но слова Зои Павловны остановили его.

– «Побыть один!»… Уже совсем скоро ты насидишься один в своё удовольствие. Поверь, как только я выйду за генерала, я уже более никогда не побеспокою тебя… Но как же я тебя ненавижу! Ненавижу эту твою… дохлость… и все твои милости. Сколько унижений я от тебя вынесла!.. Что ты вообразил о себе?.. Что ты облагодетельствовал меня? Мне не нужны твои благодеяния, это худшее, что могло случиться со мной! Как только я стану генеральшей, ты уже никогда – слышишь? – никогда не увидишь, ни меня, ни дочери. А если ты только посмеешь, генерал скрутит тебя в бараний рог!.. Да, я ещё расскажу, кому следует, о твоих похождениях по демонстрациям! Пусть теперь тебя отправят за черту… Пусть ты узнаешь… Я сделаю всё, чтобы тебя выслали из Москвы…

Никанор Ильич не знал, в сердцах ли кричала Зоя Павловна, распалившая самоё себя, или, напротив, освободилась от давно накопившегося, но слова эти ослепили его. Всё вдруг исчезло, осталась лишь боготворимая им Сарра, изрыгавшая лживые, неблагодарные, злые слова. Не понимая, что делает, Никанор Ильич схватил за голову оказавшуюся под рукой бронзовую фигуру Свободы и со словами «долго ли ты будешь оскорблять меня» опустил её на голову жены. Зоя Павловна замолчала, возмущённо посмотрела на Никанора Ильича и с шелестом осела на пол.

.

***

.

Свобода выскользнула из руки Никанора Ильича, который, не сводя глаз с поверженной Зои Павловны, отступил к двери, после чего бросился бежать, куда глаза глядят. В столовой он наткнулся на кухарку и, задыхаясь, проговорил:

– Марья Петровна, прошу вас… я, кажется, убил Зою Павловну… приведите кого-нибудь из полиции…

Сказав, Никанор Ильич помчался обратно в кабинет, а завизжавшая Марья Петровна – за ним. В кабинете Покровский опустился перед Зоей Павловной и, обхватив ладонями её окровавленную голову, зашептал:

– Сарра… Сарра…

Затихшая Марья Петровна опустилась рядом и быстро-быстро заговорила, трогая попеременно то руку, то лицо Зои Павловны:

– Как же так, Никанор Ильич… За что же это вы её… Господи, что делается… Я, конечно, не того… но всё же – убить… Что же теперь, Никанор Ильич… Никанор Ильич, да она жива!..

В самом деле, Покровский и сам заметил, как шевельнулись ресницы Зои Павловны, как сдвинулись слегка брови. А в следующую минуту дрогнул подбородок.

– Господи, – забормотал Никанор Ильич, – Марья Петровна, принесите чего-нибудь – чаю там… или коньяку… Ради Бога, чего-нибудь…

Марья Петровна убежала. А Никанор Ильич, заметивший валявшуюся рядом Свободу, оставил жену, поднял статуэтку и встал. Руки его были в крови Зои Павловны, и Свобода так же оказалась выпачканной. Никанор Ильич хотел было обтереть фигурку и водрузить её на место, но задумался, не выпуская Свободы из рук. Между тем Зоя Павловна пошевелилась и даже издала лёгкий стон.

«Да… – подумал Никанор Ильич. – Свобода свободе рознь… По-настоящему свободен тот, кто идёт до конца…»

Когда в кабинет с подносом вбежала Марья Петровна, Никанор Ильич стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, и вытирал окровавленные ладони носовым платком. Бронзовая Свобода занимала своё обычное место при входе. Никанор Ильич был спокоен и сказал:

– Всё кончено, Марья Петровна… Нам показалось… А может… Может, это была агония… Зовите, Марья Петровна, полицию. А чай оставьте – я выпью.

.

Суд оправдал Никанора Ильича Покровского, искренне каявшегося и казавшегося совершенно растерянным. Важную роль в этом деле сыграли показания генерала Икскуля, который подтвердил свои намерения жениться на Зое Павловне Покровской после развода её с законным супругом. Когда же дело, к которому так или иначе привлекли Елену Захарьевну, Николая Ниловича и многих других, когда же это дело наконец прекратилась, Никанор Ильич Покровский продал всё, чем владел, и уехал во Францию. Больше о нём никто ничего не слышал. Говорили, что перед тем как уехать, он оставил в банке не слишком большие, но небесполезные суммы для старших дочерей. Младшую, Анастасию, он увёз с собой.

.

Среди бумаг, оставшихся после Никанора Ильича Покровского, был найден его дневник. Наравне с прочими записями там оказалась и такая: «…Оглядываясь сегодня на свою жизнь, я твёрдо знаю, что самым ярким впечатлением было для меня одно странное видение, объяснения которому я долгие годы не мог найти. Уже много лет спустя в одной книге мне попалась неожиданная разгадка. Однако разъяснив своё видение, я тут же о нём позабыл, как будто, став понятным, оно перестало быть интересным. Или, может быть, оно утратило ту самую силу, которая однажды сотрясла всё моё детское существо. Как-то летом, ещё в Преображенском, я гулял на месте, где строился дом одного купца, фамилию его я, конечно же, позабыл. Дом возводился посреди луга, на месте прежде не освоенном – так, во всяком случае, могло показаться. И вот на этом самом лугу, там, где шло строительство, издалека ещё я заметил небольшой холм, которого третьего дня там ещё не было. Я подошёл ближе и к ужасу своему обнаружил, что холм – он был не очень большим; наверное, не выше меня – так вот, холм этот был сложен из человеческих черепов. Навсегда я запомнил пустые глазницы, треугольную дырку на месте носа и пористую поверхность разлагающейся кости. Ужас объял меня в тот миг, и я опрометью бросился бежать. Дома я плакал и просил объяснить, что это были за черепа. Но никто не мог ничего сказать. А когда, спустя время, устав, очевидно, от моего плача, дед отправился на тот самый луг, никаких черепов там уже не было. Он отругал меня и сказал, что если я не обманул, то, скорее всего, моему воспалённому воображению эти черепа только привиделись. Наверное, я разыгрался, вообразил себя разбойником и груду камней принял за человеческие кости. Но я-то знал, что ни в каких разбойников не играл, и черепа видел воочию. Позже моя правота подтвердилась: рабочие признались, что рывшие погреба строители действительно наткнулись на россыпь костей. Но после моего визита они перепугались и закопали черепа в другом месте. Уже студентом я прочитал в книге Синицына, что в Преображенском, на том самом месте, где строил свой дом купец, Пётр I рубил стрельцам головы. И вполне возможно, что виденные мной черепа принадлежали именно казнённым. После этой книги я испытал облегчение, словно всю жизнь до той поры носил эти черепа с собой. Я совершенно забыл о них, и даже по ночам перестал просыпаться, завидя во сне небольшой холмик и зная, из чего, как вскоре выяснится, он сложен. И лишь недавно мне снова припомнились эти пористые кости, собранные вместе, как нечто негодное, что, однако, рука не поднимается выбросить…»

Не стоит судить слишком строго литературный стиль Никанора Ильича – он не был писателем, он был всего лишь адвокатом. Хотя, конечно, адвокаты произносят в судах речи в защиту подсудимых. Но всё же следует помнить: говорить – это не то же самое, что писать. В остальном к Никанору Ильичу сложно придраться. Что же тут удивительного, если черепа, словно перекочевавшие однажды с преображенского луга на полотно Верещагина, стали сильнейшим и ярчайшим впечатлением из всех, какие довелось испытать Никанору Ильичу за сорок с небольшим лет. Ничего более необыкновенного, величественного и пугающего Никанор Ильич не видел. Жизнь его протекала тихо и незаметно. Он родился в семье священника, занявшего однажды крупную сумму денег под собственный дом и скончавшегося вскоре после новоселья. Вдова с тремя маленькими детьми вернулась под отчий кров, отдав новёхонький дом за долги. Так Никанор Ильич оказался в Преображенском, где его дед был иереем Преображенского храма и славился, среди прочего, тем, что состоял в родстве с дьяконом Ирининской церкви. Тем самым, что пережил нашествие на Москву двунадесяти языцев. Это его супостаты впрягали в тележку для перевозки дров.

Семи лет отдали Никишу в частную школу, а десяти – в духовное училище, стыдливо прятавшееся во дворах Никольской улицы и называвшееся «духовным» лишь потому, что назначалось оно для детей духовенства.

Как в школе, так и в училище Никиша не отличался ни буйным нравом, ни выдающимися способностями. Зато учился прилежно, был в меру любопытен, подвижен и весел. Словом, был таким, каким и должен быть самый обыкновенный мальчик его лет. Никто в его семействе не сомневался относительно будущности Никиши – он должен был стать священником. С этой целью по окончании училища оказался Никиша в семинарии в Каретном ряду. А уж оттуда открывалась ему дорога в Духовную Академию, а не то – в сельские священники. Но Никиша всех удивил, отправившись в Московский университет, тогда ещё не закрывший свои двери для семинаристов. Впрочем, поступок этот ни у кого в семье особенной неприязни не вызвал, и Никиша совершенно спокойно покончил через несколько лет с учёбой, выйдя из стен alma-mater со званием юриста.

За годы постижения наук натура Никишина нисколько не переменилась: так и остался он обыкновенным и во всём умеренным. Что, впрочем, не мешало его привлекательности и миловидности. Теперь это был невысокий молодой человек с зачёсанными назад тёмными волосами, большими карими глазами, где-то на дне которых всегда читались тревога и беспокойство. Помимо всего прочего Никанор Ильич имел тонкие губы, тонкую легко краснеющую кожу и вздрагивающие время от времени ноздри, что также производило впечатление постоянного, хоть и глубоко запрятанного беспокойства. Вся внешность Никанора Ильича выдавала натуру нервическую и впечатлительную.

Вскоре для молодого юриста нашлась и невеста – дочь дьякона из Симеоновской церкви, где настоятелем был дядя Никанора Ильича. Собственно, дядя и подстроил свадьбу, сведя молодых сначала за пасхальным обедом, а после – за обедом на Духов день. А зимой уже играли свадьбу в кондитерском помещении на Таганке.

Молодая жена была во всём под стать мужу: хорошая и обыкновенная. Семью она понимала как исполнение долга. А мужа своего полюбила с того самого времени, как, присмотревшись, дала самой себе согласие выйти за него. Когда же Никанор Ильич, покраснев, однажды спросил:

– Елена Захарьевна, не согласились бы вы стать моей женой?..

Она тоже покраснела и, не считая нужным кокетничать, ответила:

– Конечно…

Так они поженились и, уверенные, что любят друг друга, прожили тринадцать лет. За это время родились две дочери, Елена Захарьевна немного располнела, но всё ещё сохраняла в лице приятность. Никанор Ильич тоже переменился со временем: волос у него поубавилось, щёки перестали краснеть то и дело, зато приобрели желтоватый оттенок, и только глаза смотрели по-прежнему тревожно.

Ко времени рождения младшей дочери случилось одно событие, с оценкой которого затруднялся Никанор Ильич: умер двоюродный дядя матушки, живший одиноко в небольшом собственном особняке в Арбатском переулке, и оставил свой особняк Никанору Ильичу. Собственно в смерти дядюшки не было ничего радостного. Но свалившийся вдруг на молодую семью особнячок с мезонином всё-таки вызывал благостные чувства, и с этим ничего нельзя было поделать. Никанор Ильич, имевший небольшую, но позволявшую жить безбедно, практику, вскоре обзавёлся собственным выездом и стал считать себя человеком счастливым. Во всяком случае, семья, дом с кабинетом и отдельной спальней, практика и выезд подавали Никанору Ильичу полное право так думать. В кабинете имелась настольная лампа под кремовым абажуром, а напротив письменного стола – широкий диван с резной спинкой, над которым уютно бормотали часы. В спальне стояло глубокое мягкое кресло у окна, откуда можно было смотреть на шуршащий в листьях дождь или тихо падающий снег, сообразно с временем года. Словом, было тихо, тепло и уютно. А ещё Никанор Ильич бывал в клубе, играя в винт, «железку» или «стукалку». В целом же вёл обычную, ничем не примечательную жизнь.

Что до клубов, то в Москве было их немало. Случались среди них самые разные. И даже будучи членом одного какого-нибудь заведения, любой желающий мог наведываться в заведения по соседству или просто в широко известные заведения, о которых ходили разговоры порой самые пикантные. Вот и Никанор Ильич посещал обыкновенно Дворянский клуб, хотя и не принадлежал к означенному сословию. Вместе с тем бывал он в клубе Литературно-художественного кружка, в Докторском клубе на Большой Дмитровке, в Купеческом на Малой и даже в клубе над филипповской пекарней. При этом оставался человеком умеренным и больших денег никогда не проигрывал. Как, впрочем, и не выигрывал.

Конечно, клуб, помещавшийся над пекарней Филиппова, только назывался «клубом». Собирались здесь исключительно для игры. Публика съезжалась самая разная – от князей до кокоток. Деньги проигрывались немалые. А шулера ходили в завсегдатаях. Кое-кто даже удивлялся: почему это заведение подобного рода благоденствует едва ли не напротив дома генерал-губернатора. Но бытовал анекдот, что будто бы в ответ на предложение закрыть клуб над пекарней великий князь процедил сквозь зубы: «Пусть лучше играют, чем лезут в политику». И клуб продолжил понтировать.

Как-то вечером в конце ноября вместе с двоюродным братом, тоже поповичем и тоже уклонившимся от приятия сана в пользу, правда, медицины, Никанор Ильич появился в доме Филиппова. Они прошли в буфет, на ходу обмениваясь рукопожатиями со знакомыми и посылая приветствия в дальние углы, окутанные табачным туманом. Потом переместились к столам, и Николай Нилович Левкоев – кузен Покровского – отвлёкся на знакомого доктора, принявшегося рассказывать о болезни дамы, которую тот в настоящее время пользовал. При этом врач шутил, намекал на какие-то пикантные обстоятельства врачевания и всё время пытался задеть мужа своей пациентки, человека почтенного и ничем врачу не досадившего. Никанор Ильич остался следить за игрой, а когда брат освободился от докучливого коллеги, спросил:

– Кто это?

Нужно отметить, что Николай Нилович был человеком нрава лёгкого, общительного и даже отзывчивого. Но при этом ненаблюдательным и, как считал Никанор Ильич, легкомысленным. Он не разобрал, о ком спрашивал его брат, в ответ только рассмеялся и сказал:

– Ну как же!.. Я же тебе рассказывал…

– Карту!.. – слышалось меж тем из-за столов.

– Получите-с…

– Ещё…

– Это же Губкин – рыболов… Общество московских рыболовов…

– Ну так и что?..

– А то, что ты его отлично знаешь! У него ещё изо всех карманов черви расползаются… Но сейчас-то на нём, должно быть, другой сюртук. А вот стоит тебе встретить его в Обществе московских рыболовов, и ты увидишь, что из карманов у него черви так и лезут!..

– Вздор! Зачем мне его черви?..

– Помилуй! Черви – это прелюбопытно…

– А я говорю тебе – вздор. Не собираюсь я с ним встречаться, да и спрашивал не о нём вовсе…

– Не о нём?.. Так о ком же?.. – Николай Нилович так искренне удивился, что можно было подумать, будто рядом с Губкиным и в самом деле никого не было. Но тут же он оживился. – Ах, рядом!.. Ну, брат, ты не можешь его не знать! Я бы и не подумал, что ты о нём спрашиваешь... Это же Кокушкин… Тот купец-самодур, что держит у себя тигров. Тигры эти, как говорят, преспокойно гуляют у него по саду, а время от времени – со скуки, должно – прыгают к соседям. Вообрази только, что начинается в соседском саду!.. Говорят ещё, что тигров он по очереди укладывает с собой в постель. Тигр вытягивается в струну и всю ночь дрыхнет между Кокушкиным и его женой. Вообрази только, каково это его жене – спать рядом с тигром. У тигра, должно быть, из пасти разит…

– Черви, тигры! О чём ты всё толкуешь?! И что тебе за охота повторять одни и те же побасенки… Я спрашиваю не о нём…

– Да о ком же ты?.. Прости – не пойму!.. – воскликнул Николай Нилович и снова с искренним недоумением.

– Да ведь не вдвоём же они играют, – раздражённо проговорил Покровский, не глядя в сторону брата.

– Что это, мать моя, за ходы у тебя? Ты, я чай, малый шлем разыгрываешь, а не мух считаешь… – послышался со стороны резкий старушечий голос.

– Так ты о дамах? – удивился Левкоев.

– В чёрном платье…

– Ну, брат, ты меня положительно удивляешь…

Николай Нилович начал рассказывать, как ещё летом они ездили большой компанией в Яр.

– Вспомни-ка, ещё купчики шумели…

И Никанор Ильич действительно что-то припоминал. Шумная купеческая компания… цыгане… запах шампанского из-за разбитой бутылки… И крики… крики… Но ту, что сидела сейчас перед ним, Никанор Ильич не помнил. «Царица южная приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой…», – почему-то вертелось у него в голове. Он вспомнил Елену Захарьевну с её русской – нет, даже не красотой, всего лишь миловидностью, – и ему сделалось грустно и даже как будто неловко, как человеку, вдруг обнаружившему, что долгое время он пребывал в неведении относительно хорошо знакомого предмета. Черты, что он видел перед собой сейчас, а точнее, только их-то он и видел, были совсем иного рода. Вот она подняла глаза, и Никанору Ильичу показалось, что он давно знает её. Но не по Яру. Конечно, не по Яру! На него смотрела васнецовская Богородица, виденная недавно в Киеве. Те же огромные глаза, до дна которых невозможно добраться, а значит, невозможно понять наверное, что в них таится. Те же губы, та же тонкая переносица… Словно почувствовав на себе его взгляд, она подняла глаза на Покровского, но, не признав, посмотрела сквозь него и тут же вернулась к игре. «Царица южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их…»

– Вздор! – огрызнулся Покровский на брата. – Это вздор!..

– Что – вздор?

– Всё, что ты говоришь – вздор. Этого и быть-то не может.

– Почему не может? Спроси у кого хочешь… Эта женщина – Сарра Белкова… Спроси у кого угодно: что вы знаете о Сарре Белковой…

– Вот ты опять…

– Что – опять?..

– Опять вздор. И вообще… извини меня: я еду домой. Ты, впрочем, оставайся…

– Да как же так?!. – Николай Нилович решительно не понимал, что происходит. – Да ведь мы только…

Но Покровский был уже на лестнице. Причём, спускаясь, споткнулся и чуть было не скатился вниз.

.

***

.

Сарра Белкова была родом из Мглина. Нельзя сказать, чтобы семья Сарры бедствовала, но и достатка они тоже не знали. Двоюродная тётка Сарры – Циля – уехала однажды в Москву и там, как считалось, очень удачно вышла замуж. Но в то время еврейских невест в Москве недоставало, и ловкачи нарочно собирали девушек и везли их в Первопрестольную. Когда подросла Сарра, нужда в еврейках иссякла. Но Сарра всё равно хотела быть как Циля. Возможно, разговоры о тётке, слышанные ей с самого детства, возбудили в ней какую-то особенную фантазию, но Сарра отчего-то была уверена, что ей непременно нужно ехать в Москву пытать счастье.

Если бы семья Сарры ни в чём не нуждалась, ей бы и в голову не пришло ехать так далеко – нашёлся бы жених и поближе. А может, родители не стали бы торопиться с выдачей Сарры замуж и сказали бы ей так:

– Сарра, доченька, вот тебе шёлковое платье, а вот – белая булка. На что тебе замуж?..

Но никто не предложил Сарре ничего подобного. Напротив, семья была только рада избавиться от лишнего рта, отправив дочку к Циле. А та, раз уж сумела устроиться в Москве, поможет и племяннице.

– Ведь Циля – моя двоюродная сестра по матери. Разве останется она равнодушной?.. – в который раз объяснял Сарре отец, отвезший её на своей бричке до Брянска и помогший погрузиться в поезд на Москву.

По прибытии в Белокаменную, изрядно напуганная и утомлённая дорогой Сарра около часа просидела на скамейке в здании вокзала, таращась кругом себя и от усталости жалея обо всём на свете. Обессилевшей Сарре уже казалось, что она зря приехала на эту шумную станцию, что здесь не ждёт её ничего хорошего, напротив – на каждом шагу притаились подвох и опасность. Ей было страшно и очень хотелось плакать. Но даже плакать она боялась и гнала слёзы прочь. Сарре нужно было разыскать Цилю, чей адрес, записанный на бумажке, она хранила на груди. Но извлекать бумажку не надобилось: адрес был заучен наизусть. Задача же заключалась в том, чтобы спросить, как правильно добраться по адресу, и чтобы не получилось как на перроне, когда мещанин, у которого Сарра, едва сойдя с поезда, спросила про Цилю, назвал её «жидовочкой» и пребольно ущипнул за грудь. Так что Сарра взвизгнула и отскочила прочь, а мещанин расхохотался, оголив зубы, которые были у него такими жёлтыми, что Сарра невольно на них уставилась. А мещанин, заметив это, рот захлопнул и сказал:

– Ну, ты… Чего вылупилась?..

И на сей раз назвал Сарру «жидовкой».

В поезде Сарра старалась ни с кем не разговаривать и большую часть времени делала вид, что спит. Теперь же, в Москве, Сарра понимала, что страх заговорить может стать настоящим препятствием на пути к конечной цели. Ей уже грезилось, что всю оставшуюся жизнь она просидит здесь, на Брянском вокзале, и новые страхи принимались терзать бедную Сарру.

Неизвестно, сколько бы и в самом деле провела Сарра времени в деревянном здании вокзала, не появись вдруг перед ней евреи – мужчина в кнейче, женщина в парике и две барышни с длинными косами. Сарра подумала, что евреев послал ей сам Бог, и поднялась со скамьи, на которой сидела, вперив глаза в спины соплеменников и ожидая от этих спин чуда. Чудо действительно произошло, потому что евреи остановились и мужчина принялся что-то объяснять своим спутницам. Потом он замолчал и, обернувшись, увидел Сарру. Тут Сарре почудилось, что в хитрых его глазах промелькнула улыбка. Но, возможно, так оно и было, потому что мужчина что-то сказал, обращаясь к женщине в парике, а барышни как по команде посмотрели на Сарру. Та, что помладше, показалась Сарре удручающе некрасивой. Вторая, наоборот, была красавицей – брюнеткой с яркими голубыми глазами. Сарра залюбовалась девушкой, а мужчина в кнейче тем временем опять повернулся к Сарре и уже очевидно ей улыбнулся. Тогда Сарра, не сводя с соплеменников молящих глаз, подошла к ним робкими шажочками, сделала книксен и сказала зачем-то:

– Бон жур…

В тот же вечер Сарра появилась в Машковом переулке, а Циля, бывшая тогда в интересном положении, ахала, причитала, всплёскивала руками – словом, как могла выражала свою радость и прочие лучшие чувства.

Измученную дорогой и впечатлениями Сарру уложили спать вместе с детьми. И Сарра, блаженно вытянувшаяся на несвежем белье, успела до погружения в сон подумать, что всё уже получается.

Наутро Циля, неся впереди себя огромный живот, побежала советоваться с Голдой, куда бы можно было пристроить нежданно явившуюся Сарру. Голда обещала подумать и на следующий день явилась к Циле. Они прошли на кухню и долго там перешёптывались под запахи и клокотание какого-то варева. Потом Голда отправилась восвояси с таким видом, как будто без неё ни одна пушка в Европе не стреляет. А через пару дней Сарра, довольная, что всё так быстро и хорошо устроилось и что не зря она явилась в Москву, переехала на Кузнецкий мост.

Словом, не прошло и недели, как Сарра уже обосновалась в Москве, днём пришивая пуговицы, а ночи коротая в комнате с тремя другими девушками. Сначала Сарра опасалась, что с ней станут обращаться дурно, но этого не произошло. Наоборот, хозяйка, миловидная кудрявая француженка, была приветлива и на хорошем русском языке задавала много участливых вопросов: кто родители, есть ли жених или, может быть, друг. Сарра знала по-русски и отвечала бойко. Жениха у неё не было, а насчёт друга она не совсем поняла и сказала, что в Мглине остались подруги.

– Вот и прекрасно, – улыбнулась хозяйка и потрепала Сарру по щеке. – Очень славно.

И добавила ещё что-то по-французски. Но по-французски Сарра не понимала.

Прошло ещё несколько дней за пришиванием пуговиц. Сарра начала привыкать и даже привязалась к пуговицам, среди которых появились у неё любимчики – перламутровые крошки. В ателье постоянно заходили какие-то люди, но Сарра никого не видела – хозяйка общалась с посетителями в первом помещении. А Сарра, сидевшая с девушками за портьерой, только прислушивалась к голосам. Лишь однажды хозяйка зашла к ним в комнату с каким-то господином.

– Вот она, наша малютка, – сказала хозяйка, улыбаясь и указывая на Сарру.

– Шарман! – проговорил с восторгом господин. – Прелесть, что за малютка!..

Девушки, работавшие с Саррой, захихикали и стали переглядываться, а Сарра чего-то испугалась. Господин был немолод и не очень-то хорош собой. Сарре он не понравился.

– Как видите, лишнего не прошу, – всё так же очаровательно улыбаясь, добавила хозяйка.

И все девушки снова захихикали и посмотрели на Сарру. Потом, как по команде, опустили глаза. Сарра ничего не поняла и так разволновалась, что уколола себе палец. К тому же пришедший господин, жадно смотревший на Сарру, казалось, хотел её потрогать. Сарре одновременно это нравилось и не нравилось.

– А свеженькая! – господин причмокнул.

– Решительно! – очаровательно грассируя, пропела хозяйка. После чего они ушли. Но Сарра слышала, как хозяйка ещё говорила, что лишнего не просит и что торговаться – грех. На что господин отвечал:

– Ну Бог с вами… Бог с вами… Согласен…

В субботу, когда Сарра раздумывала, как бы соблюсти Закон, хозяйка завела её в свой кабинет и сказала:

– Вот что, голубушка… Тебя видел один человек и… Ну просто потерял голову!.. Что только я ни говорила ему!.. Словом, он просит тебя сделать с ним прогулку. Совсем небольшую прогулку. Имей же в виду: это очень богатый господин… Что до меня, я совсем не возражаю против этой прогулки. Молодой девушке нужны развлечения и нужен друг. Во Франции у девушки обязательно есть друг… Ты можешь ехать спокойно, и если задержишься, я не буду очень ругать маленькую шалунью…

Сарра попробовала сказать про субботу, но хозяйка не поняла её:

– Суббота?.. Вот и отлично! В субботу самое время гулять молодой девушке. Гулять с богатым другом… Ах, как тебе повезло, моя малютка! Они бы дорого дали… – и хозяйка кивнула куда-то в сторону ателье. – Словом, поезжай, моя дорогая. А вещи я велю прислать после.

– Вещи? – не поняла Сарра.

– Да-да. Вдруг тебе понадобятся твои вещи… Но лучше, когда шалунья не задаёт лишних вопросов… Ведь так?..

Оказалось, что у подъезда Сарру ждёт закрытый экипаж. И когда Сарра уселась на мягкое красное сиденье, то рассмотрела, что рядом разместился тот самый господин, который давеча назвал её «свеженькой».

– Душенька, – говорил Сергей Иванович – а именно так звали господина – и гладил Сарру по руке. – Персик… Птичка…

Они приехали на Собачью площадку, и Сергей Иванович повёл Сарру в маленький деревянный домик, где в комнатах пахло увядшими розами. Сарра очень боялась Сергея Ивановича и шла за ним молча, помня, однако, что хозяйка называла его «богатым господином».

– Душенька, – сказал Сергей Иванович, проведя Сарру в полутёмную гостиную с одним окном, – я человек вдовый, но как же мне хочется иметь такого дружка…

И он поцеловал Сарре сначала одну ручку, потом другую, а потом повёл её из комнаты в комнату.

– А что, душенька, – говорил он, – очень миленькая квартирка. Поживи покамест!

Сарра ничего не поняла, но Сергей Иванович заметил это по её растерянному лицу, и пояснил:

– Душенька, эту миленькую квартирку я нарочно снял для тебя. И в мастерской больше не надо работать… Оставайся, душенька!

Последние слова он произнёс молящим тоном, но Сарра была уверена, что он не просит, а приказывает. Ей совсем не хотелось тут оставаться, но она так боялась Сергея Ивановича, что возразить не посмела и осталась. К тому же в спальне Сарру ждал подарок: в коробке с розовым бантом лежало серое шёлковое платье с жемчужным отливом. А у Сарры ещё никогда не было шёлковых платьев.

Ночью Сергей Иванович громко храпел, а Сарра плакала. Теперь ей было стыдно и горько: она думала, что похожа на салфетку, которой утирают за обедом грязные жирные губы. Она лежала на спине и, уставившись в темноту, ненавидела себя, Сергея Ивановича, жемчужное платье и деревянный домик. Однако, что следует теперь делать, Сарра не знала – идти всё равно было некуда. И она решила, что пока поживёт в этом домике, а потом что-нибудь придумает. Может быть даже, Сергей Иванович на ней женится, раз уж он всё равно вдовец. Потом она потрогала платье, коробка с которым стояла рядом на полу, и немного успокоилась.

Наутро Сергей Иванович уехал и не приезжал весь день. Зато явилась какая-то здоровенная хмурая баба и сказала, что будет «кормить барышню». Вечером она ушла, и Сарра осталась одна – Сергей Иванович так и не появился. На другой день его снова не было. Сарра сидела одна, гладила своё платье, обедала, ужинала и ничего не понимала. Ей опять стало стыдно и страшно. Она было подумала, что Сергей Иванович больше не придёт, и куда теперь ей податься – непонятно. Где находится мастерская, она не помнила, да и как бы она теперь появилась на хозяйкины глаза? Оставался адрес Цили, да ведь и Циля спросит, отчего она убежала из мастерской, и прогонит, едва узнав, что случилось. Других знакомых у Сарры в Москве не было, и куда идти, она решительно не знала.

Но вдруг Сергей Иванович объявился, и Сарра даже обрадовалась ему. Тем более что Сергей Иванович привёз ей шляпку.

– Душенька, – шептал он, – как идёт к твоему личику…

Он так смотрел на Сарру, так вытягивал шею и шевелил при этом пальцами, что напомнил какое-то насекомое.

Скоро Сарра перестала бояться и знала: на сколько бы ни исчез Сергей Иванович, он всё равно потом появится, привезёт подарки и уже с порога вопьётся в Сарру глазами, зашевелит пальцами. Она пока что стыдилась своего нового положения, но вскоре и думать об этом забыла. Сарра вдруг, неожиданно для себя оказалась в новом мире. Постепенно она обжилась с его правилами и приняла их. Она не перестала замечать, что за пределами этого мира его правила являются постыдными. Просто она не выходила теперь за эти пределы, оттого перестала стесняться и стыдиться. В этом новом мире, например, не считалось постыдным принимать подарки и деньги, стыдно было их не дарить.

Сарра даже стала выезжать с Сергеем Ивановичем в рестораны, клубы и театры, приковывая всякий раз к себе внимание окружающих. Спустя несколько месяцев у Сарры был уже целый гардероб новой одежды, появилась и небольшая шкатулка с bijoux. А ещё появилось много знакомых. Главным образом, это были знакомые Сергея Ивановича, но Сарра с удовлетворением понимала, что кое-кто был бы не прочь занять его место.

И когда в один прекрасный день Сергей Иванович сказал: «Видишь ли, душенька…», Сарра всё поняла и ничему не удивилась. Всем своим видом Сергей Иванович как будто извинялся. На сей раз он не шевелил пальцами, зато смотрел виновато и так сутулился, так втягивал голову в плечи, что стал казаться Сарре меньше ростом. Он уселся на синий диванчик в гостиной, а Сарру усадил рядом. Гордая, с прямой спиной она села на самый край, вполоборота к Сергею Ивановичу.

– Видишь ли, душенька… Ты хорошо меня знаешь, ты знаешь, что я стар и мне уже трудно управляться с такой резвой кобылкой…

Тут он хихикнул и погладил Сарру по руке, отчего Сарра поморщилась и недовольно повела плечом.

– Ну вот, ты уже и сердишься, – вздохнул Сергей Иванович. – Но я на тебя не в обиде, я отлично понимаю, что такой кобылке нужен ездок помоложе… Я тебе, душенька, очень благодарен, что ты скрасила мои деньки. И теперь хочу тебя отблагодарить. Не хочу больше быть тебе в тягость, душенька. Да и мне, видишь ли, уже тяжело к тебе приезжать. Я, видишь ли, уже не молод… Но я не могу оставить тебя одну! Я не такой человек… Вот поэтому я передам тебя Петру Спиридоновичу…

– Это что же это такое – «передам»? Это как же мне вас понимать?.. Я ведь не ваша табакерка, чтобы передавать меня…

– Ну, душенька, ну, прошу тебя – не кричи! Ты в последнее время много кричишь… Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. И знаешь, что я совсем не то хотел сказать… Я хотел сказать, что уже стар, а Пётр Спиридонович молод… И он хочет… Словом, он от тебя без ума, душенька. Он просто голову потерял!.. А ты ведь не откажешь Петру Спиридоновичу? А, душенька?..

Пётр Спиридонович был похожим на медведя наследником богатой купеческой фамилии, ничем не обременённый и отказов не принимавший. Сарру он попросту перекупил у Сергея Ивановича за сумму, превышающую все предшествующие расходы самого Сергея Ивановича. И скоро уже Сарра неслась в санях к Яру, танцевала с цыганами в «Стрельне». А не то катила по «чугунке» в Питер, хохоча и упиваясь шампанским. В домике у неё стали бывать гости, она научилась и полюбила играть в карты. Шёлковые платья всех цветов и фасонов уже не вмещались в гардероб, в комнатах пахло духами, а bijoux, хранимые в шкатулках и двух футлярах, запирались на ключ в несгораемый шкаф. Единственное, чего не хватало Сарре – положения. Хоть она и не стыдилась своей жизни, а на скромных модисток посматривала свысока, быть вечной лореткой, оставаться всю жизнь на обочине ей вовсе не улыбалось. Когда Пётр Спиридонович целовал ей ноги и кричал «царевна моя!», Сарра всё ещё надеялась, что этот холостяк навсегда останется у её ног и что именно она, а не кто-то другой поможет ему распрощаться с холостой жизнью. Но когда Пётр Спиридонович привёз ей корзину цветов, а на стол выбросил десятитысячную пачку денег и объявил, что через неделю женится и «на этом – баста!», Сарра по-настоящему разозлилась и даже разрыдалась со злости. Пётр Спиридонович не ожидал этого от Сарры, растерялся и забормотал что-то такое о возможных встречах в будущем. Но Сарра в сердцах метнула в него корзину, из которой по комнате разлетелись кремовые камелии, и велела немедленно убираться «навсегда! к чёрту!» Пётр Спиридонович ретировался обескураженный, а Сарра вскоре пожалела о неразумном своём поступке. Нужно было действовать осторожно и хитро, а там, глядишь, и свадьба расстроилась бы. Сарра подумала, что исправить ошибку ещё не поздно, потому что Пётр Спиридонович наверняка вернётся – не может не вернуться. Ведь Сарра прекрасно знала, каких денег она ему стоила и какое восхищение вызывала. Но прошла неделя, другая… а Пётр Спиридонович не возвращался. Сарра было хотела послать за ним. Но потом решила, что, видно, там и вправду «баста» и стоит обратить поиски в другую сторону.

Весть о том, что Сарра свободна, разнеслась быстро. К ней стали являться претенденты на освободившееся место, но Сарра уже знала, что всё это не то, что довольно размениваться, и что нужен хоть какой-нибудь, но муж.

Появившись в Москве бутоном, по прошествии двух лет она раскрылась цветком. Она больше не стыдилась и не боялась, она была так хороша, что не находилось человека, не обратившего на неё внимания. К тому же она была умна и быстро всему училась. После Сергея Ивановича и Петра Спиридоновича у неё осталось множество знакомых, и Сарра не скучала. Она полюбила игру и с удовольствием просиживала за карточными столами, присматриваясь и поджидая удобного случая.

.

***

.

В субботу Николай Нилович повёз Покровского в «Славянский базар», откуда, поужинав, они пешком отправились в Докторский клуб на Большой Дмитровке. По пути Николай Нилович рассказывал о родственнике жены, пожилом профессоре, читавшем в семинарии курс истории, но более радевшем о семинарском пруде, куда ученики любили бросать камни, нежели о науке.

– Вообрази только, – говорил он, – этот старик подкарауливает семинаристов с палкой. И завидя кого-нибудь возле любимой своей лужи, буквально набрасывается… Нет, брат, ведь это свинство! – вдруг оборвал он свой рассказ. – Да ведь ты меня совершенно не слушаешь!..

Николай Нилович остановился и заглянул в лицо брату, который почему-то опустил глаза и отвернулся. Да ещё дёрнул плечом, пытаясь стряхнуть пальцы кузена.

– Что ты? – спросил встревоженный Левкоев. – Что это с тобой? Да ты, верно, болен!..

– Нет, нет… ничего… – пробормотал Никанор Ильич и едва заметно поморщился. – Я вот… может… может, пойти туда – в Филиппову?..

– К Филиппову?!. Помилуй… Да ведь это далеко… Зачем тебе? Что там?..

– Там… – начал было Никанор Ильич и запнулся. – Ничего особенного… По-моему, там недурная игра…

– Что же с того, что недурная? Здесь, в Докторском, тоже недурно играют… Послушай, с тобой определённо что-то не так. Я – врач, и тебе лучше сказать мне…Что у тебя – инфлюэнца?.. Кажется, не похоже…

Николай Нилович повернул к себе лицо брата и двумя пальцами, стянув предварительно с руки перчатку, растащил веки на правом глазу. Сделал он это, скорее, по привычке, потому что уже стемнело, и толку в таком осмотре не было никакого.

– Послушай, старый чёрт, – заговорил Левкоев, пихнув часто замигавшего брата в плечо. – Нет у тебя никакой инфлюэнцы… Впрочем, чёрт с тобой, не хочешь – не говори. Поедем к Филиппову, если это тебя развлечёт… Извозчик!..

И через четверть часа они поднимались по ступеням филипповского дома в верхний этаж, где прочно обосновалось заведение с сомнительной репутацией, на которое генерал-губернатор, однако, возлагал серьёзные надежды.

В известном смысле Николай Нилович оказался прав – всё то время, пока Покровский не видел своей «царицы южной», он чувствовал себя больным. Есть не хотелось, голова гудела, а сердце стучало так, словно протестовало и никак не хотело соглашаться с происходящим. Все мысли его были теперь только о Сарре. Чем бы ни доводилось ему заниматься, он пытался представить, что бы сказала ему Сарра. В другое время он вспоминал, во что она была одета, как посмотрела на него, или старался «поточнее припомнить», как долго она задержала на нём взгляд. Каждый раз выходило, что дольше приличного. Тогда он вскакивал, принимался ходить по комнате и даже потирал руки.

Жена тоже заметила, что с ним происходит что-то странное. Он был настолько погружён в себя, что Елена Захарьевна могла сколько угодно наблюдать, как он ходит взад и вперёд, как трёт ладони и как кушанье на его тарелке остаётся нетронутым. В тот день, когда Никанор Ильич ужинал с братом в «Славянском базаре», жена говорила ему за завтраком:

– Прости, но мне кажется, что с тобой что-то не то творится… Ты ничего не говоришь – что ж, это твоё право… Но пойми, что, возможно, лучше сказать… И сказать, как можно раньше…

Она ничего не имела в виду и говорила просто по наитию, говорила те слова, которые, как ей казалось, было бы уместно сказать. Но Покровский испугался, что она всё уже знает. Правда, он тут же осёкся – ведь знать было решительно нечего. Но вспыхнувший страх заставил его признать себя прелюбодеем. «Ну и что…», – подумал Никанор Ильич, сознавая, что уже изменил жене и что произошло это как-то само собой. Как-то случайно и помимо его воли. Он поймал себя на мысли, что не испытывает стыда или сожаления, и что едва только приключившийся грех доставляет ему неизмеримо большую радость, нежели праведная семейная жизнь, которую он вёл до сих пор.

«Отчего это так?.. – думал Покровский, явившийся в клуб нарочно, чтобы проверить себя. – Видит Бог, ведь я не искал её… И как всё это быстро сделалось со мной!..» Сарра была в клубе, но всё, на что осмелился Никанор Ильич – любоваться ею издалека. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!»…

С тех пор, как он впервые увидел Сарру, прошло несколько дней. Всё это время она незримо была где-то рядом, как отложенная ненадолго книга, о которой помнишь и ждёшь, когда же можно будет вернуться к прерванному чтению. С утра первая мысль его была о Сарре. Весь день и ночью, засыпая, он тоже думал о ней, причём голова его переполнялась разным вздором, вроде того, что Сарра нежна и прекрасна, что стан её гибок, а смех похож на переливы серебряного колокольчика. «Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста… пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей…», – бормотал он, погружаясь в сон.

У него пропал аппетит и, особенно по утрам, кусок не лез в горло. В животе ощущалась противная дрожь, какая бывала прежде перед экзаменами. Он всё время волновался и, стараясь объяснить себе причины этого волнения, был уверен в одном: это приятное и неиспытанное ранее волнение. Его состояние было похоже на состояние человека, не спавшего несколько ночей кряду. Какая-то смесь эйфории с оцепенением.

Да, да – говорил он себе, это то самое чувство, о котором все вокруг столько говорят и пишут и о котором сам он до сих пор знал только понаслышке. Когда-то он думал, что этого не бывает, что не может человек ничего такого чувствовать, чтобы делать непоправимые глупости. И когда он как-то услышал, что вот де знакомый офицер застрелился от неразделённой любви, оттого что какая-то она предпочла офицеру чиновника, тоже, кстати, знакомого, он только пожал плечами. Жест этот выражал недоумение по поводу поступка офицера, который, по дворянской, изнеженной своей натуре, всего-навсего блажил, куражился. Но вот что-то случилось, и Никанор Ильич вдруг понял того офицера. И, окажись на его месте, вполне мог бы поступить точно так же.

Возлюбленную свою Никанор Ильич совершенно не знал, но отчего-то был уверен, что это пустяк, дело времени. Зато он знал, что любит и любит впервые, за что был ещё и благодарен своей любимой. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!.. Он был счастлив ещё и тем, что тоже наконец-то познал magnum ignotum – великое неизвестное, испытал это незнаемое и далёкое раньше чувство. Ему казалось, что он попал в общество избранных, потому что приобщился какой-то тайны.

Потом ему пришло в голову, что поскольку сам он – человек совершенно обыкновенный, следовательно, он не может быть одинок в своих мыслях и чувствах. А это значит, что множество людей рассуждают о любви, не имея о ней ни малейшего представления, как и сам он до недавних пор не знал о ней ничего. Ему стало весело от этой мысли, особенно потому что он-то теперь отлично понимал и Шекспира, и Пушкина, и многих других, воспевающих любовь.

Дома, уединившись в кабинете или в своей спальне, Никанор Ильич несколько раз проделывал следующее: «Люблю», – шептал он и закрывал глаза. И тотчас перед ним, перед его мысленными очами являлось лицо не Елены Захарьевны, а Сарры. «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!»…

Ему казалось удивительным, что вся эта радостная буря, захлестнувшая его вдруг, поднялась от одного взгляда, от одной встречи. Но Никанор Ильич знал, что взгляд был не последним, а встреча не случайной. А всё, что рассказал ему Левкоев – один только вздор, вздор и ханжество. Вскоре он свыкся с мыслью, что на свете есть Сарра, которую он любит и которая с лёгкостью растопила его не знавшее любви нутро. Наконец наступил миг, когда он понял, что не хочет более держать это в себе, что пора объявить обо всём самой Сарре.

Спустя ещё несколько дней после второго визита в филипповский дом, Никанор Ильич, ни слова никому не говоря, один отправился в клуб на Тверской. Он сразу заметил Сарру за игральным столом. Она тоже увидела его и, как показалось Никанору Ильичу, узнала. Во всяком случае, она задержала на нём взгляд на одно мгновение дольше обычного. Он постоял в стороне, наблюдая за её игрой, и вскоре ушёл.

На другой день он снова был в клубе. Но Сарры там не нашёл. Не оказалось её и на следующий день. Никанор Ильич вернулся домой почти в отчаянии. На вопрос Елены Захарьевны, что с ним происходит и что случилось, он отозвался, поморщившись:

– Ах, оставь, пожалуйста…

– Почему же ты сердишься?..

– Оставь эту заботу с нелепыми причитаниями! – воскликнул он.

– Я вовсе не причитаю, – удивилась Елена Захарьевна. – Но если тебе не нравится…

– Да, мне не нравится! – громко и раздражённо перебил Никанор Ильич жену. – Не нравится, что ты вечно… вечно навязываешь мне свою приторную, слащавую заботу. И я прошу тебя не лезть ко мне в душу, не навязываться!.. Что бы я ни начинал делать, ты уже тут!.. Как ты не понимаешь, что мучаешь меня своей навязчивой, вездесущей заботой, своим… я не знаю… своим рвением!

Елена Захарьевна, никогда не видевшая своего мягкого и флегматичного супруга в таком раздражении, совсем растерялась. Что-то произошло, но что, она не могла понять – между супругами не было тайн, Никанор Ильич рассказывал обо всех своих неприятностях.

– Прости… Ты кричишь?.. – побормотала Елена Захарьевна, испугавшаяся и бессмысленной тирады, и повышенного голоса. – Я лучше уйду…

Оставив мужа одного в прихожей, она заторопилась к себе. А закрыв за собой с поспешность дверь, остановилась и, пожав плечами, прошептала:

– Каким рвением?..

Никанор Ильич между тем прошёл в столовую. Ему принесли ужин, но есть не хотелось. Сначала он молча теребил перепутавшиеся кисти вязанной скатерти, потом стал ковырять вилкой говядину и даже проглотил небольшой кусок. Погодя, отхлебнул чаю. И во всё это время пребывал в каком-то мысленном тумане: мысли обрывочные, неясные вертелись в голове, и рассмотреть их было совершенно невозможно. «Зачем я кричал на неё?.. Она ведь не виновата… И я не виноват… Господи, отчего это так? Ведь я не искал её… Как тяжело!.. Где она?.. Я так ничего о ней и не знаю… Николя говорил… Вздор! Допустим даже, что она не невинна… И что? К чему это? Кому это вообще надо?.. Это хорошо для разведения… Для разведения человеков… А когда любишь… А я люблю?.. Что же тогда, если нет?.. Если она позовёт, я с радостью брошу всё и пойду за ней… “Как много ласки твои лучше вина”… Только бы позвала… Но кричать всё равно не надо. Не надо кричать… Извиниться, пожалуй…»

Он отправился в кабинет. Пробовал читать письма, хотел разрезать новую книжку журнала. Но всё валилось из рук, а мысли разбегались как тараканы, когда внезапно зажигается свет...

.

***

.

– Извини меня, Еленочка, – сказал Никанор Ильич, входя наутро в столовую и целую жену в темя. – Я вчера был не в духе. – Елена Захарьевна кивнула и слегка погладила мужа по руке, которой он приобнял её за плечо.

– Может, тебе стоит съездить куда-нибудь? – осторожно спросила она, глядя, как вяло помешивает ложечкой кофе.

Не поднимая на жену глаз, Никанор Ильич пожал плечами. Она стала его рассматривать и отметила, что выглядит он и в самом деле неважно: бледный, осунувшийся, лицо стало каким-то оплывшим – уголки рта сползли вниз, отчего рот сделался похож на тряпку, вывешенную на просушку. На среднем пальце левой руки, которой он подпирал голову, она заметила заусенец, торчавший, словно колючка, и подумала: «Даже про ногти свои забыл… Что бы это с ним было?..» Потом она перевела взгляд на его голову, на зачёсанные назад редкие волосы, похожие на толстые струны невиданного музыкального инструмента, и сердце у неё сжалось. «Как-то он постарел… – подумалось ей. – Да, он стареет и понимает это…»

– Я не вмешиваюсь, – сказала она вслух, – ты не подумай. Но ты выглядишь усталым. И, возможно, тебе нужен отдых…

– Нет, нет… Спасибо, но ничего не нужно… Это так… Бывает, знаешь ли…

Он поднял глаза, и Елена Захарьевна увидела: он устал, раздражён, а главное – что-то гложет его. Она заметила и то, как он поморщился в ответ на её обращение. Кивнув, она решила молчать и уж больше не сказала ни слова. Завтрак прошёл в тишине.

Встав из-за стола, Елена Захарьевна велела дочерям одеваться и сама удалилась за тем же. Одевшись, они ещё долго толкались в прихожей, одёргивая и поправляя наряды друг друга. Девочки смеялись, маленький фокстерьер звонко лаял, а горничная уговаривала их всех угомониться. Наконец они ушли, и в квартире вдруг стало тихо. Была суббота, когда Елена Захарьевна навещала обычно родителей, задерживаясь у них до вечера, а то и до воскресенья.

Оставшись один, Никанор Ильич принялся бродить по квартире, бессмысленно беря в руки предметы и тут же водворяя их на место. Потом торопливо прошёл в свою комнату и вскоре появился в прихожей, одетый для выхода. Выйдя из дому, он, на ходу поднимая воротник пальто, пешком отправился в «Славянский базар», где в одиночестве обедал и выпил бутылку «Ливадии». После чего, минуя Охотный ряд, пошёл по Тверской к дому Филиппова, обмирая от волнения, гадая, встретится ли он с Саррой сегодня и перебирая в уме все возможные и невозможные способы отыскать её вне клуба.

.

***

.

Сарра понимала, что даже настоять на разводе и выйти за разведённого в её положении легче, чем женить на себе молодого холостяка. Кто же захочет взять за себя еврейку-бесприданницу? Молодые обычно женятся на приданом. Да и репутация у неё незавидная для невесты. Нет, мужа следует искать среди стариков или вдовцов. Ну или тех, кому надоели их жёны. Такой, если втрескается по-настоящему, на всё может пойти. Потому что поздняя любовь – как последний шанс. Сарра видела таких, только никогда не пыталась довести дело до конца. Сначала из-за Сергея Ивановича, потом из-за Петра Спиридоновича. И уж только потом Сарра стала присматриваться, стараясь разглядеть не животный интерес, а восторг, готовность упасть к ногам. Сарра знала, что у таких наступает однажды день, когда им начинает казаться, что их кругом недооценивают, что они не получают положенного, что, по своим способностям, они могли бы быть совсем не там, где они есть, просто что-то всё время мешает. И вдруг они понимают: это «что-то» сидит всё время рядом и тянет жилы. И называется это чудовище «женой». Чудовище может прикинуться пушистым зверьком, но оттого не перестанет быть чудовищем. Оно давно утратило привлекательность, да никогда и не было украшением и гордостью мужа. Оно нарожало детей для того, чтобы было кем прикрываться в ответ на справедливые обличения. И вот тогда к ним приходит понимание, что от чудовища можно всего лишь откупиться, чтобы остаток дней провести в обществе прекрасной возлюбленной, наслаждаясь жизнью во втором браке, заключённом не случайно, не из-за наследства и не по прихоти папеньки с маменькой. В осмысленном браке с женщиной, которая станет украшением и которую действительно захочется носить на руках.

Выходить замуж за молодого – это всегда больший риск. Ведь пройдёт время и в случае – о, нет, даже не неудач! – просто, если его обойдут наградой или вдруг он проиграется, или кто-то посмеётся над ним, он придёт и скажет: «Из-за тебя, жидовка». О! Сарра вполне успела узнать их. И даже если ничего такого не будет, лет в сорок ему станет скучно – это уж непременно! – и он снова скажет: «Из-за тебя…» И вот тогда он станет лёгкой добычей. Он сам отправится на поиски. Это случится помимо его воли. И тогда придётся либо вести за него борьбу, либо от него отказаться.

Выйти за своего? Да где же найдёшь в Москве холостого еврея, которому родители ещё не подобрали невесты? Да и репутация опять же… Нет, что ни говори, а с инородцем проще.

Когда в первый раз она увидела в филипповском доме обращённые на неё глаза, исполненные восторга, испуга и ожидания, она не обратила на это внимания – мало ли кругом восторженных дураков. Когда она снова увидела эти глаза, она поняла, что тут дело серьёзное. Она решила проверить свою догадку и нарочно не появлялась в клубе несколько дней. Появившись затем в компании молодого офицера Ромашина, знавшего её со времён Петра Спиридоновича и теперь изредка заезжавшего или возившего её обедать, она снова поймала на себе взгляд, полный муки и восхищения. Чуть в стороне от её стола стоял всё тот же коренастый лысеющий господин с тревожными карими глазами. Сарра едва улыбнулась ему и вернулась к игре.

Она успела заметить, что господин прилично одет и холен. Но знакомиться тогда же было ей неудобно, потому что она уже пообещала Ромашину провести вечер с ним, и отказ вызвал бы скандал. Когда Сарра в другой раз оторвалась от игры, коренастого господина уже не было. Сарра слегка нахмурилась, но игра, а потом и Ромашин отвлекли её.

.

***

.

А дальше всё закружилось как ярмарочная карусель. Уже после, замелькавшие одно за другим события, казались Никанору Ильичу не то каким-то странным сном, не то случайно подсмотренным отрывком из чужой жизни.

В субботу они отправились с Левкоевым обедать в «Славянский базар». И по пути, вдыхая влажный воздух московской оттепели, Покровский думал, что в Москве, какой бы она ни была, всегда есть что-то неизменное, какая-то своя константа. Да вот хоть бы галки и колокольный звон. Зимняя Москва – то морозная и белоснежная, залитая холодным светом, то сизая, с матовым воздухом, смурная и слякотная – неизменно оглашается звоном и граем, колокола и галки есть при каждой церкви.

Тем же вечером они сидели в буфете филипповского дома, и когда вошла Сарра, Левкоев случайно перехватил взгляд брата и радостно воскликнул:

– Ого!.. Да ты бы так и сказал!.. Чего же проще?.. Эй, Сарра!..

Тем же вечером они провожали Сарру домой на двух извозчиках. Впереди ехали Сарра с Левкоевым, за ними – Покровский, который думал, что всего этого просто не может быть, что происходит это не с ним. Пару раз их санки сближались, и тогда Сарра поворачивалась к Покровскому и улыбалась. Покровский был мрачен, а Николай Нилович – напротив, развязен и весел. Сарра смеялась его рассказу, а Покровский страдал и думал, что разговор, должно быть, о червях и что сам он ни за что не сможет так рассмешить и потому Сарра непременно предпочтёт ему брата. «Разве я сторож брату моему…», – подумалось отчего-то Никанору Ильичу.

Что-то красное на её шляпке – не то перо, не то лента – вспыхивало каждый раз, когда они оказывались в жидких лужицах фонарного света. И Покровскому всякий раз казалось, что глупое перо о чём-то предупреждает его.

Когда они подъехали к Собачьей площадке, к домику, где квартировала Сарра, Николай Нилович подал ей руку. Но она не торопилась сойти и смотрела с улыбкой на Покровского. Тот понял и подошёл к ней. Тогда она, смеясь, ступила в снег, опираясь сразу на две протянутые ей руки. Левкоев тоже смеялся вслед за Саррой, но Покровскому ужасно не нравилось их веселье. А когда Сарра чуть сжала его пальцы и обратила к нему глаза, в которых читалось любопытство, Никанор Ильич окончательно разозлился на брата.

– Заезжайте, – сказала Сарра, обращаясь к Николаю Ниловичу. – Буду рада.

– О! Непременно, непременно! – весело подхватил Николай Нилович и приложился к её ручке.

До дома было недалеко, и всю дорогу Никанор Ильич молчал, делая вид, что слушает болтовню брата. В действительности всё это время он думал о продолговатых зелёных глазах, оказавшихся так близко от его лица. Потом он вдруг понял, что сани стоят перед его домом, а Николай Нилович сжимает ему плечо и о чём-то спрашивает. Покровский сказал только: «извини, брат, голова болит», и поспешил домой.

В прихожей кремовый шар-абажур не давал яркого цвета, смягчая и успокаивая цвета и силуэты. Никанора Ильича встретила горничная. Потом мягкой, почти неслышной походкой вышла Елена Захарьевна и странно, как показалось Покровскому, посмотрела на него. Он испугался, а здороваясь с женой, вдруг поймал себя на мысли, что она ему неприятна и что впервые, наверное, за всё время совместной жизни он смотрит на неё не как на неотъемлемую часть существования, а как на чужого человека, случайно забредшего в его дом, или как на новый и непривычный пока предмет.

– Голова очень болит… – пробормотал он, холодно целуя тёплую малиновую щёку жены, и прошёл к себе в кабинет.

.

***

.

Несколько дней тому назад он знал только, что Сарра играет в филипповском доме, и его неудержимо тянуло на Тверскую улицу. Он приезжал, чтобы увидеть Сарру и, если повезёт, перехватить её взгляд. Но теперь он знает, где она живёт… К тому же Сарра сама просила приезжать. Правда, она обращалась к Николаю, и в другом случае Покровскому и в голову бы не пришло воспользоваться чужим приглашением. Но тут всё было иначе. Если она его выгонит… Что ж, тогда всё будет кончено. Но не использовать любой, самый призрачный шанс приблизиться к ней, он не может. Он бы с удовольствием отправился на Собачью площадку прямо сейчас, ночью. И останавливала его не столько необходимость врать жене, сколько боязнь недовольства со стороны Сарры.

Наутро, прежде чем отправиться по делам, он всё же решил заглянуть на Собачью площадку. Дверь, за которой вчера исчезла Сарра, открыла крупная недовольная баба, о которой Покровский подумал почему-то: «чухонка». Ни слова не говоря, эта «чухонка» проводила его в комнату и исчезла. Никанор Ильич остался один в полутёмных покоях. В доме было тихо, слышался только ход часов, да пробежал где-то приглушённый смешок. Никанор Ильич пробовал осматриваться, но всё, кроме запаха цветочных духов и пыли, кружившейся между облупившимся полом и небольшим окном, ускользало от его внимания. Наконец он услышал лёгкий шелест, и в комнату вошла Сарра. На ней было светлое платье, которое показалось Никанору Ильичу свечением. Он замер, завидев её. И, наверное, возникла бы неловкая ситуация, если бы Сарра не подошла к нему и не сказала тихо:

– Я ждала вас…

Он стал бывать в домике на Собачьей площадке каждый день и подумывать о том, чтобы переселить Сарру куда-нибудь в другое место. Ведь кто только не знал этот её адрес, и неизвестно, кто мог наведаться в его отсутствие.

Он по-прежнему завтракал вместе с семьёй, засиживался в своём кабинете. Но настоящая жизнь протекала теперь на Собачьей площадке. Не раз, оглядывая родных, он повторял про себя: «Хочу, чтобы все исчезли, остались бы только она и я…» Но ни Елена Захарьевна, ни дочери не исчезали. И он вынужден был мириться с их присутствием и даже существованием, отнимавшим, как ему казалось, у него счастье. А он верил, что Сарра – это и есть его счастье, и счастье, бесспорно, заслуженное.

Как-то утром выяснилось, что Елена Захарьевна собирается за каким-то своим делом к сестре.

– Поедем, я отвезу тебя, – предложила она мужу.

– Не надо, поезжай одна, – буркнул Никанор Ильич.

– Мне вовсе не сложно, – заверила Елена Захарьевна, в последнее время особенно старавшаяся быть ласковой. – Если нужно, я могу и подождать. Ты куда сейчас?..

«Господи! – подумал Покровский. – Ну почему это всё получается у неё так навязчиво!..» А вслух сказал:

– Упаси Бог!.. Меня совсем не нужно ждать… Елена… Я прошу тебя… Мне на Собачью площадку… Всего лишь отдать долг… карточный долг… И ты там совершенно ни к чему… К тому же я хочу потом пройтись…

– Ну хорошо, я не буду ждать. Но зачем же туда идти, когда я поеду мимо?..

Покровский вынужден был согласиться. Договорились, что вместе они доедут до Серебряного переулка, откуда их пути разойдутся.

Вышли из дома, уселись – экипаж был уже заложен – и жена повезла Никанора Ильича на свидание к любовнице. Осознание положения произвело на него странное впечатление. «Отвратительно», – подумал Никанор Ильич, не чувствуя при этом никаких угрызений совести. Потом он украдкой взглянул на лицо жены, такое доброе, простое, с непреходящим румянцем, и ему стало жаль эту женщину, не сделавшую ему ничего худого. Он отвернулся и стал думать о Сарре, потому что давно понял: мысли о ней действовали как вино, лишая способности верно оценивать происходящее.

В Серебряном переулке они расстались, и Елена Захарьевна уехала в сторону Поварской, где жила её сестра.

Пробираясь к домику Сарры, Никанор Ильич вспомнил лицо жены, каким видел его давеча в экипаже. В чём же виновата Елена Захарьевна? Ни в чём. Но ведь и он ни в чём не виноват. Так что же теперь делать? Что делать?!.

Но вот уже «чухонка» открыла ему дверь. Погодя появилась Сарра, и лицо жены растаяло из памяти как облако дыма.

«Люблю», – влажно и горячо шептала Сарра, нащупывая губами утонувшее в подушке ухо Покровского. «Люблю», – щекотало его шею дыхание Сарры. «Люблю», – неслось отовсюду как пение сирен и обволакивало, заставляло забыть обо всём.

«Пусть будем только я и она, – думал Никанор Ильич, покидая домик на Собачьей площадке. – И никого больше… Никого… Не хочу… Не желаю… Только я и она…»

И Сарра, казалось, думала о том же. «Знаешь, чего я больше всего хочу? – шептала она в другой раз. – Чтобы в мире остались только мы с тобой. Чтобы не было никого, и не было этих лет без тебя…» Он таял, а в голове проносилось: «Господи, за что ты так милостив к рабу Твоему?..» Вслух он говорил только: «Что же делать, моя дорогая?..», потому что и в самом деле понятия не имел, что теперь ему делать. И больше всего на свете боялся принимать непростые решения.

Со стороны, приключившаяся с Никанором Ильичом история показалась бы настолько обыкновенной и даже пошлой, что вызвала, в лучшем случае, кислую улыбку. Но самому Никанору Ильичу всё происходящее виделось в неземном свете, любовь Сарры казалась ему волшебной сказкой и, в то же время, чрезвычайно запутанной, не имеющей разрешения драмой; никем ещё доселе не испытанным блаженством и незнаемой болью.

Но когда это блаженство получило естественное для себя развитие, Никанор Ильич испытал настоящее потрясение. Пожалуй, ему легче было бы видеть свою возлюбленную с нимбом, нежели в интересном положении. Он думал о чём угодно: о зелёных глазах, тонких руках, шёлковых волосах, но только не о жёлтых пятнах на скулах и увеличивающемся животе.

Однако пережив потрясение, он принял Сарру с удвоенной нежностью. А наслушавшись её причитаний о том, что бедный ребёнок родится байстрюком, никому не нужным и всеми презираемым и что придётся возвращаться со своим малюткой обратно в Мглин, где по улицам расхаживают коровы, он вдруг неожиданно для самого себя принял решение.

– В Мглин? – переспросил он с ужасом, пугаясь, разумеется, не коров, а самой возможности отъезда Сарры. – Но, моя дорогая, зачем же тебе уезжать? Ты выйдешь за меня замуж, и мы всегда – слышишь ли? – всегда будем с тобой вместе…

Сарра затихла и подняла на него заплаканные и оттого ещё более позеленевшие глаза. Она вдруг подумала, что разговор происходит на том же диване, где когда-то она узнала от Сергея Ивановича, что он передаёт ей Петру Спиридоновичу. Но теперь всё было по-другому. Покровский, обняв Сарру за плечи, повторял тихо:

– ...Какая тогда наступит счастливая жизнь…

А Сарра, боявшаяся верить, затаилась и думала, что если бы можно было, она вцепилась бы в слова Покровского руками и зубами.

Тем же вечером Никанор Ильич объяснился с женой.

– Что же ты от меня хочешь?.. – пролепетала Елена Захарьевна.

Объяснение происходило поздно, когда после ужина Никанор Ильич попросил жену зайти к нему в кабинет. Елена Захарьевна, предчувствуя недоброе, пришла. Она давно уже поняла, что происходит что-то странное. Сначала она подумала, что у мужа служебные неприятности. Но он всегда обо всём рассказывал, даже о неудачных процессах. И потом Елена Захарьевна чувствовала, что не в службе дело. Никанор Ильич никогда прежде не вёл себя так: не прятал глаз, не раздражался и не ссылался по каждому поводу на здоровье. Елена Захарьевна было испугалась, что он и в самом деле болен. Причём болен тяжело и не хочет говорить об этом. Но болезнь эта сводилась к мигрени, усталости и желанию улизнуть из дома. Она ещё что-то перебирала в уме, отгоняя отвратительно-назойливую мысль, но в конце концов сдалась и сказала себе: да, видимо, у него любовница. Ничем другим объяснить его поведение она не могла. Да к тому же, произнеся про себя слово «любовница», она почувствовала, что нащупала ускользавшую материю. Наличие любовницы объясняло всё.

И хоть оставалась надежда, что это только догадка, Елена Захарьевна принялась изводить себя ночными слезами. Днём ей казалось, что на груди она носит мельничный жёрнов, но она крепилась, ничем не выдавая себя. Вечером, стоило ей закрыть за собой дверь спальни, слёзы проливались сами собой.

Потом она привыкла к новому своему положению и стала убеждать себя, что у многих мужей есть любовницы, и жёны знают об этом. Но ничего – живут как-то дальше. В конце концов наверняка ничего не известно. Не нужно вникать, не нужно допытываться, пусть всё остаётся как есть. И может быть, это пройдёт. Что бы ни случилось, она будет делать вид, что ничего не знает. Более того, она не хочет ничего знать, потому что ничего нет и не может быть. Такое запутанное самовнушение помогло, и Елена Захарьевна несколько успокоилась. Как вдруг Никанор Ильич сам разрушил последнюю надежду. Разговор, им затеянный, ещё не был завершён, а Елена Захарьевна уже знала, что перед ней чужой человек, и вернуть, увы, ничего не удастся.

– Ты всегда была мне другом, Елена, – начал Никанор Ильич, не глядя на жену. – Ты всегда понимала… И я прошу: пойми и на этот раз… Видишь ли… видишь ли… Словом...  Словом, я полюбил другую женщину… Я ничего не могу с собой сделать, прости… И без неё я тоже не могу… Наконец, я отдал тебе лучшие свои годы, а сейчас…

– Что же ты от меня хочешь?.. – пролепетала Елена Захарьевна.

– Елена, я прошу у тебя развода.

Она тихо заплакала, спрятав лицо. А он принялся ходить взад-вперёд по кабинету и вдруг поймал себя на мысли, что ему отчего-то не жаль эту женщину, что его раздражают слёзы и хочется только одного: чтобы никого не было, а были только он и Сарра. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!»…

А Елена Захарьевна, точно услышав, о чём он думает, внезапно отняла от лица руки, выпрямилась и, ни слова более не говоря, вышла из кабинета.

Никанор Ильич тоскливо посмотрел ей вслед и закурил. «Ну, сейчас начнётся, – подумалось ему. – Набегут родственники, тесть явится с проповедью… Да и с моей стороны – братья, Николай пожалует, конечно… Пожалуй, до счастья-то ещё далеко. А, впрочем, пусть их…»

.

***

.

Началось самое ужасное – разрыв. Покровскому казалось, что он физически ощущает, как от него отрывают какую-то не видимую глазу часть. Первое, что сделала Елена Захарьевна – увезла дочерей к отцу. Объяснив, что они погостят немного у дедушки, Елена Захарьевна к семи утра вывела детей в прихожую. Никанор Ильич, не спавший всю ночь, вышел проститься. Девочки метнулись к нему, старшая просто остановилась рядом и взяла за руку, а младшая обняла его и как котёнок ткнулась лбом куда-то в бок. Хоть обе были уже одеты и даже в шляпках, казались заспанными и оттого какими-то беспомощными. У Никанора Ильича сжалось нутро. «Господи…» – только и подумал он. Обняв обеих девочек, он стал их рассматривать, как будто видел впервые. Младшая горячо дышала ему в бок, а старшая, сдвинув светлые брови, отчего-то часто мигала. «Должно быть, со сна», – подумал с нежностью Никанор Ильич. Он наклонился и поцеловал её в щёку, отметив, что щека у неё такая же малиновая, горячая и пахнущая молоком, как и у матери. Она подняла глаза и улыбнулась ему такой кроткой улыбкой, как умела улыбаться только Елена Захарьевна. Никанор Ильич вдруг вспомнил, что когда-то называл эту улыбку «цветочной».

– Брикинька тоже поедет с нами к дедушке, – сказала старшая, и было непонятно: спрашивает она или утверждает.

– Ну конечно! – кивнул Никанор Ильич и подумал, что Брикки – фокстерьера, озорника и всеобщего любимца, он, наверное, больше никогда не увидит. От этой мысли Покровскому стало так тоскливо, что он едва сдержал слёзы.

В это время в прихожую вышла горничная с Брикки на поводке.

– Брикки! Брикинька! – воскликнула младшая и оторвалась от Никанора Ильича.

Брикинька, всегда готовый произвести переполох, принялся прыгать на месте, отрываясь от пола одновременно всеми четырьмя лапами.

– Перестаньте! – послышался непривычно резкий голос Елены Захарьевны, выходящей следом за горничной и одетой для выхода. – Перестаньте возиться. Нам пора ехать. А папе – работать.

Всё это она сказала, не глядя на Никанора Ильича, отметившего, что жена переменилась за ночь. И точно так же – не глядя – добавила, неизвестно, к кому обращаясь:

– Я ещё заеду.

Никанор Ильич знал, что она заедет за вещами и опустошит его дом. И чтобы не думать об этом, он заставил себя думать о Сарре.

Он вернулся в кабинет, встал у окна: там, за окном гуляла слепящая весна. Слепило солнце, слепила вода в лужах, слепили мокрые камни мостовой и умытые недавним дождём окошки, напоминавшие отчего-то лица наплакавшихся, но уже позабывших о том детей.

А на другой день начались визиты. Никанор Ильич отчего-то убедил себя, что перво-наперво к нему явится тесть, старый дьякон, которого Покровский считал в глубине души неудачником. Впечатление это утвердилось из-за склонности старика ко всякого рода поучениям. Но Никанор Ильич объяснял для себя обыкновенное занудство тем, что тестю так и не суждено было стать иереем и поучать с амвона.

Никанор Ильич не сомневался, что старик не замедлит явиться, узнав причину прибытия дочери с внучками. Явившись, станет, конечно, стращать огненным озером, наполненным такими же, как и Никанор Ильич, прелюбодеями, своими личными проклятиями и судом человеческим. Забыв о том, что Никанор Ильич и сам юрист, начнёт пугать несуществующими законами. Словом, предстоит глупый и бесконечный разговор, похожий на московскую зиму – длинную и неприятно-разнообразную.

Но вопреки всем ожиданиям, первым появился Левкоев.

– Ну ты, брат, устроил переполох, – заговорил он уже в прихожей, передавая горничной пальто и шляпу. – Вся Москва только и полнится, что разговорами о тебе… Слышишь ли?.. Вся Москва!

– Полно, – пробормотал недовольно Никанор Ильич, вышедший встретить кузена. – Вечно ты выдумываешь…

– Я?!. Выдумываю?!. Да говорю тебе: только сейчас встретил Бавыкина и первый вопрос: что там за еврейку нашёл Покровский… Я говорю: Сарра. А он, представь, хохочет. Говорил тебе: личность известная… Нет, я, конечно, не держусь предрассудков, я не ретроград, как Бавыкин – ты знаешь. Но скажи ты мне, ради Бога: что ты станешь с ней делать? И разве нельзя было как-нибудь так?.. Нет, я, конечно, понимаю: благородный порыв и всё такое… Но ведь она же… того… Да и Елена…

Никанор Ильич вскипел и хотел ядовито поинтересоваться: как это «так» и что значит «того». Хотя отлично понимал, о чём говорит Николай, и именно поэтому был зол на него. Но потом одумался и вспомнил, что готовя себя к визитам родственников, решил молчать и отнестись ко всем неудобствам и досаждениям как к плате за грядущее своё счастье, которое он называл про себя «выстраданным». Правда, если бы кто-нибудь поинтересовался, в чём же именно состояли его страдания, он не смог бы рассказать ничего вразумительного и впечатляющего. Называя счастье «выстраданным», он убеждал себя, что заслужил любовь, и чувствовал себя менее виноватым перед Еленой Захарьевной. «Да, – думал он, – у каждого из нас есть своя женщина. Но повезёт лишь тому, кто её встретит. Тот и будет счастлив. Вот мне повезло – я встретил ту, о которой не смел мечтать. Так неужели отказываться?..»

В какой-то момент ему даже понравилась мысль о том, что придётся выдерживать противостояние и, возможно, рвать с прежними знакомыми. Теперь он был мучеником, претерпевающим правды ради, где правдой было право на счастье. Так что пусть приезжает кто угодно – он никому не отдаст этого своего права.

Но вопреки ожиданиям Никанора Ильича, тесть приехал только спустя несколько дней. Да и то поводом к его визиту стало одно оригинальное происшествие, разразившееся прямо под окнами кабинета Никанора Ильича.

Вечером того же дня, когда уехала Елена Захарьевна, Никанор Ильич отправился на Собачью площадку. Они сидели на краешке синего дивана, Никанор Ильич держал Сарру за руку и тихо говорил о своей любви, о том, что скоро она переедет к нему и они заживут вместе, открыто. Где-то в соседней комнате шуршали часы, а под окнами надрывались собаки. Пахло утюгом и сладкими жасминовыми духами.

По тому, как она сидела, опустив глаза, Никанор Ильич заключил, что Сарра смущена. Но это было не так. Ещё никогда Сарра не стояла настолько близко к желаемому. Остался какой-нибудь шаг, и она станет ровней всем этим нахалкам, которые смотрят на неё, не видя, для которых она – еврейка, во-первых, и содержанка, во-вторых. Как будто кто-то из них лучше, как будто их не содержат мужья и не задаривают любовники. Но как же надоело быть выкидышем! Как надоело жить на обочине! Чего бы она ни дала, чтобы стряхнуть это унижение, прилипшее к ней с рождения и не отпускавшее всю жизнь. И выше, выше… Нужно забраться как можно выше, чтобы усилий стоило столкнуть её вниз, если, конечно, кому-то придёт охота сталкивать...

Она ехала в Москву с надеждой, но здесь только острее почувствовала своё положение. Но как только она станет женой – не содержанкой! – порядочного и обеспеченного человека, всё немедленно переменится. Прошлое отпадёт как короста. Раз уж люди сами всё так придумали, и разубедить их никому не под силу, приходится либо жить по этим выдуманным правилам, либо оставаться на обочине жизни.

Она ещё долго думала об этом, когда ушёл Никанор Ильич. Она боялась радоваться и мысленно ходила вокруг предстоящих перемен, не давая волю мечтам и запрещая себе воображать что-то определённое. Но наутро она не совладала с собой.

Ей вдруг пришла в голову изумительная мысль: что если она подъедет к дому Покровского на извозчике и войдёт в этот дом как хозяйка. Ведь он один – жена всё равно уехала, а значит, никто не набросится на неё и не произведёт скандала. За кофе Сарра размечталась, потом перешла к обдумыванию гардероба. А допивая вторую чашку, решила, что отправится к Покровскому в оливковом платье.

Никанор Ильич, вскоре после того, как удалось выпроводить надоедливого Левкоева, остался один. Не в силах ни на чём сосредоточиться, он прохаживался по кабинету, думая обо всём, что произошло с ним в последние дни и что непременно произойдёт в ближайшие. Как вдруг с улицы послышался настораживающе близкий шум. Где-то прямо под окнами его кабинета кричали друг на друга извозчики. Потом послышался свист. А в довершение – женский смех, похожий – о нет! – на смех Сарры. Именно этот смех и взволновал более всего Никанора Ильича, немедленно подскочившего к окну и немедленно поражённого увиденным.

Перед  домом остановились цугом два экипажа. В первом, стоявшем прямо у крыльца, извозчичьем экипаже сидела Сарра и, обернувшись назад, вызывающе и нахально смеялась. Во втором экипаже, принадлежавшем Никанору Ильичу, помещалась Елена Захарьевна, с ужасом и отвращением смотревшая на Сарру. Обе дамы подъехали к крыльцу единовременно. Обе, судя по всему, намеревались попасть в дом. И Сарра не собиралась уступать дорогу Елене Захарьевне, продолжавшей оставаться хозяйкой этого дома.

– Эй ты, ворона! Мужичьё! – кричал извозчику возница Покровских Тимофей. – Дорогу дай! Хозяйка приехала…

Но извозчик, подученный, очевидно, Саррой, давать дорогу не торопился и отвечал что-то в том роде, что у него тоже хозяйка, не хуже.

Пока гужееды перебранивались, а Сарра зло и задорно смеялась, Елена Захарьевна, отлично знавшая расположение комнат в доме, подняла глаза к окнам кабинета Никанора Ильича. Их глаза встретились. Но в следующее мгновение Сарра, проследившая за взглядом Елены Захарьевны, тоже подняла глаза к окну, за которым стоял Никанор Ильич.

На Покровского смотрели молящие и в то же время укоряющие глаза жены и весёлые, дерзкие глаза Сарры. Он не выдержал и отошёл от окна.

По цоканью лошадиных копыт, по окрикам Тимофея Никанор Ильич понял, что Елена Захарьевна предпочла уехать. «Как же это всё…», – подумал Никанор Ильич, но тут раздался звонок, и горничная впустила Сарру…

– Дорогая моя, зачем ты приехала? – сбиваясь говорил Никанор Ильич, держа Сарру за руки. – Ты пойми, ты пойми правильно: это нехорошо, это… Зачем её обижать? Она и так обижена. Ей и так очень тяжело… Ты тоже женщина и должна понять... Ты ведь понимаешь?

– Прости, – шептала Сарра, прижимаясь щекой к его руке. – Я думала, что её нет… Ведь ты сказал, что она уехала… А я хотела удивить тебя… а тут она…

Сарре хотелось бы сказать совсем другое, ей хотелось бы объяснить, что такое «тяжело», что никто их них не имеет права упрекать её и настаивать, чтобы она считалась с кем-то. Она выстрадала право поступать как сочтёт нужным. И это право досталось ей нелегко. Эта глупая баба – его жена – понятия не имеет, что значит «тяжело», сама Сарра охотно бы поменялась бы своим положением даже с ней с нынешней. Но сказать всего этого Сарра не смела. Видя недовольство Никанора Ильича, она даже пожалела о своём отчаянном поступке – как бы он не передумал жениться. Правда, пожалеть по-настоящему ей пришлось только на следующий день.

О своём унижении и о выходке самонадеянной еврейки Елена Захарьевна, не сумевшая попасть в собственный дом и отправившаяся немедленно к сестре, молчать не стала. Рассказ рыдавшей Елены Захарьевны дошёл и до мужа сестры, служившего в Синодальной конторе.

Открывшая на другой день Покровскому недовольная «чухонка» с порога объявила, что «барышня заболели и плачут». Никанор Ильич бросился в спальню, где Сарра, неуклюже расположившаяся на подушках, действительно плакала. Сначала на все вопросы она отвечала новым взрывом рыданий, но понемногу Никанору Ильичу удалось добиться толку и, сложив воедино все обрывки, он заключил, что именно произошло. Рано утром к Сарре явился квартальный и довольно грубо объяснил, что в Москве она задержалась и что в самое ближайшее время он принесёт ей бумагу – предписание покинуть Москву. И теперь ей с позором предстоит вернуться в свой Мглин, где не слишком-то изобретательные соплеменники, едва завидев, побьют её камнями.

– О нет, моя дорогая, нет… нет… – бормотал перепугавшийся Никанор Ильич, осыпая Сарру поцелуями. – Никто не станет бить тебя камнями.

Вдруг его осенило. Он даже рассмеялся тому, как это такая простая и замечательная мысль не пришла ему сразу в голову.

– Что же это мы?.. Немедленно собирайся! Или пусть твои вещи пришлют ко мне позже – мы переезжаем.

Сарра перестала плакать и уставилась зазеленевшими глазами на Никанора Ильича.

– Ну что же ты?.. Собирайся, едем. Ты переезжаешь ко мне.

В тот же день Сарра переехала в арбатский особняк. А спустя что-то около месяца приняла крещение с именем Зоя.

Дом Никанора Ильича постепенно наполнился жасминовым ароматом.

.

На другой день по переезду Сарры к Покровскому явился-таки тесть. Едва только он вошёл в прихожую, как сверкнул на Никанора Ильича глазами и объявил грозно:

– Я к тебе, зятюшка… Поговорить бы надо…

Никанор Ильич тут же отметил пор себя, что всё сказанное было пустым: ни к кому, кроме как к Никанору Ильичу, Захарий Авенирович приехать не мог, да и кроме разговора дел у него других не было. Но Никанор Ильич, заключив, что состояние тестя располагает его к пустословию, не стал развивать эту мысль.

– Чаю не желаете ли?.. – осведомился он у старика.

– Ничего я у тебя не желаю, – сурово объявил тот. – Веди меня разговаривать.

Покровский вздохнул и повёл Захария Авенировича разговаривать. В кабинете тесть уселся на диван, а Никанор Ильич, приготовившийся к потокам словес, облокотился о край письменного стола, оказавшись прямо напротив старика. Пока тесть, мучимый одышкой, отдувался и мотал патлатой головой, Никанор Ильич, в ожидании рассказов об огненном озере, грустно его рассматривал. Но тесть вдруг засуетился, весь пришёл в движение и, не успев ещё вытащить из кармана скомканный платок в синюю клетку, расплакался.

– Что же ты, подлец такой, наделал… – запричитал он как-то по-старушечьи, – ведь детушки… Да ведь и дочь она мне – каково смотреть, когда дитя родное убивается?.. Ну зачем?!. Зачем?!. Уж пусть бы так… Прости, Господи! – он перекрестился и поднял глаза горе, став похожим на мученика с итальянского полотна. – Где ты только нашёл её, эту… дочь Сионову, будь она неладна со всем своим племенем…

Покровский, на которого стариковские слёзы произвели нежданно тяжёлое впечатление, молчал. Не отдавая себе в том отчёта, он знал, что права на оправдание у него нет. Утешения тоже были бы неуместны и могли бы только подлить масла в огонь. Всё, что оставалось Никанору Ильичу – виновато молчать. А тесть, наплакавшись и успокоившись, посмотрел на Покровского с какой-то отвлечённой грустью, будто бы и не имеющей к нему никакого отношения, и сказал тихо и устало:

– Бог с тобой совсем… Наплачешься ты ещё, затюшка… А прошлого не воротишь… Я жизнь прожил, я всё знаю… Что ты теперь?.. Вот жил ты, всё у тебя было, оттого и скучно стало… Все развратники, брат, сперва скучают. Всё зло на свете со скуки делается. Дьявол-то, он – весельчак известный… Жаль мне Еленушку и детушек жаль. А тебя – ещё горше жаль. Хлебнёшь ты… Вот шёл к тебя говорить, а пришёл – раскис совсем… Бог с тобой… Веселись покамест… Сколько провеселишься – Бог весть… И не провожай меня – сам уйду, дорогу, чай, помню…

Старик ушёл, а Покровский с переплетёнными на груди руками так и остался возле стола, уткнувшись в грудь подбородком.

.

***

.

Развод оформили быстро, и в сентябре Никанор Ильич и Зоя Павловна венчались у Николы Явленного в Серебряном переулке. Была ранняя московская осень, когда уже пахнет палой листвой, а из московских садов ползёт терпкий аромат поздних цветов, от которого нервные люди впадают в беспокойство, тревожатся и тоскуют. Дни стоят солнечные, небо делается выше, а воздух – прозрачный и недвижимый – кажется стеклянным. Но всё это, как и вообще всё, быстро проходит. И на Москву опускаются тучи, похожие на пропитанные водой губки. На улицах откуда-то появляется грязь, и чудится, что всё в целом свете пропитано влагой, всё, к чему ни прикоснись, окажется сырым и холодным. Это время тоже скоро проходит, и тогда в Москву является мороз. Поначалу он только пробует город на крепость: подмораживает лужи, остужает воздух, высушивает грязевые топи и хляби. И видя, что Москва радостно принимает первые холода, спеша избавится от вездесущей сырости, мороз даёт себе волю.

В то самое время, когда в середине ноября в Москве ударили первые холода, у Покровских родилась дочь. Девочку крестили в Николоявленской церкви с именем Анастасия, потому что в день её рождения отмечалась мученица Анастасия.

Как и предполагал Никанор Ильич, число знакомых, вхожих в дом, значительно сократилось, а родственники ни под каким предлогом не хотели видеть Зою Павловну, которая до Рождества серьёзно хворала. Чтобы поправить здоровье жены и самому развеяться, Никанор Ильич решил ехать за границу. Отъезд назначили на Масляную. При этом Зоя Павловна настояла на Бадене.

Правда, Николай Нилович, один из немногих навещавший Покровских, уверял, что за границей делать нечего. Хотя бы потому что «тамошние русские друг друга болтовнёй изводят», всё о революциях спорят и выясняют, чьи убеждения лучше и правильней.

Никанор Ильич послушал брата и заключил, что решение принял верное.

В Бадене уже начиналась весна. Но Зоя Павловна, не бывавшая прежде нигде, кроме Москвы и Мглина, волновалась и всю дорогу молча смотрела в окно. Никанор Ильич, глядя на жену, радовался и уже не думал о московских неприятностях. Впереди ждал чистый, уютный город, мягкая весна, приветливые горы и безучастные к жизни Покровских люди.

Баден встретил их вальсом Штрауса и тёплым ветром. Они заняли две большие светлые комнаты в тихой гостинице. И когда няня ушла с ребёнком на свою половину, Зоя Павловна распахнула окно, за которым виднелись горы, и, вдохнув нахлынувшего воздуха, сказала только:

– Вот…

Начались неторопливые, покойные дни с прогулками в парке или в горах, с обедами на веранде, где в больших горшках цвели розы, а вечерами – в казино и редкими визитами к местным русским, до сих пор незнакомым и потому казавшимся милыми людьми. В гостях пили чай, сходились за картами и, в самом деле, говорили о революции. Но Покровский так устал за последнее время, что в разговорах участия не принимал и долетавшие до него слова о том, что революция в России необходима, своевременна и желанна, отторгал как ненужные и неинтересные сведения.

Зато с удовольствием он отмечал, что Зоя Павловна всюду обращает на себя внимание. Впрочем, иначе и быть не могло.

Среди новых знакомых вскоре выявились постоянные, с которыми вместе гуляли, обедали, а вечерами играли. Это небольшое общество состояло из богатой петербургской вдовы Марии Иринарховны, одевавшейся всегда в чёрное; вдового генерала Икскуля, о котором было известно, что он богат и вращается при дворе; и семейства петербургского профессора Артамонова, состоявшего из жены, двух своячениц и чахоточной семнадцатилетней дочери, бледной девицы с прозрачной кожей и печальными серыми глазами. Общество было пёстрым и странным, но оно устраивало Никанора Ильича, не желавшего раздумывать о том, как могли сойтись такие разные, непохожие люди – в конце концов, мало ли, что случается на чужбине. Единственное, что заставило его поморщиться, так это признание генерала Икскуля, что он «знавал, знавал Зою Павловну, как же – за одним столом игрывали». Никанор Ильич было удивился, что генерал ни словом не обмолвился о Сарре Белковой. Странным казалось и то, что этот молодой ещё генерал проводит время в таком неподходящем для себя обществе. Но думать об этом Никанору Ильичу не хотелось. И он прибег к обычному своему объяснению: «мало ли…» Генерал казался ему человеком великодушным и благородным, с Зоей Павловной он обходился почтительно, и Покровский был ему благодарен. Зоя Павловна тоже благоволила к генералу, но Никанор Ильич нисколько не ревновал. Напротив, он радовался, что жена не скучает и совсем уже поправилась, что люди подобрались в сущности милые, что в павильоне играют Штрауса, а с каждым днём становится всё теплее и теплее.

В Бадене решено было остаться на месяц, после чего собирались в Париж и только потом – в Москву. При этом генерал Икскуль изъявил желание присоединиться к Покровским – не сразу, чуть позже – в Париже. Чтобы, как он уверял, показать новым друзьям «вечный город». Он и в самом деле появился в Париже, но совсем ненадолго и ничего толком не показал. Кроме разве Moulin Rouge и нескольких лавчонок и ателье, где, по словам генерала, Зоя Павловна обзавелась «сносной экипировкой».

Из Парижа возвратились в Москву только в мае, нагруженные покупками, как восточные купцы товаром. Среди прочего привезли даже бронзовую фигурку Свободы с картины Делакруа. Зоя Павловна, увидевшая где-то эту полуобнажённую даму, непременно пожелала её купить, и Никанор Ильич, хоть и пробормотавший «пошлость какая…», отказать жене не посмел. Свобода оказалась тяжёлой и занимала, где бы ни оказывалась, слишком много места. И Покровский поглядывал на неё как на какую-нибудь ненавистную болонку, с которой приходиться мириться и жить под одной крышей. А тут ещё Зоя Павловна, наведшая свои порядки в арбатском доме, водрузила эту уродливую бабу на маленький столик при входе в его кабинет. Никанор Ильич уже собрался протестовать, но потом передумал, решив не тревожить жену по пустякам. А вскоре он совершенно свыкся с ненавистной когда-то «железной бабой» и даже перестал замечать её, первой встречавшую входящих в кабинет.

.

***

.

Поездка за границу пошла Покровским на пользу. Зоя Павловна окончательно поправилась и даже похорошела. А Никанору Ильичу стало казаться теперь, что все слёзы и выяснения отношений остались где-то не в прошлом даже, а в каком-то неприятном, тяжёлом сне. Началась новая, счастливая, как верил Никанор Ильич, жизнь. На лето сняли дачу в Петровском парке, где навещали их немногочисленные друзья, в том числе, и генерал Икскуль. Почти напротив дачи помещался великолепнейший, известной всей Москве ресторан «Эрмитаж», и вечера, случалось, проводили там. К осени вернулись в Москву, привезя в корзине белого котёнка, найденного Зоей Павловной накануне отъезда с дачи в саду. Откуда там взялся котёнок, никто доискиваться не стал. Просто поместили его, пищавшего, в корзинку, и Зоя Павловна со словами «ах ты, сахарок какой» унесла его в свою комнату. Так и появился у Покровских Сахарок, ставший своего рода началом новой эры и нового летосчисления. Зоя Павловна, вспоминая потом что-нибудь, непременно всякий раз шутила, что поженились они до появления Сахарка. А впервые поехали в Баден и сняли дачу – в первый год от появления Сахарка. Никанор Ильич, недолюбливавший кошек и скучавший временами по Брикки, полюбил Сахарка только потому, что тот развлёк Зою Павловну. Всё, что доставляло удовольствие Зое Павловне, казалось и ему полезным и милым.

На второй год от появления Сахарка Никанор Ильич с удовольствием думал, что в его молодой семье уже складываются добрые традиции: весной Зоя Павловна с Настей ездили в Баден, а на лето снова сняли дачу в Петровском парке – Никанор Ильич побеспокоился ещё зимой, чтобы дачу придержали за ним. Новая жизнь казалась Никанору Ильичу какой-то неправдоподобной. Вроде всё то же самое было и раньше, а счастья он не знал. Теперь же Никанор Ильич был счастлив, обретя нечто, заполнившее пустоту, которая мучила его раньше. Иногда он думал, что всё это сон – и Зоя Павловна, и Настя, и даже Сахарок. Уж как-то всё вдруг хорошо и быстро устроилось, как никогда не бывает в обычной жизни. Елена Захарьевна казалась ему далёкой и почти невозможной, словно старая, полузабытая сказка – добрая, но неинтересная. А Никанор Ильич жил в другой сказке, которая, как думалось ему, непременно должна кончиться словами: они жили долго и счастливо и умерли в один день.

Так было и на второй год от появления Сахарка, и на третий… Три года Никанор Ильич Покровский был счастлив. А на третий год от появления Сахарка, когда заматеревший Сахарок стал походить на подушку с купеческой кровати, Зоя Павловна вернулась незадолго до Рождества из Парижа с горой свёртков и сказала за ужином:

– Друг мой, мне нужно поговорить с тобой по очень важному делу. Это касается нас обоих.

Никанор Ильич, истосковавшийся за месячное отсутствие жены, не мог на неё наглядеться. Всякий раз, не видя Зою Павловну на протяжении хотя бы нескольких дней, он смотрел на неё при встрече как будто другими глазами. Она казалась ему ещё краше, ещё прелестней, чем вызывала и удивление, и восторг.

Вот и теперь на вернувшуюся после разлуки супругу Никанор Ильич смотрел с восхищением. Она говорила ему о Париже, о парижских знакомых – скучающих компатриотах. О том, как славно отметили день рождения Насти, что в Париже снег, что ни Жанна Авриль, ни Иветта Гильбер не вызвали у неё восторга, о том, что в моду возвращаются пышные силуэты, а корсет… о! да о нём скоро никто и не вспомнит! Потом Зоя Павловна похвалилась, что привезла свежие номер «Femina» и «Le Figaro modes». Конечно, их можно было бы купить и в Москве, но из Парижа вернее. И вот тут-то она сказала:

– Друг мой, мне нужно поговорить с тобой по очень важному делу…

Никанор Ильич подумал, что речь пойдёт о чрезмерных тратах и, улыбнувшись, спросил:

– О чём же это? Да, конечно…

За окном на холодные мостовые переулка падал крупный пушистый снег. И эти ленивые снежинки, и голос Зои Павловны, и свет от нарочно зажжённых свечей, и дремавший в кресле Сахарок, вытянувший перед собой белую лапу – всё вокруг убаюкивало и обволакивало Никанора Ильича. Он грезил близящимся праздником, рождественским уютом, подарками, которые он заготовил в отсутствие Зои Павловны, и рассеянно слушал рассказ о генерале Икскуле, который тоже, оказывается, приезжал в Париж. Как вдруг невольно вздрогнул, стряхивая с себя дрёму.

– …Тебе известно, друг мой, – серьёзно и даже строго объясняла Зоя Павловна, – что генерал – человек небедный и с отличными связями. К тому же, он вдовец. Это тебе тоже известно… Словом, за нас ты можешь не волноваться…

– Прости… не понимаю, – настороженно переспросил Никанор Ильич, догадываясь, что прослушал что-то важное.

– Ах! Ты же совершенно не слушаешь меня! – раздражённо воскликнула Зоя Павловна. – Я говорю тебе о важнейших вещах, а ты витаешь!..

– Да, да… прости, пожалуйста! Так что же?..

– Я сказала тебе, что генерал сделал мне предложение, и я приняла его.

– Кого?..

– Ну не генерала же, в конце концов!.. Я приняла предложение генерала.

– Прости, пожалуйста, я что-то… Словом… какое предложение?

– Несносно… Генерал предложил мне выйти за него замуж! И я согласилась… Да! И прошу тебя не удивляться! Ты знаешь… ты хорошо знаешь: я всегда хотела достичь положения в обществе, а другой возможности у меня уже не будет… Я обращаюсь к тебе прямо, поскольку знаю, что ты всегда любил меня и желаешь мне блага. Я верю, что ты всё поймёшь, я прошу тебя миром… Ты должен понять и позволить нам разойтись. Пойми…

– Миром?!.

Тут с Никанором Ильичом сделалась невозможная вещь. Услышав это «миром», он в голос расхохотался. Ему вдруг сделалось так смешно, как никогда ещё, наверное, не было.

– Миром!?.. – воскликнул он. – А как ещё ты можешь просить меня?.. Или, может быть, под командованием генерала ты собираешься объявить мне войну?..

Всё это он произнёс, давясь от хохота и с трудом выдавливая из себя слова.

– Миром!..

«Что это со мной?», – подумалось ему. Но поскольку прекратить смех он не мог, единственное, что ему оставалось, это бросить на стол салфетку и уйти к себе. Он успел заметить, что проснувшийся Сахарок и Зоя Павловна провожают его с одинаковым ужасом в глазах.

Пробудившись наутро, Никанор Ильич вспомнил, что вчера случилась какая-то неприятность. Потом он сообразил, что неприятности быть не могло, поскольку вчера приехала Зоя Павловна, и что, скорее всего, он просто видел неприятный сон. «Почему же тогда я сплю в своей комнате?», – подумал Никанор Ильич, и тут же картины вчерашнего дня замелькали перед ним: вот он на вокзале, вот появляется Зоя Павловна с ворохом свёртков, а следом – няня с Настей, вот они едут домой, а вот ужинают при свечах. Вот Сахарок растянулся в кресле, вывернув шею и, словно попрошайка, протянув лапу. Наконец картинки исчезли, и Никанор Ильич услышал: «я прошу тебя миром». Ах, да! Этот странный разговор… Но нельзя же, в самом деле, относиться к нему всерьёз! Но что же это в таком случае было: неудачная шутка? Умопомрачение? Это могло быть чем угодно, только не правдой.

Но как бы то ни было, Никанору Ильичу необходимо было на что-то решиться. Нужно было начать день, выйти к завтраку, выразить, наконец, своё отношение к произошедшему. И не придумав ничего лучше, как делать вид, что ничего не произошло, Никанор Ильич отправился в столовую.

Все уже собрались. А при взгляде на Зою Павловну Покровский подумал, что ему, должно быть, действительно приснился плохой сон – так мила и дружелюбна была жена, так ласково она улыбалась Никанору Ильичу. Но когда после завтрака няня с Настей ушли гулять, Зоя Павловна явилась в кабинет мужа и, усевшись на то самое место, где сидел когда-то плачущий дьякон Захарий, сказала:

– Ты напрасно делаешь вид, что ничего не произошло вчера. Ведь это не шутки… Если ты подумал, что мне вздумалось шутить, ты ошибся. Я вовсе не шутила с тобой. Мне бы очень не хотелось скандала, мне бы хотелось, чтобы ты понял меня. И да: я хочу разрешить это миром – не надо смеяться… Ты должен всего лишь меня понять: это такая возможность, которая может больше не повториться. Это как сделка… как удачная защита – так, кажется?.. Мне нужна эта сделка, и я прошу тебя не мешать мне…

Покровский верил и не верил. Но днём вещи не выглядят так обманчиво как ночью при свете свечей. Особенно, когда за окном падает тихий предательский снег.

– Я отказываюсь понимать тебя, – заявил Никанор Ильич, пытавшийся всё время разгадать, что же происходит с женой. – И при чём тут сделка? Не понимаю… Неужели и со мной ты всего лишь заключала сделку?.. Я скажу тебе честно: я отказываюсь понимать, что здесь происходит и о чём ты просишь меня… Я… В конце концов я просто не могу в это поверить…

– Отлично… – Зоя Павловна поднялась с дивана и торопливо прошлась по комнате. – Отлично… А то, например, что я уже давно любовница генерала – в это ты можешь поверить?

Если бы Зоя Павловна стала плеваться или полезла бы в драку, это было не столь отвратительно, как сказанные ею слова. И совершенно растерявшийся Никанор Ильич, видя, что жена бросает ему вызов, не нашёл ничего лучше, как спросить у неё:

– Зачем ты говоришь это?

– Зачем?!. – усмехнулась Зоя Павловна. –  Затем, что мне нужен развод…

Она ещё что-то говорила, но Никанор Ильич уже не слушал её. Он снова не мог поверить, что происходящее с ним возможно. Ему пришла даже нелепая мысль, что перед ним вовсе не Зоя Павловна. Что, может быть, Зою Павловну убили где-нибудь по дороге, а вместо неё подослали какую-то мошенницу. Кто и зачем мог это сделать, он не знал. Но всё же подошёл к ней, взял её правую руку и поднёс к губам, успев отметить ровный, чуть перламутровый цвет её ногтей. Потом он перевернул её ладонь и стал рассматривать: у жены в нижней левой части ладони был тонкий вертикальный шрам. Шрам оказался на месте.

Зоя Павловна, замолчавшая было и чуть заметно нахмурившаяся, вдруг рассмеялась:

– Проверяешь, я ли это? Что ж, я охотно обнажусь перед тобой, чтобы ты смог убедиться: это именно я, а не какая-нибудь парижская лоретка.

Но тут ей показалось, что при слове «лоретка» муж ухмыльнулся. Она вырвала у него руку и со словами «как это низко, как подло» отвесила ему пощёчину. После чего удалилась поспешно.

Никанор Ильич ничего не понял.

Ни к обеду, ни к завтраку на другой день Зоя Павловна не вышла. Выпив наутро у себя в комнате кофе, она уехала. Никанор Ильич оставался дома. Ни о чём, кроме как о странном, почти безумном поведении жены, он не мог думать. Он вспоминал всё, что услышал от неё за последние два дня, и отказывался верить. Он был не столько расстроен, сколько растерян, и ума не мог приложить, что теперь делать и как жить дальше. Как вести себя с женой, следует ли снестись с генералом Икскулем, куда отправить на время дочь…

Да, он и сам был в таком положении, он сам просил развода у Елены Захарьевны, но ведь он любил! Он, никогда не любивший прежде, обрёл любовь и захотел поступить честно, захотел, чтобы чувство его оставалось чистым. Так он и сказал Елене Захарьевне. Но ведь Зоя Павловна ничего не говорит о любви… Вместо этого она плетёт что-то о богатстве и связях генерала, о том, что это единственная возможность подняться… Господи, да что за наваждение! Куда подняться?!. Зачем?! Что за безумие?!.

В полдень явился генерал Икскуль. Генерал был статным, холеным, держал себя ровно, не выказывая высокомерия, и Никанор Ильич с удивлением отметил, что генерал не перестал ему нравиться. Потом ему некстати пришла мысль, что если бы не Зоя Павловна, это знакомство едва ли могло бы состояться. И хоть времена нынче иные, можно сказать, либеральные, однако, приятельствовать с генералами Покровскому не доводилось.

– Я, любезный Никанор Ильич, человек военный и привык к прямоте, – заявил генерал, устраиваясь на диване и молодцевато закидывая ногу на ногу.

Никанор Ильич молча распахнул ящик с сигарами, стоявший на столе, и молча предложил генералу, пододвинув ящик на самый край.

– Благодарю, – отозвался генерал, взял сигару и, поднеся к самым усам, заскользил кончиком носа по округлому бурому боку.

Никанор Ильич оставался спокоен и ждал.

– Так вот, – продолжал генерал, оторвавшись наконец от сигары, но не закуривая, – кривить душой я не желал бы, а потому прошу вас меня выслушать.

Никанор Ильич молчал и не сводил с генерала глаз.

– Дело в том, что… Гм… Я понимаю, что это чертовски глупо и подло, но… Но так уж вышло. Словом… Словом, я прошу у вас… руки вашей жены.

Никанор Ильич всё так же молча смотрел на генерала.

– Приношу вам тысячу извинений, любезный Никанор Ильич. Но этак будет честнее…

– А что же ваша избранница? – нарушил молчание Никанор Ильич, теперь не веривший и тому, что это он, а не кто-то другой слушает генерала и отвечает ему. – Что Зоя Павловна? Согласна?..

– О да! – оживился генерал, вытаращивая зачем-то глаза, но тут же осёкся. – Извините, я полагал, что… э-э-э… что Зоя Павловна уже взяла на себя труд объясниться…

– Да. Взяла, – подтвердил Никанор Ильич. – Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Только уж и вы меня извините… Но я, виноват… я хотел бы знать – жена всё-таки – за кого её выдаю. И… и не претерпела ли она, с позволения сказать, насилия… Самостоятельно ли её решение? Не по принуждению ли она идёт за вас?

– Ваша ирония мне понятна, Никанор Ильич. Я вполне разделяю все ваши чувства. И, поверьте, я здесь потому что не хочу оскорблять вас, потому что хочу уладить всё это миром…

– Миром… – повторил Никанор Ильич. – Я чрезвычайно вам признателен, генерал. Чрезвычайно… Я всегда знал, что вы человек благородный и… и миролюбивый.

– Послушайте, Никанор Ильич, – перебил генерал. – Я понимаю ваше негодование, я виноват перед вами… Но… вы должны понять… Одним словом… Я не могу выслушивать ваши колкости до бесконечности. Не лучше ли перейти к делу?

– Да какое же ваше дело ко мне?

Генерал откашлялся.

– Я прошу у вас развода для вашей супруги с тем, чтобы вступить с ней в законный брак самому. По обоюдному с ней согласию.

Никанору Ильичу казалось, что он сходит с ума.

– И давно это у вас? – спросил он, глядя не мигая на генерала.

– Что?..

– Ну вот это… любовь… и прочая ерунда…

– Странно, – усмехнулся генерал. – Я всегда считал, да и Зоя Павловна утверждает, что вы без ума от неё, влюблены, так сказать, с самого знакомства, к тому же…

– Да, да, это всё так, – перебил Никанор Ильич. – И всё же?..

– Ну что ж, – генерал снова откашлялся и пригладил усы. – Думаю, что обязан быть откровенен. Зою Павловну я встретил, когда она была ещё в положении.

– Вот как? – оживился Никанор Ильич. – А не припомните ли, генерал, поточнее?

– Поточнее?.. Да на что вам?.. А впрочем… Весна, кажется… Что-то там ещё зацветало… – генерал покрутил в воздухе рукой и снова понюхал сигару. – Я был поражён – Зоя Павловна… но такая исключительная красавица… Я не думал поначалу, но потом я понял: эта женщина… Словом…

– И она тоже?.. Любит вас с тех самых пор?..

– Полагаю – да… Она тоже не могла так сразу – замужняя женщина, ребёнок… Но потом…

– Да, да – замужняя женщина… А где же вы повстречались?..

– Увы! За картами…

– Ну отчего же – «увы»… – пробормотал Никанор Ильич, припоминая, что Зоя Павловна действительно пару раз ездила без него с Левкоевым в Дворянский клуб. А было это… Ну конечно – было это в апреле! Тогда ещё шутили, что Москва вскоре разъедется по дачам, так что играть будет не с кем. Было это за полгода до их венчания. А это значит, что она уже тогда знала…

– Значит, на Собачьей площадке вы не бывали… – отвечая на свои мысли, проговорил Покровский.

– Виноват?.. При чём тут Собачья площадка?..

– Да, пожалуй, что и не при чём…

В это время дверь приоткрылась, и, ни на кого не глядя, вошёл Сахарок. И генерал, и Покровский одновременно повернулись в его сторону. Генерал поднялся. Встал и Никанор Ильич.

– Думаю, что смогу быть вам полезен, ваше превосходительство, – сказал Покровский. – Благодарю, что сочли необходимым посетить меня. Ваше участие и ваша открытость прояснили дело, как нельзя лучше… Мне остаётся склонить голову перед силой вашего чувства…

Никанор Ильич действительно склонил голову, генерал ответил ему кивком, после чего положил на стол обнюханную сигару, и разговор завершился на этом.

Проводив генерала Икскуля, Покровский вернулся в кабинет. Подходило время обеда, но есть не хотелось. Перед Никанором Ильичом открылась вдруг бездна, выросла гора черепов. Всё это было невозможно, но это – увы! – было.

Со слов генерала выходило что-то ужасное, какая-то фантасмагория, буффонада, чертовщина! Никанор Ильич оделся и вышел на улицу в надежде привести мысли в порядок – дома оставаться было тяжело, к тому же хотелось обдумать всё то, о чём поведал ему генерал Икскуль. Он хотел было поехать в «Славянский базар», но мысли о еде были так неприятны, и он решил пройтись.

Нарочно отправившись на Собачью площадку, он остановился у домика Сарры Белковой. Домик нисколько не изменился, лишь обзавёлся новыми обитателями. Никанору Ильичу вспомнилась гостиная с синим диваном, та самая полутёмная комната с одним-единственным окном. Вспомнилась мрачная «чухонка», отпиравшая двери. Вспомнился тяжёлый запах духов. И сердце его сжалось. Он замер перед знакомым крыльцом. Его охватило неясное, смешанное чувство, состоящее из тоски, нежности и страха перед какой-то всеобщей эфемерностью.

– Вам чего, господин? – окликнула его скрипучим голосом подошедшая старуха. – Позвать, может, кого?..

Никанор Ильич вздрогнул и повернулся к старухе. Та смотрела на него снизу вверх маленькими слезящимися глазками.

– Да, да… – пробормотал Никанор Ильич и, вынув из кармана рубль, протянул его старухе.

– Премного вами благодарны. А чего хотели-то? – в спину уходящему Покровскому проскрипела старуха.

Но Покровский уже не слушал её, торопясь не столько избавиться от любопытной старухи, сколько сбежать от тяготящих воспоминаний. Он торопливо вышел к Никитским воротам и пошёл к Манежу. Но проходя мимо Брюсова переулка, остановился, а погодя и свернул в переулок, откуда слышались крики о помощи. Пройдя немного, он увидел толпу – человек двадцать – теснимую со стороны Тверской городовыми с шашками. Именно из толпы, пёстрой, составившейся, как могло показаться, из случайных людей, доносились крики.

– Господа, что здесь происходит? – заговорил Никанор Ильич, подходя ближе и неизвестно к кому обращаясь.

– Что!.. – услышал он рядом с собой и, обернувшись, рассмотрел рабочего примерно одних с ним лет. – Демонстрантов с Тверской разгоняют. Кровопийцы…

– Каких демонстрантов? – не понял Покровский.

– А таких, что к генерал-губернатору ходили… Ты-то как сюда, барин, затесался?..

Никанор Ильич не успел ничего ответить, потому что кто-то кричал теперь за спиной, со стороны Никитской. Оказалось, что вошедшие оттуда городовые стали теснить демонстрантов, а заодно прохожих и любопытных, вроде Покровского, обратно к Тверской. Из переулка городовым удалось выжать всех на Тверскую улицу. Здесь, на улице толпа, в которую, по выражению рабочего «затесался» Никанор Ильич, оказалась запертой полицией между Брюсовым переулком и Тверской площадью. Городовые орудовали повсюду, разрезая демонстрантов и случайных прохожих на небольшие группы. В часть, располагавшуюся на противоположной стороне улицы, уже тащили каких-то людей. Причём тащили кого за шиворот, а кого и с заломленными руками. Никанор Ильич совершенно растерялся и, распахнув глаза, смотрел, как здоровенный городовой бьёт огромным своим кулачищем какого-то ледащего студентика по голове. Но тут уже знакомый рабочий схватил Покровского за рукав и потащил в сторону лавок, пустующих и, по всей видимости, запертых перепуганными хозяевами. Тем не менее, в одном из домов открытой оставалась галерея. Несколько человек, в том числе, Покровский с рабочим, оказались на галерее и принялись колотить в двери лавки. Покровский услышал у себя за спиной:

– Ишь… Морды красные – нализались уже…

– Знамо дело: совесть-то залить надо…

В это время дверь в лавку распахнулась, и все, кто был на галерее, хлынули внутрь. Последний заскочивший в магазин – мальчишка лет двенадцати – красными замёрзшими пальцами задвинул щеколду и припал к окошку в верхней части двери.

– Шашки точат, – сообщил он зловещим шёпотом. – Сами точат об камень, а сами сюда смотрят.

– Вот оно, до чего дошло у иродов… – подытожил кто-то за спиной у Никанора Ильича.

– Погоди, не то ещё будет…

– А я после Ходынки ничему не удивлюсь… Спросите меня – я ходынковский, я выжил, я рассказать могу…

Никанору Ильичу казалось, что он очутился в какой-то другой стране, в другом мире, среди совершенно чужого ему народа, язык которого он каким-то образом понимал. Он совершенно забыл о Зое Павловне, о генерале Икскуле и целиком был поглощён происходившим вокруг.

– Но надо что-то делать, – сказал он, обращаясь к соседям. – Надо как-то выбираться отсюда. Не можем же мы целую вечность сидеть среди колониального товара!

– Целую вечность никто нигде просидеть не сможет, – насмешливо отозвался голос знакомого рабочего.

Замечание понравилось, и толпа, сбившаяся в магазине, захмыкала. А Никанор Ильич поймал на себе несколько насмешливых взглядов. Но решив не обращать ни на кого внимания, он протиснулся к двери. В окошко он видел, что на улице продолжается отвратительная кутерьма, а невдалеке от их магазина действительно расположились городовые с шашками. Вдруг он явственно различил фигуру Левкоева. Но Николай Нилович шёл не сам – его тащил за шиворот тот самый городовой, что перед тем мутузил студента. Никанор Ильич услышал отчётливо:

– Да отпустите же!.. Я врач! Я буду жаловаться на вас! Это произвол!.. Сатрапы!..

Но мучитель с рыком «я вот тебе покажу врача и сатрапа, шантрапа проклятая…» только обрушил свой кулак на затылок Левкоева. С головы Николая Ниловича упала и покатилась по мостовой шляпа.

Первым движением Никанора Ильича было броситься на помощь к брату, но пока он раздумывал, что следует делать, Левкоев исчез из виду, и бросаться было уже некуда. В это время со стороны генерал-губернаторского дома – со стороны Тверской площади – раздались выстрелы.

– Стреляют!.. – с восторгом прошептал мальчишка.

– Без тебя бы не догадались… – отозвался кто-то.

– Уходят! – снова зашептал мальчишка.

– Чего «уходят»?

– Они и правда ушли, – сообщил Никанор Ильич, глядя, как караулившие их городовые устремляются на выстрелы. – Нужно и нам поскорее выбираться отсюда.

Он отодвинул засов и первым выскочил из магазина на галерею. В самом деле, никого из полиции не было поблизости. Никанора Ильича уже толкали, уже напирали сзади другие пленники колониальных товаров.  Вывалившаяся на улицу толпа бросилась бежать. Побежал прочь от генерал-губернаторского дома, где снова послышались выстрелы, и Никанор Ильич. Вернуться в Брюсов переулок он не захотел и свернул в Газетный. Оттуда в Кисловский, в Крестовоздвиженский…

Домой он явился совершенно разбитым. Было уже темно. Впечатления уходящего дня, как ветер семена, занёс в его душу новые чувства. Никанор Ильич явственно ощущал, что прежней жизни больше не будет, что всё, казавшееся невозможным, стало явью, отмахнуться от которой уже нельзя. Чья в том была вина – это не имело значения. Важно было лишь то, что всё сломалось. Сломалось вдруг и безвозвратно. И даже если бы сам Никанор Ильич захотел, он не смог бы ни на что повлиять – огромный механизм был запущен невидимой и всемогущей рукой. И Никанор Ильич казался себе песчинкой, которая, попав под шестерёнки этого механизма, исчезнет, но ничего уже не изменит. Вот, он – Никанор Ильич Покровский – сидит в своём кабинете, Сахарок преспокойно дремлет в кресле, а вокруг невидимо и неслышно рушится и трещит прежний мир. И кто скажет, почему это стало возможным…

Потом Покровскому пришла в голову мысль, что так всегда бывает и, очевидно, так должно быть, когда кто-то хочет быть счастливым. Когда сам он захотел быть счастливым, рухнул мир Елены Захарьевны. Теперь, когда к своему счастью устремилась Сарра, рухнул мир Никанора Ильича. А те рабочие, что пришли к дому генерал-губернатора? Ведь они тоже хотят быть счастливыми, и разве Покровский, запутавшийся в поисках счастья, сможет их в этом упрекнуть? Но как же тогда быть? Ведь все люди, вся эта будущая гора черепов мечтает о счастье, ради которого и грызёт ближнего своего…

– Можно? – услышал он голос Зои Павловны.

Покровский устало взглянул на неё.

– Где ты был сегодня? – удивлённо спросила Зоя Павловна, отметившая необычайно усталый вид своего супруга.

– На демонстрации, – вяло проговорил Покровский.

– Ты шутишь? – усмехнулась Зоя Павловна, усаживаясь на диван и завладевая сигарой, оставленной генералом Икскулем.

– Ничуть…

– Ну… впрочем, это твоё дело. Я пришла поговорить о другом… Был у тебя генерал? О чём вы говорили?

– Его превосходительство просил у меня твоей руки.

– Что же ты?

– Обещал подумать.

– Вот об этом я и хочу поговорить… Ты должен понять, мой друг, что думать тут не о чем. А ещё пойми, что для меня это очень важно. И другого такого случая у меня уже не будет.

Никанор Ильич закрыл глаза.

– Какого случая?

– Ты должен меня понять… Ты же помнишь, откуда я вышла… Я не очень-то люблю вспоминать об этом, но ты должен понять, как важно для меня… ммм… подняться, что ли… Увы, у нас пока нет другой возможности для женщины, кроме как замужество. Что делать, мой друг!..

– Я бы ничего не делал…

– Нет, оставь, пожалуйста! Ты должен…

– Почему ты всё время повторяешь, что я должен?..

– Потому что я думала, что ты любишь меня…

– Я тоже так думал… Но сегодня твой жених рассказал, что ты, когда мы ещё только готовились обвенчаться, уже объявила себя моей женой и пообещала ему развод. Всё это время ты лгала мне, лгала ему, а быть может, и кому-то ещё… Ты вышла за меня, чтобы потом выйти за него, но уже как порядочная женщина… И после этого ты говоришь мне: «Ты должен!»?..

Пока Покровский говорил, Зоя Павловна молчала. Но он видел, что больше всего на свете она хотела бы убить его в эту минуту.

– Ты такой же как все, – прошипела она, когда Никанор Ильич закончил. – Чего ты от меня хочешь? Благодарности? Любви? И это после стольких лет унижений?..

Никанор Ильич вздрогнул. А Зоя Павловна тем временем продолжала:

– …Разве я не хотела быть честной? Но разве вы дали мне? Разве бы вы позволили мне, из-за черты…

– Ты хотела быть честной или богатой? – перебил её Никанор Ильич. – Ты запуталась, Сарра. Ты так давно лгала самой себе, что перестала саму себя понимать.

– Ах вот как? – Зоя Павловна вскочила с дивана и с силой швырнула на пол разломленную сигару. – Я опять стала Саррой?.. О! Я отлично понимаю, что это значит!.. Я…

– Да, Сарра. Ты сама захотела вернуться в то время, – Никанор Ильича встал из-за стола. – Видит Бог, иначе и быть не могло. Ты сама всё это выбрала. Прости, я не знал раньше… Я согласен на всё. Только сейчас, прошу тебя, уйди. Я хочу быть один…

Никанор Ильич направился было к двери, но слова Зои Павловны остановили его.

– «Побыть один!»… Уже совсем скоро ты насидишься один в своё удовольствие. Поверь, как только я выйду за генерала, я уже более никогда не побеспокою тебя… Но как же я тебя ненавижу! Ненавижу эту твою… дохлость… и все твои милости. Сколько унижений я от тебя вынесла!.. Что ты вообразил о себе?.. Что ты облагодетельствовал меня? Мне не нужны твои благодеяния, это худшее, что могло случиться со мной! Как только я стану генеральшей, ты уже никогда – слышишь? – никогда не увидишь, ни меня, ни дочери. А если ты только посмеешь, генерал скрутит тебя в бараний рог!.. Да, я ещё расскажу, кому следует, о твоих похождениях по демонстрациям! Пусть теперь тебя отправят за черту… Пусть ты узнаешь… Я сделаю всё, чтобы тебя выслали из Москвы…

Никанор Ильич не знал, в сердцах ли кричала Зоя Павловна, распалившая самоё себя, или, напротив, освободилась от давно накопившегося, но слова эти ослепили его. Всё вдруг исчезло, осталась лишь боготворимая им Сарра, изрыгавшая лживые, неблагодарные, злые слова. Не понимая, что делает, Никанор Ильич схватил за голову оказавшуюся под рукой бронзовую фигуру Свободы и со словами «долго ли ты будешь оскорблять меня» опустил её на голову жены. Зоя Павловна замолчала, возмущённо посмотрела на Никанора Ильича и с шелестом осела на пол.

.

***

.

Свобода выскользнула из руки Никанора Ильича, который, не сводя глаз с поверженной Зои Павловны, отступил к двери, после чего бросился бежать, куда глаза глядят. В столовой он наткнулся на кухарку и, задыхаясь, проговорил:

– Марья Петровна, прошу вас… я, кажется, убил Зою Павловну… приведите кого-нибудь из полиции…

Сказав, Никанор Ильич помчался обратно в кабинет, а завизжавшая Марья Петровна – за ним. В кабинете Покровский опустился перед Зоей Павловной и, обхватив ладонями её окровавленную голову, зашептал:

– Сарра… Сарра…

Затихшая Марья Петровна опустилась рядом и быстро-быстро заговорила, трогая попеременно то руку, то лицо Зои Павловны:

– Как же так, Никанор Ильич… За что же это вы её… Господи, что делается… Я, конечно, не того… но всё же – убить… Что же теперь, Никанор Ильич… Никанор Ильич, да она жива!..

В самом деле, Покровский и сам заметил, как шевельнулись ресницы Зои Павловны, как сдвинулись слегка брови. А в следующую минуту дрогнул подбородок.

– Господи, – забормотал Никанор Ильич, – Марья Петровна, принесите чего-нибудь – чаю там… или коньяку… Ради Бога, чего-нибудь…

Марья Петровна убежала. А Никанор Ильич, заметивший валявшуюся рядом Свободу, оставил жену, поднял статуэтку и встал. Руки его были в крови Зои Павловны, и Свобода так же оказалась выпачканной. Никанор Ильич хотел было обтереть фигурку и водрузить её на место, но задумался, не выпуская Свободы из рук. Между тем Зоя Павловна пошевелилась и даже издала лёгкий стон.

«Да… – подумал Никанор Ильич. – Свобода свободе рознь… По-настоящему свободен тот, кто идёт до конца…»

Когда в кабинет с подносом вбежала Марья Петровна, Никанор Ильич стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, и вытирал окровавленные ладони носовым платком. Бронзовая Свобода занимала своё обычное место при входе. Никанор Ильич был спокоен и сказал:

– Всё кончено, Марья Петровна… Нам показалось… А может… Может, это была агония… Зовите, Марья Петровна, полицию. А чай оставьте – я выпью.

.

Суд оправдал Никанора Ильича Покровского, искренне каявшегося и казавшегося совершенно растерянным. Важную роль в этом деле сыграли показания генерала Икскуля, который подтвердил свои намерения жениться на Зое Павловне Покровской после развода её с законным супругом. Когда же дело, к которому так или иначе привлекли Елену Захарьевну, Николая Ниловича и многих других, когда же это дело наконец прекратилась, Никанор Ильич Покровский продал всё, чем владел, и уехал во Францию. Больше о нём никто ничего не слышал. Говорили, что перед тем как уехать, он оставил в банке не слишком большие, но небесполезные суммы для старших дочерей. Младшую, Анастасию, он увёз с собой.

.