В городе Калязине
В городе Калязине
14 декабря 2016
2016-12-14
2017-04-20
84
Алесь Кожедуб
В городе Калязине
Рассказ
1
В Калязин я попал, в общем-то, случайно.
Поэт Сергей Бензенюк, отец-основатель фестиваля «Песни славян» в Твери, позвонил и прямо спросил:
- На фестиваль едешь?
- Еду, - сказал я. – На этот раз меня ничто не остановит.
Приехать в Тверь я обещал Бензенюку ещё на первый фестиваль, а это было лет десять назад. Однако русский человек долго запрягает. Я хоть и белорус, но старался брать у соседей только лучшее.
- Сколько стран ждёшь в гости на этот раз? – спросил я Сергея.
- Двенадцать, - подумав, ответил он. – Украина не приедет. И Болгария.
- А болгар какая муха укусила? – удивился я.
- У них денег нет, - сказал Бензенюк. – У нас ведь дорога за свой счёт.
- Понял, - сказал я.
Бензенюк на фестиваль звал меня во многом потому, что я жил в Москве. То есть, за дорогу мне платить не надо. А от Москвы до Твери и на электричке доехать можно.
- От метро «Войковская» автобус подадут, - сказал Бензенюк. – Четыреста рублей сэкономишь.
- Бутылка водки, - согласился я.
- Смотря, какая водка, - строго сказал Сергей Михайлович. – На хорошую и тысячи не хватит.
- Это как до Владивостока доехать, - хмыкнул я.
- Тебе и Урала достаточно, - смягчился Бензенюк. – Лично я в Твери пью тутовую.
Тутовую водку я не пил ни в Твери, ни в других городах и весях России. Бензенюк и здесь меня обскакал.
Сергей Михайлович принадлежал к тому типу людей, кто легко приспосабливался к любому общественному строю. Более того, они занимали в этом строе лидирующее положение. Во всяком случае, Бензенюк был единственным, кто проводил в новейшей России общеславянский поэтический фестиваль.
Наше с ним знакомство началось со Дня славянской письменности в Воронеже. Бензенюк включил меня в список гостей, я опять не поехал, и это самым благотворным образом повлияло на статус малоизвестного, в общем-то, поэта.
- Приезжаю я в Воронеж, - рассказал мне Бензенюк, - выглядываю в окно, а там полно ветеранов в форме и при орденах. Духовой оркестр «Прощание славянки» наяривает. Какую-то шишку встречают, думаю. Выхожу на перрон, ко мне полковник в папахе подскакивает: «Товарищ Кожедуб прибыл?» Эге, думаю, да здесь целина непаханная. «У товарища Кожедуба, - говорю я полковнику, - важные государственные дела. Я вместо него».
- Иван Кожедуб в девяносто первом помер, - сказал я.
Мне почему-то рассказ Бензенюка не нравился.
- Это для тебя помер, - сказал Сергей Михайлович, - а в Воронеже он живее всех живых. Меня в лучшем номере лучшей гостиницы поселили, на торжественном собрании я сидел рядом с губернатором, в ресторане питался за отдельным столом.
- Как сын лейтенанта Шмидта? – посмотрел я на него.
- Как лицо, замещающее товарища Кожедуба, - не поддержал мой легкомысленный тон Бензенюк. – Повезло тебе с фамилией.
- Это тебе повезло, - вздохнул я. – Жалко, что я сам не поехал в Воронеж.
- Тебе там нечего было делать, - похлопал меня по плечу Бензенюк. – А мне в самый раз.
С этого момента он стал ко мне хорошо относиться. Но на тверской фестиваль я выбрался только сейчас.
В гостинице я понял, что поэтов здесь собралось не меньше тридцати. А это настораживало. По опыту я знал, что переизбыток этих граждан может испортить любое мероприятие.
- Приехал? – критически оглядел меня Бензенюк. – И правильно сделал. Пусть хоть один прозаик посидит в зале.
- Ты же обещал мне президиум, - сказал я.
- До президиума дорасти надо, - засмеялся Бензенюк. – Я тебе вечером тутовой налью.
Ко мне подскочили две поэтессы, и обе Ольги. Одна из них носила редкую по нынешним временам фамилию Петрова, что позволяло легко различать их.
Девушки почти не изменились.
- Как ты думаешь, - спросил я Петрову, - здесь есть труба?
- Какая труба? – насторожилась вторая Ольга, не Петрова.
- Мы знаем, какая труба, - усмехнулась Петрова. – Сколько бутылок мы под ней выпили?
- Три.
- А я думаю – пять.
Я не стал спорить. Петрова была хорошим математиком. Впрочем, как и поэтом. О фигуре я вообще молчу. На неё западали все мужики в радиусе пятидесяти метров. Вот и сейчас неподалёку нервно переминались с ноги на ногу два субъекта преклонных годов.
- Один словенец, второй черногорец, - сказал Петрова. – Но я их путаю.
- Тот, который ростом под два метра, черногорец, - вмешался в нашу беседу Бензенюк.
Он был единственным из нас, кто хорошо разбирался в балканских славянах. Хотя звание заслуженного деятеля культуры ему дали поляки.
- А это потому, - объяснил Бензенюк, - что я первый русский, кто издал в России антологию польской поэзии. До меня с ними никто не мог договориться.
- Ты с кем угодно договоришься, - кивнул я. – Даже с американцами.
- С ними другие договариваются, - засмеялся Бензенюк.
- Так мы идём к трубе или не идём? – дёрнула меня за рукав Петрова.
- Оль, что за труба? – заныла вторая Ольга.
- В Болгарии мы нашли трубу с минеральной водой, бьющей из-под земли, - объяснил я, - под которой выпили пять бутылок вина «Траминер».
- Семь, - сказала Петрова. – Очень хорошее вино.
- Вдвоём?! – вытаращила глаза не Петрова.
- С нами ещё одна была, - махнула рукой Петрова, - но она больше кочевряжилась, чем пила.
- Молодая, - сказал я.
- Конечно, ей надо было то ногу показать, то грудь, а ни того, ни другого нет, - как бы невзначай прижалась ко мне Петрова. – Ничего они не понимают в вине.
- И в поэзии, - согласился я.
- Я тоже под трубу хочу! – прижалась ко мне с другой стороны не Петрова.
- А ты вино не пьёшь, - сказала Петрова из-за моего правого плеча.
- Зато у меня стихи хорошие, - отозвалась из-за другого плеча не Петрова.
- Девушки, пора в зал, - подобно арбитру на ринге, развёл я по разным углам подруг.
- С нашими поэтессами не каждый справится, - подмигнул мне Бензенюк.
- Старый, однако, стал, - вздохнул я.
- Ничего не старый, - сказала Петрова. – Денёк-другой с нами походишь – и можно опять в бой.
- Вам же завтра в тюрьму, - сказал Бензенюк.
- Куда? – остановился я.
- Они завтра в колонии выступают, - пояснил Сергей Михайлович. – Серьёзное, между прочим, дело. Поступила заявка из службы по исполнению наказаний: чтоб с виду были хороши и стихи неглупые. У меня с такими данными только Ольги.
Девушки потупились.
- Как под трубу, так вместе, - сказал я, - а в тюрьму, значит, без меня. Ну-ну.
- Там девушки нужны, - тихо сказала Петрова.
Сейчас она не была похожа на саму себя.
- Не переживай, - стукнул меня по спине Бензенюк, - в тюрьму всегда успеешь. Значит, читаем по одному стиху. Тебе слово давать?
- Не надо, - сказал я.
В администрации к выступлению поэтов из братских стран отнеслись со всей ответственностью. На столах таблички с фамилиями, камеры местных телеканалов, на задворках пишущая братия с блокнотами и диктофонами в руках.
Я устроился напротив своей таблички и приготовился подремать. Но не тут-то было. Одному из первых Бензенюк дал слово Сидорову, поэту откуда-то из глубинки.
До этого мне приходилось иметь дело с Сидоровыми. Один был директором издательства, второй постигал тайну Гималаев. Оба были вполне вменяемые личности. Наш Сидоров оказался из другой когорты. Он вскинул белую бороду и прочитал стихотворение о споре русских с поляками. Каждое четверостишие в нём заканчивалось словами «проклятые ляхи».
«А здесь не поспишь», - подумал я.
В гостинице Бензенюк познакомил меня с Мареком и Терезой, симпатичными молодыми поляками. Один возглавлял Варшавское отделение Союза писателей, вторая проживала в Лондоне. Общение с поляками, тем более, пишущими, доставляло мне удовольствие по двум причинам. Во-первых, я говорил по-польски, а во-вторых, окончил школу в Новогрудке, на родине Адама Мицкевича. «О Литво, ойчызна моя!» - цитировал я великого Адама. Поляки при этих словах криво усмехались. Их не особо радовала отчизна Мицкевича.
Марек и Тереза слушали Сидорова с вытаращенными глазами. Похоже, сейчас Россия не нравилась им гораздо больше Литвы.
- Когда же ты одумаешься, проклятый лях? – такими словами закончил своё стихотворение Сидоров.
- Хорошо, что не пожелал ему сдохнуть, - сказал я соседу, то ли словаку, то ли македонцу.
Тот сделал вид, что ни слова не понимает по-русски. Я ему позавидовал. Белорусов, не знающих русского языка, не существовало в природе.
- Слово белорусскому прозаику Алесю Кожедубу, - сказал в микрофон Бензенюк.
Я понял, что надо срочно спасать ситуацию.
- Между прочим, - сказал я, - в нашей Начальной летописи написано, что Лях, Радим и Вятко были родными братьями. Радимичи впоследствии стали белорусами, вятичи русскими, а ляхи остались ляхами.
И дальше я всё свёл к тому, что спор славян между собой нисколько не хуже споров саксов с галлами, а тех с кельтами. Смогли же они в конце концов договориться, - и мы сможем.
Мне похлопали.
Поэты по очереди стали читать стихи, и мне всё же удалось подремать.
В перерыве я сразу же столкнулся с Сидоровым.
- Ну, ты дал! – сказал я ему. – У вас в Рязани все такие?
- А пусть знают! – гордо ответствовал Сидоров. – Хотя сам я из Кирова.
- Ты кому читал свои стихи? – подскочил к нему Бензенюк.
- Всем! – отворотился от него поэт из Кирова.
- Нет, ты мне скажи, - схватил его за плечо и повернул лицом к себе Бензенюк. – Я впервые нашёл поляков, которые согласились приехать на фестиваль в Россию, - и тут ты со своими ляхами! Ты хоть понимаешь, куда попал?
По глазам Сидорова было видно, что он этого не понимал.
- Впервые попались нормальные поляки, - продолжал бушевать Бензенюк, - и тут вылезает козёл со стихами!
- Я, между прочим, развожу коз, - пробурчал Сидоров. – Так что полегче с козлами.
- Да разводи ты хоть крокодилов, - не успокаивался Бензенюк, - но не трогай поляков!
- Он больше не будет, - встал я между Бензенюком и Сидоровым. – Тем более, он вятич. Ты вятич?
Я повернулся к Сидорову.
- Ну, - сказал тот.
- Значит, лях.
Сидоров побагровел, однако ничего не сказал. Похоже, ему всё-таки хотелось приехать на фестиваль в следующий раз.
- Короче, брек, - я упёрся руками в грудь поэтов и отодвинул их друг от друга. – Поскреби любого русского и найдёшь в нём поляка. Бензенюк, я ведь всё про тебя знаю.
- У меня бабка полячка, - кивнул тот.
- Вот, а про Сидорова и так всё ясно. Я знаю поляка по фамилии Сидорович.
Конфликт был исчерпан.
«Хорошо, украинцев здесь нет, - подумал я. – Со своим майданом они бы и белорусов с русскими поссорили».
Белорусская делегация, кстати, на фестивале была самая многочисленная. Кроме меня в ней были два поэта и две поэтессы. Я знал всех, исключая Марину, поэтессу из Бобруйска.
- В Бобруйске кто-нибудь из коренной национальности остался? – спросил я её.
- Нет, все в Израиль уехали, - сказала она.
- Плохо, - вздохнул я. – Без того Бобруйска «Золотой телёнок» неполный.
- Много чего неполного, - согласилась Марина. – Я вот бухгалтером работаю. А какие из белорусов бухгалтеры?
- Бухгалтером?! – поразился я. – Мой отец всю жизнь был главным бухгалтером. – Уникальный человек. Не прочитал ни одной книги, зато помнил все номера телефонов. Ничего не записывал.
- У меня тоже хорошая память, - улыбнулась Мариина.
Она была хороша собой, что легко скрывало все её недостатки.
- И недостатков у меня нет, - дёрнула она плечиком.
- А стихи?
- Уже перехожу на прозу.
Она глубоко посмотрела мне в глаза. Я стушевался. Ещё один прозаик на нашем фестивале предусмотрен не был.
Вечером Бензенюк пригласил к себе в номер. Как он и обещал, на столе стояла бутылка тутовой водки. Правда, и претендентов на неё было больше чем достаточно – две Ольги, Тереза с Мареком, куча балканских поэтов, даже один белорусский, которого, как и меня, звали Алесем. Я знал, что несколько лет он жил в Германии.
- А у него тесть известный немецкий славист, - шепнул мне на ухо Бензенюк. – С таким тестем и я тусовался бы в Берлине.
- Нам и в Твери хорошо, - успокоил я его. – Где они в Берлине такую Волгу возьмут?
Бензенюк кивнул. Он умел довольствоваться малым.
- А я сегодня пью пиво, - заявила Петрова.
- Что так? – удивился я.
- Завтра в тюрьму.
Это была уважительная причина.
После первой же рюмки обе Ольги запели. Выяснилось, что они большие знатоки советских песен. Прослушав «Вот кто-то с горочки спустился», Марек крякнул, достал айфон, нашёл в нём слова похожей польской песни и исполнил её дуэтом с Терезой. Начался русско-польский турнир. Бензенюк вместе с балканскими поэтами выступали в нём арбитрами.
В дверь тихо поскреблись.
- Кто? – рявкнул Бензенюк.
На пороге появился Сидоров. Всклокоченными у него были не только волосы на голове, но и борода.
- Вот, - передал он небольшой свёрток Бензенюку. – Козий сыр. Сам делал.
- Сыр? – развернул тряпицу Бензенюк. – Что ж, сыр хорошая закуска, особенно к тутовой.
- И полякам, - заискивающе улыбнулся Сидоров.
- Дадим и полякам, - подвигал бровями Бензенюк. – Если будут пить тутовую.
- Будем! – подняли свои рюмки поляки.
Бензенюк откусил кусочек сыра, пожевал.
- У тебя свой завод? – спросил он Сидорова.
- Нет, немножко для себя делаю.
- Ну и занимался бы сыром! – хлопнул себя по колену Бензенюк. – Зачем тебе стихи? Тем более, про поляков. Ты же про них ни черта не знаешь.
Сидоров попятился и скрылся за дверью.
- Русские поэты редко бывают умные, - оглядел притихших гостей Сергей Михайлович. – Кроме двух Ольг, конечно.
- Потому-то мы завтра в тюрьму, а вы в Калязин, - кивнула Петрова.
- Ой, я боюсь! - прижалась к ней не Петрова.
- Раньше надо было бояться, - покосилась на неё Петрова. – Теперь только на охрану надежда.
- Доставят в целости и сохранности, - наполнил рюмки Бензенюк. – Ну, за славян!
И тут в дверь загрохотали.
- Кто? – пискнул Бензенюк; у него вдруг пропал голос.
«Знает, наверное, кто стучит в дверь ногой», - подумал я.
Дверь распахнулась, и на пороге появились две фигуры, одна большая, вторая не очень. Обе фигуры покачивались.
- Здорово, поэтические морды! – закричал тот, что меньше ростом. – А это мы приехали! Не ждали?
Очевидно, он был старший в этой компании.
- Явились, - сказал Бензенюк. – Я думал, завтра приедут. Они сегодня номер подписывали.
- Кто такие? – спросил я.
- Газета «Литературная жизнь», - поморщился Бензенюк. – Завотделом Рисин и его заместитель Щербанюк. Ты что, никогда не пил с ними?
- Нет, - сказал я.
- Странно.
Это действительно было странно. Мне казалось, что я хорошо знаю столичное литературное сообщество. Ан, нет. Молодёжь подросла и решительно рванула покорять Олимп.
Балканские поэты по одному стали исчезать за дверью.
«Пора?» - посмотрел я на Алеся.
Тот кивнул.
- А мы ещё посидим, - сказала Петрова. – Перед тюрьмой хочется подышать полной грудью.
- Дышите, - разрешил я. – Сколько ехать до Калязина?
- Часа три, - сказал Бензенюк.
- Вполне можно выспаться, - посмотрел я на акул пера. – Главное, чтоб не передрались.
- Этого не допустим, - пообещал Бензенюк.
Но уверенности в его голосе я не почувствовал.
.
2
.
- Не подрались? – спросил я Бензенюка утром.
- Нет, - сказал тот. – Но если бы лучше держались на ногах, вполне могли. Сидоров им сильно не нравился.
- Он ведь ушёл.
- Сначала ушёл, потом пришёл. И тоже на бровях.
- Тяжёлый случай, - покачал я головой.
- Едва вытолкал их за дверь. Но они возвращаются!
- Пьяный человек любит возвращаться туда, где ему наливают, - сказал я.
Я вспомнил свою молодость. Похоже, жизнь действительно развивается по спирали. Некоторые из моих соратников были столь же труднопереносимы, как Рисин со Щербанюком.
- Сидоров тоже хорош, - сказал Бензенюк. – Хотел драться с обоими сразу.
- Девушки убыли в тюрьму? – сменил я тему разговора.
- В семь утра. Там же распорядок.
Мы погрузились в автобус и поехали. Сквозь дремоту я слышал, что в задней части автобуса жизнь бьёт ключом. Сидоров побратался со вчерашними врагами и читал им свои стихи. Время от времени они по очереди крякали.
- Из горла пьют? – спросил я Бензенюка, который сидел за мной.
- Я им стакан дал.
- В России только водка может помирить либерала с патриотом.
- Смотря сколько выпить, - вздохнул Бензенюк. – Вторую бутылку я у них отобрал.
На въезде в Калязин в автобус подсела гид и с места в карьер начала рассказывать о городе. Как и все города на Волге, он был купеческим. Правда, знаменит он затопленной колокольней Троицкого монастыря. Вот уже более полувека торчит она из воды как символ гибнущей России. Старой, разумеется, России.
- К нам многие знаменитости приезжают, - сказала гид. – Артист Золотухин частушки сочинил.
Она замолчала.
- Что за частушки? – спросил я.
Как бывший фольклорист, я не мог не задать этот вопрос.
- Одну прочитать можно, - поколебавшись, сказал гид. – «В городе Калязине нас девчонки сглазили. Если бы не сглазили, мы бы с них не слазили».
- Хорошая! – окончательно проснулся я. – А другие?
- Другие матерные, - вздохнула гид. – Эта тоже пошловата.
- Отличная частушка! – запротестовали поэты. – Нам как профессионалам можно рассказывать любые.
- Не буду, - упёрлась гид.
На встрече с читателями в Твери нам подарили книгу о Калязине, из которой я узнал, что калязинцы считаются в России чуть ли не самыми отъявленными пьяницами, прохвостами и сплетниками.
- А с виду не скажешь, - сказал я Бензенюку.
- Писателям свойственно преувеличивать, - зевнул тот. – Посмотри хотя бы на Сидорова.
- Во-первых, он не из Калязина, - запротестовал я, - во-вторых, ничего такого он не писал.
- Зато с Рисиным и Щербанюком пьёт. Пойдём на колокольню посмотрим.
Автобус остановился, и мы отправились вниз по улице к Волге.
Колокольня и вправду смотрелась впечатляюще. Вода без конца и без края, и вдруг из неё торчит колокольня, похожая на копьё, вонзающееся в небо.
- Как называется водохранилище? – спросил я одну из сопровождающих нас дам.
- Угличское.
- Специально не стали разбирать колокольню, - сказал невесть откуда появившийся Сидоров. – Чтоб знали.
- Это ты уже про поляков говорил, - внимательно посмотрел я на него. – Что мы должны знать здесь, в Калязине?
- Что утопить можно всё, даже церковь.
Но тут на арену вышли Рисин со Щербанюком, и наш диспут об утопленных городах закончился.
Пока поэты и сопровождающие их лица фотографировались на фоне колокольни, Рисин и Щербанюк живенько сбросили с себя одежды и вошли в воду.
- Купальный сезон в Калязине когда-нибудь открывается? – спросил я Бензенюка.
Тот пожал плечами.
- Здесь запрещено купаться! – закричала гид. – Немедленно возвращайтесь!
Но запрещать что-либо было уже поздно. Две головы на водной поверхности уверенно держали курс на колокольню.
- Они журналисты или поэты? – спросил я Бензенюка.
- И то, и другое. Как поэт Щербанюк сильнее.
- А начальник Рисин?
- Да.
- Как вы думаете, не потонут? – подскочила ко мне третья из сопровождающих дам, моложе других и, стало быть, симпатичнее.
- Нет, - сказал Бензенюк.
По тону я понял, что этот вопрос тоже сильно занимает его.
- Смотря сколько выпить, - сказал я.
Сопровождающие дамы стали ещё сильнее заламывать руки.
- До колокольни не очень далеко, - сказал я. – Доплывут.
- Вода ледяная, - прошептала симпатичная.
- Ну, не такая уж ледяная, - успокоил я её. – Градусов двенадцать. Для моржей в самый раз.
- Они моржи? – обрадовалась девушка.
- Моржи, - кивнул Бензенюк. – Московские.
Дамы несколько успокоились.
Я обратил внимание на двух поэтесс, которых нисколько не занимала суета на берегу. Они безмятежно снимали на айфоны колокольню, дома, подступающие к воде, некоторых из своих коллег.
- Кто такие? – спросил я Бензенюка.
- Хорватки, - махнул тот рукой. – Катя возглавляет Союз переводчиков в Загребе. Привередливая дамочка.
- Это видно, - согласился я. – Старая дева, небось?
- Конечно, - сказал Бензенюк. – Эти уже назад плывут. Ну, я им выдам.
«Это ещё кто кому выдаст, - подумал я. – Рисин вообще ни в грош никого не ставит».
Моржи выбрались из воды неподалёку от нас. Щербанюк пошёл выжимать трусы в прибрежные кусты, а Рисин занялся этим, не сходя с места.
В тот самый момент, когда он снял трусы и стал их выкручивать, Катя, фотографирующая панораму, упёрлась взглядом в Рисина. Он был абсолютно гол. Катя вытаращила глаза, насколько это было возможно, и оцепенела.
Я подумал, что вытаращенные глаза являются неотъемлемым атрибутом поэтического фестиваля. Только мы с Бензенюком ещё не таращились.
- И Сидоров, - сказал Бензенюк. – Катя, как тебе его хозяйство?
От растерянности Катя забыла, что можно спрятаться за плохое знание русского языка. Она фыркнула и повернулась к Рисину спиной.
Её лицо и видимая часть шеи покрылись большими красными пятнами.
- Безобразие! Совсем стыд потерял! Нет, вы видите?! – загалдела женская часть поэтического сообщества.
Дамы отворачивались, но становились полу-боком, чтобы не пропустить самое интересное.
- Там и показывать нечего, - пренебрежительно сказала моя землячка.
Чувствовалось, анатомия как предмет была ей хорошо знакома.
Рисин закончил выкручивать трусы, надел штаны и в обнимку со Щербанюком направился к автобусу.
- Согреваться пошли, - сказал Бензенюк. – По бутылке в день выпивают.
- И на работе? – удивился я.
- На работе больше. Там же авторы.
Ну, да, как это я забыл об авторах. Сам завотделом в журнале работал.
Мы ещё минут двадцать побродили по берегу водохранилища. Я сфотографировался с земляками. Когда ещё доведётся свидеться? В разных странах живём.
Я подошёл к младшей из сопровождающих дам:
- Всё обошлось, Ольга, не потонули.
- Я Татьяна. Но больше к воде мы никого не подпустим.
- И правильно, - согласился я. – Но это вопрос к руководству. Кто у вас старший по званию?
- Я.
В очередной раз я оторопел. Татьяна была слишком хороша, чтобы быть начальницей. Или это примета новейшего времени – продвигать молодых и хорошеньких?
- Продвигают лучших, - улыбнулась Татьяна. – Вы тоже ещё не старый.
- Вот здесь ты глубоко заблуждаешься, - вздохнул я. – Как говорится в одном анекдоте: столько не живут.
С какого-то времени я стал тыкать всем, кто хотя бы вдвое моложе меня. Татьяна не обиделась.
- Ни на одном фестивале без приключений не обходится, - сказала она. – В прошлый раз чеха потеряли.
- Где, в Калязине? – удивился я. – Опять сглазили?
- В Калязине мы вообще в первый раз, - усмехнулась Татьяна. – В Твери к бомжам пристал. Едва нашли.
- На какой день?
- На третий.
- У меня в одном из пресс-туров журналист тоже отстал т поезда, - вспомнил я. – Но его только через неделю разыскали.
- Тоже у бомжей?
- Конечно.
- Эти ваши газетчики любого чеха заткнут за пояс, - посмотрела в сторону автобуса Татьяна. – Боюсь, заплывом по Волге они не ограничатся.
И она как в воду глядела.
На обед нас привезли в ресторан, оформленный в русском стиле. Гостей у входа встречали девушки в сарафанах и кокошниках. Самая видная из них держала в руках каравай.
Первым хлеб преломил сербский поэт, за ним черногорцы, македонцы, словенцы. Поляки оказались в числе последних, что мне показалось странным.
- Тереза, скажи «нормально», - подошёл я к польке.
- Идзь до дупы спевать! – отрезала она.
Тереза обыкновенное русское слово «нормально» произносила так, что оно становилось абсолютно незнакомым. Всего лишь другое «л» и «о» в безударных позициях – и уже «нормално». То есть ненормально.
Но сейчас меня поразило не это. Дословный перевод того, что она сказала – иди петь в задницу. Но любой дословный перевод не то, чтобы примитивизирует, - он огрубляет. «Не хотел бы ты сходить в задницу и там попеть?» - это один вариант. «А шёл бы ты, дорогой, в задницу и там пел», - второй. В любом случае, мне нравились оба варианта.
- Ты восхитительна, - сказал я Терезе.
Она тоже была раза в два меня младше. Или около того.
Тереза покраснела.
Мы стали рассаживаться за столами, поставленными буквой «п». Катя с подругой оказались напротив меня.
Оглядевшись по сторонам, Катя принялась расправляться с комарами. Получалось это у неё очень изящно. Вместо хлопка она плавно соединяла ладони и легко сбрасывала убиенных под стол.
«Я бы так никогда не смог, - подумал я. – Всё-таки хорваты отличаются от прочих славян».
- Кумари, - сказала Катя, поймав мой взгляд.
Я тут же вспомнил один из рассказов Чехова. В нём глубокой дождливой ночью беседовали муж-француз и молодой соискатель прелестей жены француза, которая, естественно, была русской. Рогоносец называл комаров точно так же: «кумари».
Катя, впрочем, была не соискателем, а полноценным председателем Союза переводчиков. Она повернулась, собираясь ласково прихлопнуть очередного «кумара» - и застыла с разведёнными руками. Дружелюбно улыбаясь, над ней нависал Рисин. Тот самый, только в одежде.
«Сейчас вытаращит глаза», - подумал я.
Катя действительно вытаращила, насколько смогла, глаза.
- Свободно? – спросил Рисин.
Согревшись в автобусе после заплыва к колокольне, Рисин выговаривал лишь половину слогов в слове, однако понять его было можно.
Не дожидаясь приглашения, он плюхнулся на стул рядом с Катей и огляделся. Компания ему не то чтобы понравилась, но была сносной.
- Что пьём? – спросил он меня.
- Водку, - ответил я.
Завотделом кивнул.
- Откуда приехала? – обратился он к Кате.
- Загреб, - прошептала та и опустила руки.
- Загреб – это Сербия? – осведомился Рисин.
- Хорватия, - подсказал ему Щербанюк, примостившийся на соседнем стуле.
- Метро есть? – продолжал допрос Рисин.
Он произнёс «мтро», но я догадался, что речь шла именно о подземном транспорте.
Кивок Кати означал скорее «нет», чем «да», однако Рисин прекрасно её понял.
- А трумвай? – не успокаивался он.
- Да, - обречённо выдохнула Катя.
- Поедем в Загреб, - сказал мне Рисин. – Нас приглашают. Что ещё есть в Загребе?
- Команда «Динамо», - вспомнил я.
- «Динамо» не люблю, я спартаковец, - с вызовом посмотрел мне в глаза Рисин.
У него получилось «спртквец», но я его прекрасно понял. У меня не было никаких сомнений, что человек из газеты «Литературная жизнь» болеет именно за «Спартак». Гнуснее болельщиков я не знал.
- Наливай, - приказал полу-поэт, полу-журналист.
Я налил стаканчик до краёв.
Рисин залпом выпил и жестом показал, чтобы я снова его наполнил.
«Силён, парень», - подумал я.
Под пение девиц из местной самодеятельности Рисин выпил ещё стаканчик, затем с видимым трудом третий. Голова его поникла и упала на плечо Кати.
«Сейчас у неё глаза совсем на лоб вылезут, - подумал я. – А что ж ты, красавица, думала? Это ведь Россия. Кроме водки, медведей и балалайки у нас здесь люди. Народ!»
Ситуацию спас распорядитель банкета.
- Выпьем за славян! – зычно предложил он.
По опыту я знал, что при слове «выпьем» оживает даже тот, кто находится в полной отключке.
Рисин, не открывая глаз, поднял голову и потянулся к стаканчику.
Катя с прытью четырнадцатилетней отроковицы вскочила на ноги и окинула взглядом зал. Свободное место было только рядом с сербским поэтом. Но до споров ли сербов с хорватами, если рядом русский? Она метнулась к сербу, как лесная лань.
- Зато глаза будут целы, - сказал я Бензенюку.
- Какие глаза? – не понял он. – Сидоров, вроде, стихи собирается читать. Пойду, остановлю.
Я увидел, что Тереза смотрит на меня, и поднял стаканчик. Она улыбнулась.
И что ей в том Лондоне? В Москву перебиралась бы.
Тереза пожала плечами, показывая, что Москва ей глубоко безразлична.
Да, нынешняя Москва мало кому нужна. Это не екатерининские времена. Хотя и при Екатерине стремились в Петербург, а не в Москву. Но медведи с бутылкой в одной лапе и балалайкой в другой пошли по Руси именно тогда.
На выходе из ресторана я столкнулся с земляками.
- На родину не собираетесь? – толкнула меня тугим бедром Марина. – У нас девушки не хуже, чем в Калязине.
- Тоже могут сглазить, - согласился я. – Но поэтессы, скажу я вам, всюду одинаковы. Вот Петрова с не Петровой выйдут из тюрьмы и такое напишут…
- Представляю, - хмыкнула Марина. – Зато наши поэты голыми по улицам не шляются. Правда, Алесь?
- Всякие были поэты, - решил быть объективным до конца Алесь. – Я после фестиваля к Евгению в Рузу отправляюсь.
- Я тоже хочу в Рузу, - поймал я за руку Евгения. – Порыбачим?
- Приезжай, - кивнул Евгений. – Речка рядом.
- «Бульба есть, вода рядом, дров нарубим и порядок», - процитировал я известный белорусский стишок. – Опарыша привезу.
- Какого опарыша? – высвободил руку из моей Евгений. – Зачем?
- На него рыба хорошо клюёт, - удивился я его непонятливости. – Лучшие опарыши в выгребных ямах. У вас в Рузе общественные туалеты остались?
- Нет.
Евгения затошнило, он вытер со лба испарину. Нет, рыбак из него так и не вышел. Но он ещё в Минске ходил в длинном плаще и шляпе. Интеллигент, ты ж понимаешь.
Я огляделся по сторонам, разыскивая Сидорова. Так и есть, вместе со Щербанюком они волокли к автобусу Рисина. Хорватские поэтессы, впрочем, как и польская парочка, делали вид, что не замечают этого. Н-да, в городе Калязине нас девчонки сглазили…
В дневнике Юрия Нагибина я вычитал, что именно здесь, в Калязине, нашёлся крупнейший на Руси изумруд из посоха святителя Филиппа, убитого по приказу Ивана Грозного. Когда затапливали монастырь, многие предметы из него перекочевали в местный краеведческий музей. Директриса музея с муженьком выковыряли из старинных окладов и посохов камушки и закопали в надёжном месте. Остался громадный полудрагоценный камень, которому цена копейка. Директриса отправила мужа с каменюкой в Москву, чтоб хоть что-нибудь за него выручить. «Дадут шестьсот рублей, ювелир пусть половину себе забирает», - наказала она супругу.
Первый же ювелир, к которому сунулся муженёк, при виде камня сначала упал в обморок, потом позвонил на Лубянку. Музейщиков посадили, ювелиру объявили благодарность, а изумруд сдали в Гохран.
Так что у них здесь в Калязине не только девчонки, но и изумруды. С этими мыслями я направился к автобусу.
- Завтра губернаторский банкет, - сказал Бензенюк, когда я сел рядом с ним. – Форма одежды парадная.
- Петрова с не Петровой будут? – спросил я.
- А как же! Им благодарность объявят.
- А кому призы фестиваля?
- Сейчас скажу, - достал из кармана бумажку Бензенюк. – Сербу, словенцу и твоему белорусу. Который в шляпе.
- Мне, значит, опять шиш с маслом?
- Ты же не поэт, - удивился Бензенюк. – Напиши стишок, в следующий раз наградим.
Он расхохотался.
- Да я пошутил, - сказал я. – Стихи пускай бухгалтеры пишут.
- Она хорошая поэтесса, - перестал смеяться Бензенюк. – Не была бы такой симпатичной…
Он вздохнул.
Да, с годами приходишь к мысли, что красота скорее минус, чем плюс. Речь, конечно, о женщинах.
А хорошо всё-таки, что я приехал в Калязин. Этот штык затопленной колокольни, эти глазастые девчонки, этот изумруд, в конце концов. Калязин и есть Россия, которую не понять, не измерить.
Уходит вдаль бесконечная водная ширь, смыкается с белёсым небом, по ней скользит белый корабль с туристами.
Проглядели мы Россию? Или всё же очнётся колокольня – и поплывёт густой звон над рекой, над улочками, спускающимися к воде, над всеми нами.
1
.
В Калязин я попал, в общем-то, случайно.
Поэт Сергей Бензенюк, отец-основатель фестиваля «Песни славян» в Твери, позвонил и прямо спросил:
- На фестиваль едешь?
- Еду, - сказал я. – На этот раз меня ничто не остановит.
Приехать в Тверь я обещал Бензенюку ещё на первый фестиваль, а это было лет десять назад. Однако русский человек долго запрягает. Я хоть и белорус, но старался брать у соседей только лучшее.
- Сколько стран ждёшь в гости на этот раз? – спросил я Сергея.
- Двенадцать, - подумав, ответил он. – Украина не приедет. И Болгария.
- А болгар какая муха укусила? – удивился я.
- У них денег нет, - сказал Бензенюк. – У нас ведь дорога за свой счёт.
- Понял, - сказал я.
Бензенюк на фестиваль звал меня во многом потому, что я жил в Москве. То есть, за дорогу мне платить не надо. А от Москвы до Твери и на электричке доехать можно.
- От метро «Войковская» автобус подадут, - сказал Бензенюк. – Четыреста рублей сэкономишь.
- Бутылка водки, - согласился я.
- Смотря, какая водка, - строго сказал Сергей Михайлович. – На хорошую и тысячи не хватит.
- Это как до Владивостока доехать, - хмыкнул я.
- Тебе и Урала достаточно, - смягчился Бензенюк. – Лично я в Твери пью тутовую.
Тутовую водку я не пил ни в Твери, ни в других городах и весях России. Бензенюк и здесь меня обскакал.
Сергей Михайлович принадлежал к тому типу людей, кто легко приспосабливался к любому общественному строю. Более того, они занимали в этом строе лидирующее положение. Во всяком случае, Бензенюк был единственным, кто проводил в новейшей России общеславянский поэтический фестиваль.
Наше с ним знакомство началось со Дня славянской письменности в Воронеже. Бензенюк включил меня в список гостей, я опять не поехал, и это самым благотворным образом повлияло на статус малоизвестного, в общем-то, поэта.
- Приезжаю я в Воронеж, - рассказал мне Бензенюк, - выглядываю в окно, а там полно ветеранов в форме и при орденах. Духовой оркестр «Прощание славянки» наяривает. Какую-то шишку встречают, думаю. Выхожу на перрон, ко мне полковник в папахе подскакивает: «Товарищ Кожедуб прибыл?» Эге, думаю, да здесь целина непаханная. «У товарища Кожедуба, - говорю я полковнику, - важные государственные дела. Я вместо него».
- Иван Кожедуб в девяносто первом помер, - сказал я.
Мне почему-то рассказ Бензенюка не нравился.
- Это для тебя помер, - сказал Сергей Михайлович, - а в Воронеже он живее всех живых. Меня в лучшем номере лучшей гостиницы поселили, на торжественном собрании я сидел рядом с губернатором, в ресторане питался за отдельным столом.
- Как сын лейтенанта Шмидта? – посмотрел я на него.
- Как лицо, замещающее товарища Кожедуба, - не поддержал мой легкомысленный тон Бензенюк. – Повезло тебе с фамилией.
- Это тебе повезло, - вздохнул я. – Жалко, что я сам не поехал в Воронеж.
- Тебе там нечего было делать, - похлопал меня по плечу Бензенюк. – А мне в самый раз.
С этого момента он стал ко мне хорошо относиться. Но на тверской фестиваль я выбрался только сейчас.
В гостинице я понял, что поэтов здесь собралось не меньше тридцати. А это настораживало. По опыту я знал, что переизбыток этих граждан может испортить любое мероприятие.
- Приехал? – критически оглядел меня Бензенюк. – И правильно сделал. Пусть хоть один прозаик посидит в зале.
- Ты же обещал мне президиум, - сказал я.
- До президиума дорасти надо, - засмеялся Бензенюк. – Я тебе вечером тутовой налью.
Ко мне подскочили две поэтессы, и обе Ольги. Одна из них носила редкую по нынешним временам фамилию Петрова, что позволяло легко различать их.
Девушки почти не изменились.
- Как ты думаешь, - спросил я Петрову, - здесь есть труба?
- Какая труба? – насторожилась вторая Ольга, не Петрова.
- Мы знаем, какая труба, - усмехнулась Петрова. – Сколько бутылок мы под ней выпили?
- Три.
- А я думаю – пять.
Я не стал спорить. Петрова была хорошим математиком. Впрочем, как и поэтом. О фигуре я вообще молчу. На неё западали все мужики в радиусе пятидесяти метров. Вот и сейчас неподалёку нервно переминались с ноги на ногу два субъекта преклонных годов.
- Один словенец, второй черногорец, - сказал Петрова. – Но я их путаю.
- Тот, который ростом под два метра, черногорец, - вмешался в нашу беседу Бензенюк.
Он был единственным из нас, кто хорошо разбирался в балканских славянах. Хотя звание заслуженного деятеля культуры ему дали поляки.
- А это потому, - объяснил Бензенюк, - что я первый русский, кто издал в России антологию польской поэзии. До меня с ними никто не мог договориться.
- Ты с кем угодно договоришься, - кивнул я. – Даже с американцами.
- С ними другие договариваются, - засмеялся Бензенюк.
- Так мы идём к трубе или не идём? – дёрнула меня за рукав Петрова.
- Оль, что за труба? – заныла вторая Ольга.
- В Болгарии мы нашли трубу с минеральной водой, бьющей из-под земли, - объяснил я, - под которой выпили пять бутылок вина «Траминер».
- Семь, - сказала Петрова. – Очень хорошее вино.
- Вдвоём?! – вытаращила глаза не Петрова.
- С нами ещё одна была, - махнула рукой Петрова, - но она больше кочевряжилась, чем пила.
- Молодая, - сказал я.
- Конечно, ей надо было то ногу показать, то грудь, а ни того, ни другого нет, - как бы невзначай прижалась ко мне Петрова. – Ничего они не понимают в вине.
- И в поэзии, - согласился я.
- Я тоже под трубу хочу! – прижалась ко мне с другой стороны не Петрова.
- А ты вино не пьёшь, - сказала Петрова из-за моего правого плеча.
- Зато у меня стихи хорошие, - отозвалась из-за другого плеча не Петрова.
- Девушки, пора в зал, - подобно арбитру на ринге, развёл я по разным углам подруг.
- С нашими поэтессами не каждый справится, - подмигнул мне Бензенюк.
- Старый, однако, стал, - вздохнул я.
- Ничего не старый, - сказала Петрова. – Денёк-другой с нами походишь – и можно опять в бой.
- Вам же завтра в тюрьму, - сказал Бензенюк.
- Куда? – остановился я.
- Они завтра в колонии выступают, - пояснил Сергей Михайлович. – Серьёзное, между прочим, дело. Поступила заявка из службы по исполнению наказаний: чтоб с виду были хороши и стихи неглупые. У меня с такими данными только Ольги.
Девушки потупились.
- Как под трубу, так вместе, - сказал я, - а в тюрьму, значит, без меня. Ну-ну.
- Там девушки нужны, - тихо сказала Петрова.
Сейчас она не была похожа на саму себя.
- Не переживай, - стукнул меня по спине Бензенюк, - в тюрьму всегда успеешь. Значит, читаем по одному стиху. Тебе слово давать?
- Не надо, - сказал я.
В администрации к выступлению поэтов из братских стран отнеслись со всей ответственностью. На столах таблички с фамилиями, камеры местных телеканалов, на задворках пишущая братия с блокнотами и диктофонами в руках.
Я устроился напротив своей таблички и приготовился подремать. Но не тут-то было. Одному из первых Бензенюк дал слово Сидорову, поэту откуда-то из глубинки.
До этого мне приходилось иметь дело с Сидоровыми. Один был директором издательства, второй постигал тайну Гималаев. Оба были вполне вменяемые личности. Наш Сидоров оказался из другой когорты. Он вскинул белую бороду и прочитал стихотворение о споре русских с поляками. Каждое четверостишие в нём заканчивалось словами «проклятые ляхи».
«А здесь не поспишь», - подумал я.
В гостинице Бензенюк познакомил меня с Мареком и Терезой, симпатичными молодыми поляками. Один возглавлял Варшавское отделение Союза писателей, вторая проживала в Лондоне. Общение с поляками, тем более, пишущими, доставляло мне удовольствие по двум причинам. Во-первых, я говорил по-польски, а во-вторых, окончил школу в Новогрудке, на родине Адама Мицкевича. «О Литво, ойчызна моя!» - цитировал я великого Адама. Поляки при этих словах криво усмехались. Их не особо радовала отчизна Мицкевича.
Марек и Тереза слушали Сидорова с вытаращенными глазами. Похоже, сейчас Россия не нравилась им гораздо больше Литвы.
- Когда же ты одумаешься, проклятый лях? – такими словами закончил своё стихотворение Сидоров.
- Хорошо, что не пожелал ему сдохнуть, - сказал я соседу, то ли словаку, то ли македонцу.
Тот сделал вид, что ни слова не понимает по-русски. Я ему позавидовал. Белорусов, не знающих русского языка, не существовало в природе.
- Слово белорусскому прозаику Алесю Кожедубу, - сказал в микрофон Бензенюк.
Я понял, что надо срочно спасать ситуацию.
- Между прочим, - сказал я, - в нашей Начальной летописи написано, что Лях, Радим и Вятко были родными братьями. Радимичи впоследствии стали белорусами, вятичи русскими, а ляхи остались ляхами.
И дальше я всё свёл к тому, что спор славян между собой нисколько не хуже споров саксов с галлами, а тех с кельтами. Смогли же они в конце концов договориться, - и мы сможем.
Мне похлопали.
Поэты по очереди стали читать стихи, и мне всё же удалось подремать.
В перерыве я сразу же столкнулся с Сидоровым.
- Ну, ты дал! – сказал я ему. – У вас в Рязани все такие?
- А пусть знают! – гордо ответствовал Сидоров. – Хотя сам я из Кирова.
- Ты кому читал свои стихи? – подскочил к нему Бензенюк.
- Всем! – отворотился от него поэт из Кирова.
- Нет, ты мне скажи, - схватил его за плечо и повернул лицом к себе Бензенюк. – Я впервые нашёл поляков, которые согласились приехать на фестиваль в Россию, - и тут ты со своими ляхами! Ты хоть понимаешь, куда попал?
По глазам Сидорова было видно, что он этого не понимал.
- Впервые попались нормальные поляки, - продолжал бушевать Бензенюк, - и тут вылезает козёл со стихами!
- Я, между прочим, развожу коз, - пробурчал Сидоров. – Так что полегче с козлами.
- Да разводи ты хоть крокодилов, - не успокаивался Бензенюк, - но не трогай поляков!
- Он больше не будет, - встал я между Бензенюком и Сидоровым. – Тем более, он вятич. Ты вятич?
Я повернулся к Сидорову.
- Ну, - сказал тот.
- Значит, лях.
Сидоров побагровел, однако ничего не сказал. Похоже, ему всё-таки хотелось приехать на фестиваль в следующий раз.
- Короче, брек, - я упёрся руками в грудь поэтов и отодвинул их друг от друга. – Поскреби любого русского и найдёшь в нём поляка. Бензенюк, я ведь всё про тебя знаю.
- У меня бабка полячка, - кивнул тот.
- Вот, а про Сидорова и так всё ясно. Я знаю поляка по фамилии Сидорович.
Конфликт был исчерпан.
«Хорошо, украинцев здесь нет, - подумал я. – Со своим майданом они бы и белорусов с русскими поссорили».
Белорусская делегация, кстати, на фестивале была самая многочисленная. Кроме меня в ней были два поэта и две поэтессы. Я знал всех, исключая Марину, поэтессу из Бобруйска.
- В Бобруйске кто-нибудь из коренной национальности остался? – спросил я её.
- Нет, все в Израиль уехали, - сказала она.
- Плохо, - вздохнул я. – Без того Бобруйска «Золотой телёнок» неполный.
- Много чего неполного, - согласилась Марина. – Я вот бухгалтером работаю. А какие из белорусов бухгалтеры?
- Бухгалтером?! – поразился я. – Мой отец всю жизнь был главным бухгалтером. – Уникальный человек. Не прочитал ни одной книги, зато помнил все номера телефонов. Ничего не записывал.
- У меня тоже хорошая память, - улыбнулась Мариина.
Она была хороша собой, что легко скрывало все её недостатки.
- И недостатков у меня нет, - дёрнула она плечиком.
- А стихи?
- Уже перехожу на прозу.
Она глубоко посмотрела мне в глаза. Я стушевался. Ещё один прозаик на нашем фестивале предусмотрен не был.
Вечером Бензенюк пригласил к себе в номер. Как он и обещал, на столе стояла бутылка тутовой водки. Правда, и претендентов на неё было больше чем достаточно – две Ольги, Тереза с Мареком, куча балканских поэтов, даже один белорусский, которого, как и меня, звали Алесем. Я знал, что несколько лет он жил в Германии.
- А у него тесть известный немецкий славист, - шепнул мне на ухо Бензенюк. – С таким тестем и я тусовался бы в Берлине.
- Нам и в Твери хорошо, - успокоил я его. – Где они в Берлине такую Волгу возьмут?
Бензенюк кивнул. Он умел довольствоваться малым.
- А я сегодня пью пиво, - заявила Петрова.
- Что так? – удивился я.
- Завтра в тюрьму.
Это была уважительная причина.
После первой же рюмки обе Ольги запели. Выяснилось, что они большие знатоки советских песен. Прослушав «Вот кто-то с горочки спустился», Марек крякнул, достал айфон, нашёл в нём слова похожей польской песни и исполнил её дуэтом с Терезой. Начался русско-польский турнир. Бензенюк вместе с балканскими поэтами выступали в нём арбитрами.
В дверь тихо поскреблись.
- Кто? – рявкнул Бензенюк.
На пороге появился Сидоров. Всклокоченными у него были не только волосы на голове, но и борода.
- Вот, - передал он небольшой свёрток Бензенюку. – Козий сыр. Сам делал.
- Сыр? – развернул тряпицу Бензенюк. – Что ж, сыр хорошая закуска, особенно к тутовой.
- И полякам, - заискивающе улыбнулся Сидоров.
- Дадим и полякам, - подвигал бровями Бензенюк. – Если будут пить тутовую.
- Будем! – подняли свои рюмки поляки.
Бензенюк откусил кусочек сыра, пожевал.
- У тебя свой завод? – спросил он Сидорова.
- Нет, немножко для себя делаю.
- Ну и занимался бы сыром! – хлопнул себя по колену Бензенюк. – Зачем тебе стихи? Тем более, про поляков. Ты же про них ни черта не знаешь.
Сидоров попятился и скрылся за дверью.
- Русские поэты редко бывают умные, - оглядел притихших гостей Сергей Михайлович. – Кроме двух Ольг, конечно.
- Потому-то мы завтра в тюрьму, а вы в Калязин, - кивнула Петрова.
- Ой, я боюсь! - прижалась к ней не Петрова.
- Раньше надо было бояться, - покосилась на неё Петрова. – Теперь только на охрану надежда.
- Доставят в целости и сохранности, - наполнил рюмки Бензенюк. – Ну, за славян!
И тут в дверь загрохотали.
- Кто? – пискнул Бензенюк; у него вдруг пропал голос.
«Знает, наверное, кто стучит в дверь ногой», - подумал я.
Дверь распахнулась, и на пороге появились две фигуры, одна большая, вторая не очень. Обе фигуры покачивались.
- Здорово, поэтические морды! – закричал тот, что меньше ростом. – А это мы приехали! Не ждали?
Очевидно, он был старший в этой компании.
- Явились, - сказал Бензенюк. – Я думал, завтра приедут. Они сегодня номер подписывали.
- Кто такие? – спросил я.
- Газета «Литературная жизнь», - поморщился Бензенюк. – Завотделом Рисин и его заместитель Щербанюк. Ты что, никогда не пил с ними?
- Нет, - сказал я.
- Странно.
Это действительно было странно. Мне казалось, что я хорошо знаю столичное литературное сообщество. Ан, нет. Молодёжь подросла и решительно рванула покорять Олимп.
Балканские поэты по одному стали исчезать за дверью.
«Пора?» - посмотрел я на Алеся.
Тот кивнул.
- А мы ещё посидим, - сказала Петрова. – Перед тюрьмой хочется подышать полной грудью.
- Дышите, - разрешил я. – Сколько ехать до Калязина?
- Часа три, - сказал Бензенюк.
- Вполне можно выспаться, - посмотрел я на акул пера. – Главное, чтоб не передрались.
- Этого не допустим, - пообещал Бензенюк.
Но уверенности в его голосе я не почувствовал.
.
2
.
- Не подрались? – спросил я Бензенюка утром.
- Нет, - сказал тот. – Но если бы лучше держались на ногах, вполне могли. Сидоров им сильно не нравился.
- Он ведь ушёл.
- Сначала ушёл, потом пришёл. И тоже на бровях.
- Тяжёлый случай, - покачал я головой.
- Едва вытолкал их за дверь. Но они возвращаются!
- Пьяный человек любит возвращаться туда, где ему наливают, - сказал я.
Я вспомнил свою молодость. Похоже, жизнь действительно развивается по спирали. Некоторые из моих соратников были столь же труднопереносимы, как Рисин со Щербанюком.
- Сидоров тоже хорош, - сказал Бензенюк. – Хотел драться с обоими сразу.
- Девушки убыли в тюрьму? – сменил я тему разговора.
- В семь утра. Там же распорядок.
Мы погрузились в автобус и поехали. Сквозь дремоту я слышал, что в задней части автобуса жизнь бьёт ключом. Сидоров побратался со вчерашними врагами и читал им свои стихи. Время от времени они по очереди крякали.
- Из горла пьют? – спросил я Бензенюка, который сидел за мной.
- Я им стакан дал.
- В России только водка может помирить либерала с патриотом.
- Смотря сколько выпить, - вздохнул Бензенюк. – Вторую бутылку я у них отобрал.
На въезде в Калязин в автобус подсела гид и с места в карьер начала рассказывать о городе. Как и все города на Волге, он был купеческим. Правда, знаменит он затопленной колокольней Троицкого монастыря. Вот уже более полувека торчит она из воды как символ гибнущей России. Старой, разумеется, России.
- К нам многие знаменитости приезжают, - сказала гид. – Артист Золотухин частушки сочинил.
Она замолчала.
- Что за частушки? – спросил я.
Как бывший фольклорист, я не мог не задать этот вопрос.
- Одну прочитать можно, - поколебавшись, сказал гид. – «В городе Калязине нас девчонки сглазили. Если бы не сглазили, мы бы с них не слазили».
- Хорошая! – окончательно проснулся я. – А другие?
- Другие матерные, - вздохнула гид. – Эта тоже пошловата.
- Отличная частушка! – запротестовали поэты. – Нам как профессионалам можно рассказывать любые.
- Не буду, - упёрлась гид.
На встрече с читателями в Твери нам подарили книгу о Калязине, из которой я узнал, что калязинцы считаются в России чуть ли не самыми отъявленными пьяницами, прохвостами и сплетниками.
- А с виду не скажешь, - сказал я Бензенюку.
- Писателям свойственно преувеличивать, - зевнул тот. – Посмотри хотя бы на Сидорова.
- Во-первых, он не из Калязина, - запротестовал я, - во-вторых, ничего такого он не писал.
- Зато с Рисиным и Щербанюком пьёт. Пойдём на колокольню посмотрим.
Автобус остановился, и мы отправились вниз по улице к Волге.
Колокольня и вправду смотрелась впечатляюще. Вода без конца и без края, и вдруг из неё торчит колокольня, похожая на копьё, вонзающееся в небо.
- Как называется водохранилище? – спросил я одну из сопровождающих нас дам.
- Угличское.
- Специально не стали разбирать колокольню, - сказал невесть откуда появившийся Сидоров. – Чтоб знали.
- Это ты уже про поляков говорил, - внимательно посмотрел я на него. – Что мы должны знать здесь, в Калязине?
- Что утопить можно всё, даже церковь.
Но тут на арену вышли Рисин со Щербанюком, и наш диспут об утопленных городах закончился.
Пока поэты и сопровождающие их лица фотографировались на фоне колокольни, Рисин и Щербанюк живенько сбросили с себя одежды и вошли в воду.
- Купальный сезон в Калязине когда-нибудь открывается? – спросил я Бензенюка.
Тот пожал плечами.
- Здесь запрещено купаться! – закричала гид. – Немедленно возвращайтесь!
Но запрещать что-либо было уже поздно. Две головы на водной поверхности уверенно держали курс на колокольню.
- Они журналисты или поэты? – спросил я Бензенюка.
- И то, и другое. Как поэт Щербанюк сильнее.
- А начальник Рисин?
- Да.
- Как вы думаете, не потонут? – подскочила ко мне третья из сопровождающих дам, моложе других и, стало быть, симпатичнее.
- Нет, - сказал Бензенюк.
По тону я понял, что этот вопрос тоже сильно занимает его.
- Смотря сколько выпить, - сказал я.
Сопровождающие дамы стали ещё сильнее заламывать руки.
- До колокольни не очень далеко, - сказал я. – Доплывут.
- Вода ледяная, - прошептала симпатичная.
- Ну, не такая уж ледяная, - успокоил я её. – Градусов двенадцать. Для моржей в самый раз.
- Они моржи? – обрадовалась девушка.
- Моржи, - кивнул Бензенюк. – Московские.
Дамы несколько успокоились.
Я обратил внимание на двух поэтесс, которых нисколько не занимала суета на берегу. Они безмятежно снимали на айфоны колокольню, дома, подступающие к воде, некоторых из своих коллег.
- Кто такие? – спросил я Бензенюка.
- Хорватки, - махнул тот рукой. – Катя возглавляет Союз переводчиков в Загребе. Привередливая дамочка.
- Это видно, - согласился я. – Старая дева, небось?
- Конечно, - сказал Бензенюк. – Эти уже назад плывут. Ну, я им выдам.
«Это ещё кто кому выдаст, - подумал я. – Рисин вообще ни в грош никого не ставит».
Моржи выбрались из воды неподалёку от нас. Щербанюк пошёл выжимать трусы в прибрежные кусты, а Рисин занялся этим, не сходя с места.
В тот самый момент, когда он снял трусы и стал их выкручивать, Катя, фотографирующая панораму, упёрлась взглядом в Рисина. Он был абсолютно гол. Катя вытаращила глаза, насколько это было возможно, и оцепенела.
Я подумал, что вытаращенные глаза являются неотъемлемым атрибутом поэтического фестиваля. Только мы с Бензенюком ещё не таращились.
- И Сидоров, - сказал Бензенюк. – Катя, как тебе его хозяйство?
От растерянности Катя забыла, что можно спрятаться за плохое знание русского языка. Она фыркнула и повернулась к Рисину спиной.
Её лицо и видимая часть шеи покрылись большими красными пятнами.
- Безобразие! Совсем стыд потерял! Нет, вы видите?! – загалдела женская часть поэтического сообщества.
Дамы отворачивались, но становились полу-боком, чтобы не пропустить самое интересное.
- Там и показывать нечего, - пренебрежительно сказала моя землячка.
Чувствовалось, анатомия как предмет была ей хорошо знакома.
Рисин закончил выкручивать трусы, надел штаны и в обнимку со Щербанюком направился к автобусу.
- Согреваться пошли, - сказал Бензенюк. – По бутылке в день выпивают.
- И на работе? – удивился я.
- На работе больше. Там же авторы.
Ну, да, как это я забыл об авторах. Сам завотделом в журнале работал.
Мы ещё минут двадцать побродили по берегу водохранилища. Я сфотографировался с земляками. Когда ещё доведётся свидеться? В разных странах живём.
Я подошёл к младшей из сопровождающих дам:
- Всё обошлось, Ольга, не потонули.
- Я Татьяна. Но больше к воде мы никого не подпустим.
- И правильно, - согласился я. – Но это вопрос к руководству. Кто у вас старший по званию?
- Я.
В очередной раз я оторопел. Татьяна была слишком хороша, чтобы быть начальницей. Или это примета новейшего времени – продвигать молодых и хорошеньких?
- Продвигают лучших, - улыбнулась Татьяна. – Вы тоже ещё не старый.
- Вот здесь ты глубоко заблуждаешься, - вздохнул я. – Как говорится в одном анекдоте: столько не живут.
С какого-то времени я стал тыкать всем, кто хотя бы вдвое моложе меня. Татьяна не обиделась.
- Ни на одном фестивале без приключений не обходится, - сказала она. – В прошлый раз чеха потеряли.
- Где, в Калязине? – удивился я. – Опять сглазили?
- В Калязине мы вообще в первый раз, - усмехнулась Татьяна. – В Твери к бомжам пристал. Едва нашли.
- На какой день?
- На третий.
- У меня в одном из пресс-туров журналист тоже отстал т поезда, - вспомнил я. – Но его только через неделю разыскали.
- Тоже у бомжей?
- Конечно.
- Эти ваши газетчики любого чеха заткнут за пояс, - посмотрела в сторону автобуса Татьяна. – Боюсь, заплывом по Волге они не ограничатся.
И она как в воду глядела.
На обед нас привезли в ресторан, оформленный в русском стиле. Гостей у входа встречали девушки в сарафанах и кокошниках. Самая видная из них держала в руках каравай.
Первым хлеб преломил сербский поэт, за ним черногорцы, македонцы, словенцы. Поляки оказались в числе последних, что мне показалось странным.
- Тереза, скажи «нормально», - подошёл я к польке.
- Идзь до дупы спевать! – отрезала она.
Тереза обыкновенное русское слово «нормально» произносила так, что оно становилось абсолютно незнакомым. Всего лишь другое «л» и «о» в безударных позициях – и уже «нормално». То есть ненормально.
Но сейчас меня поразило не это. Дословный перевод того, что она сказала – иди петь в задницу. Но любой дословный перевод не то, чтобы примитивизирует, - он огрубляет. «Не хотел бы ты сходить в задницу и там попеть?» - это один вариант. «А шёл бы ты, дорогой, в задницу и там пел», - второй. В любом случае, мне нравились оба варианта.
- Ты восхитительна, - сказал я Терезе.
Она тоже была раза в два меня младше. Или около того.
Тереза покраснела.
Мы стали рассаживаться за столами, поставленными буквой «п». Катя с подругой оказались напротив меня.
Оглядевшись по сторонам, Катя принялась расправляться с комарами. Получалось это у неё очень изящно. Вместо хлопка она плавно соединяла ладони и легко сбрасывала убиенных под стол.
«Я бы так никогда не смог, - подумал я. – Всё-таки хорваты отличаются от прочих славян».
- Кумари, - сказала Катя, поймав мой взгляд.
Я тут же вспомнил один из рассказов Чехова. В нём глубокой дождливой ночью беседовали муж-француз и молодой соискатель прелестей жены француза, которая, естественно, была русской. Рогоносец называл комаров точно так же: «кумари».
Катя, впрочем, была не соискателем, а полноценным председателем Союза переводчиков. Она повернулась, собираясь ласково прихлопнуть очередного «кумара» - и застыла с разведёнными руками. Дружелюбно улыбаясь, над ней нависал Рисин. Тот самый, только в одежде.
«Сейчас вытаращит глаза», - подумал я.
Катя действительно вытаращила, насколько смогла, глаза.
- Свободно? – спросил Рисин.
Согревшись в автобусе после заплыва к колокольне, Рисин выговаривал лишь половину слогов в слове, однако понять его было можно.
Не дожидаясь приглашения, он плюхнулся на стул рядом с Катей и огляделся. Компания ему не то чтобы понравилась, но была сносной.
- Что пьём? – спросил он меня.
- Водку, - ответил я.
Завотделом кивнул.
- Откуда приехала? – обратился он к Кате.
- Загреб, - прошептала та и опустила руки.
- Загреб – это Сербия? – осведомился Рисин.
- Хорватия, - подсказал ему Щербанюк, примостившийся на соседнем стуле.
- Метро есть? – продолжал допрос Рисин.
Он произнёс «мтро», но я догадался, что речь шла именно о подземном транспорте.
Кивок Кати означал скорее «нет», чем «да», однако Рисин прекрасно её понял.
- А трумвай? – не успокаивался он.
- Да, - обречённо выдохнула Катя.
- Поедем в Загреб, - сказал мне Рисин. – Нас приглашают. Что ещё есть в Загребе?
- Команда «Динамо», - вспомнил я.
- «Динамо» не люблю, я спартаковец, - с вызовом посмотрел мне в глаза Рисин.
У него получилось «спртквец», но я его прекрасно понял. У меня не было никаких сомнений, что человек из газеты «Литературная жизнь» болеет именно за «Спартак». Гнуснее болельщиков я не знал.
- Наливай, - приказал полу-поэт, полу-журналист.
Я налил стаканчик до краёв.
Рисин залпом выпил и жестом показал, чтобы я снова его наполнил.
«Силён, парень», - подумал я.
Под пение девиц из местной самодеятельности Рисин выпил ещё стаканчик, затем с видимым трудом третий. Голова его поникла и упала на плечо Кати.
«Сейчас у неё глаза совсем на лоб вылезут, - подумал я. – А что ж ты, красавица, думала? Это ведь Россия. Кроме водки, медведей и балалайки у нас здесь люди. Народ!»
Ситуацию спас распорядитель банкета.
- Выпьем за славян! – зычно предложил он.
По опыту я знал, что при слове «выпьем» оживает даже тот, кто находится в полной отключке.
Рисин, не открывая глаз, поднял голову и потянулся к стаканчику.
Катя с прытью четырнадцатилетней отроковицы вскочила на ноги и окинула взглядом зал. Свободное место было только рядом с сербским поэтом. Но до споров ли сербов с хорватами, если рядом русский? Она метнулась к сербу, как лесная лань.
- Зато глаза будут целы, - сказал я Бензенюку.
- Какие глаза? – не понял он. – Сидоров, вроде, стихи собирается читать. Пойду, остановлю.
Я увидел, что Тереза смотрит на меня, и поднял стаканчик. Она улыбнулась.
И что ей в том Лондоне? В Москву перебиралась бы.
Тереза пожала плечами, показывая, что Москва ей глубоко безразлична.
Да, нынешняя Москва мало кому нужна. Это не екатерининские времена. Хотя и при Екатерине стремились в Петербург, а не в Москву. Но медведи с бутылкой в одной лапе и балалайкой в другой пошли по Руси именно тогда.
На выходе из ресторана я столкнулся с земляками.
- На родину не собираетесь? – толкнула меня тугим бедром Марина. – У нас девушки не хуже, чем в Калязине.
- Тоже могут сглазить, - согласился я. – Но поэтессы, скажу я вам, всюду одинаковы. Вот Петрова с не Петровой выйдут из тюрьмы и такое напишут…
- Представляю, - хмыкнула Марина. – Зато наши поэты голыми по улицам не шляются. Правда, Алесь?
- Всякие были поэты, - решил быть объективным до конца Алесь. – Я после фестиваля к Евгению в Рузу отправляюсь.
- Я тоже хочу в Рузу, - поймал я за руку Евгения. – Порыбачим?
- Приезжай, - кивнул Евгений. – Речка рядом.
- «Бульба есть, вода рядом, дров нарубим и порядок», - процитировал я известный белорусский стишок. – Опарыша привезу.
- Какого опарыша? – высвободил руку из моей Евгений. – Зачем?
- На него рыба хорошо клюёт, - удивился я его непонятливости. – Лучшие опарыши в выгребных ямах. У вас в Рузе общественные туалеты остались?
- Нет.
Евгения затошнило, он вытер со лба испарину. Нет, рыбак из него так и не вышел. Но он ещё в Минске ходил в длинном плаще и шляпе. Интеллигент, ты ж понимаешь.
Я огляделся по сторонам, разыскивая Сидорова. Так и есть, вместе со Щербанюком они волокли к автобусу Рисина. Хорватские поэтессы, впрочем, как и польская парочка, делали вид, что не замечают этого. Н-да, в городе Калязине нас девчонки сглазили…
В дневнике Юрия Нагибина я вычитал, что именно здесь, в Калязине, нашёлся крупнейший на Руси изумруд из посоха святителя Филиппа, убитого по приказу Ивана Грозного. Когда затапливали монастырь, многие предметы из него перекочевали в местный краеведческий музей. Директриса музея с муженьком выковыряли из старинных окладов и посохов камушки и закопали в надёжном месте. Остался громадный полудрагоценный камень, которому цена копейка. Директриса отправила мужа с каменюкой в Москву, чтоб хоть что-нибудь за него выручить. «Дадут шестьсот рублей, ювелир пусть половину себе забирает», - наказала она супругу.
Первый же ювелир, к которому сунулся муженёк, при виде камня сначала упал в обморок, потом позвонил на Лубянку. Музейщиков посадили, ювелиру объявили благодарность, а изумруд сдали в Гохран.
Так что у них здесь в Калязине не только девчонки, но и изумруды. С этими мыслями я направился к автобусу.
- Завтра губернаторский банкет, - сказал Бензенюк, когда я сел рядом с ним. – Форма одежды парадная.
- Петрова с не Петровой будут? – спросил я.
- А как же! Им благодарность объявят.
- А кому призы фестиваля?
- Сейчас скажу, - достал из кармана бумажку Бензенюк. – Сербу, словенцу и твоему белорусу. Который в шляпе.
- Мне, значит, опять шиш с маслом?
- Ты же не поэт, - удивился Бензенюк. – Напиши стишок, в следующий раз наградим.
Он расхохотался.
- Да я пошутил, - сказал я. – Стихи пускай бухгалтеры пишут.
- Она хорошая поэтесса, - перестал смеяться Бензенюк. – Не была бы такой симпатичной…
Он вздохнул.
Да, с годами приходишь к мысли, что красота скорее минус, чем плюс. Речь, конечно, о женщинах.
А хорошо всё-таки, что я приехал в Калязин. Этот штык затопленной колокольни, эти глазастые девчонки, этот изумруд, в конце концов. Калязин и есть Россия, которую не понять, не измерить.
Уходит вдаль бесконечная водная ширь, смыкается с белёсым небом, по ней скользит белый корабль с туристами.
Проглядели мы Россию? Или всё же очнётся колокольня – и поплывёт густой звон над рекой, над улочками, спускающимися к воде, над всеми нами.
