Воинственная страсть

Александр Кузьменков

Воинственная страсть

Первый канал закончил показывать «Таинственную страсть». Что, чуваки, кинем брэк по Броду шестидесятых?

До финальных титров было еще как до Пекина, а на сериал уже сыпались упреки в антиисторизме, слабости сценарной основы и никакой актерской игре. Справедливо, да. Тем не менее, я поставил Владу Фурману +100500. Несмотря на все грехи, ему удалось главное: портрет без хрестоматийного глянца – перманентные посиделки в ЦДЛ, безопасное кухонное вольномыслие и добросовестный ребяческий разврат. Чем, собственно, шестидесятничество и исчерпывается.

В эти годы, изволите видеть, у Советского Союза едва ли не все валилось из рук. Р-12 с Кубы пришлось убрать. Воскресшие совнархозы накрылись банным тазом. Кукуруза вместо желанных 300 центнеров зеленой массы с гектара давала 70 – и то лишь в Черноземье (в Нечерноземье так и вовсе 30). На распаханной целине плодородный слой выдуло ветром. И литераторы оказались под стать эпохе – герои своего времени. Других писателей нет, по слову товарища Кобы.

Думаю, для пущей ясности Фурману не хватило сущего пустяка, двух эпизодов – пролога и эпилога.

Итак, пролог. Вариант первый: январь 1953-го. Молодой и кудрявый Кукуш Октава трепетно нежит в руках свежий номер калужской «Звезды». На первой полосе – стихи начинающего автора: «Высшее счастье – /  быть коммунистами, / такими, как Ленин, / такими, как Сталин».

Вариант второй: декабрь 1962-го. Ваксон, только что из Японии, бодро выстукивает на машинке статью для журнала «Известия ЦК КПСС»: «В Японии вызывает изумление и восхищение уровень духовной жизни нашего народа… Это как раз победа нашей идеологии!»

И эпилог, уже без вариантов: октябрь 1993-го. Изрядно обтерханный Октава с обрюзгшим Робертом Эром и оплывшей Нэллой Аххо выхватывают друг у друга ручку, чтобы подписать адресованное Ельцину «Письмо 42-х»: «Мы “жалостливо” умоляли после августовского путча не “мстить”, не “наказывать”… Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми… Красно-коричневые оборотни, наглея от безнаказанности, оклеивали на глазах милиции стены своими ядовитыми листками, грязно оскорбляя народ, государство, его законных руководителей... Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать?» Из прекрасного далека к друзьям присоединяется Ваксон: «Этих сволочей надо было стрелять. Если бы я был в Москве, то тоже подписал бы это письмо в “Известиях”».

Советский писатель был на редкость разносторонней личностью: и жнец, и швец, и всех станов боец. Таковым и остался. Вот уж воистину: «К предательству таинственная страсть»…

Впрочем, у бравых шестидесантников она начисто лишена какой-либо тайны. Ибо в основе ее лежит иное влеченье, род недуга – воинственная страсть к тому, что после назовут гламуром. К тиражам с пятью нулями и гонорарам с четырьмя (дебютных «Коллег» Ваксону хватило на кооперативную квартиру). К халявским вояжам в проклятое Буржуинство (к 1963-му Тушинский в одном лишь Париже побывал 12 раз). К валютным деликатесам из «Березки». К сговорчивым лоллобриджидам из «Коктейль-холла» на Пешков-стрит. К шмоткам «made in» – те были не шмотками, но знаком кастовой принадлежности:

«Ваксон тоже получил некоторые аплодисменты, однако заработаны они были явно не выступлением, а просто тем, что в Японию исхитрился съездить и купил там твидовый пиджак, в котором и стоял» («Таинственная страсть»).

Сталинский аскетизм прочно ассоциировался с тиранией. Потребление, легализованное Хрущевым, стало синонимом свободы. Шестидесантники прокладывали в царство свободы дорогу. Грудью и себе.

Свобода, учил Гегель, есть осознанная необходимость. У свободы потреблять была своя цена – необходимость изгибаться вместе с генеральной линией, в какой бы маразм она ни завела. Ян Тушинский времен кукурузного бума: «Весь мир – кукурузный початок, / Похрустывающий на зубах!» («Яблоко», 1960). Антон Андреотис времен трезвой кампании: «Набирает правда силу, / И надеждами полна / Протрезвевшая Россия, / Ясноглазая страна» (журнал «Трезвость и культура», 1985).

Однако бывало и гаже. 21 октября 1962 года «Правда» напечатала опус Тушинского «Наследники Сталина»: «Нет, Сталин не сдался. / Считает он смерть поправимою…» На календаре, напомню, осень 1962-го. В начале лета стало окончательно ясно: экономическая реформа 1957 года провалена. Цены на картошку на рынках составили 123 процента к уровню 1961-го. Мясо подорожало на треть – с 2,25 до 3,50, сливочное масло – на четверть. Растительное масло и крупы невзначай стали дефицитом. Бастовала вся страна – от одесского порта до плавзавода «Чернышевский» в Охотском море. Кульминацией стал расстрел голодного бунта в Новочеркасске: 26 убитых, 87 раненых и семь смертных приговоров вдогонку. Ян Тушинский в это время самоотверженно боролся с культом личности. Поэт, он гражданином быть обязан – но в рамках решений XXII партсъезда. Молодца. Отличник боевой и политической подготовки.

Хотя их искусство жить этим не исчерпывается. Шестидесятники попросту немыслимы без кукиша в кармане: терновый венчик из фольги и полиэтилена был вернейшим залогом популярности. Позже язвительный Лимонов напишет: «Поэтов этого поколения ужасно преследовали. То вдруг долго не разрешали уехать в очередной Париж, а поэт, знаете, уже собрался за границу, или вдруг вместо тиража в миллион или полмиллиона выпускали книгу поэта тиражом всего в сто тысяч экземпляров. В таких тяжелых случаях за них тотчас же заступалась мировая общественность».

Приступы благонамеренности легко сменялись строго дозированной фрондой. И вряд ли стоит разбираться, где тут лицо, а где личина. Какое, на фиг, лицо? – поза и жест не в пример эффектнее. А стало быть, и выгоднее: аплодисменты обеспечены. Вечное лицедейство – верный симптом  истероидности, это вам любой психолог подтвердит. Современники диагнозов не ставили, но суть понимали отменно. Рюр Турковский о Тушинском: «Жалкий какой-то. Кокетка» (дневник, 7 сентября 1970). Марк Аврелов об Аххо и Тушинском: «Она никого не любит, кроме – не себя даже, – а производимого ею впечатления. Они оба – на вынос, никакой серьезной и сосредоточенной внутренней жизни» (дневник, 3 сентября 1972).

Для приличия надо бы сказать два слова о литературе: речь, в общем-то, о писателях. Да как на грех, литературы у шестидесятников немного – гомеопатическая доза. Весь пар уходил в гудок: на ассонансные рифмы (у Андреотиса), на презентацию собственного красноречия (у Аххо) – все те же позы, любезные истероиду. Остальное было не существенно.

Общеизвестная и до дыр зацелованная пиеса Андреотиса: «Уважьте пальцы пирогом, / в солонку курицу макая…» Стоп. Отчего пирогом следует уважить пальцы, а не брюхо? Что ест предполагаемый адресат – пирог или, все-таки, курицу? И кто настойчиво кукует за кадром: «в солонКУ КУрицу»?

Если говорить о прозе… Хм. Очень жаль, что на экране непередаваем расхристанный, ернический, кафешантанный стилёк Ваксона: «в помятой вельветовой костюменции», «запрокидывал башкенц», «немного слишком быстро» и проч. Если кому-то этого мало, вот еще недурной образчик: «Их чресла слились в нерасторжимом объятии» («Таинственная страсть»). Воля ваша, но объятия чреслами возможны при одном условии: если у сочинителя руки растут… э-э… в общем, из чресел.

«Это люди, которые создают видимость существования литературы», – вынес свой вердикт Яков Процкий.

В словесности шестидесятники творили то же, что их крестный в стране – сплошной волюнтаризьм и перегибы. Основой тогдашней эстетики стал эпатажный, вычурно-насильственный  оксюморон. Ну, «Треугольная груша». А мог быть и «Квадратный абрикос». Смысл не страдает, потому как отсутствует. «Смысл не на первом месте», –сказал Ваксон. – «На первом месте финдельплюшки».

Да не из воздуха же взялась надрывная экзальтация фанатов на стадионах, а?

Литературовед А. Белинков в ответ на такие вопросы иронически ухмылялся: «Талант это умение хорошо делать то, что требует общество». Все до смешного просто: в СССР не было рок-н-ролла. Ни Билла Хейли, ни Бадди Холли. Публика остро нуждалась в кумирах, но куплетисты 60-х Рудаков и Нечаев на эту роль фатально не годились. А свято место не бывает пусто. Шаманские завывания Андреотиса и визгливые интонации Тушинского вполне заменяли морально нестойким комсомольцам «Rock Around The Clock»: тот же градус истерики. Качество стиха при этом не играло ровно никакой роли. Вам привет от Шопенгауэра: «Люди слушают не того, кто говорит разумно, а того, кто говорит громко».

Главным произведением шестидесятников стали отнюдь не стихи и проза – редкая книга долетает до середины столетия. Попробуйте читать некогда культовых «Коллег» или натужно авангардную «Озу» – гарантированно заскучаете. Главным произведением Тушинского и Ваксона со товарищи стала их популярность – взрывная, недолгая. Скоротечная, как тогдашнее перемирие власти с интеллигенцией. Блажен в златом кругу вельмож поэт, внимаемый царями! Спасибо дорогому Никите Сергеевичу.

Леонид Ильич интеллигенции не доверял. И закономерно оставил в придворных поэтах одного Тушинского. Ясен пень: кадр проверенный, в анамнезе «дружеские конфиденциальные контакты» с органами (подробности у генерала Судоплатова). Эр и Андреотис, отрешенные от должности трибунов, успешно переквалифицировались в песенники (тоже неслабая кормушка), недовольный Ваксон выбрал свободу американского разлива. Правда, вскоре вдрызг разочаровался, поскольку не обрел должного пиетета к себе, любимому: «Увидел целую серию отвратительных предательств… Это тоже черта Америки – не считаться с людьми» (Интервью «Российской газете», 13 января 2004).

В конце 80-х перспектива приятного сожительства с властью забрезжила перед нашими героями вновь: их подняли на щит как прорабов перестройки. Тушинский был триумфально избран в Верховный Совет СССР и стал сопредседателем Всесоюзной ассоциации писателей в поддержку перестройки «Апрель». Андреотис вещал с телеэкрана о благотворности реформ и со святыми слезами на глазах пел осанну потенциальному спонсору: «Господь, помилуй Газпром!» Но шестидесантников опять обломили: едва мавры сделали свое дело, им указали на дверь. В политике нет постоянных друзей, есть постоянные интересы…

Осталось от «суровых мальчиков» немного. От Тушинского – антология «Строфы века». От Ваксона – ну о-очень недурной перевод «Рэгтайма» Доктороу, от души рекомендую. От Андреотиса – «”Юнона” и “Авось”» (что уж греха таить, благодаря Рыбникову). Все прочее – затоваренная бочкотара с истекшим сроком годности.

Суть важный вопрос: на кой черт понадобилось тащить ее на свет Божий полвека спустя? В очередной раз повторю: напрасно сдали в архив Маркса. Закон соответствия базиса и надстройки работает безотказно: в российской культуре происходит ровно то же, что в экономике – беспощадная эксплуатация советского наследия. Не верите на слово, так включите телевизор: если не «Служебный роман» в офисных интерьерах, то «Розыгрыш» под аккомпанемент хип-хопа. Ну нет у нас другой эстетики, кроме советской. И других героев нет. Неурожай приключился. Тут уж всякое лыко в строку, вплоть до глобального потепления на Первом.

А в остальном, прекрасная маркиза…

Что до остального, то в прошлом году младошестидесятник Александр Трактиров выпустил «Камеру хранения»: ностальгические мемории про шузню с разговорами и самострок под лейболами. И это лучший реквием поколению воинственной страсти. По мощам и елей.

Первый канал закончил показывать «Таинственную страсть». Что, чуваки, кинем брэк по Броду шестидесятых?

До финальных титров было еще как до Пекина, а на сериал уже сыпались упреки в антиисторизме, слабости сценарной основы и никакой актерской игре. Справедливо, да. Тем не менее, я поставил Владу Фурману +100500. Несмотря на все грехи, ему удалось главное: портрет без хрестоматийного глянца – перманентные посиделки в ЦДЛ, безопасное кухонное вольномыслие и добросовестный ребяческий разврат. Чем, собственно, шестидесятничество и исчерпывается.

В эти годы, изволите видеть, у Советского Союза едва ли не все валилось из рук. Р-12 с Кубы пришлось убрать. Воскресшие совнархозы накрылись банным тазом. Кукуруза вместо желанных 300 центнеров зеленой массы с гектара давала 70 – и то лишь в Черноземье (в Нечерноземье так и вовсе 30). На распаханной целине плодородный слой выдуло ветром. И литераторы оказались под стать эпохе – герои своего времени. Других писателей нет, по слову товарища Кобы.

Думаю, для пущей ясности Фурману не хватило сущего пустяка, двух эпизодов – пролога и эпилога.

Итак, пролог. Вариант первый: январь 1953-го. Молодой и кудрявый Кукуш Октава трепетно нежит в руках свежий номер калужской «Звезды». На первой полосе – стихи начинающего автора: «Высшее счастье – /  быть коммунистами, / такими, как Ленин, / такими, как Сталин».

Вариант второй: декабрь 1962-го. Ваксон, только что из Японии, бодро выстукивает на машинке статью для журнала «Известия ЦК КПСС»: «В Японии вызывает изумление и восхищение уровень духовной жизни нашего народа… Это как раз победа нашей идеологии!»

.

И эпилог, уже без вариантов: октябрь 1993-го. Изрядно обтерханный Октава с обрюзгшим Робертом Эром и оплывшей Нэллой Аххо выхватывают друг у друга ручку, чтобы подписать адресованное Ельцину «Письмо 42-х»: «Мы “жалостливо” умоляли после августовского путча не “мстить”, не “наказывать”… Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми… Красно-коричневые оборотни, наглея от безнаказанности, оклеивали на глазах милиции стены своими ядовитыми листками, грязно оскорбляя народ, государство, его законных руководителей... Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать?» Из прекрасного далека к друзьям присоединяется Ваксон: «Этих сволочей надо было стрелять. Если бы я был в Москве, то тоже подписал бы это письмо в “Известиях”».

Советский писатель был на редкость разносторонней личностью: и жнец, и швец, и всех станов боец. Таковым и остался. Вот уж воистину: «К предательству таинственная страсть»…

Впрочем, у бравых шестидесантников она начисто лишена какой-либо тайны. Ибо в основе ее лежит иное влеченье, род недуга – воинственная страсть к тому, что после назовут гламуром. К тиражам с пятью нулями и гонорарам с четырьмя (дебютных «Коллег» Ваксону хватило на кооперативную квартиру). К халявским вояжам в проклятое Буржуинство (к 1963-му Тушинский в одном лишь Париже побывал 12 раз). К валютным деликатесам из «Березки». К сговорчивым лоллобриджидам из «Коктейль-холла» на Пешков-стрит. К шмоткам «made in» – те были не шмотками, но знаком кастовой принадлежности:

«Ваксон тоже получил некоторые аплодисменты, однако заработаны они были явно не выступлением, а просто тем, что в Японию исхитрился съездить и купил там твидовый пиджак, в котором и стоял» («Таинственная страсть»).

Сталинский аскетизм прочно ассоциировался с тиранией. Потребление, легализованное Хрущевым, стало синонимом свободы. Шестидесантники прокладывали в царство свободы дорогу. Грудью и себе.

.

Свобода, учил Гегель, есть осознанная необходимость. У свободы потреблять была своя цена – необходимость изгибаться вместе с генеральной линией, в какой бы маразм она ни завела. Ян Тушинский времен кукурузного бума: «Весь мир – кукурузный початок, / Похрустывающий на зубах!» («Яблоко», 1960). Антон Андреотис времен трезвой кампании: «Набирает правда силу, / И надеждами полна / Протрезвевшая Россия, / Ясноглазая страна» (журнал «Трезвость и культура», 1985).

Однако бывало и гаже. 21 октября 1962 года «Правда» напечатала опус Тушинского «Наследники Сталина»: «Нет, Сталин не сдался. / Считает он смерть поправимою…» На календаре, напомню, осень 1962-го. В начале лета стало окончательно ясно: экономическая реформа 1957 года провалена. Цены на картошку на рынках составили 123 процента к уровню 1961-го. Мясо подорожало на треть – с 2,25 до 3,50, сливочное масло – на четверть. Растительное масло и крупы невзначай стали дефицитом. Бастовала вся страна – от одесского порта до плавзавода «Чернышевский» в Охотском море. Кульминацией стал расстрел голодного бунта в Новочеркасске: 26 убитых, 87 раненых и семь смертных приговоров вдогонку. Ян Тушинский в это время самоотверженно боролся с культом личности. Поэт, он гражданином быть обязан – но в рамках решений XXII партсъезда. Молодца. Отличник боевой и политической подготовки.

Хотя их искусство жить этим не исчерпывается. Шестидесятники попросту немыслимы без кукиша в кармане: терновый венчик из фольги и полиэтилена был вернейшим залогом популярности. Позже язвительный Лимонов напишет: «Поэтов этого поколения ужасно преследовали. То вдруг долго не разрешали уехать в очередной Париж, а поэт, знаете, уже собрался за границу, или вдруг вместо тиража в миллион или полмиллиона выпускали книгу поэта тиражом всего в сто тысяч экземпляров. В таких тяжелых случаях за них тотчас же заступалась мировая общественность».

Приступы благонамеренности легко сменялись строго дозированной фрондой. И вряд ли стоит разбираться, где тут лицо, а где личина. Какое, на фиг, лицо? – поза и жест не в пример эффектнее. А стало быть, и выгоднее: аплодисменты обеспечены. Вечное лицедейство – верный симптом  истероидности, это вам любой психолог подтвердит. Современники диагнозов не ставили, но суть понимали отменно. Рюр Турковский о Тушинском: «Жалкий какой-то. Кокетка» (дневник, 7 сентября 1970). Марк Аврелов об Аххо и Тушинском: «Она никого не любит, кроме – не себя даже, – а производимого ею впечатления. Они оба – на вынос, никакой серьезной и сосредоточенной внутренней жизни» (дневник, 3 сентября 1972).

Для приличия надо бы сказать два слова о литературе: речь, в общем-то, о писателях. Да как на грех, литературы у шестидесятников немного – гомеопатическая доза. Весь пар уходил в гудок: на ассонансные рифмы (у Андреотиса), на презентацию собственного красноречия (у Аххо) – все те же позы, любезные истероиду. Остальное было не существенно.

.

Общеизвестная и до дыр зацелованная пиеса Андреотиса: «Уважьте пальцы пирогом, / в солонку курицу макая…» Стоп. Отчего пирогом следует уважить пальцы, а не брюхо? Что ест предполагаемый адресат – пирог или, все-таки, курицу? И кто настойчиво кукует за кадром: «в солонКУ КУрицу»?

Если говорить о прозе… Хм. Очень жаль, что на экране непередаваем расхристанный, ернический, кафешантанный стилёк Ваксона: «в помятой вельветовой костюменции», «запрокидывал башкенц», «немного слишком быстро» и проч. Если кому-то этого мало, вот еще недурной образчик: «Их чресла слились в нерасторжимом объятии» («Таинственная страсть»). Воля ваша, но объятия чреслами возможны при одном условии: если у сочинителя руки растут… э-э… в общем, из чресел.

«Это люди, которые создают видимость существования литературы», – вынес свой вердикт Яков Процкий.

В словесности шестидесятники творили то же, что их крестный в стране – сплошной волюнтаризьм и перегибы. Основой тогдашней эстетики стал эпатажный, вычурно-насильственный  оксюморон. Ну, «Треугольная груша». А мог быть и «Квадратный абрикос». Смысл не страдает, потому как отсутствует. «Смысл не на первом месте», – сказал Ваксон. – «На первом месте финдельплюшки».

Да не из воздуха же взялась надрывная экзальтация фанатов на стадионах, а?

.

Литературовед А. Белинков в ответ на такие вопросы иронически ухмылялся: «Талант это умение хорошо делать то, что требует общество». Все до смешного просто: в СССР не было рок-н-ролла. Ни Билла Хейли, ни Бадди Холли. Публика остро нуждалась в кумирах, но куплетисты 60-х Рудаков и Нечаев на эту роль фатально не годились. А свято место не бывает пусто. Шаманские завывания Андреотиса и визгливые интонации Тушинского вполне заменяли морально нестойким комсомольцам «Rock Around The Clock»: тот же градус истерики. Качество стиха при этом не играло ровно никакой роли. Вам привет от Шопенгауэра: «Люди слушают не того, кто говорит разумно, а того, кто говорит громко».

Главным произведением шестидесятников стали отнюдь не стихи и проза – редкая книга долетает до середины столетия. Попробуйте читать некогда культовых «Коллег» или натужно авангардную «Озу» – гарантированно заскучаете. Главным произведением Тушинского и Ваксона со товарищи стала их популярность – взрывная, недолгая. Скоротечная, как тогдашнее перемирие власти с интеллигенцией. Блажен в златом кругу вельмож поэт, внимаемый царями! Спасибо дорогому Никите Сергеевичу.

Леонид Ильич интеллигенции не доверял. И закономерно оставил в придворных поэтах одного Тушинского. Ясен пень: кадр проверенный, в анамнезе «дружеские конфиденциальные контакты» с органами (подробности у генерала Судоплатова). Эр и Андреотис, отрешенные от должности трибунов, успешно переквалифицировались в песенники (тоже неслабая кормушка), недовольный Ваксон выбрал свободу американского разлива. Правда, вскоре вдрызг разочаровался, поскольку не обрел должного пиетета к себе, любимому: «Увидел целую серию отвратительных предательств… Это тоже черта Америки – не считаться с людьми» (Интервью «Российской газете», 13 января 2004).

.

В конце 80-х перспектива приятного сожительства с властью забрезжила перед нашими героями вновь: их подняли на щит как прорабов перестройки. Тушинский был триумфально избран в Верховный Совет СССР и стал сопредседателем Всесоюзной ассоциации писателей в поддержку перестройки «Апрель». Андреотис вещал с телеэкрана о благотворности реформ и со святыми слезами на глазах пел осанну потенциальному спонсору: «Господь, помилуй Газпром!» Но шестидесантников опять обломили: едва мавры сделали свое дело, им указали на дверь. В политике нет постоянных друзей, есть постоянные интересы…

Осталось от «суровых мальчиков» немного. От Тушинского – антология «Строфы века». От Ваксона – ну о-очень недурной перевод «Рэгтайма» Доктороу, от души рекомендую. От Андреотиса – «”Юнона” и “Авось”» (что уж греха таить, благодаря Рыбникову). Все прочее – затоваренная бочкотара с истекшим сроком годности.

Суть важный вопрос: на кой черт понадобилось тащить ее на свет Божий полвека спустя? В очередной раз повторю: напрасно сдали в архив Маркса. Закон соответствия базиса и надстройки работает безотказно: в российской культуре происходит ровно то же, что в экономике – беспощадная эксплуатация советского наследия. Не верите на слово, так включите телевизор: если не «Служебный роман» в офисных интерьерах, то «Розыгрыш» под аккомпанемент хип-хопа. Ну нет у нас другой эстетики, кроме советской. И других героев нет. Неурожай приключился. Тут уж всякое лыко в строку, вплоть до глобального потепления на Первом.

А в остальном, прекрасная маркиза…

.

Что до остального, то в прошлом году младошестидесятник Александр Трактиров выпустил «Камеру хранения»: ностальгические мемории про шузню с разговорами и самострок под лейболами. И это лучший реквием поколению воинственной страсти. По мощам и елей.