О чём думают старики

Светлой памяти жены – посвящаю.

К собственному юбилею Никита Иванович, никогда не писавший стихов, вдруг в одночасье  посвятил себе сразу дюжину рифмованных строчек.

Зачем пришёл я мир приветить,

зачем заплакал, закричал,

зачем от жизненных начал

немой вопрос меня встречал,

а я не смел себе ответить?

Зачем на тёмном небосклоне

искал я звёздный хоровод,

зачем хмелел от талых вод?

Зачем был нужен этот плод,

что изменил он в общем фоне?..

Как будто саваном накрыл

простой вопрос: зачем я жил?

О стихах он, конечно, никому не сказал. Но вопрос проклюнулся, как гвоздик в ботинке: и колол не больно, и хорошего было чуть. Может и оттого, что колол не в пятку: не ходить, засыпать мешал.

* * *

Никитке как-то неприметно везло от самого рождения. Повезло с городком – уютным и мирным, с многочисленной роднёй – неизменно приветливой и хлебосольной, с родителями и учителями, со сверстниками, друзьями, старшей сестрой… Вот с чем повезло приметно, так это с  дедом. Знатный был у него дед: высокий, статный, с замечательными руками, творившими чудеса из самых обычных досок, чурок и чурбаков. Краснодеревщик на много вёрст. Мебель, наличники, столики и прочую деревянную утварь резали по его образцам на местной фабрике, и долетала продукция Бог весть куда. Дед же порой неделями не выходил из дома, а с весны по осень и вовсе священнодействовал в палисаднике среди смородиновых кустов. Для Никитки это было самым диковинным в его профессии.

Так случилось, что до двенадцати своих лет Никитка рос в дедовском доме. Родители с утра пропадали на работах, детских садиков в городке не было, и Никитка от отпуска до отпуска жил на полном бабушкином пансионе, что тоже было несомненным везеньем. Хотя бы и потому, что на все его шалости и глупости бабушка реагировала коротким и неподражаемым по интонации словом: «Дурачок». Никитка страх как боялся этого слова. Дед же и вовсе отмалчивался. Лишь однажды, туго перевязывая располосованную резаком левую Никиткину кисть, сердито отчитал: «Не реви. Сколько раз повторять, чтоб не резал поперёк волокон!» Дедовы науки Никитка постигал с увлечением и досадовал, что его школьные друзья не могут отличить резак от косяка и ничего не смыслят в штихелях, клёпиках, клюкарзах и буравчиках. Главное, конечно, было не в этом. И даже не в шкатулке, сработанной в подарок маме и навсегда утвердившейся на родительском комоде. Хотя всё в ней было Никиткино: от замысла до многослойно нанесённого лака. Но со скупым дедовским одобрением вдруг пришло ясное понимание разницы между ремеслом и творчеством. Вот это было, несомненно, главным.

Была у деда странная причуда, на которую Никитка обратил внимание уже много позже. В подпитии, когда у деда скептически набухала нижняя губа, он длительно, негромко и бессвязно начинал о чём-то беседовать с самим собой. Это походило на ритуал: даже когда возвращались из-за гостевого стола, бабушка молча выставляла закуску и гранёный графинчик с такой же гранёной стопкой, и, посмеиваясь, время от времени поддакивала, а иногда и кивала головой: «Дурачок». Звучало, правда, это слово иначе. Заботливо. О чём были эти внутренние дедовские беседы? Вникнуть в их смысл было совершенно невозможно. Однажды поутру Никитка задал бездумный вопрос, и дед вдруг не на шутку сконфузился. «Не помню», - буркнул в ответ. Никитка понял: не твоего ума дело. Устыдился, а дед понимающе усмехнулся: «Поймёшь ещё, не спеши». И вдруг сказал: «Ты вот ответь, почему это у буден нет единственного числа?» Умел он задавать чудные вопросы.

Каждое лето в Никиткин дом приезжали гости – мамина сестра с мужем. Никитка обожал это время. Гости были из неведомой жизни. От изящного ридикюля тёти Маши пахло Москвой, а парадный офицерский мундир дяди Лёни завораживал военными тайнами. Но уже через два дня тётя Маша безропотно помогала маме в летней кухне, мундир исчезал в шкафу, и подполковник обращался в беззаботного и доступного Никиткиного сотоварища. Заразительно смеялся, отвечал на вопросы, учил играть в шахматы, рассказывал о всякой военной всячине. В летние же вечера за накрытым во дворе столом Никитка замирал от разговоров, видевшихся ему загадочными морскими волнами, вскипавшими время от времени широкими песнями. Случалось, что возникали тяжёлые валы мужских споров, которые набухали, ширились, но вдруг рассыпались в мелкую пыль, и Никитка вздыхал с облегчением. Цвет разговорных волн был разный, но когда за столом собирались и бабушка с дедом, Никитка слушал во все глаза. Дед по обыкновению помалкивал, вставляя лишь короткие реплики чудных вопросов, после чего всегда следовало разноголосое оживление. Осел в цепкой Никиткиной памяти застольный разговор, долго круживший вокруг вопроса: «За что можно любить?» По всему выходило, что любят и за то, за что вроде как и нельзя.

- Да, - развеселился отец, - в этом деле точно без бутылки не разберёшься.

- А вы и с бутылкой не разберётесь, - откликнулся вдруг дед.

Ковырнул вилкой.

- Не «за что?» надо бы уразуметь, а «почему?»

- А какая разница?

- А такая, – хмыкнул дед, - что твоя любовь не сбоку живёт. А в тебе.

Помолчал и добавил:

- Надо правильные вопросы искать. Тогда и ответы правильные найдутся.

Потому, видно, и запомнился этот разговор, что до Никитки дошла причина задумчивости деда во время работы. Прошло немало времени, когда он, наблюдая, с каким вниманием тот со всех сторон изучает ещё не тронутую инструментом заготовку, неожиданно для себя тихо спросил: «Правильный вопрос ищешь?» И дед, потеплев лицом, так же тихо ответил: «Взрослеешь». От ответа у Никитки подпрыгнуло сердце.

С гостями многое было связано. Когда дядя Лёня стал полковником, Никита, наткнувшись на две подходящие берёзовые планки, надумал сделать подарок: вырезать из них генеральские погоны. Возиться пришлось неожиданно долго; придать дереву однообразие тканой текстуры изводило глаза и руки. Но когда на чешуйчатое поле лёг чистый лак, поделка заиграла настоящим золотым шитьём, изумив и самого Никиту. Подарок был вручён за парадным столом, прошёлся по рукам, и Никита почувствовал генералом себя. Дед это, конечно, приметил. Но лишь отправляясь домой, положил руку на Никитино плечо и негромко сказал: «От медных труб полшага до пустого барабана». Сделалось почему-то неловко.

Резчиком Никита не стал. Время потянуло от смородиновых кустов, соблазняя неведомыми просторами. Воображение играючи уносило то на театральные сцены, то на мостики крейсеров, то в кабины истребителей, а то и в загадочную тишину научных кабинетов. Хотелось всего. Но всего было слишком много, и в пятнадцать лет Никита сделал чарующий выбор, который через два года обернулся катастрофой. Врачи отказали ему в небе; в солнечный апрельский день рухнуло всё. Никита механически шагнул в студенты и так же механически получил диплом инженера. Ненадолго вернулся домой, размашисто написал синим маркером на тугом рулоне ватмана «Король умер, да здравствует король!», но на поздравления реагировал вяло, и лишь бабушкина фраза кольнула надеждой: «Ко всему, Никита, надо лицом поворачиваться. Ведь и сердце со спины не стучит». Он повернулся лицом к своему почти случайному конструкторскому делу, уже через год получил первое авторское свидетельство, за ним – повышение в должности, и в малом круге коллег усмехнулся собственной мысли: «Это вам не сборище молекул. Это – я!» Хотя тут же и вспомнил о барабане.

И всё же приземление оказалось жёстким. Жизнь в большом городе размалывалась в почти невесомую пыль, мечты съеживались до планов, и планы выстраивались в пустую череду дней и недель. На своё двадцатипятилетние приехал в милый сердцу городок, за щемящий, накрытый во дворе стол. За столом же показал Любушкины фотографии и объявил о предстоящей свадьбе. Отец, осмыслив, стал было оговаривать детали, но Никита остановил.

- Не заморачивайся, пап. Распишемся, а потом приедем и за этим столом всё и отметим. Без лишнего шума.

Обнял маму, улыбнулся.

- Но с песнями.

Разволновались родители такому обороту и не смирились бы, если б не дед.

- Вы себя вспомните, - бросил им коротко, и этого, к удивлению, хватило.

Утром пришёл навестить стариков. Посидели за бабушкиным мятным чаем, а потом дед вынес из своей комнаты сюрприз: бугристый и плотный кусок просушенной сосновой коры.

- Интересно, что ты в нём увидишь.

В Никитиных планах были друзья, но кора оказалась весомее планов. Дед кивнул на немую просьбу об инструментах, и Никита отправился в палисадник. Ярко-жёлтый смородиновый цвет внезапно опьянил предчувствием чуда. Никита опустился на потемневшую от времени лавочку, отрешённо дивясь густому гудению ос в кустах, звонкой прозрачности майского утра и всему тому, за что не цеплялся разум, но что, оказывается, так отчётливо отзывалось в чувствах. Отзывался и кусочек коры. Что-то неведомое таилось в этом буром отголоске канувшей жизни. Судя по толщине и цвету, сотворение таинства началось задолго до Никитиного рождения. Он не решался коснуться его ножом, пока не увидел правильного вопроса. Увидел. И сразу забыл о планах и времени. Материал был неприхотлив и податлив, руки помнили давнюю науку и обходились одним лишь ножом. Лишнее осыпалось ломкими завитками стружек, и сокрытое обрело плоть: стилизованную, но легко узнаваемую, в натуральную величину, копию левой Никитиной ладони – лодочкой. Оглядел внимательно, точным движением срезал на внешней стороне ровную площадку. Убедился в устойчивости, поставив на лавочку, поднял голову к полуденным небесам, повёл уставшими плечами. Вот и подарок деду. Как, всё же, странно. Эта кора могла неторопливо сгнить или сгореть в печке со всем, что хранила в себе много лет. Его, Никитина фантазия могла обратиться в прах. И это утро бесследно кануло бы в омуте буден.

- Спасибо тебе, деда.

- Мне-то за что?

Никита глянул в довольное лицо.

- За то, что и без меня обо мне думаешь.

Дед придирчиво осмотрел поделку, удовлетворённо вздохнул.

- Этому подсвечнику нужны праздничные свечи. Так что забирай его в свой семейный дом.

И со значением добавил:

- На память.

Дед не ошибся. Первая свеча зажглась в этом подсвечнике в день их с Любушкой свадьбы. Подсвечник обрёл своё неизменное место в доме, и согревались надежды праздничных вечеров под живым пламенем от ладошки. Лишь когда не стало бабушки, а потом и деда, в этой давней своей фантазии Никита всё чаще стал усматривать лодочку. Стоит она на журнальном столике и у нынешнего юбилейного стола. Хранит, хранит память о песенных голосах, которых уже никогда не услышать.

Обширен стол. И голоса за ним разноликие, весёлые. Перед десертом за любым столом голоса веселеют. Нет, оборвал себя Никита, не за любым. За поминальным столом и пирожки не в радость. Этих столов теперь уже больше, чем юбилейных. И даты все вперемежку. Всего только двадцать счастливых лет отмерила жизнь им с Любушкой. А потом со страшным хрустом переломилась на до и после. В «до» почти играючи свершалось всё, что можно было желать, и всё представлялось незыблемым и безмерным; счастье всегда легко и бездумно. А «после» началось от двух самых скорбных могил. Похоронив детей, им в сорок пять лет пришлось заново учиться жить. Лишь постоянная и взаимная забота помогала шаг за шагом одолевать эту горестную науку. Но и теперь Любушка плакала во снах, у Никиты не к месту каменело лицо, и всё чаще являлись безмолвные вопросы, на которые не было ответов. Не ответить и на саванное «зачем», нечего и пытаться. Никита невесело повёл головой. Людской ум в состоянии объять лишь людские замыслы.

- Что молчишь, юбиляр? Об итогах думаешь, так это рано. Хоть бы тост какой сказал.

Илья. Пожизненный друг от студенческих времён. Их пути расходились надолго, но балагурит и он за этим столом, держит гостей в тонусе. Всё примечает и понимает живая душа. Никита поднялся, помолчал, настраиваясь.

- Тогда за то, что успел сделать в жизни.

Дождался, когда двинули стульями, встали.

- А ещё за всё то, что сделать, слава Богу, уже не успею.

Позвонили в рюмочные колокольчики. Выпили.

- Ты, Никита, своими спичами так и норовишь в тупик поставить.

- Да какой тупик? – усмехнулся в ответ. – Без меры уж глупостей наделал. Останавливаться пора.

Пора бы. Ну в чём оправданность бледного пенсионного бытия? Отпелись песни, потускнели лауреатские знаки, и место им разве что в местечковом музее. Оправданность нынешняя – только в заботе о Любушке. А весь жизненный смысл остался в том мелькнувшем двадцатилетии, где согревали не дипломы и звания, а резные искания и что-то ещё, такое же улыбчиво-неуловимое и не очень существенное, но почему-то заманчивее мирских соблазнов и праздной свободы. Он всегда ускользал – главный смысл – прятался в чём-то призрачном и бестелесном: в надеждах, в мечтательных видениях и неутолимой жажде поиска неведомого. Нет. Жажда возникла раньше. Уже от палисадника, от бабушкиных слов и дедовых рук, от маминой шкатулки и генеральских погон, от романтики «Алых парусов» и романтики неба. Именно в этом и виделись они – простой и ясный жизненный смысл и накрепко связанное с ним представление о счастье. Это не требовало раздумий, всё само разрасталось и расширялось, но оставалось таким же осязаемым, простым и ясным. Хвала Создателю, что от человека укрыт не только простор счастья; ожидание горя сделало бы жизнь невыносимой. В знаниях, может, и сила. Но не смысл. И уж точно – не счастье. Хмыкнул, споткнувшись об эсеровский лозунг: «В борьбе обретёшь ты право своё». Может, и так. Но это всего только право. Никак не смысл и совсем не счастье. «Счастлив не тот, у кого много, а кому достаточно». А где они – берега достатка? «Счастье не в деньгах, а в их количестве». Сколько подобных расхожих формул! Кто-то довольствуется и формулами. Но главному смыслу тесно в любых умственных формулах, не постигается он одним только разумом. А счастье? Не суррогатное, а подлинное, забивающее дыхание, манящее в жизнь, на что же от самого детства оно разменивается? Не на лозунги ли и формулы?

И не об этом ли были несвязные дедовские монологи? Никита вспомнил лицо с отрешённым, устремленным внутрь взглядом и неуловимо подвижной от дум мимикой. Во всяком случае, дедово счастье длилось дольше; жизнелюбие не покидало его до последних дней. Он продолжал обитать в своём внутреннем поиске, и в руках рождалось и оживало то неведомое, во что неустанно вторгались его мысли и чувства.

- Как тебе пирог? – услышал негромкий вопрос Любушки.

- А ты все пироги творишь с одной начинкой.

Заглянул в глаза.

- С любовью.

- Так для тебя ведь… Куда же без неё?

Никита замер от этих слов. Ну конечно! Любовь и творчество – это как вдох и выдох, данные от рождения; они не могут жить сбоку. Нужно же было столько думать, чтобы уткнуться в очевидное: в чём, как не в любви и творчестве явлено нам само подобие любящего Творца? Именно в это Он и вложил дыхание жизни. Духовный посох в необъятном для людей замысле?

Разошлись по-стариковски рано. Никита Иванович спустился с гостями во двор, простился. По устоявшейся традиции пошёл провожать Илью. Говорили. Останавливались, опять говорили. На шумном перекрёстке Илья стиснул руку.

- Ну что ты, Никита? Смотри, какой вечер, май на дворе, огни, рекламы, народ суетится. Живи!

Народ суетился, да. И стоял май. И полыхали витрины. Никита Иванович вздохнул.

- Знаешь… вот гляжу я на всё это рекламное, сверкающее, суетливое и нелепое, и видится мне не жизнь, а какой-то… лакированный гроб.

Положил ладони на дружеские плечи и улыбнулся.

- Усох я, видно, от большого ума. Или от того, что давно не брал в руки дедовские инструменты.

Любушка встретила в прихожей.

- Что-то загулял ты, я уже прибраться успела. Что закажете? Чай?

- Да. С лимоном.

Приготовила, расположилась за столом напротив, подперев щеку ладонью, долго и с любовью смотрела.

- О чём же ты, родной, весь вечер думал?

- Не поверишь.

Глянул в вопрошающее лицо и улыбнулся.

- О смородиновых кустах…

Изображение: "Старики". Худ. Баранов.