Куликово поле

Мы шли на Куликово поле. Казаки какого-то войска — войск этих развелось сейчас на Руси больше, чем надо — вызвались перенести из Донского монастыря в Москве на Куликово поле икону Сергия Радонежского. Об этом узнали писатели, тоже захотели сопроводить икону.
— Поедешь? — позвонил мне Анатолий.
— С радостью, но кто финансирует?
Оказалось, с этим всё в порядке. В Союзе писателей уже был заказан микроавтобус, завтра в девять утра садимся и едем.
— Народу много?
— Да нет — Гелий, Олег, Николай, ты, я. Может, ещё кто подойдёт. Поместимся.
Это был подарок судьбы, о Куликовом поле я мечтал с юности. И не только потому, что там русские войска разбили орды Мамая. На Куликово поле ходил и Ягайло, великий князь литовский, а его войско состояло большей частью из белорусов. Ягайло был соперником Дмитрия Московского в собирании русских земель. Там Западная Русь, здесь Московская, и объединить их должен был кто-то один. А тут и Мамай, ордынский хан, хозяин над Русью, принимающий дань, милующий и карающий. Кто из них был козырной картой? И кто королём, а кто валетом?
Мне казалось, что разобраться во всём этом я смогу лишь на месте — на Куликовом поле.
В девять утра к Союзу писателей подкатил РАФ. Мы полезли в него. Под моим сиденьем что-то звякнуло. Я заглянул — ящик водки.
— Славка на дорогу дал, — сказал Олег. — Сзади второй стоит. Ещё и батон колбасы купил.
Я кивнул. Среди писательской братии Славка слыл бизнесменом-меценатом, и два ящика водки и батон колбасы вполне соответствовали этому имиджу.
— Сам не едет?
— В Брюссель улетел, — вздохнул Олег. — Переживал, что с нами не может.
— А мы за его здоровье, — сказал Николай и достал из авоськи стаканы.
Гелий неодобрительно покосился на нас, но промолчал. Он числился то ли в кубанском, то ли забайкальском казачьем войске атаманом, ходил в военной форме, но без погон, шашки и пистолета. Ордена и медали, впрочем, тоже не сверкали на его груди, это как-то примиряло. Пить Гелий бросил давно, и, как всякий бросивший, к небросившим он относился много хуже просто непьющего человека. Хотя, что это за атаман, который не пьёт?
У меня к нынешним казакам было сложное отношение. Да, Шолохов породнил многих из нас с донцами, но донцами прежними, измолотыми в революционных жерновах. Мелеховы и Аксиньи остались там, в лазоревой степи. Сейчас на Дону и Кубани жили дядьки и тётки, ничем не отличающиеся от курских или смоленских. Мужики чуть больше куркули, тётки позадастее. Девки, конечно, огонь, но они в этом возрасте всюду огонь, хоть на Камчатке.
Были казаки, да сплыли, так мне казалось. А когда они нашили на синие штаны красные лампасы, нацепили на грудь вырезанные из жести крестики и пошли то ли брать, то ли защищать Белый дом в ельцинские времена, тут и вовсе сомнения пропали.

Как-то я сидел в кабинете главы администрации одного из районов Москвы. Вдруг с грохотом распахнулась дверь, и в кабинет, гремя сапогами, вошли казаки-молодцы, ведомые батькой с седыми усами и орлиным взором. За их спинами беспомощно металась молоденькая секретарша, но куды ей, девке. Казаки расселись, батька-командир разгладил усы и заговорил. Казаки, мол, харч в Москву привезут и продадут, людишек накормят, барышами поделятся, самого главу защитят-оборонят, супостата накажут, подростков, отирающих углы в подворотнях, научат шашкой рубать и на коне скакать. Может, и в казаки запишут.
Я рот раскрыл, слушая.
— А в каком вы звании? — спросил глава атамана.
Он, как и я, углядел на погонах батьки три большие звезды, но не понимал их истинной величины.
«Генерал-полковник, не меньше, — прикинул я про себя. — Сейчас, правда, маршала можно себе присвоить, никто слова не скажет. Свобода!»
— Я мастер спорта по прыжкам на парашюте, — значительно сказал атаман, — президент четырёх фондов и отец трёхлетнего казака. А годов мне семьдесят три. Чуете, в чём казацкая сила?
Глава усмехнулся. Я закрыл рот.
Казачки, поджидавшие нас у ворот Донского монастыря, были, вероятно, не из войска седоусого батьки. Молодые. Серьёзные. Молчаливые. С шашками наголо они стояли по обе стороны иконы Сергия Радонежского. Мы тоже примолкли, подобрались, перекрестились.
— Ну, с Богом, — сказал Гелий.
Он сам определил себя начальником нашей команды, но никто и не возразил. Командуй, коли голос имеется.
До Тулы дорога неблизкая, мы сдвинули стаканы один раз, потом второй. Казачки не пили.
— Сейчас повалитесь — что я с вами в Туле буду делать? — сказал, глядя в окно, Гелий.
— Во-первых, мы ещё не пьём, — повернулся к нему Николай, — во-вторых, пьяница проспится, дурак никогда, и в-третьих, кто ты такой?!
Он икнул.
— До Тулы оклемаемся, — примирительно сказал Анатолий.
— А что — Тула? — не унимался Николай. — Там одни бабы. Или это в Иванове?
Казачки засмеялись, один из них достал гармошку и запел «Чёрного ворона». Пел он хорошо и, что самое главное, с аканьем, яканьем и мягким «р» в твёрдых позициях. Настоящая песня до нутра продерёт, мы утихли, задумались.
Да, вот в храм на Куликовом поле, в котором сейчас музей, направляется икона преподобного Сергия Радонежского. Кроме того, казаки везут новописаную икону Донской Божией Матери. Мы, писатели, всего лишь сопровождающие лица, причём не лучшие. Хотя, с другой стороны, уж какие есть. Как говаривал отец народов: «Других писателей у меня нет». Так что выступать Гелию нечего — не Сталин. И даже не атаман. Штаны с лампасами надеть каждый может, вопрос в том — что в штанах. И есть ли там это «что».

Но меня интересовал глобальный вопрос — славянский. Шестьсот лет назад на Куликовом поле разрешился вековой спор Руси и Степи, мира славянского и мира тюркского. В разные времена Степь олицетворяли скифы, гунны, хазары, половцы, монголы и, наконец, татары. Все эти наименования собирательные. Для греков, например, скифами вполне могли быть и славяне. Но сами-то мы знаем, кто есть кто.
В Европе столкновения славян с романо-германскими народами проходили по Одеру, Рейну, Дунаю. И надо сказать, почти со всех этих благодатных рек немцы и иже с ними нас попёрли, и попёрли крепко. Я вместе с большинством учёной братии убеждён, что наша славянская колыбель находилась между Одером и Вислой. Это потом мы спускались по Дунаю, обходили Карпаты и форсировали Днепр. Ну и что наша колыбель? Славянин, оставшийся в ней, назвался немцем, а воспротивившийся этому был убит либо изгнан. Поляки на Висле остались, это верно, но, измордованные жизнью на границе, они стали одинаково ненавидеть как немцев, так и славян-неполяков. Снисходительно поляки относились к белорусам, но лишь потому, что считали их своими хлопами. «Белорус — это плохой поляк», — так они говорили.
На юге судьба славян складывалась ещё хуже.
Выкинутые немцами из висло-одерской колыбели, наши пращуры рванули, конечно, на Балканы. Тёплые моря, лесистые горы, прозрачные реки, платаны, обвитые виноградной лозой, — что может быть лучше? «Ничего», — отвечали варвары, отмахиваясь от стрел и вытирая пот с бородатых лиц. Солнце палило в темя сильнее, чем следовало, горло пересыхало от жажды, кончалось вяленое турье мясо, — но это не те трудности, перед которыми пасовали варвары.
В средиземноморском котле сварилось множество народов, не оставив после себя и запаха, однако нас было слишком много. С шумом и грохотом славяне ввалились в пределы Восточно-Римской империи, не разбирая, где здесь грек, а где римлянин и кто у них раб. Погромив крепости и порты, славяне осели на Балканском полуострове, благо был он немал. Но, повторяю, славян было так много, что часть из них направилась к Карпатам и далее на Полесье. Племя драгавитов, например, было замечено византийскими историками на Балканах, а затем вдруг объявилось в белорусском Полесье, став дреговичами — одной из трёх составляющих белорусского этноса.
Почему они пошли на север, а не в Африку или в Индию? Умный поймёт, дураку не растолкуешь.
Устроившись на Балканах, славяне успокоились, полагая, что и они достигли земли обетованной.
Не тут-то было! Другие тоже не сидели на месте.

Вы меня спросите: откуда взялись эти турки-сельджуки? «А откуда берётся ветер?» — спрошу я вас.
Вот именно, оттуда.
Кстати, в славянском мире уже не одну сотню лет живёт воспоминание о Босфоре и Дарданеллах. Как появился Третий Рим, так и заговорили — айда на Босфор, это наша земля. Правильно, наша. Только идти туда имеют историческое право по большому счёту одни лишь драгавиты-дреговичи, то бишь белорусы.
Но мы туда пока не рвёмся. И не потому, что американцы бомбят на Балканах наших братьев. Слишком уж сильно разогрета балканская сковородка. А мы за тысячу лет привыкли к умеренному солнцу, умеренным морозам, умеренным урожаям. Белорусам ничего не нужно слишком много.
Босфор, Дарданеллы, Дунай живут в нашей памяти как счастливая сказка, и нам этого довольно.
Итак, в своих южных пределах славяне из века в век ощущают страшное давление исламского мира. Тюркоязычная масса, заквашенная на идее ислама, прёт из своей дежи, и сдержать её не может никто. Славяне могли, но стараниями своих европейских бледнолицых братьев они разобщены и ослаблены, — на погибель всё той же Европы.
А на Куликовом поле… Ну да об этом столько сказано и написано, что я помолчу.
Да, чего только не надумаешь по дороге из Москвы в Тулу…
Интересно, а о чём думали дружинники Дмитрия Донского, которые шли пешком? Или воины литовского князя Ягайло, которые тоже не самолётом летели? Тем на добрую тысячу километров больше пришлось пёхать.
Но мы уже были в Туле.
Николай, который часа полтора дремал, сильно мотая тяжёлой башкой на тонкой шее, проснулся.
— Приехали? — громко спросил он.
— На Куликово поле, — хихикнул Гелий.
Николай всмотрелся в окно.
— Сам ты поле, чурка нерусская, — сказал он вполне трезвым голосом.
— Я ж говорил, что оклемаемся, — удовлетворённо кивнул Анатолий.
В храме Двенадцати апостолов нас принял отец Лев. Он был настолько красив, ухожен и благообразен, что писатели заробели, выталкивая друг друга вперёд. И в результате пред очами батюшки писательским начальником предстал Николай — красный, с блуждающим взором и всклокоченный.
— Прошу, — пригласил его в алтарную часть храма отец Лев. — Я здесь служу всего год. До этого двенадцать лет был настоятелем храма в Париже. Слышали — Сен-Женевьев-де-Буа?
— Слышали, — хрипло сказал Николай.
По пути он задел плечом алтарные врата, но те устояли.
В алтаре было торжественно и благолепно. Ноги утопали в толстом мягком ковре, сияли золотые чаши, на овальном столе лежала большая Библия в серебряном окладе.
— А сколько в этот бокал войдёт вина?! — потрясённо спросил Николай, показывая пальцем на потир.
— Литров пять, — улыбнулся отец Лев.
Стать, манеры и речь священника говорили, что он именно из Парижа, а не из Москвы или Лондона.
— Они с местным владыкой терпеть друг друга не могут, — громко прошептал мне в ухо Николай. — Или у них не владыка, а епископ?
— Это одно и то же, — шепнул в другое ухо Гелий.
— Дальше в вашем трудном пути вас будет сопровождать отец Глеб, — повёл рукой отец Лев.

От стены отделился батюшка и остановился посреди покоя. Я удивился, что при такой крупной фигуре ему удавалось оставаться не замеченным до сих пор. Был он высок, дороден и молод. И насколько отец Лев был великосветским львом, настолько отец Глеб был прост. Это почувствовал не только я. Николай отошёл в угол, трижды перекрестился и пригладил ладонью вихор, возмущённо торчавший на макушке. Гелий выпустил из груди воздух, став менее значительным. Олег показал глазами на отца Льва и фыркнул, едва сдерживая смех. Казаки, стоявшие возле алтарных ворот навытяжку, чуть расслабились.
Уже с отцом Глебом мы вновь погрузились в РАФ. Я глянул в окно. Отец Лев стоял на ступенях храма, помавая рукой.
«Надо же, как в этом мире всё обусловлено!» — подумал я.
Храм Двенадцати апостолов с голубыми куполами, золотыми звёздами, белоснежными ангелами и малиновым звоном колоколов был столь же красив и пышен, как и его настоятель.
«Неуж он его из Парижу доставил? — мелькнула крамольная мыслишка. — Ведь по всей Руси другого такого барокко не сыщешь!»
Я вдруг встретился с глазами отца Глеба. Они улыбались.
Мы ехали широкой равниною, испещрённой перелесками, и я понимал, что именно здесь Лес переходит в Степь. Подстепье Ивана Бунина. И не только его — Толстого, Тургенева, Лескова, любого русского писателя. Впрочем, и украинская степь с купами дерев, шляхами, белыми мазанками, окружёнными мальвами, всё, что находим мы у Гоголя, тоже русское подстепье.
Войско Ягайло, собранное на лесистых холмах Литвы, в неманских борах, в налибокских дубравах, по берегам Днепра, Припяти, Двины и Сожа, тоже текло меж этих полей. О чём думали тогда воеводы и ратники? И какие сомнения одолевали самого Ягайло? Некоторые летописи утверждали, что на подмогу Мамаю литовское войско вёл Ольгерд, но это не так — именно Ягайло, впоследствии король Польши, окрещённый в православии Яковом, но оставшийся в душе язычником, наследником Миндовга, Рингольта и Скирмонта. Все они, повстречав в лесу зайца, возвращались назад, ибо без благословения заячьего бога Диверикса поход не мог быть удачным. А что в этих полях заставило поворотить назад Ягайло? Ведь перед началом похода в замосковскую степь он наверняка принёс требы Дивериксу, и не одному ему: Перкунасу, Свентовиду, Парануту с Паравитом…

— Дон, — повернулся к нам с переднего сиденья отец Глеб.
Казаки едва стёкла в окнах лбами не вышибли, выглядывая батюшку-Дон. Я тоже завертел головой, не видя реки. Наш микроавтобус перескочил мосток над ручьём, но где же Дон?
— Он самый, — сказал священник, — невдалеке отсюда исток. Силу ещё не набрал.
Казаки переглянулись. Николай спал. Олег махнул полстакана за Дон, и не важно, велик он или мал. Гелий завёл историю о том, что быстрее Кубани реки есть, но он их не видел.
Я родился на речке Цна, левом притоке Припяти, и ширина её даже в устье вряд ли превышала этот самый Дон-ручей. Но меня волновали не размеры рек. На Цне стоит и Тамбов. Не совсем здешние места, но степь за Москвой. И расстояние между полесской Цной и тамбовской не менее тысячи километров. Значит, некогда на просторах от Полесья до подстепья жил народ, говорящий на одном языке…
За Епифанью отец Глеб попросил водителя сделать крюк.
— Есть здесь одно местечко — лучше, возможно, в России и нет, — объяснил он.
— Отец Глеб! — встрепенулся Николай. — А давайте с нами за Россию! По пятьдесят грамм…
— Я не пью, — улыбнулся батюшка.
— Совсем?! — изумился Николай. — А по праздникам?
— Мне и в праздники отдыхать некогда, — вздохнул отец Глеб. — Приход большой, действующих храмов мало. А куда я старушек своих дену? За ними как за малыми детьми пригляд нужен. У нас ведь по деревням одни старушки остались.
— А что мужики — сбежали? — хмыкнул Николай.
— Перемёрли мужики.
В салоне машины стало тихо.
— Жена у вас есть? — спросил Гелий.
— Я монах, — виновато улыбнулся батюшка.
Олег крякнул и помотал головой. Анатолий тяжело вздохнул. Николай повертел в руке стакан и сунул его в сумку.
На Куликово поле ходить — это не в парке прогуливаться…
Мы подъехали к холму с руинами храма на вершине.
— Отсюда вся Россия видна, — сказал батюшка.

Гуськом мы взобрались по тропинке на холм, который напомнил мне Замковую гору в Новогрудке, первой столице Великого княжества Литовского. В Новогрудке я учился с восьмого по десятый класс и облазил эту гору с остатками двух замковых башен двенадцатого века вдоль и поперёк. Руины там, правда, были внушительнее. Тридцатиметровые стены из громадных валунов, глубокий ров, когда-то наполненный водой, свист ветра в башенных бойницах…А окрест черепичные крыши, шпиль фарного костёла, в котором крестился Адам Мицкевич, кроны старых деревьев в запущенном парке, — весь город лежал под ногами. И лежал он так почти тысячу лет. Тысячу! Даже Адаму Мицкевичу, родившемуся двести лет назад и тоже лазившему по Замковой горе, он казался древним.
Меня всегда потрясала эта временная нить — замок, отряды крестоносцев, татар и шведов под его стенами, Адам Мицкевич, мальчик на вершине горы…
Новогрудские воеводы в войске Ягайло, надо думать, были самыми знатными.
Я остановился над обрывом. Рядом потрясённо ахнул Олег. Да, это была Россия. Русь! К далёкому горизонту уходили поля, леса и перелески, меж ними поблёскивали полоски рек и зеркальца озёр, кое-где угадывались селения, и весь этот необъятный простор, напоённый солнцем, был величав и прекрасен.
— Рассказывают, что храм на этом холме построили в честь священников, убитых литовцами, — сказал отец Глеб. — Настоятеля монастыря в Епифани спросил литовский князь, не проходили ли здесь войска князя Дмитрия. Он сказал: «Уже прошёл». Литовец убоялся идти дальше. А на следующий день литовец узнал, что Мамай разгромлен. Настоятеля и монахов литовцы убили, сам монастырь разрушили…
Я кивнул. О чём-то подобном писал и Лев Гумилёв. Литовцы, мол, шли по следам потрёпанного войска князя Дмитрия и добивали раненых русских воинов. А собственно литовцев — жмудинов и аукштайтов — в войске Ягайло была ничтожная малость. Русское было войско — из предков нынешних белорусов и украинцев. Так что свои добивали своих. Если в самом деле добивали…
— Но ведь они и не дошли до Куликова поля, — сказал я.
— Кто? — уставился на меня Анатолий.
— Литовцы.
— Ну и что?
— Может быть — не захотели дойти? Православные всё ж люди.
Отец Глеб покосился на меня, но ничего не сказал.

Я снова стал смотреть на равнину. Истинно, это была Русь, за которую сражались Дмитрий и Мамай, на которую посягали немцы и татары и которой боится Америка. Чего только не вытворяли с ней за тысячу лет — а лежит она нетронутой. Я бы даже сказал — девственно нетронутой. Оттого и тянутся к ней жадные руки. Нет ничего слаще девственности. Ишь, как вздымаются налитые холмы-груди, стыдливо темнеет ложбина-лоно, разметались леса-волосы…Да, Русь-дева, Русь-воительница. Всегда ты будешь смущать своим видом чужеземца.
Но Ягайло чужаком не был. Его отец Ольгерд, один из самых опасных врагов Москвы, бравший дань и у татар, и у Дмитрия, умер в 1337 году схимником, приняв в крещении имя Александр, а в монашестве Алексей. Не зря и он, и Ягайло, и Витовт с таким упорством претендовали на московский стол. Западная и Московская Русь ратоборствовали за право владеть всей Русью.
Солнце садилось за купы деревьев на холмах.
— Пора, — сказал отец Глеб.
— Да, Куликово поле ждёт! — вскинулся Олег. — Мы сегодня доедем до него?
— Доедете, — успокоил батюшка. — Я провожатого дам.
Мы залезли в машину, в которой безмятежно похрапывал Николай.
— Вот так мы и проспали Россию, — натопорщил усы Гелий. — Напьёмся, а потом спим.
— Перед Куликовом полем, небось, тоже выпивали, и ничего, — обиделся Олег.
— Откуда ты знаешь? — зыркнул на него Гелий.
— Знаю.
— Генная память подсказывает, — сказал Анатолий.
— И память пропили, — спорить со всеми сразу Гелию было трудно, но он не сдавался. — Я вот ничего не помню про те годы, когда пил.
— Так то ты! — захохотал Олег, который сидел до сих пор со слабой картой — и вдруг вытащил козырного туза. — Таких, как ты, там не было. В кустах сидели.
— Я казак!.. — вскочил Гелий и стукнулся головой о крышу.
— Остынь, — достал из ящика под сиденьем бутылку Олег, — больных мы не трогаем. Если не пьёшь — значит, больной. Батюшка, как вы?
— Батюшка не пьёт, — не открывая глаз, чётко произнёс Николай.
— А ты?
— Я больной, но пью.
Гелий махнул рукой и сел на место.
Смеркалось. А может, сразу потемнело оттого, что закрапал мелкий дождь.
Дождь во время поездки — это хорошо. Капли, ползущие по стеклу, шуршание шин, размытые огни встречных машин. Но вот ты приехал — а тебе на голову холодный дождь. Уже не так хорошо.
К церкви отца Глеба мы подъехали в полной темноте. Батюшка торопливо выбрался из машины, и ему под ноги кинулись две или три маленькие старушки в телогрейках.

— Батюшка… заждались, отец родной… все глазыньки проглядели, уж думали, в городе остался, спокинул нас… — чуть не плача, целовали они ему руки.
— Куда я от вас… — гладил их по головам отец Глеб, отворачивал от нас лицо, — ну будет, будет, видите, живой, здоровый, гостей привёз…
— Да-а, — плаксиво протянула одна из старушек, — в Тулу просто так не зовут… Мы и говорим друг дружке: заберут нашего батюшку, дадут храм городской-белокаменный, с кем мы тута останемся?
— Не дали, не дали мне храм, — засмеялся отец Глеб, быстро смахнув со щеки слезинку. — Ладно, голубушки, я гостям наш храм хочу показать.
— Ой, девки, побегли обед разогревать! — встрепенулась бойкая старушка. — Уж два раза обед остывал, а мы всё в окна глядим — не едет ли батюшка. Аж стемнелося, а он всё не едет. У нас и картошечка, и рыбки хвостик… Бегом, девки, бегом!..
Старушки, счастливо всхлипывая, посеменили к дому, темнеющему рядом с храмом.
Отец Глеб открыл ключом амбарный замок, откинул засов и вошёл в храм. Мы потянулись за ним. Зажёгся электрический свет, затеплились свечки. Прояснились лики святых на иконах, заиграло золото на алтарных вратах.
— Лепота, — сказал Николай.
Чем он был пьянее, тем отчётливее выговаривал слова. И ходил, как кол проглотивши.
— Ну, как? — повернулся ко мне отец Глеб.
— Фантастика! — вырвалось у меня. — Это же наша деревянная скульптура!
— Да, здесь исстари режут по дереву. Но народная скульптура всюду одинакова, что у вас, что на Волге, что под Епифанью. Как вы правильно сказали — один народ на Руси.
Я подошёл к скульптурам. Святые Никола, Пётр, Павел, Илья. Выразительные, грубоватые лики. Но иными они и не могут быть, раз вырезаны из дерева. Богомаз писал по выработанному веками канону, скульптор резал, как Бог на душу положит. И его Пётр вполне мог быть похож и на него самого, и на соседа Петра. Однако всё равно он был святым.
Поверхность святого Николы была в мелких трещинах, кое-где с неё облупилась краска, но это был живой Никола, тёплый. И доступный.
Заскрипели половицы, ко мне подошёл Олег.
— И у вас такие есть? — шёпотом спросил он.
— Есть.
— А в Москве нету.
— Не может быть, чтобы в сорока сороков московских храмов деревянных святых не было, — усомнился я.
— Там, куда я хожу, нету.
— Это другое дело.
За спиной возник Николай с зажжённой свечой.
— Кому поставить?
— Вот Николе и поставь, — предложил я.
— А ты на него похож, — сказал Олег. — Как вылитый.
— Н-ну, братцы… — стал на глазах трезветь Николай, — неуж я такой с-страшный?!
— Ещё хуже, — успокоил Олег, — но если б он пил, как ты…
Николай, шатаясь, двинулся к выходу.
— Прям тень отца Гамлета, — подмигнул мне Олег.
Мы вышли из храма. Отец Глеб стал приглашать нас отужинать, но мы упёрлись:
— На Куликово поле надо.
— Ведь поздно, — уговаривал батюшка, — а здесь поужинаете, переночуете в тепле — и с рассветом в путь.
— Правда, мужики, — встал рядом с ним Гелий, — по стопарику опрокинем.
— Кто, ты опрокинешь? — презрительно глянул на него Николай. — Можешь оставаться, а мы на поле. Интересно, святые Гелии в истории были?
Мы переглянулись: действительно, откуда такое имя в казацкой станице?
Гелий посмотрел на казаков, заискивающе оглянулся на батюшку, но те молчали.
— Вот! — торжествующе сказал Николай, опять чётко выговаривая слова. — Святой Никола, хоть и страшный, есть, а тебя нету. И никогда не будет!
— Снова пьяный, — толкнул меня в бок Олег. — Говорит, как с трибуны, значит, принял не меньше семисот.
Одна из старушек сбегала за провожатым. Без знающего человека, да ещё ночью, мы чёрт-те куда уедем.
Старушки не скрывали радости, что нам не удалось умыкнуть их батюшку, натащили нам в дорогу пирогов, солёных огурцов, печёной картошки. Я позавидовал отцу Глебу — здесь любовь непритворная.
— Разные они, — сказал Олег.
— Батюшки? — догадался я.
— Ну да. Этот поп деревенский, свой, а к тульскому без фиги не подойдёшь.
— Из Парижу, — согласился я.
— А вот продвинут его в начальники, кто с бабками останется?
— Другого пришлют.
— Им другой не нужен, с другим они пропадут, — покачал головой Олег. — А он в Париже пропадёт.

Мы снова тронулись в путь. Редкие огни в уснувших деревнях, густая ночная мгла, похрапывание соседей. Я поймал себя на мысли, что некая предопределённость в этой поездке была. Казаки настоящие и ряженые, разные священники, братья-писатели, пьющие и презирающие пьющих. Под передним сиденьем ящики с водкой, на заднем иконы Сергия Радонежского и Донской Божьей Матери. Как-то нас Куликово поле встретит?
Я очнулся оттого, что машина остановилась. Темень, тусклый свет лампочки в салоне, приглушенные голоса водителя и провожатого.
— Это Монастырщина, — втолковывал водителю мужик, — вон там церковь, в которой можно с археологами переночевать. А в музее переночевать негде, точно говорю.
— Далеко до музея? — спросил Гелий.
— Десять километров, но там посреди ночи вы никого не найдёте.
— Поехали к церкви, — распорядился Гелий.
Он снова взял бразды правления в руки, и снова против этого никто не возражал.
Мы подъехали к церкви, окна которой светились. Гелий ушёл договариваться с археологами, а мы занялись делом. Олег с Анатолием выгружали ящики, я расстилал брезент, Николай стоял рядом с батоном колбасы под мышкой. Казаки курили.
— Это поле или не поле? — спросил Николай.
— Это? — остановился я ящиком в руках Олег. — А как же, поле, как не поле, вишь, костерок горит. Оттуда Мамай и припёрся.
— За это надо выпить! — бросил на брезент колбасу Николай.
— А как же, выпьем, как не выпить, — осторожно поставил ящик Олег. — Какая ночь, а?! Дождь, ветер, ночь — и мы на Куликовом поле! Нет, ты чувствуешь? Земля поёт!
Поэт — он и в Африке поэт. Но говорит хорошо. Казаки полезли в РАФ за гармошкой.
Из церкви вышли Гелий с начальником археологов. То, что с начальником, было видно сразу: чёрная борода, весёлый изучающий взгляд, некоторая вальяжность в речах и движениях.
— Рады, очень рады приветствовать попутчиков по истории! — пожал всем руку археолог. — Какими путями к нам пожаловали?
— Что значит — путями?! — перестал разливать водку по стаканам Олег. — Каждый русский должен побывать на Куликовом поле.
— И нерусский тоже! — отчеканил Николай. — Чтоб знали…
Он замолчал на полуслове, осмысливая сказанное.
— Побывать — это конечно, — усмехнулся археолог, — но мы здесь уже лет десять работаем, и впервые такая представительная делегация. Нет, я очень рад, вы не подумайте, всё покажем, расскажем, на ночёвку устроим. Храм у нас большой, места всем хватит.
— За Куликово поле! — вручил ему стакан Олег.
— Это наш главный тост, — бережно принял стакан археолог.
Мы выпили до дна.
— Борис Михайлович наш человек, — пошевелил усами Гелий, будто и он участвовал в общем деле.
— Не ваш, а наш, — сказал Николай.
Он был единственный, кто не справился со своим стаканом.
Борис Михайлович кликнул товарищей, и те сноровисто разожгли костёр. Несмотря на накрапывающий дождь, костёр горел хорошо. Впрочем, дождь этот не мешал и нам.
— Как речка называется? — кивнул в сторону обрыва Олег.
— Непрядва.
— Та самая?!
Олег вскочил, сбегал к обрыву, посмотрел в темноту. Внизу за рекой расстилалось огромное пространство, это чувствовалось по разреженности воздуха, по двум-трём огонькам далёких костров, по сполохам зарниц, играющих на краю земли. Да, перед нами в необъятной ночной мгле лежало Куликово поле.

— Много накопали? — уважительно придвинулся к Борису Михайловичу Анатолий, который в принципе не пил, но сегодня себе позволил.
— Чего?
— Ну, оружия, доспехов, останков воинов… Ведь тут десятки тысяч человек погибли!
— Этого почти нет, — взял кусок колбасы и целиком засунул в рот Борис Михайлович. — В девятнадцатом веке мечи и наконечники копий ещё попадались, а сейчас…
Он махнул рукой.
— Как, совсем ничего нет?! — поднялся на ноги Олег.
— За двенадцать полевых сезонов два наконечника нашли. Зато остатков глиняной посуды много.
— Черепки? — не верил своим ушам Олег.
— Ну да, черепки, истинное золото археологии. Без них ничего бы не узнали о предках.
— А что вы раскапываете? — вмешался Гелий.
— Засеки, укреплённые поселения на засечной черте. Первые пограничные заставы на Руси.
— Нет, погоди, — налил себе в стакан Олег, — может, вы не там копаете?
— Мы всюду копаем.
— И что, ни наших костей нет, ни татарских? — далеко отвёл руку со стаканом Олег.
— Кости одинаковые, оружие отличается, — улыбнулся Борис Михайлович.
— Так, может, и Куликовской битвы не было?!
— Битва была, только не такая, как в письменных источниках. Раз в десять меньше народу участвовало, с той и с другой стороны.
— Что значит — в десять? — недоумённо посмотрел на стакан Олег. — Сколько наших было?
— Тысяч тридцать воинов, у каждого три-четыре слуги. Да и эти вряд ли на поле поместились бы.
— Как это — вряд ли?! Это же Куликово поле!.. — Олег махнул рукой, не обращая внимания на пролившуюся влагу.
— Правобережье Непрядвы, где происходила битва, в четырнадцатом веке было густо изрезано лесистыми балками. Из-за этих самых балок ни наше, ни татарское войска не могли развернуться по фронту. Знаете, сколько километров занимала бы по фронту двухсоттысячная, как в летописи, рать?
— Сколько? — задать вопрос достало сил у одного Николая, и этому никто из нас не удивился.
— Восемь-десять километров. А здесь всюду балки. Войско не смогло бы ни выстроиться, ни ударить. Да ещё обозы. Так что реально, я думаю, сшиблись по десять тысяч воинов с обеих сторон.
— А Пересвет с Челубеем?!— закричал Олег. — Может, и их не было?
— Не было. Вернее, нет материального подтверждения сего факта.
Олег всхлипнул, мотнул головой и одним глотком осушил стакан.
— Так, ребята, — сказал он, понюхав рукав куртки, — мне здесь делать нечего. И вам не советую. Если у этих не было Пересвета, они хуже врагов иудейских. Истинно говорю — хуже врагов! Кто со мной?
— Куда? — Николай с трудом поставил стакан на ступеньку храма.
— К памятнику Куликовской битве. Сколько до него идти?
— Километров десять, — сказал археолог, — если напрямик.
— Туда? — не глядя на него, махнул рукой Олег.
— В противоположную сторону, — показал археолог.
— Всё, я пошёл.

Олег решительно шагнул в темноту, проигнорировав направление, указанное Борисом Михайловичем. Николай, спотыкаясь, проследовал за ним, но скоро вернулся.
— Может, на машине поедем? — высказал он вполне здравую мысль.
— Конечно, на машине! — радостно поддержал его Гелий. — Завтра утром и рванём. А где Олег?
— Ушёл.
Мы переглянулись. Я знал, что Олега, выпившего бутылку, не остановить. Знали это и остальные.
— Догоним? — посмотрел на меня Анатолий.
— Темно, — сказал я.
— Ладно, мужики, давайте к столу, — скомандовал Гелий. — К утру вернётся, я Олега знаю. Хороший поэт.
— Не то что некоторые, — встрял Николай, но его как бы не услышали.
— В начале девятнадцатого века от Монастырщины до Красного Холма местные крестьяне много выкапывали мечей, сабель, наконечников копий и стрел, медных и серебряных нательных крестов, монет четырнадцатого века, — примирительно сказал Борис Михайлович, — но погребальных курганов, к сожалению, не нашли. Так, отдельные кости.
— А после того, как начали вспахивать поле тракторами на глубину сорок сантиметров, — поддержал его один из помощников, Виталий, — и вовсе надеяться не на что.
— Как не на что? — удивился Николай. — На чудо уповайте.
Он трезвел с каждой минутой, и это не могло не радовать. 
Мы уселись по краям брезентовой скатерти. Казак Василий заиграл на гармошке и вполголоса запел.
— И мы, и Мамай шли издалека, — сказал я. — Каким строем двигались войска?
— Татары катились клубком. — Борис Михайлович достал из костра тлеющую головешку и прикурил. — Выпускали вперёд разведчиков, находили для стоянки удобное место и тысячами стекались отовсюду к ней. А русские шли колоннами, занимая по фронту километр.
— Змеёй ползли, — подсказал Виталий.
— Ну да, змеёй. С наступлением темноты устраивали привал.
— А литовцы? — спросил я.
— Ягайло? — посмотрел на меня Борис Михайлович. — Об этих вообще ничего не известно. В битве не участвовали — какие могут быть следы?
— На один день не успели, — вскинул поникшую голову Николай. — А успели бы — Господь, как водится, встал бы на сторону сильнейшего.
— Ну, ты даёшь! — отодвинул от него стакан Гелий. — Шёл бы спать в машину.
— Тебе Дмитрий Донской не то что взвод — отделение не доверил бы, — пренебрежительно оттопырил губу Николай. — Пред-датель…
— Кто предатель?! — взвился Гелий.
— Я сказал — пис-сатель.
Мы заулыбались. Пис-сатель — это совсем другое дело. Но в рифму.
— Так вы, сударь, стало быть, демократ? — повернулся вдруг к начальнику археологов Николай.
Я ошалело уставился на него. Во-первых, меня сейчас напугало полное отрезвление собрата по перу, а во-вторых, в слове «сударь» поэт с глубокими хохлацкими корнями вывел в конце такую звуковую загогулину, каковой мне, потомственному бульбашу, не произнесть никогда: сударь-рь-рь.
— И вы, стало быть, полностью оправдываете нынешнюю власть? — продолжал греметь прокурорский глас пиита.
— Власть как власть, — пожал плечами Борис Михайлович, — не хуже монархии.
— Разложили по карманам народную собственность, а вы, стало быть, рукоплещете?
Худоба и немалый рост делали Николая похожим на жердь, торчащую в пустом огороде.
— В моих карманах пусто.
Археолог явно поддразнивал Николая. Я посмотрел на товарищей. Нет, никто не собирался вставать на его защиту. Пили, ели, закусывали.
— Олега не хватает, — подмигнул мне Гелий.
— Разграбили страну, американцам позволили управлять миром, на простых граждан напустили бандитов — а теперь, стало быть, и Куликовской битвы у нас не было?
— Была битва, была, — промычал с набитым ртом Виталий.
— Слишком часто говорит «стало быть», — с тревогой сказал мне в ухо Анатолий.
Но было уже поздно.
Николай залпом выпил водку. Ноги его подкосились, он осел на бок, уронив голову на ступеньку, и уснул.
— Вот что значит не читать ничего, кроме газеты «Завтра», — сказал Борис Михайлович.
— Хорошая газета, — мрачно глянул на него Анатолий, — не то, что ваш «Масонский сексомолец».
«На смену павшему бойцу встаёт другой, — подумал я. — До утра может ни одного не остаться. Но бьются хорошо».
— Да ладно, мужики, — абсолютно не дорожа напитком, разлил по стаканам водку Гелий, — объединяться надо. Мало того, что пьём с утра до вечера, ещё и глотки рвём друг другу. До поля битвы не дотянем…
— Дотянем, — уверенно сказал Анатолий, — казаки за сутки ещё ни грамма не выпили.
Действительно, казаки-охранники, поначалу казавшиеся мне бутафорскими, в наших бражных играх никак не участвовали. Спали, ели, играли на гармошке, пели «Чёрного ворона» — и не пили водку. Это окрыляло.
— За казаков! — сказал я.
Писатели с археологами выпили стоя до дна.
— А теперь на покой, — со стоном разогнул поясницу Гелий, который не пригубил даже за казаков. — Завтра тяжёлый день.

Казаки разом поднялись, аккуратно подхватили Николая под руки и унесли в церковь, где были приготовлены для нас раскладушки.
Я посмотрел в сторону Куликова поля. В его чёрной глубине по-прежнему играли сполохи зарниц. От Непрядвы сильно несло сыростью. Где-то в этой непроглядной темени шёл к памятнику участникам Куликовской битвы Олег. У меня не было сомнения, что он до него дойдёт.
Я вспомнил строки из летописи: «Осень бо тогда бе долга, и дние были тёплые, а ночи светлы со воздушнею теплотою».
Да, рука Господня помогла тогда русским и белорусам, не дав им столкнуться на Куликовом поле.
Простирается ли она над нами сейчас? Это было никому не ведомо.
Гелий разбудил нас в семь утра.
— Вставайте, в музее ждут к девяти.
Борис Михайлович притащил ведро воды, мы умылись, поливая друг другу на руки из кружки.
— Похмелимся? — выудил из ящика недопитую бутылку археолог.
— Не надо, — отвернулся от него Николай.
Из-за угла храма вдруг появился Олег. Был он мокрый, грязный и злой.
— Ты где был? — недоумённо уставился на него Николай.
— Где-где… в музее! — Олег выхватил из рук археолога бутылку, налил четверть стакана и выпил. — Целую ночь шёл, а эти…
Он обвёл брезгливым взглядом остатки пиршественного стола. На соседних деревьях закаркали вороны, которым тоже с него кое-что перепало, но многое ещё и осталось.
— Ладно, поехали, — распорядился Гелий.
Он был в парадной форме — блестящие сапоги, лампасы, застёгнутый на все пуговицы мундир, кокарда, на груди крестик. И никто, включая Николая, сейчас ему не стал пенять или перечить.
Машина тронулась, и я вновь долго смотрел на фигуру человека, который нас провожал. Археолог совсем не был похож на отца Льва, и он не помавал рукой, а размахивал бутылкой, но что-то их объединяло.
— Олег действительно ходил к памятнику или в кустах спал? — толкнул меня в бок Николай.
— Туфли больно грязные, — сказал я.
Я подумал, что Сергий Радонежский на Куликовом поле никогда не был. Храм-памятник в его честь стоит, но сам он на берегах Непрядвы не молился. Однако разве существуют расстояния для молитв? Ни времени несть, ни расстояния, одна лишь воля Божья. «Победиши супостаты твоя», — так он сказал Дмитрию.
Однако странно, что так долго не было образа Сергия на Куликовом поле в нынешние времена. Вот и могилы павших воинов никак не отыщутся… Велики силы бесовские, но и они в конце концов расточатся. Превозмоги себя — и тебе воздастся.
Мы внесли в Свято-Сергиевский храм икону преподобного игумена Сергия.
Высоко над полем сияло жаркое солнце, где-то рядом с ним звенел жаворонок, ниточкой звука соединяя землю и небо.
Отец Глеб в торжественном одеянии освятил икону и отслужил панихиду по павшим в Куликовской битве воинам.
И все мы вдруг поняли, что молитва Сергия и есть нить, связующая века.
В храм вошла чета новобрачных — он в чёрном, она в белом, всё честь по чести — и робко замерла у входа.
— Прям из-за школьной парты выскочили, — сказал Олег. — Для них ведь икону сюда привезли. Как думаешь, устоят они в новом тысячелетии?
— Обязаны! — громко отчеканил Николай.
Новобрачные испуганно оглянулись на него.
Отец Глеб подошёл к ним и благословил.
И я подумал, что битве между светом и тьмой продолжаться и в третьем тысячелетии от Рождества Христова. И она, эта битва, будет яростнее и страшнее прежних.