Эол, Серёга, Жилбыля и другие
Эол, Серёга, Жилбыля и другие
Реквием по красному дельтаплану
...Непобедимо синий завет:
Небом единым жив человек!
Андрей Вознесенский
Тогда болоньи были в моде, как ныне джинсы. И пели «Битлы». И над российскими холмами не летали дельтапланы.
Потом болоньи сморщились, как апельсиновая кожура. Новые кумиры зашептали, закричали, запели. И я увидел дельтаплан. Как сердца силуэт — дельтаплан. Как устье реки — с самолёта.
Парнишка («Послушай, как тебя зовут?» — «Серёга!» — «Послушай, сколько лет тебе?» — «Семнадцать!») стоял на склоне Машука, где братья-архитекторы Бернардацци поселили в своё время Эола.
— И ты на этой штуке полетишь?
— Конечно! — Болоньи всех мыслимых цветов и оттенков, сшитые нитками, леской, — Серёгин дельтаплан. И скоро — выпускные. Ho уж какие тут экзамены...
— И ты на этой штуке полетишь?
— Конечно!
A майский ветер отпускал пощёчины.
(Так было уже не раз — во сне. Разбег... Толчок. Беги! Подпрыгни! Ho притяженье пригвоздит тебя... И аритмичный бег, и беспокойный сон. И вдруг — полёт! Потом, подушкой остудив щёку, ты понимаешь, что на земле. И нужно в школу, где физик регулярно выставляет двойки, не зная о твоих аэродинамических расчётах...
Где ждёт Маринка, одноклассница, подарившая новёхонький плащ для странной штуки — дельтаплана...)
Серёга разбежался, подпрыгнул. Повис на хитроумно переплетённых верёвках. И — полетел!
Hy сколько он летал?! Hy пять минут... Hy семь. Ho это был полёт!
Что там воздушные шары, бумажные змеи, кордовые модели самолётов и даже ТУ, простреливающие небо?!
Я ожёгся о Серёгину руку.
— Что такое полёт? — задал я наивный вопрос.
— Полёт — как мысль. Как мысль моя, как мысль Циолковского... — ответил Серёга. Потом, помолчав, выпалил скороговоркой: — Полёт — и не просто в кресле самолёта! Ты замечал, самолёт похож на стальную иголку, в которую вдета реактивная нить?..
Мы не виделись лет пять-шесть.
…Дельтапланы вошли в моду. И над горой Юца кружили разноцветные птицы. Что там Серёгины минуты в воздухе?!
Уже — часы... Что там Серёгины десятки метров над землёй?!
Теперь — сотни...
Гора Юца стала своего рода Меккой для всех дельтапланеристов Союза. И Юстас Пушкавис из Вильнюса полушутя-полусерьёзно говорил:
— Остап Бендер обещал открыть Нью-Васюки... Мы на Юце международный центр дельтапланеризма построим, да...
Так вот: с Серёгой мы не виделись лет пять-шесть. Я слышал: в армии отслужил. Учился в авиационном. Бросил. Работал монтажником. Женился на Маринке — той самой, подарившей свой новый плащ для странной штуки — дельтаплана.
— Летает? — спрашивал Серёгиных друзей.
— Летает, неугомонный.
…И снова — май. И снова — ветер... Церквушка, как скала, на склоне Машука. Я стою на дороге, брошенной к подножию как трезубец: влево, вверх, вправо.
A над крестами, как весеннее облачко, дельтаплан. Всё ближе. Ближе. A значит, ниже.
Старушки, застывшие на дороге, ведущей к церкви, запричитали:
— Креста на них нет!..
— Демоны, не иначе, безумцам потворствуют!..
Я снова ожёгся о Серёгину руку...
— Здорово! Летаешь всё... И не страшно?
— Помнишь, я говорил тебе: полёт — как мысль... И мысль — полёт!
— И что — без травм, царапин, синяков?!
— Три месяца назад руку сломал. Маринка сказала: «Ещё раз полетишь — уйду!»
Через месяц «крылатые» люди нашли новое место для полётов.
Встречу назначили у западного склона Бештау, где маки, кроваво-красные маки показывают дерзкие языки заходящему солнцу.
Приехал и Серёга. Кто-то привёз кинокамеру. — Тридцать... Сорок минут… И жёлтые, оранжевые, синие дельтапланы начали жадно глотать воздух. Увидев красный Серёгин аппарат, ребята стали присвистывать-приговаривать:
— Hy ты даёшь, старик!
— Жар-птица, не иначе!
— Осторожнее, Икар! Крылья не обожги…
Стрекотала кинокамера. Мы молчали. A дельтапланы кружили над щербатыми зубами скал, над склоном, кричащим красным...
Серёга разбежался. Взлетел мощно и уверенно...
Порыв ветра. Уже не пощёчина. Оплеуха.
Серёга попытался выровнять крыло.
Я закрыл глаза. И услышал, почувствовал: это всё...
А на скале трепетал лоскуток крыла, как лепесток мака.
Бессмысленно уже стрекотала кинокамера.
Ax, самолётик — стальная иголка.
След реактивный — резкая нить...
Великолепье попытки недолгой
Это паденье остановить!
Я не хочу произносить слова: цена ошибки. Конечно, Серёга ошибся. Ребята объяснили мне потом, что он выбрал неправильный угол атаки. Говорят, пилоты, как сапёры, ошибаются один раз. Дельтапланеристы — тоже.
Так что же?! Цена ошибки — смерть? Нет! Полёт! Cepёга был пилотом духа. И стал красным облаком, каждый вечер проплывающим над склоном Бештау…
Новелла написана во время
вступительных экзаменов во ВГИК — в августе 1980-го.
Минимальная авторская редакция — декабрь 1988-го…
Волшебная поляна
По просёлочной дороге катит оранжевый москвичонок. За рулём — сероглазый мужчина с красивой седой бородой. Он ещё крепок. Но сидящий рядом мальчишка, лет четырёх-пяти, упорно называет шофёра дедом.
— Дед, а почему и ты, и я — Семён?! По радио часто слышу: «Жил-был-я… Жил-был-я…» Кто такой Жилбыля?! Смешное имя, правда, дед?
— Сеня, не отвлекай! Я — Семён! Сын мой, отец твой, — Семён, вот и ты… Жил-был? И я жил, и он был, и ты живёшь-бываешь…
Слева от дороги — ромашковое поле, справа — цветущая гречиха. Москвичонок резво — кубарем-кувырком, под горку — приблизился к сосновому бору.
— Деда, а скоро Волшебная поляна?! Ты обещал…
— Да вон же она, сто твоих шагов!
Мужчина выдвигает длинную стрелу радиоантенны, включает приёмник на полную катушку. Достаёт из багажника трёхколёсный велосипед.
Очень скоро дед и внук оказываются на поляне, окружённой старыми соснами. Из машины доносится: «Жил-был — я…».
Мальчонка делает круг, ещё один, то появляясь, то исчезая за коричнево-золотистыми стволами.
Мужчина присел на пень, раскурил трубку. «Жил-был — я…».
Лицо внука. Лицо деда. Крутящиеся педали… Солнце… Сосны…
После очередного круга на седобородого Семёна выезжает, тренькая велосипедным звонком, двойник — седобородый Семён…
(Стоит ли об этом?..)
1981, минимальная авторская редакция — 2011.
Восьмое чудо света
Вечереет. Автострада. На асфальте — местами чёткие, местами размазанные следы тормозных путей, замысловатые потёки бензина, масла.
Машины движутся, ещё не включив фары. Они проносятся мимо самодельного щита с указателем. Какой-то безымянный чудак смастерил его из куска картона. Что же написано на щите?
«Восьмое — (пронёсся жигулёнок) — чудо — (пролетела «Волга») — света».
Восьмое чудо света. Водители и их спутники, прочитав надпись, реагируют на неё по-разному. Но мало кто останавливается: мол, чепуха какая-то. Некогда! Некогда! Некогда!
...За рулём старенького москвича — парень в кожаной куртке. Приподнял дымчатые очки, прищурился. И поддал газу.
...В рафике едут геологи-бородачи. Их четверо. Притормозили. Остановились. Один из них подошёл к щиту, щёлкнул ногтем по надписи. Рассмеялся. А потом поднял большой палец вверх: «Во! Шутят ребятки!» Товарищи загоготали. И снова — шлейф дыма.
«Победы»… мерседесы… КамАЗы... «Чайка» мелькнула чёрной хохочущей дьяволицей… Долго у щита не останавливался никто.
Не спеша катит новенькая — с иголочки! — лада. Водитель показал спутнице надпись, мотнул головой направо: «Свернём?!»
В ответ — утвердительная улыбка.
Съезда с трассы нет. Только следы от машины, прошедшей туда и обратно. Сначала — полосы по гравию, по песку. Потом — по примятой траве. Как если бы двумя пальцами провели по запотевшему стеклу.
Они едут в молчании несколько минут…
Мужчина выходит. Ступает осторожно: боится испачкать фирменную «Саламандру». Вглядывается в сумерки. Пожимает плечами…
Прислушались, присмотрелись. И ничего не увидели, кроме стены камыша…
Его листья упрямо торчат вверх, как отросшие волосы солдатиков, уже отслуживших свой первый квартал. Камыши слегка шевелятся — дышит, дышит близкая вода…
Нужно ступить ещё шаг-другой, раздвинуть живую стену. Снять туфли, в конце концов подвернуть штанины…
Но — лень… Но — некогда… Да и костюм новый — под цвет лады.
Мужчина резко разворачивает спутницу, подводит её к машине. Нервно включает зажигание. Поехали!
У щита он остановился. Неторопливо достал канистру с бензином. Брызнул на надпись. Поджёг картон зажигалкой. И беспечная лада умчалась в угасающий вечер…
Старик на мопеде, боязливо едущий по обочине шоссе.
Успел прочитать на догорающем картоне: «… чудо све…».
Притормозил. Решил свернуть?! Ухватив под мышку мопед, спустился с крутой насыпи. Протрясся по влажной от росы колее. Упёрся в стену камыша. Неуклюже слез с седла. Постоял в раздумье. Закатал — выше колен — брюки. Похлопал по карманам пиджака: папиросы, спички на месте? И медленно-медленно стал раздвигать чуть шевелящиеся от ветра листья…
Он увидел солнце. Красное, уставшее. Над самым краешком воды. И озеро — круглое, как закатное солнце. Лежащий на воде диск слегка дрожал — от центра расходились круги. Это вспугнутая рыба ухнула в глуби ну. А по ободу озера и по ободу солнца вращались-кружились желтеющие листья, опавшие с ивы, стоящей по колено в воде.
Старик присел на корягу. Прикурил. Показалось — от угасающего луча…
И увидел, как медленно и важно плывут восемь огарей. Их перья — и без того красные! — кажутся огненными: ведь солнце ещё не потухло. Птицы беззвучно режут воду. Долго тянется за ними след, рассекающий озеро пополам.
Они плывут прямо в закат и, кажется, сгорают в нём.
Ещё одна папироса — и солнце утонуло в озере. Едва различим силуэт старика, сидящего на коряге… Звёзды весёлыми светляками начинают пляски на воде.
…Утро. На обочине автострады, у обгоревшего столбика, старик из куска жести мастерит указатель:
Восьмое чу…
Киноэтюд впервые опубликован в сборнике
лучших студенческих работ ВГИКа,
в начале восьмидесятых.
Минимальная авторская редакция — август 1999-го.
