Артист и капитан

Очень пожилой человек, что было заметно по неловким, неуверенным движениям, одежде, не совсем опрятной, немодной, вошёл во двор между высотными домами и принялся тыкаться в закрытые двери подъездов, а то и просто в углы соприкосновения стен. В пространстве двора не нашлось ни единой живой души, что могла бы помочь в неясных и безуспешных поисках старика, и он уже добрался до выхода, откуда и появился здесь и тут ему навстречу попался мужчина богемного вида - длинный волос, широкополая чёрная шляпа и неясно-белого цвета долгополый плащ. 
- Что ищите, папаша? – участливо спросил художник, сразу заметив растерянность пожилого человека. 
- Улицу, - ответил тот. 
- Улица здесь, - махнул рукой в сторону выхода мужчина. – Октябрьской называется с известных времён. 
- Нет, нет, - суетливо зашевелил пальцами рук перед лицом случайного собеседника старик. – Мне нужна Адмиралтейская улица. 
- В городе нет такой улицы. Да и моря рядом тоже нет. Моряков никогда здесь не бывало, а уж адмиралов и подавно, - попытался шутить ответчик. Но старику было явно не до шуток:
- Не может такого быть. Я ведь пришёл сюда с этой улицы. У меня там квартира, в доме под номером тридцать. Я там живу. Вышел в магазин за покупками и вот как-то нежданно заплутал и сюда попал.  Место показалось знакомым, дворик похож на наш…, – старик повёл рукой вокруг. 
- Удивительно, но этот дом тоже стоит под номером №30, но на другой улице. А номер квартиры своей, вы помните? – спросил мужчины, видимо, не совсем уверенный в памятливости старого человека. 
- Тридцать шесть, да-да, именно №36. отчего же мне этого не помнить? А заблудился я нечаянно и в первый раз. И с головой у меня всё в порядке. А сам я морской капитан, в отставке, - представился старик.
- Простите, я ничего такого и не подумал, но вот в этом доме, в квартире №36 – живу я. И даже прописан. А морских офицеров в нашей семье отродясь не бывало, - опять шутил жилец дома.
-  Нет-нет. Я не могу такому поверить, - старик совсем расстроился, движения его стали нелепы, он подтянул руки к лицу собеседника, крутил ими, пытаясь доказать что-то эдаким способом. -  И дом и квартира есть, а улица не та? Вы, верно, шутите, - он просящее заглянул в лицо собеседника, остановив жестикуляцию рук в умоляющем жесте.
- Ну, что ж, пойдёмте, я покажу вам своё жилище, а после будем искать вашу улицу, - и мужчина подхватил старика под локоть. Они миновали двор и вошли в подъезд.  Старик даже не упирался и было очень заметно, что он смертельно устал от поисков своего дома, а может, от невыясненности причин растерянности своего нынешнего положения и хозяин буквально втащил случайного гостя на нужный этаж и провёл в квартиру. Гость огляделся и со словами: 
- Нет-нет, это не мой дом, - стал пятиться к выходу. Хозяин преградил ему путь к отступлению и принялся уговаривать:
- Да никто и не собирается вас здесь оставлять. Выпьём чаю, отдохнём и начнём поиски вашего дома. - Старик перестал противиться, позволил снять с себя куртку, и хозяин провёл его в комнату, усадил на диван, где гостя одолела дремотная усталость, он ослаб, закрыл глаза и отошёл на время от всех происходящих вокруг него событий.  Мужчина принёс из другой комнаты подушку, плед – уложил гостя и присел рядом в кресло.  Равновесия в мыслях не получалось – улица Адмиралтейская там не находилась и надобно было ждать пробуждения гостя и уверенности в сознании для поиска выхода из положения, никак не ожидавшегося ещё совсем недавно.

Сегодня он вернулся домой с работы, из театра, прямо с репетиции в растревоженном состоянии души, в голове носились мысли, не соответствующие нынешнему расположению событий. Старик вернул его в реальный мир с его мелкими, странными случайностями, имеющими, однако, огромное значение для живущего здесь человека. Как для старика эта потерянная улица с названием – Адмиралтейская. Сам он думал до этой встречи о спектакле, новой постановке «Ревизора», где одолжен был играть главную роль. Молодой режиссер из ранних, но скороспелых, предложил театру своё прочтение бессмертного творения Гоголя. Прочтение этого сценария постановки вначале забавляло, после первых репетиций насторожило труппу, а потом и вовсе стало раздражать. Подмена классического понимания произведения во всём – костюмах, игре актёров, тональность реплик и монологов явились актерам тяжким трудом непонятности перевоплощения в сценах, реально приближенных к повседневной жизни. И хотя эту самую жизнь актёры театра видели лишь изредка в суете улиц, магазинов и по телевизору, но она никак, по их мнению, не могла соответствовать мышлению писателя, жившего в другом веке. В замысле молодого гения, от классики в искусстве лицедейства не оставалось почти ничего реального, профессионализм старой актёрской школы оказался дилетантством в понимании модерновых изысков сцен трагизма и комедии. Будничность событий и усреднённость актёрских действий в них, парализовало попытки проявления сценического таланта: приехал ревизор, зашевелилась вороватая публика, все дают взятки, он берёт, спит сразу и с мамой и дочкой и никакого самопожертвования в игре – вышел на сцену, плюнул в зрительный зал, в душу, ожидавшую пришествия творца и ушёл, никого и ничего не изменив, не затронув тайных чувств в сердце зрителя – трепетных и чистых. На сцену, в лице молодого режиссера, карабкалась усталость человеческой жизни, повседневность и скука. Творческий труд актёров обещал превратится на сцене в унылую подёнщину, а сам сценарий напоминал схему обычного хозяйственного аудита. Известные актёры отказывались от ролей, не желая жить обычной жизнью торгашей и жуликов.  На их место вставали безымянные актеры, поверившие, что эта роль будущее доверие их ранее незамеченному таланту. Ещё никто не верил в эти поразительные перемены сценической жизни, но душевный надлом уже поразил часть труппы, самую верхушку – наиболее талантливую и потому совсем невосприимчивую к пустоте на территории своей жизни.  Он тоже подумывал о выходе из спектакля, хотелось уехать от постылой работы в нём, пропасть где-то, исчезнуть. Никакие переговоры и увещевания в различных отделах культуры не помогали вернуть театру прежнее лицо. Новый режиссер ни с кем не считался, спокойно увольнял лучших актёров, развёл внутри коллектива подхалимаж и доносительство и то, что театр становился ареной закулисной борьбы с нравственностью в культуре лицедейства, мышиной возни, его не беспокоило. Он будто выполнял одному ему понятное задание – разваливал устои театра, нимало сумняшися в правильности своих действий. Отдел культуры при мэрии всячески содействовал этому чуждому для театра пришествию величавой посредственности на пост режиссера. Никого не волновал отток публики – часто полупустой зал – но это замечали актёры, страдали от этого невнимания, но их переживания не затрагивали режиссерского понимания или непонимания. Не желаешь смерти театра – иди, гуляй. А куда гулять из родного дома? Много лет прошло в театре – красивых, милых – лучших. Многие уже ушли, спасая душу от искушения к соблазнам новых явлений пролеткульта.
Но тут мысли его вернулись к старику, что с ним то делать? Он ведь не роль играет, а живёт по-настоящему, и улицу знает и дом, но только где же это всё находится? А Гоголь, где находился, когда «Ревизора» писал, в каком мире и в каком времени – в том своём или уже тогда видел наш современный быт людей? Оттого и сам разумом помутился, что в другую эпоху попал. Но тогда его повествования были интересны публике своей необычностью, нынче же такое столпотворение жулья происходит сплошь и рядом, и никто не поверит словам городничего, что можно смеяться над собой. В нынешнем мире смеяться требуется над другими, себя надобно беречь. Но вот для чего? Гость его человек, видно, заслуженный, многое повидал, довольно потрудился на благо Отечества, а улицу свою не может найти. Куда она подевалась, а, вдруг, она исчезла за ненадобностью? Старик теперь никому не нужен, заслуги его тоже, тогда и улица зачем, и дом тоже? Вышел он в магазин, а улица следом пропала, чтобы капитан не смог никуда вернуться и больше бы не досаждал никому своим присутствием. Так и Гоголь, когда написал о редком случае обмана – был интересен, а нынче такое сплошь и рядом творится – жулики матёрые и ревизоры им под стать и неожиданности никакой быть не может и те, и другие друг друга в лицо знают и ведают, что и кому отдать надобно, чтобы смело продолжать воровать. Потому и на спектакли ходят люди, которые ни ревизоров, ни денег больших не видели и готовые удивляться даже такому малому случаю мздоимства, о котором повествует Николай Васильевич. Режиссер же хочет приблизить события к современности, но из этого ничего не выйдет – исчезнет диковинная наивность прошлого времени и народ перестанет посещать театр. Зачем тратить время и деньги, когда всё это можно видеть в повседневной жизни? Но ведь актёр, в создании сценического образа своего героя, должен собственным разумом дотянуться до сути замысла писателя, вжиться в предлагаемую его таланту другую жизнь, уже кем-то прожитую во временах далёких и недавних, наполнить роль жизнью, поместив в неё свою душу, объединив её с духовным миром героя произведения. Но если режиссер искажает сценарий произведения, и ставит перед актёрами задачу, в которой не предполагается воспроизведение духовного мира героя, а лишь его движения в пустоте суетного мира, показа телесного праздника, как у земляного червя, нашедшего землю, изрядно сдобренную навозом. Великий писатель, наверняка, не ставил перед собой такой малой перспективы для своих героев.

Но что делать со стариком? Он так крепко спит, видимо, чувствуя себя в безопасности после долгих скитаний в поиске улицы Адмиралтейской. Актёр взял телефон и отправился на кухню, чтобы позвонить куда-то, где должны знать про улицу с морским названием и при этом не мешать гостю отдыхать. В справочном бюро, после недолгого молчания, ответили, что в городе такой улицы нет, но есть в соседнем посёлке городского типа, имеющим странное название «Забугорный», и даже сопроводили ответ пояснением – там, в начале рождения посёлка селились отставные военные, в том числе и морские офицеры. Вопрос был решён, осталось только дождаться пробуждения гостя. Хозяин квартиры успокоился, мысли в голове его стали проще, он даже положительно подумал о роли, которую ему предложили на телевидении и обещали хорошо заплатить, но решение не приходило, дух театрального актёра противился этому понижению статуса в своих глазах. Но теперь он, вдруг, решил согласиться, а почему бы и нет, сыграть какого-нибудь банкира или бандита – они тоже люди – Хлестаков нисколько не лучше в моральном отношении, но ведь вызывает симпатию у зрителей к своим проделкам. А в наше время эта его мелкая развращённость, одинокая и неуверенная, замечательно выписанная Гоголем, обрела всеобщее мысленное повиновение в таких масштабах, что редко какой-нибудь человек откажется принять тот или иной образ – банкира, убийцы, вора, дабы приблизиться к власти имущих или к могуществу золотого тельца. Но он только артист и совсем не натурально станет одним из них, а лишь отыграет роль и вернётся на сцену, в театр. 
Он услышал, как в другой комнате зашевелился старик, но не стал выходить к нему навстречу, а поставил на плиту чайник и решил заварить для гостя свежий чай. Это была единственная в его жизни блажь – пить свежий, крепко заваренный чай, всё остальное время проживания на земле занимала сцена. Быт мало заботил его мысли - было где переночевать, выпить чаю, все остальные события происходили в театре. Там иногда возникала любовь к женщине, вначале щедрая на ласки, но переменчивая «как ветер мая». Любовные связи в актёрской среде существовали от начала репетиций нового спектакля и заканчивались его постановкой и никаких разговоров о жизни вместе, семье, не велось. Шли спектакли, одна жизнь сменяла другую, а своя незримо шла рядом, удивлённая отсутствием должного внимания к себе единственной.
Старик вышел на кухню немного обескураженный своим присутствием в незнакомой обстановке, но хозяина узнал и сразу успокоился. Он, видимо, отдал много сил поиску улицы Адмиралтейской, и усталая память начисто выветрила события, предварившие его попадание в чужой дом. Актёр напомнил гостю о случайности их встречи, налил чаю, и они продолжили беседу как давно знакомые люди. Старик никак не мог вспомнить, как он попал в город - помнил, что сел в автобус, а вот почему оказался здесь не понимал, но всё же был спокоен потому, что гостеприимный хозяин пообещал в скором времени доставить его по месту жительства.
Они ещё немного посидели за столом, но старик опять засуетился, и актёр понял – надо ехать. Когда пришли на остановку автобуса, стало понятно, почему старик попал в город и заблудился; автобус останавливался недалеко от места, где они потом встретились, поиски улицы Адмиралтейской начались отсюда, сразу после выхода из автобуса. Всё время ожидания транспорта старик часто спрашивал, мол, правильно ли выбран маршрут и не окажутся ли они в совсем неизвестном месте, но когда увидел подъезжающий автобус, номер маршрута, то радостно закивал головою и уже без вопросов погрузился в салон транспорта. Он узнал и сам автобус, на котором, видимо, не единожды, а долгое время, ездил по своим делам.
В пути каждый из них думал о своём; старик о молодых годах службы в морском флоте, где он, бравый офицер, имел уважение команды и высшего руководства, ходил на боевых кораблях к дальним берегам океанов и морей, в плавание, где команда выполняла сложные задачи боевых учений. Нет, на войну он не успел, возрастом не вышел, но это обстоятельство нисколько не умаляет его воинских заслуг перед страной. Один только Карибский кризис (так называлась ситуация, созданная кровожадными политиками вокруг Кубы), в развитии которого один опрометчивый шаг мог бы обратиться ядерной войной между сверхдержавами и стать мировой катастрофой. Именно тогда сдержанная решимость военных, уважение к своему и чужому воинскому долгу смирила взрывоопасное противостояние сторон конфликта. Дело военных, конечно, - война, но воинский долг – защита мира на земле. Много и потом находилось, как казалось, политически безвыходных ситуаций, но трезвость мыслей военных стратегов всегда склоняла чашу весов к миру. Он гордился своим умением найти компромиссное решение в частых противостояниях боевых кораблей на просторах океанов и морей. А что теперь? Даже на суше хватило ума потеряться. А скорее, не хватило ума найтись в простейшей ситуации. Спасибо этому человеку, что помог и приютил и чаем напоил, успокоил. Мир не без добрых людей, на том он и держится этот воинственно-горестный мир.

Его спутника, театрального актёра, занимали совсем противоположные стариковским раздумьям мысли. Что делать дальше в театре абсурда? Может убить режиссера? Но это совсем уж дикая мысль пугала своей новизной, не подготовленное к такому поступку сознание человека искусства. Придёт другой режиссер, ещё хуже потому, что лучшего не может быть, таково направление нынешних форм сценического лицедейства – опошлить мысли классиков литературного наследия. Мол, мы-то знаем, они думали по-другому, по-нашему, но недосказали, а мы вам дадим новое прочтение замысла классиков, и тогда получится то, что надобно вершителям нынешнего сценического искусства – всемирный бордель в театре и жизни. А кому это надо? Кому-то надо, чтобы всех согнать в стадо – мычащее, блеющее, совокупляющееся и испражняющееся всюду и на всё. Унавозить все возделанные поля культуры, но не для удобрения их, а для вони, чтобы напрочь воротило от всяких там непреходящих культурных ценностей. Чего у них там такого было, если всё, как у нас? Пьют курят, да трахаются и у Шекспира, и у Мольера, и у Чехова, а у Гоголя и подавно. И вообще, все они эти классики – сумасшедшие. Дядя Моня так сказал. А уж он знает, сколько лет в суфлёрах, все роли выучил, но играет свою, порученную ему самим дьяволом. Так получилось в нашей стране? Одни здесь всей душою живут, а другие, по некому тайному заданию, в суфлёрской будке, и говорят чужие слова, поучают. Когда-нибудь они выйдут из неволи суфлёрского пространства на сцену и сыграют содом и гоморру прямо на наших порушенных святынях и споют песню о великой свободе от всего. И начало тому разрушению положено. В театрах, литературе царит новый пролеткульт, юродствуют бездари. И юродствуют не ради Христа, а ради обольщения низостью своих помыслов.
И ты сам тычешься в этой жизни глазами из стороны в сторону, а тебя мордой стараются ткнуть в дерьмо и приговаривают – это де, то самое, что тебе нужно, чего ещё можно желать. Какой там Гамлет-мамлет, иди, сыграй бандита и будешь знаменитым, как Сонька-золотая ручка, как Серёга Безруков. Вот-вот, живёшь, как этот самый старик, что потерялся даже не в белом свете, а в чужом дворе. А раньше умел прокладывать путь в океане. Тае всё и меняется, но не вверх, а вниз.
Ну, вот и посёлок Забугорный. Симпатичный такой городок, аккурат между небольшими холмами расположен, отсюда и название, наверное, взял. Объявилась и улица Адмиралтейская – прямо в автобусе о ней сказали, не надо искать.
Вышли из автобуса актёр и старик и дом сразу нашли и квартиру. Провожатый стал прощаться, но хозяин нашедшегося жилья заупрямился, стал собирать на стол из желания угостить доброго человека за труды. Вынул всё, что находилось в холодильнике, даже нашлась бутылка коньяка из какого-то давнего времени – пробка бутылки покрылась въедливой пылью и пришлось смириться с ролью почётного гостя, он стал помогать хозяину, засунул всё лишнее обратно в ледник, поставил на плиту чайник, и они присели за стол.

О чём они хотели поговорить? Люди разных поколений, несовместимых профессий, чуждых друг другу мировоззрений и, наверное, непримиримых для доверительного разговора мыслей и суждений.  Но это в другое время они не смогли бы вести долгую беседу – так о погоде, здоровье. Но сейчас им явился тот самый случай, что сближает людей – один узнал о своей старческой слабости, другой был расстроен невостребованностью своего таланта. И тут им не требовалось никакой помощи слабосильной старости и совета действиям актёра, а только участия в некоем пространстве той беды, пришествие которой они уже успели ощутить, но не осознать. Этот разговор должен был привести их к самым различным результатам – старика к жизни в согласии с немощью, актёра к нахождению выхода из положения искусственно создаваемого в театре. 
Закипела вода в чайнике, и актёр разлил чай по чашкам, но разговор не начинался, собеседники что-то обдумывали, наверное, очень важные мысли копились к этому разговору и только начинали объединяться в нужные слова. «Ну вот, я и дома, - начал разговор старик. – Но мне кажется, мои дальние путешествия на этом свете закончились. Только во сне можно будет ходить по морям и океанам, а в жизни не далее двора у своего дома. Как-то всё очень просто свершилось – совсем недавно смелый и сильный морской офицер, прошедший через штормы Тихого океана и штили Атлантики, потерялся в трёх соснах, то бишь на небольшом пространстве суши, где в отличие от необъятного царства воды, есть различные указатели и названия мест и направлений всех, давно изведанных путей. Но теперь придётся смириться с наступившей старостью и как-бы, подчас, не хотелось встать в полный рост, распрямиться и запеть песню о гордом «Варяге», надо помнить, что жизнь остаётся только в прошлом и теперь надобно думать о спасении мятежной своей души. Если после земного существования человек, не приемлющий зла земных благ, обретает жизнь вечную, то, наверное, там, в незримых нам местах обитания праведных душ, тоже есть моря и океаны и корабли, бороздящие их воды. И можно уже теперь думать о радостной встрече со своим будущим и молиться о том, чтобы оно состоялось в том новом бессрочном мире. У меня остаётся надежда и возможность жить ею», - актёр слушал, не перебивая и додумывая слова старика, примеривал сказанное им к себе, к своему положению, создавшемуся против его понимания жизненных целей. Слова о душе, не приемлющей зла земных благ, очень подходили к его нынешнему внутреннему состоянию борьбы между добром и злом – духовным величием и шутовством. Его душа отрицала явление мерзости постмодерна, как начала новой духовной реальности в сценическом искусстве и жизни. И это была не отсталость разума актёра старой школы, а, скорее, акт неповиновения высокомерности шутов и шарлатанов, именующих пороки добродетелью. Ему надо оставить театр на некоторый срок, переждать время душевного разброда, как этот старик решил смиренно прожить оставшуюся жизнь, для вхождения в новую – лучшую, и, может быть, поступить на другую сцену, где живо творчество и почитается талант, но в рамках классического театрального искусства, где блистали великие актёры, дополнить красоту мира, а не обратить чувственный взгляд публики к пошлости, выдавая безнравственность своей бездарности за требование нынешнего времени. «Нынче другое время», - говорят режиссеры-ремесленники, перерабатывая классические сценарии спектаклей в жуткие сцены из жизни Содома и Гоморры. Нет никакого другого времени – есть продолжение жизни и она должна быть, если даже не всегда талантливой, то навсегда честной, на все времена.

Уже подъезжая на автобусе к своему дому, актёр понял, что старик, плутавший во дворе, вдруг, с его помощью нашедший себя и дом, помог и ему разобраться в своей жизни, найти выход из тупика, обрести надежду на то, что человек, не приемлющий зла земных благ, всегда отыщет достойное место для своего пребывания в этом мире. Поэтому он уйдёт из театра, заработает на телевидении денег и будет ждать настоящей роли в спектакле, у которого есть будущее и оно должно быть достойно вечной жизни мира его души, души артиста, не приемлющей мерзости человеческого бытия.