Ромкина коса

Кто-то скупо и чётко нам отмерял часы
Этой жизни короткой, как бетон полосы,
А на ней, кто разбился, кто взлетел навсегда,
Ну, а я приземлился - вот такая беда...

     Светлой памяти не долетевших, не вернувшихся, взлетевших навсегда, моих друзей - посвящается. Тем, кто узнал себя - не обижайтесь, если что-то не соответствует действительным вашим характерам... Я захотел вас видеть такими.

С искренней признательностью,
Виктор Марченко

Колыма

Тяжеленая тачка с опилками нахально не желает попадать обледенелым колесом на, лежащую на снегу, не очень широкую доску, норовя досрочно освободиться от груза безответственно вывалив его, в ближайший сугроб. Неописуемое удовольствие - вывозить опилки из-под пилорамы при минус сорок пять в полярную ночь. Вывоз опилок - единственная операция в сложнейшем технологическом процессе производства ценного строительного материала - досок, которую, посовещавшись с заместителем, учитывая мою, столь необходимую в пилорамной промышленности, специальность -  пилот Гражданской авиации, бригадир счёл возможным мне доверить. После первой, отработанной на этой должности, недели, пришло озарение: никаких общественно-полезных досок этот громыхающе-лязгающий монстр не производит, а конечной продукцией являются как раз эти самые опилки. Причём производятся они с единственной целью - показать лично мне, Романову Виктору Сергеевичу, двадцати двух лет от роду, что Сизиф - просто разленившийся пляжный отдыхающий. Наравне с вышеуказанными служебными обязанностями, допускалось моё участие в разгрузочно-погрузочном обслуживании транспортных самолётов, которыми в зимний период (9 месяцев), завозится с материка всё: от гвоздей, цемента и листов сухой штукатурки для стройучастка, до тушёнки в безымянных обсолидоленных банках, сухой и свежей картошки, превратившейся, за время перелёта, в свежемороженую, - для торгующей организации с двусмысленным названием «Колымторг». Все прекрасно понимают, что это название происходит от названия печальноизвестной реки Колымы, а не от тюркского «калым», но улыбку это слово всё-таки вызывает. Во всём виноват мой хвастливый язык. Случилось так, что на последних, перед выпуском из училища, коротких каникулах, я умудрился довольно громко объявить, собравшимся друзьям - одноклассникам и однодворникам, что детская мечта - полярный лётчик сбывается, и распределение на восток Чукотки, в Уэлен - у меня в кармане. Моя матушка - услышала. В её нежно-любящем материнском сердце моментально возник план спасения любимого чада от употребления в пищу свирепыми белыми медведями, которые (это всем известно!) - табунами бродят по Уэлену, питаясь, исключительно зазевавшимися прохожими. В результате, путём давления на моего сурового отца, и пользуясь его служебным положением, она добилась того, что в училище из Министерства Гражданской авиации пришёл индивидуальный вызов на выпускника Романова Виктора Сергеевича, на берега реки Полтвы, величаво несущей свои воды в канализационном коллекторе родного города. Против распоряжения Министерства - не попрёшь! Таким образом - накрылся мой Уэлен медным тазом, и помчался Виктор Сергеевич на крыльях материнской любви вместо сурового Севера - на бесперспективный (в плане карьерного роста) - Запад, в аэропорт, в котором на одного командира приходится, как минимум, три вторых пилота. И, соответственно, налётывают они такое количество часов, какое (в смысле лётной практики) только и позволяет им, что не забыть, где в самолёте дверь. Милая моя мама не догадывалась, какую свинью она, не желая того, подложила своему свободолюбивому отпрыску. Это и не удивительно: её познания в сфере авиации ограничивались тем, что она точно знала, что самолёт - это то, что летает, у него есть мотор, и воняет он - бензином. И начались мои суровые будни. Из одной казармы - в другую. Утром - рубль на обед и пятьдесят копеек на сигареты и троллейбус (сигареты - единственное излишество, дозволенное мне после достижения половой зрелости). Прошедшие фронт родители, сами дымили, как паровозные трубы, плюс - старшая сестра, итого - три трубы. В таких трубно-паровозных условиях оставаться некурящим было просто нереально. На работе - безвыходное сидение в учебном классе, в вечной подготовке к самым различным зачётам: от метео и НПП (Наставление по производству полётов) до скучнейшего предмета с гнусным названием НИАС (Наставление по инженерно-авиационной службе), в авиационном простонародье эта аббревиатура расшифровывалась, как Нудное Истолкование Авиационной Словесности, о чём и сообщил нам, зелёным, читающий этот предмет главный инженер. Строго посмотрев на наши, скучные от не летания, физиономии, он добавил командным голосом: «Спать, но не храпеть!», чем моментально снискал глубочайшее уважение к изучаемому предмету, и к себе лично. Иногда удавалось рейсик урвать - слетать в городишко, расположенный километров за сто, расстояние, даже для такого лайнера, как Ан-2, мизерное: сорок минут туда, сорок - назад. Назывался этот воздушный мастурбизм - поиграть в лётчиков. В такой обстановке достигнуть положения воздушного асса, покорителя небесных просторов можно было, лет эдак через двести, что меня никак не устраивало. Я, как любой начинающий мужчина, хотел всего и сразу, искренне считая, что в двадцать пять - безвозвратно ушедшая молодость не оставит мне даже желаний. На все просьбы отпустить меня, бога ради, на вольные хлеба, ответ во всех инстанциях был один: низзя! - молодой специалист отработай положенное там, куда послали! Кроме головокружительных успехов на работе, начинался вялотекущий менингит дома. Деятельная натура моей матери не могла позволить ей оставить в покое её любимое, но, увы, слабенькое тыковкой - дитя. Теперь к ограничениям моих прав на самоопределение (не пей пива, не бегай по танцулькам, в одиннадцать дома и т. д. и т. п.), прибавилось ещё одно удовольствие: в доме начали появляться многочисленные мамины приятельницы, причём приходили они, обязательно, со своими недозрелыми дочками. Мои обязанности, во время этих учащающихся визитов, сводились к тому, что я должен был, напялив форму, сидеть с этими курицами за столом и поддерживая салонные беседы на исключительно интересные для меня темы: о ценах на огурцы, погоде, видах на урожай, безнравственном поведении их соседок и о прочих важных проблемах Человечества, делать умное лицо. Таким способом мама, явно, пыталась уберечь меня от, чреватой разными неприятностями, половой распущенности. Наивная моя мамуля! Она не могла, даже мысленно, себе представить, что в запретном вопросе взаимоотношения полов, я мог бы просветить и её саму, и всех её приятельниц - вместе взятых. Из первого же отпуска, полученного, естественно - в январе, я не вернулся. Пока мама пребывала в полной уверенности, что её утомлённый непосильной борьбой с грозными небесными стихиями ребёнок отдыхает на курорте, я уже целеустремлённо вывозил опилки из-под пилорамы на Колыме. До вожделенной Чукотки я не добрался по причине, весьма весомой - в колымском отряде летал мой закадычный училищный кореш - Васька Баженов, получивший в училище, непонятно почему, прозвище «Волк». Что общего было общего с этим свирепым животным у доброго и умного парня, родом из Ханты-Мансийска - неясно, но прозвище, вопреки всякой логике - прижилось. Да и есть ли смысл искать логическое начало в поведении и мировоззрении семнадцатилетних мальчишек, добровольно променявших мамину юбку на, хоть и привилегированную, но казарму. Ещё непонятней - сама наша дружба. Он добросовестный во всем, старательный в учёбе, рассудительный и, не по годам, трезвомыслящий, и я, человек-легенда - к окончанию училища пятнадцать не снятых взысканий, раздолбай, не получивший ни одного официального увольнения, проводящий все выходные в нарядах «вне очереди». Однако мы были, практически, неразлучны. Лёд и пламень? Может быть. Но тогда мы не искали причин взаимного притяжения. Мы просто были вместе. Зная моё неизлечимую тягу на Север, Васька прожужжал все уши здешнему начальству о моём трудоустройстве. Главным аргументом в своём жужжании, Васька избрал мои способности в организации художественной самодеятельности, которая из-за отсутствия талантов была в отряде в полном загоне. Единственный талант, который могла предоставить на всяческие зональные, отраслевые и прочие смотры, авиация средней Колымы - это ночной сторож и, по совместительству, заведующий складом запчастей и расходных материалов, якут Фома, который виртуозно играл на национальном инструменте, именуемом «хомуз». Этот самый хомуз представляет собой металлическую рамку с вибрирующим язычком. Виртуоз прижимает сей сложнейший инструмент к зубам, и, дёргая за язычок, издаёт монотонные вибрирующие звуки, вызывающие у якутов благоговейный эстетический трепет, а у слушателей европейского происхождения - невыносимую зубную боль. Вторым по талантливости являлся сам Васька Баженов, закончивший, по его словам, музыкальную школу по классу баяна. В подтверждение своего столь изысканного музыкального образования, Баженов с удовольствием исполнял на вышеупомянутом инструменте нечто шипяще-свистящее. В этом произведении с трудом угадывалось что-то среднее между вальсом «Дунайские волны» и «Хмуриться не надо, Лада». Вот с таким музыкальным контингентом мне предстояло поднимать самодеятельность отряда на высокий исполнительский уровень. Я - согласился. А что делать? Взамен получил визу «Зачислить с 1.05. 1973 г.» на своё заявление о зачислении на должность второго пилота самолёта Ан-2. До мая, пока появится вакансия, оставалось три месяца. Так я стал рабочим пилорамы второго разряда. Интересно - если с моей квалификацией в сфере древопиления у меня второй разряд, то каким «дауном» нужно быть, чтобы получить первый? Своеобразный народ собран в пилорамном коллективе во главе с бригадиром - бывшим зеком Колей, сорокалетним, добрейшей души, крепышом с трёхклассным образованием. После отсидки, или очередной отсидки, Коля остался на Колыме, женившись на «заочнице». О «материке» он не вспоминал, насколько я понимаю - у него там никого не было. От остальных пилорамщиков Коля отличался только тем, что умел точить и разводить пилы, что является в пилорамной профессии высшим пилотажем. Кроме того, в обязанности бригадира входило, так называемое «точкование» - особая форма учёта изготовленных пиломатериалов, уложенных в штабеля (основная продукция - опилки, почему-то не учитывалась, что наносило болезненный удар по моей профессиональной гордости). В пиктограммах «точкования» я, от нечего делать - разобрался и внёс некоторые коррективы в систему учёта. В результате моего рацпредложения - заработок нашей бригады в следующем месяце - увеличился примерно вдвое, что ввергло в бездну отчаяния бухгалтерию стройучастка, а я, к своему прозвищу «Сынок», получил прибавление - «умище». Вторым по значительности в пилорамной иерархии был заместитель бригадира Толик Попов. Фамилия Толика отнюдь не указывала на его русское происхождение. Когда-то, лет сто назад, очередной русский царь решил упорядочить свои северные владения, подвергая отловленных кочующих оленеводов и охотников крещению и переписи. В результате всё якутское население Колымы стало - Сухомясовыми, Поповыми, Шадриными, Николаевыми, а различные Утренние Звёзды, Бегущие Олени, Летящие Стрелы - стали Иванами, Фёдорами, Петрами, Акулинами и Евфросиньями. После восстания в Польше, в середине прошлого века, на Колыме появились и польские имена и фамилии, возникшие в результате ассимиляции. Советская власть, установившаяся на севере Якутии к 1930 году, тоже внесла свою лепту в имясотворительство для этого северного народа. Появлялись на свет Октябрины, Колыманы, Авиации и, даже, - Тракторы. Смешанные браки между ссыльными смутьянами и якутами - приветствовались как русскими, а позже - советскими, властями, так и самим коренным населением. В результате привнесённой поляками, русскими, и частично, американцами, свежей крови, появились сахаляры. Эта часть народа отличается от чистых якутов своей более европейской внешностью, сохраняя, при этом, все достоинства коренных жителей крайнего Севера. Параллельно тотальному переименованию представителей народа, называющего себя «Саха», появилось русское, а потому официальное, название этого доброго, отзывчивого и мужественного народа - «якут». «Я - кут», с языка Саха переводится очень просто: «я - наливаю». Нет необходимости напрягать фантазию для того, чтобы представить себе некий диалог в яранге между хозяином-якутом и, приехавшим издалека - русским неоконкистадором, который, зная несколько якутских слов, ввалившись в ярангу с пятидесятиградусного мороза, с трудом произносил, онемевшими от холода, губами: «Здорово», что, для сидящего в относительном тепле яранги, хозяина звучало, как - «доробо». Сразу после приветствия, следовало предложение: «Ну-ча!» (по-русски: «Ну-давай»), приезжий вынимал из широких штанин главное оружие носителя цивилизации - бутылку водки. После отзыва хозяина: «Доробо, я - кут, капсе («капсе» - истинное приветствие народа Саха, в свободном переводе - «рассказывай», т. е. «ты ехал издалека, много видел, рассказывай об увиденном»). После знакомого, до боли, пароля беседа продолжалась в непринуждённой дружеской обстановке. В результате этого душевного общения - русский язык обогатился словом «якут», а язык народа Саха - приветствием: «доробо» и словом «нюча» - обозначающим национальность гостя. Возвращаясь к национальности Толика: его кровеносная система несла в себе невообразимый коктейль из якутской, чукчанской, польской, американской (в том числе - индейско-аляскинской) крови. Подобная «кровавая Мери», в основе которой лежала, всё-таки, кровь коренных народов Севера дала неожиданный результат - полное неприятие алкоголя. Выражалось это не в количестве спиртного, которое мог поглотить данный индивидуум (с этим вопросом было всё в порядке), а в реакции. После первого стакана, Толику становилось скучно, и он уходил гулять по берегу Колымы. От обычного праздношатающегося он отличался тем, что брал с собой на прогулку ружьё, из которого, с добрейшей улыбкой на лице, постреливал в прохожих. В таких случаях количество пострадавших было прямо пропорционально количеству прохожих, или количеству взятых на прогулку, патронов. Прекрасно понимая, что подобное приятное, но несколько необычное времяпровождение может принести неожиданные, и, не особенно приятные, результаты, Толик не пил вообще. Он честно вносил свою долю в бригадный пропойный фонд, который расходовался и пополнялся, как минимум, каждую пятницу, мужественно высиживал в родном коллективе минут сорок и, вежливо попрощавшись с, начинающими гулять, собригадниками, уходил домой, так и не прикоснувшись к стакану. Один из этих традиционных уикендов, привёл к весьма неожиданному трагикомичному финалу. Сколоченная из досок бытовка, в которой проводились еженедельные «брифинги», отапливалась самодельной буржуйкой, изготовленной из обрезанной металлической бочки с выходящей из неё вертикально вверх - трубой. Это обогревающее устройство с честью исполняло свои обязанности - несло тепло, которое использовалось для отогрева, наших, насквозь промёрзших душ, и для частичной, во время нечастых перекуров, просушки промокших рукавиц. Учитывая минус пятьдесят за бортом, буржуйку топили до тех пор, пока она сама, как и её неотъемлемая часть - труба не приобретали ярко-красный цвет до самого отверстия в дощатом потолке, в которое и была выведена вышеупомянутая труба. Столь близкое соседство, время от времени, раскаляемой докрасна железяки с деревом крыши явно противоречило канонам противопожарной безопасности. На производственном совещании коллектива пилорамы было принято решение обмотать небезопасный участок трубы асбестом, но изыскания асбеста, порученные всем членам бригады, результатов не дали. Выход из создавшегося положения предложил, пришедший в гости к бригадиру, виртуоз-хомузист Фома. За вознаграждение в виде бутылки спирта, он обязался предоставить асбестоцементную трубу нужной длины. В оплату входили и услуги по монтажу. Переоборудование отопительного агрегата было произведено в пятницу, непосредственно перед общебригадным уикендовым разливом. Печка радостно гудела и безотказно одаривала теплом и домашним уютом бригадные посиделки. После внушительного принятия на грудь, основной состав бригады в лице непьющего Толика, его младшего брата - очкарика Витальки, и ещё не привыкшего к употреблению чистого спирта - меня, целенаправленно расползся по домам. Причём тащить Витальку пришлось мне, по причине его ослабевшей способности к самотранспортированию, полной потере ориентировки и упорного отрицания необходимости предстоящей встречи с женой (этой сучкой Тонькой, которую он сейчас удавит, и она знает - за что). Я, с огромным трудом, выполнил свой нелёгкий и неблагодарный долг собутыльника, втолкнув Витальку в его дверь прямо в объятия «этой сучки Тоньки» - плосколицей и узкоглазой медсестры городской поликлиники. Попав в знакомую обстановку, очкарик незамедлительно приступил непосредственно к запланированному удавлению Тоньки, которая, по привычке, лениво визжала и отбивалась, очевидно, из-за того, что, во-первых  - «она знала - за что», а во-вторых -  подобные разборки происходили каждую пятницу, с завидным постоянством. После этого нежного пятнично-супружеского общения обе стороны всю неделю щеголяли, постепенно желтеющими, качественными фингалами, которые успешно обновлялись в следующую пятницу. По причине регулярности, искренне возмущались этим своеобразным проявлением взаимного супружеского интереса только, запертые на ночь в сарае, Виталькины ездовые собаки, поднимающие неописуемый визг и лай, сразу после начала вышеописанных военных действий. Сопровождаемый истеричным визгом ездовых собак очкарика и беззвучными сполохами северного сияния,  я медленно побрёл домой, в полной уверенности, что доступная стандартному колымскому жителю, программа развлечений, на этот вечер исчерпана. Но, оказалось, что гвоздь этой программы исполнялся в другом месте, а именно - в бытовке родной пилорамы. Проходя мимо этого «клуба по интересам» я обнаружил, уныло курящего в ярко освещённом проёме двери, трезвого Толика. Из-за своего близкого соседства, он оказался на месте катастрофы первым. В помещении наблюдались некоторые изменения интерьера - стёкла в единственном окне были выбиты, а шикарная несгораемая труба полностью отсутствовала. Вместо, оказавшейся прямой виновницей происшествия, трубы из печки и из дырки в потолке торчали два художественно зазубренных огрызка. Из кратких, но ёмких пояснений Толика: «Колька в больнице - морду пришивают, а Фома - обосрался...», понять суть происшедшего было трудновато. Для выяснения обстоятельств пришлось мобилизовать все свои способности к дедукции и попытаться разговорить лаконичного Толика. Сопоставление всех вышеуказанных объективных и субъективных факторов дало, приблизительно следующую, картину: после того, как Толик, а затем и я, с Виталькой на горбу, покинули сие заведение, широкая русская душа бригадира настойчиво потребовала продолжения банкета. В ход пошла, припрятанная для расчёта с Фомой, бутылка спирта. Скуповатый, как каждый, уважающий себя, завскладом,  Фома незамедлительно принял решение поддержать почин, прекрасно понимая, что в противном случае - не видать ему честно заработанного пузыря, как своих ушей (Коля мог справиться и самостоятельно), что было, для рачительного завскладом недопустимо, даже теоретически. Итак, плотно загрузив раскалённую печку новой порцией дров (дабы не бегать), братья по разуму приступили к визуальному разливу. Судя по тому, что впоследствии не возникло пожара - пузырь они оприходовать успели. Но когда наши неразумные ловцы кайфа были готовы рухнуть в долгожданные объятия пароксизма удовольствия, вмешался злой рок в коварном обличье новоприобретённой пожаробезопасной трубы. Совокупность компонентов материала, из которого была изготовлена сия подлая труба, видимо была весьма близка к шиферу, бескомпромиссное поведение которого, при значительном нагреве, известно любому начинающему пироману с малых лет. Однако детские воспоминания друзей, очевидно, не были отягощены подобным опытом. Достигшая критической температуры, шиферная труба повела себя обычным способом - начала шквальный обстрел. Раскалённые осколки с канонадным грохотом принялись крушить помещение. Из-за того, что бомбардировка велась не прицельно, а самым изуверским способом - «по площадям», результаты были внушительными - полное отсутствие стёкол в окне, разрушение всего пилорамного разливочного инвентаря в виде шести гранёных стаканов (бригадирская кружка не пострадала ввиду своей алюминиевости), - полное самоуничтожение самой тубы, и исчезновение общественного кота, по имени Кошандр. Потери личного состава сводились к следующему - наиболее пострадал бригадир Коля. При первом же залпе он получил основательную порцию шиферной шрапнели в правый борт, что привело в полную негодность его новую телогрейку, а несколько отрикошетивших от стены осколков, на излёте, поразили Колино лицо, в которое невозможно было не попасть, по причине его профессиональной опухшести. Меньше досталось Фоме: непосредственно перед первым залпом, он уже рухнул на пол во весь рост, удачно споткнувшись о, проходящего мимо, общественного кота Кошандра. В этом лежачем положении его и настиг, произошедший от полной неожиданности обстрела, приступ медвежьей болезни. Если ущерб, нанесённый далеко не римскому профилю бригадира, можно было классифицировать, как лёгкое ранение, то Фома отделался (или обделался) лёгкой контузией, а точнее - конфузией. Повязки с Колиной физиономии сняли дней через десять. Перед окружающими предстала довольно своеобразная картина - не блещущая и до происшествия безукоризненностью, бригадирская вывеска являла собой некое подобие, сшитого из лоскутков, противогаза синего цвета разной интенсивности. Причём создавалось впечатление, что лоскутки, не мудрствуя лукаво, колымские мастера пластической хирургии подбирали на различных участках (включая интимные) Колиного организма. В результате этих медицинских опытов, собранный местным Виктором Франкенштейном из запчастей, монстр, по сравнению с героическим бригадиром, выглядел Аленом Делоном в юности. Неизгладимое впечатление новое обличье Коли произвело на, возвратившегося накануне, общественного кота.  Кошандр, с выпученными от страха глазами, задрав хвост, с неописуемой скоростью исчез в неизвестном направлении, оглашая окрестности истерическим мявом. Было ясно, что после пережитого потрясения он не вернётся уже никогда, перейдя в тундре на сторону каких-нибудь блуждающих рысей, если таковые в природе существуют. В таких, вот экстремальных условиях проходила моя, полная опасности и приключений, первая зима на крайнем Севере. На пилораме, тачка постепенно перестала соскальзывать с направляющей доски, и впервые я, с чувством глубокого удовлетворения, любовался пустым опилочным бункером, ещё до окончания рабочего дня. В клубе тоже удалось продвинуться довольно далеко: учитывая мою полную музыкальную неграмотность (нотный лист мне можно показывать и вверх ногами - разницы не увижу), собранный мной коллектив таких же «заслуженных деятелей из кустов» - начал довольно сносно исполнять несложные музыкальные пьески. На двух городских концертах нас принимали на «бис». Понятно, что такой головокружительный успех не являлся данью нашему профессионализму, а скорее доброй снисходительностью этих мужественных людей к нашему трудолюбию и искреннему желанию подарить им (да и себе тоже), пусть такой наивно-незамысловатый, но праздник. Быт тоже, потихоньку, налаживался. Беззаветно любящий меня, ещё с училищной скамьи, Васька, договорился об аренде комнаты в доме бездетной якутской четы почтенного возраста (для двадцатидвухлетнего мальчишки - все люди старше сорока - в почтенном возрасте). Хозяин дома - заслуженный охотник-промысловик, Герой Социалистического Труда, Шадрин Иван Иванович. Учитывая отсутствие в якутском языке некоторых звуков (якуты произносят вместо «вэ» - «бэ», вместо «тэ» - «дэ», вместо «эф» - «пэ» и наоборот, причём, это «наоборот» настолько произвольно, что иногда рождает такие слова и имена, что произнеси их в приличном обществе - стыда не оберёшься! В связи с этим имя заслуженного охотника-промысловика звучало весьма игриво. Долго рыдало со смеху всё русскоязычное население Колымы после того, как диктор местного радио выдала следующий перл: «Себотня бесь собецкий нарот праснует пятесят лет Российской Петерации». Определённый вклад в разрушение языкового барьера сделал и я. Практический шутник Фома, застав меня за заучиванием новых якутских слов из словаря, решил внести свою лепту в моё настойчивое самообразование: - Питька, скаши, как путешь по-якутски сторобаться? - Фома, отвяжись. Это, я знаю. - Нет, ты скаши. - Ну, «капсе», или «доробо». - Я так и снал, что не умеешь. «Капсе» или «доробо» коборят молотым, а если челобек старше тепя - нушно снять шапку, поклониться и скасать: «Эмэгэагын сылла». Понял?  Я понял, и до вечера заучивал эту труднопроизносимую якутскую фразу. Придя домой, я решил щегольнуть перед хозяевами своей изысканной вежливостью. Сняв шапку и поклонившись, громко и отчётливо произнёс заученную фразу. Судя по отвисшей челюсти хозяина, и по чашке, выпавшей из рук хозяйки, я с гордостью понял, что безграничная вежливость произвела на них неизгладимое впечатление. Первым оправился от потрясения Иван Иваныч: - Питя, кто тепя научил? - Фома, - ответил я, начиная сомневаться в правильности произношения. - Пома - турак. Снаешь, что ты скасал? - Поздоровался - неуверенно произнёс я, краснея от внезапной догадки. - Нет, ты скасал: «Поселуйте меня в шопу». Теперь повод для гомерического хохота появился у якутского населения. Учитывая, что самое страшное якутское ругательство звучит по-русски - «у тебя внутри червяк», мой промах, действительно был похлеще медвежьего приступа у Фомы в бытовке пилорамы. Иван Иванович, безусловно, исключительный охотник. За один сезон он сдаёт государству такое количество пушнины (песец, ондатра и т. д.), что можно было бы, наверное, одеть в первоклассные меха всех модниц и модников среднего европейского города. Заработки его, даже не взирая на смехотворные закупочные цены - огромны! На кухне у моих хозяев, под столом стоит пятилитровая кастрюля полная денег в нераспечатанных банковских упаковках. Однажды, когда я спросил Ивана Ивановича, зачем ему такое количество денег, он, немного подумав, ответил: «Не снаю, - тают (дают), - потом после долгой задумчивой паузы, - машину куплю и телеписор..». Целесообразность этих приобретений вызывала, мягко говоря недоумение. В городе только одна центральная улица, длиной километра полтора, зимой полностью занесённая снегом, а летом - настолько разбитая тракторами и гусеничными вездеходами, что проехать можно, разве что, на КРАЗе, а за городом на тысячи километров - тундра. Так что автотуризм исключается. А желание иметь телевизор - вообще нечто из области сюрреализма. На средней Колыме телевидения нет и в ближайшем обозримом будущем, ввиду бесперспективности края, не предвидится. Вообще-то, для якутских стариков телевизор не был такой уж диковинкой. В последнюю навигацию, в «Колымторг» завезли партию роскошных, по тем временам, цветных телевизоров «Горизонт». Один из них красовался в витрине магазина, очевидно - для оживления дизайна, а остальные - получили вечный покой на складе, вместе с четырьмя ящиками шикарных женских купальников итальянского производства. Не удивлюсь, если в следующую навигацию, волею какого-нибудь неопохмелённого московского чиновника, завезут в этот край вечной зимы холодильники, или кондиционеры. Хотя, приезжающие из дальних стойбищ, оленеводы могли и раскупить всю партию телевизоров за шесть секунд, если бы нашёлся кто-нибудь, сумевший объяснить им, как по этой штуке смотреть кино. Кино, кочевые жители тундры, очень любят. Каждый вечер у городского Дома Культуры стоят, как минимум три-четыре оленьих упряжки. И даже если фильм, из-за незавоза нового, по причине нелётной погоды повторяется целую неделю, на первых рядах чинно восседают одни и те же дальне-оленеводческие киноманы, регулярно приезжающие за двадцать-тридцать километров. Я сообщил свои сомнения Ивану Ивановичу. На этот раз он задумался надолго. Только вечером за чаем, мечтательно вздохнув, дядя Ваня объявил:  - На материк, отнако, уету... - А куда? - В Якутск, там теревья есть... В Якутске он бывал не раз - на разных слётах и съездах передовиков, так, что работающий телевизор видел, но больше всего дядю Ваню поразили огромные размеры деревьев. Дома Дядя Ваня видел деревья только в кино. Южнее Якутска географические познания Дяди Вани не распространялись. Он точно знал, что есть Москва - там ему вручали Звезду Героя Социалистического Труда, но Москва очень далеко, и есть Аляска - она близко, туда не пускают, но можно ехать на собачках в пургу, когда нет пограничников. Не знаю, ездил ли сам Иван Иванович на Аляску, но к родственникам на Чукотку летал частенько, а там, через пролив, до Аляски - около 100 километров. Во всяком случае - патроны для «винчестера» у него были всегда, и по-английски он изъяснялся вполне сносно. Милый, наивный дядя Ваня, не понимаешь того, что ты дитя тундры, ты её неотъемлемая часть, её плоть и кровь. Не выживешь ты, святая душа, на материке, сожрёт он тебя. Долгая полярная ночь постепенно заканчивается. Великолепное буйство красок северного сияния превращается в редкие зеленоватые облачка, ничем не напоминающие огромные разливы таинственного света, колышущиеся и извивающиеся на волнах полного безветрия. Уже ближе к обеду бледнеют звёзды, и небо из тёмно-синего, становится сероватым. Ненадолго, на час-полтора, но это уже ДЕНЬ. Тяжёлые минус пятьдесят пять и минус шестьдесят пять - тоже ушли до следующей зимы, а «теплынь» в минус двадцать - воспринимается, исхолодавшимся народом, как весенние плюс двадцать в Крыму. Скоро выйдет Солнце. Сначала, из-за горизонта покажется только на 2-3 минуты его краешек, но с каждым днём, присутствие этого Источника Жизни будет увеличиваться в геометрической прогрессии. Иван Иванович направляется на рыбалку. Рыбалка для колымского промысловика - это не развлечение, не спорт и не хобби - это часть его работы. Собаки одной только ездовой упряжки, которая является единственным транспортным средством охотника, сжирают за зиму около двух тонн рыбы. Интересен сам процесс этого действа - впереди торит лыжный путь дяди Ванина верная скво-Феофания («скво» - от индейского squaw – женщина, жена), она же тянет сани на которых, кроме сетей, бура, пешни и прочих рыболовных необходимостей, раскладной стул для начальника этой экспедиции. Сзади чинно шествует сам Мастер Подлёдного Лова - дядя Ваня. На указанном Мастером месте, Феофания, предварительно разложив стул, начинает дырявить лёд. Принимая во внимание, что толщина льда Колымы позволяет принимать на реку полностью гружёные тяжёлые транспортные самолёты, да ещё и с топливом на обратную дорогу, выносливость спутницы жизни Ивана Ивановича заставляет снять шляпу. После первой лунки пробивается вторая, а между ними, подо льдом, протягивается сеть. Всё это время дядя Ваня курит в своём руководящем кресле, стимулируя ударный труд своей супруги ценными указаниями. Домой они возвращаются в таком же порядке. Но свои охотничьи обязанности Иван Иванович исполняет исключительно самостоятельно. Его спутница жизни допускается только к подготовительным работам - проверке и, по необходимости, ремонту одежды, спальных принадлежностей в виде: палатки, куколя (спальный мешок на оленьем меху), компактной упаковки, тщательно подобранного самим дядей Ваней, минимального количества продуктов питания и корма для собак. Прикасаться к оружию, капканам, «мордам» для ловли ондатры - для неё табу. Почему, искусно сплетённое из прутьев приспособление, применяемое для ловли, как ондатры, так и рыбы, носит столь поэтическое название, - не знает никто. На эту тему существует анекдот - проходящий по берегу, в поисках места для рыбалки, русский обращается к уже сидящему с удочками якуту: - Клюёт? - Не кулюёт, сараса.  - А «мордой» пробовал? - Проповал, вота колотная - супы ломит!.. Запрягает собак сам хозяин. Сложность этого процесса заключается в необходимости тщательного подбора длины постромков. Ездовая собака не везёт груз - она догоняет собаку, бегущую впереди, стараясь укусить её за хвост или за задние ноги. Матушка-природа, внемля жалобному взвизгиванию, кусаемых собратьями, барбосиков одарила ездовых собачек важным средством пассивной защиты - из десяти щенков у потомственных ездовых собак, пять-шесть рождаются без хвоста. Случаев же рождения без задних ног - не наблюдалось... Кроме того хозяин, зная характер каждой своей собаки, определяет ей место в упряжке. Солирует в этом визжаще-тявкающем собачьем оркестре, естественно, вожак. Вожак - личность. Мало того, что он самый сильный и пользуется непререкаемым авторитетом у рядового состава, он самый умный, он один знает для чего весь этот сыр-бор с догонялками. Вожак выполняет команды хозяина - «вперёд», «стой», «направо», «налево», его никогда не смущают такие лингвистические добавления, как - «куды прёшь, придурок» или - «чтоб ты сдох, сволочь» и съедают вожака, в случае-чего, - последним. Уезжает дядя Ваня на две - три недели. Проводив мужа, Феофания переходит в режим ожидания. Она подолгу сидит у окна, задумчиво глядя на Колыму - главную дорогу этого, насквозь промёрзшего, края. Возвращение своего повелителя, она чувствует, как минимум, за сутки. Как это объяснить - не знаю, но при мне, Феофания не ошиблась ни разу. «Голос» своей упряжки, она тоже распознаёт издалека: «Бот и Баня», - говорит она и с удивительным светом, вспыхнувшим в раскосых глазах, моментально преобразившим её невыразительное лицо, и начинает неторопливо собирать на стол. Дня через два после приезда, отдохнувший дядя Ваня идёт в заготконтору сдавать, подготовленные заранее, шкурки. Долго и настойчиво торгуется с приёмщиком (он же и оценщик) - мордатым якутом Фёдором. Иван Иванович прекрасно знает, что, в любом случае, отдаст пушнину Фёдору - больше сдавать в городе некуда, но не торговаться нельзя - это ритуал. Наконец наоравшись и нашлёпавшись шапками оземь, неоднократно сообщив друг другу о наличии у визави внутреннего червяка, стороны заключают сделку. Дядя Ваня, перейдя через дорогу, заходит в сберкассу - обналичить полученную квитанцию. Всю сумму он не берёт, прекрасно зная, чем закончится его сегодняшний визит в центр города. Городская столовая (она же, по вечерам - кафе) расположена рядом со сберкассой. Здесь Иван Иванович начинает свой обычный чертогон. Пьёт он всё, что видит, и угощает всех, кого видит. Через некоторое время дядя Ваня - видеть перестаёт. Тогда он начинает петь. Поёт он всегда одну и ту же песню, о замерзающем в степи ямщике. Не понятно, откуда к нему пришла эта печальная русская песня, но поёт он её очень задушевно. После первого куплета, Иван Иванович начинает рыдать. Из его узких глаз ручьём катятся крупные слёзы. Трудно сказать, как поэтическая душа этого сына Арктики представляет себе замерзающего в степи российского мужичонку. Скорее всего - это каюр, не удержавший упряжку и оставшийся тет-а-тет с безжалостной зимней тундрой. Ну, а понятием «замерзал» в этих краях не удивишь никого. «Не удержал упряжку» - страшная штука. Если каюр задремал или, по какой другой причине, вывалился из нарт, упряжка не остановится: сделав круг, она спокойно возвращается домой. Последствия - ясны... Избежать подобной печальной участи можно только одним способом - иметь в упряжке «возвращающегося» вожака. Такой вожак не уводит упряжку домой, а, опять же, сделав круг, возвращается к отставшему хозяину. Цена «возвращающегося» вожака - баснословна, а отбор щенка и дальнейшее его воспитание - искусство, передающееся по наследству. Заслуженной славой умелого воспитателя таких вожаков - пользуется очкарик Виталька. Работает он «под ключ», выбирая двух-трёх щенков из «материала заказчика», впоследствии возвращая хозяину лучшего, в виде полностью подготовленного «возвращающегося» вожака. По причине ли безудержных рыданий, по какой ли другой, дальше первого куплета у Ивана Ивановича дело не идёт. В этот момент, как рояль из кустов, появляется Феофания с санками. Она точно знает, куда и в какое время надо прибыть. Окинув дядю Ваню любящим взглядом, она извиняющимся голосом объясняет присутствующим: «Опратно, отнако, сакулял. Исвините, - и, не переходя на язык Саха, - эх ты, коре моё!..». К погрузке на санки Мэтр относится вполне индифферентно. Верная Феофания осторожно увозит свой бесценный груз домой. Далеко раздаётся в морозном воздухе старинная русская песня, прошедшая сквозь кристально-чистую душу охотника Саха - «Сепь, та сепь кур-ко-о-ом.». Чертогонит дядя Ваня дня два-три, и всегда недалеко от него - неназойливо присутствует его ангел-хранитель с санками, его Скво, бескорыстно любящая и бесконечно любимая Феофания. Уже лето. Весны, как таковой, в этих краях нет. Только неделя прошла после того, как тронулся лёд на Колыме, а вся тундра покрылась радужным ковром всех цветов и оттенков неописуемой красоты. Наблюдая это буйство жизни, не удивишься, если вдруг зацветёт колода, на которой колют дрова уже несколько поколений колымских жителей. Растаял лёд на озёрах, озерцах и болотах. Появились и первые летние хозяева тундры - комары. Практический шутник Фома шепнул по секрету, что к концу лета комары достигают таких размеров, что «фтфоём пуханку хлепа уносят». Я ему посоветовал, вместо спирта пить репеллент,  - тогда эти слоновеликие комары будут рассматривать его, только как закуску, а в связи с его внутренним со-держанием, которое он успешно продемонстрировал зимой на пилораме, их это вряд ли прельстит. Фома обиделся. Позади медкомиссия, все зачёты, тренировки и проверки. В лётной книжке красуется прекрасная запись - «допущен к полётам в качестве второго пилота самолёта Ан-2». Обиженно сопя, Фома выдал целую кучу спецобмундирования. Все шмутки были, как минимум шестьдесят второго размера, который пришёлся бы впору сразу двум медведям, или трём, если не затягивать пояс. Во всяком случае, шапку можно было запросто одевать на голову оленя, причём - вместе с рогами. На моё замечание о несоизмеримости полученного обмундирования с размером моего организма, Фома ответил, что: «Трукоко нет, - и, - симой поменяешь». Я понял, что до зимы мне придётся летать в своей пилорамной телогрейке. За унылым созерцанием огромной кучи непригодного барахла, меня и обнаружил на скамеечке возле склада мой командир Рафаэль Хафизович Идиатулин. Рафик и был тем вторым пилотом, который освободил мне место, введясь в командиры. Теперь козырёк его фуражки украшали новенькие «дубы» - дубовые листья, отличительный знак командира воздушного судна и предмет зависти любого второго пилота. Познакомились мы зимой, когда Идиатулин ещё летал по программе ввода в строй командиром, а я плодотворно облётывался на поприще вывоза опилок. На первый взгляд он выглядел сахаляром, но оказался сибирским татарином откуда-то из-под Красноярска. Сдружились как-то сразу и крепко. Хафизович частенько приходил ко мне, и мы вместе коротали вечера то за пузырьком, то просто за неторопливым разговором «за жизнь». Рафик старше на семь лет, но никогда в нашем с ним общении не было и тени пренебрежительного или покровительственного ко мне отношения. Он сразу пресёк попытку обращения на «вы», хотя по сравнению с его возрастом и жизненным опытом, моя жизнь - даже не щенячье повизгивание или детский лепет, а едва цыплячий писк. Внутренняя культура этого, выросшего в многодетной татарской семье, человека настолько высока, что даже лёгкого мата, обычного в сугубо мужской среде полярных воздушных извозчиков, в его лексиконе не существует. Причём, Рафик, отнюдь не ханжа. Он откровенно и с радостью смеётся над «солёными» анекдотами, может поддержать и фривольный трёп, соскучившихся по женской ласке, молодых здоровых мужчин, может легонько шлёпнуть «по попке» единственную в подразделении женщину, мойщицу самолётов, толстую якутку тётю Зину, и вообще ничем не отличается от остальных членов синефуражечного братства. Из ругательств, столь необходимых в мужском общении, он пользуется только буквосочетанием «Ё-Пэ-Рэ-Сэ-Тэ», сетованием на тяжёлую жизнь какого-то Етишки и упоминанием, неизвестного науке животного, с устрашающим названием «Ёшкин кот». Так вот, обнаружив меня, сидящим возле склада, с весьма унылым видом, Рафаэль понял всё. - Так, - произнёс он, с интересом разглядывая эксклюзивное произведение шапочного искусства, - а чехлов на танки у него не было? Чем же это ты ему так не угодил? (Я-то знал - чем!..) - Ладно, посиди, пока, здесь. И он зашёл в склад. Диалог в помещении склада, происходил на довольно повышенных тонах с использованием русских, якутских и, я думаю, татарских, слов, с ссылками и на Етишкину жизнь, и на таинственного Ёшкиного кота. В результате этих переговоров мы с Рафиком увезли ко мне домой весь комплект спецодежды нужного размера. Единственное, что сказал мой старший друг, а теперь и командир: - Ты, что не мог на него рявкнуть? Ты же лётчик, он тебе просто завидует. - Не мог, Рафик. Ну не умею я на хамство отвечать хамством. Перед хамом чувствую себя безоружным. И никуда от этого не денешься. Издержки воспитания? Не знаю. Меня и не воспитывал-то никто, только мать драла по каждому поводу. Утром мы впервые летим вдвоём. Вырулив на полосу (если таковой можно назвать кособокий берег Колымы), Раф правой рукой привычно двинул сектор газа вперёд: «Взлетай, Ёшкин кот, работай!». Отпущены тормоза, самолёт рванулся вперёд. Капот пошёл немного вбок, подчиняясь влиянию гироскопического момента от вращения винта, а мы его (этот момент) - педалькой (на лётчицком сленге - ногой). Направление взлёта выдерживается. Едва заметным движением штурвала «от себя» - поднимаю хвост, разгоняя самолёт до скорости отрыва. Кончились толчки от разбега по гравию полосы. Отрыв. Взлетел без ошибок. Теперь затяжелить винт, немного прибрать газ. Вроде всё как надо. Плавно разворачиваюсь в наборе высоты, на заданный курс. Незаметно взглянул на командира. Рафаэль ободряюще улыбнулся: «Чего глазеешь? Всё в порядке. Знаешь куда лететь – лети!». Сунул мне карту, с аккуратно проложенным накануне мной же, маршрутом и опять уткнулся в полётную канцелярию. Вся писанина - обязанность второго пилота. Казалось бы, Рафаэль, после того, как стал командиром, должен вздохнуть с облегчением, свалить всю эту нудотину на меня и спокойно заниматься в полёте исключительно пилотированием, иногда, разрешая мне, мягко подержаться за управление. Тем не менее, он справедливо рассудил, что ему нужен в правом кресле грамотный пилот, умеющий, при необходимости принимать самостоятельные решения, а не бортписарь. Так, что первая заповедь второго пилота: «Наше дело правое - не мешай левому, держи ноги нейтрально и жди зарплату» - на наш экипаж не распространялась. Со временем открылась ещё одна причина такого глубокого доверия командира к молодому второму пилоту.  Хафизович оказался неисправимым «идейным борцом за дензнаки». Абсолютный бессребреник в обыденной жизни, он не представлял себе лётной работы без приписок. В оформляемых им полётных заданиях, постоянно присутствовали отметки: «Обход грозы», «Зона ожидания», и целая куча различных иных, безусловно, увеличивающих количество налётанных километров. На единственном средстве объективного контроля, устанавливаемом на Ан-2, барографе, Раф играет, как Фома на своём хомузе. Барограф - барометрический самописец, фиксирующий на градуированной бумажной ленте (барограмме) профиль и время полёта. Эта лента, впоследствии, прикладывается к полётному заданию. Наш барограф был полностью отстранён от какой-либо деятельности. Его просто не включали. Барограммы производит сам Рафаэль при помощи остро заточенной спички, причём качество барограммы такое, что самому барографу - делать нечего. Естественно, с таким творческим подходом к километражу, экономия бензина - ошеломляющая. Зато эти издержки имеют свой плюс - излишки топлива успешно обмениваются на шкурки (по курсу: один песец - 150 литров). Оленеводы, геологи, золотоискатели и прочий арктический люд с огромным удовольствием производит эти бартерные операции, тем самым значительно увеличивая свой лимит расхода ГСМ. На гусеничных вездеходах, в результате, не ездят, наверное, только в туалет. Обилие неучтённого топлива, значительно увеличивает радиус и количество поездок на охоту, откуда и появляются вышеуказанные шкурки. Круг замыкается к радости участвующих сторон. Круговорот вещей в природе. За один полётный день - мы могли сэкономить литров двести. Вот и вся арифметика. Однажды я несмело намекнул командиру, что существует реальная возможность остаться на Колыме на, неопределённый пока судом, срок, на что получил исчерпывающий ответ с неоднократным применением всего джентльменского набора - от известного буквосочетания, до Ёшкиного кота и японского городового, включительно. Больше эта тема не возникала, тем более, что Рафаэль прекрасно знал, и успешно применял в повседневной жизни «таблицу деления». Я догадывался, что вышеупомянутая таблица распространяется не только на меня. Кроме этих, явно криминальных, способов борьбы за дензнаки, командир успешно использовал своё безукоризненное знание руководящих документов. Где-то в недрах Управления он откопал и, естественно, позаимствовал интересный документик с названием «Инструкция по оплате перевозки опасных грузов». В этой инструкции был и перечень признаков опасных грузов. Эта книга стала настольной у моего командира! Как только Хафизович выучил её наизусть, все грузы, которые мы перевозили - стали опасными и особо опасными от банки с нитрокраской до одинокого каюра с упряжкой, так как, у каюра вполне могла быть в запасе коробка ветровых спичек, могущая стать источником пожара на борту нашего лайнера. Сдавая в бухгалтерию лично каждое полётное задание, Рафик постоянно доводил главного бухгалтера, милую даму средних лет, до состояния лёгкой паники. Борьба за дензнаки продолжалась с неизменным оперативным успехом нападающей стороны в лице командира. Терпящий разгромные поражения одно за другим, противник в лице главного бухгалтера капитулировал в печальной уверенности, что: «Этот татарин меня когда-нибудь посадит!». Незаслуженно купаясь в лучах бесспорного коммерческого гения командира, я беспрепятственно совершенствовал своё лётное мастерство. Внизу медленно проплывает лесотундра с редкими островками карликовых деревьев, извивающимися, змеино, ручейками и речушками, разбросанными тут и там озерками, озёрами и болотами, отражающими в своей неповторимой зеркальности, плывущие по небу, редкие облачка. Раф, сладко потянувшись, отложил в сторону свою небесную бухгалтерию с аккуратно сколотыми бумажками, бумагами и барограммами. - Во, бляхи-мухи стекло загадили, садиться будем, как на подводной лодке - произнёс он, оценив, почти нулевую, прозрачность лобового стекла, обильно заляпанного убиенными на взлёте мухами, комарами и прочей неизвестной летающей пакостью, не успевшей вовремя уступить дорогу взлетающему гиганту. - Устал? Давай покручу, покури... Я отдал управление. Приятно затянуться сигаретой, расслабившись в кресле, наслаждаясь бездумным созерцанием проплывающей внизу тундры, бесконечно далёкого, подёрнутого лёгкой дымкой горизонта и бездонного, пронзительной голубизны, неба над головой. Эх, Виктор Сергеевич, счастливый ты человек! За такой кайф тебе ещё и бабки платят! Что-то привлекло внимание моего доблестного командира внизу. Щёлкнуло в наушниках, это Рафаэль нажал кнопку СПУ (Самолётное Переговорное Устройство) на правом «роге» своего штурвала: - Ромка (в школе - Ромка, в училище - Ромка, и здесь уже тоже - Ромка. Можно подумать, что «Витька» произносится намного сложней), возле озера бифштекс шастает. Грохнем? А вертолётчики заберут. Поспрошай там, в эфире, работает кто в этом районе. Я нажал кнопку внешней связи на своём штурвале и вышел в эфир: - Вертикальные, кто работает в районе озера Кунто, ответьте 48986-му... - Ну, я работаю... Здорово, Ромка! Куда везёшь своего татарина нерусского?.. Это Славик Фёдоров командир «Восьмёрки» земляк и лучший друг Рафаэля. - Здорово, Фёдор. Прибавь двоечку. - Понял. Прибавляю... Он ушёл с рабочей частоты, добавив на своей радиостанции 2 мГц, что позволяет беспрепятственно поговорить без диспетчерских ушей. Я сделал то же самое на своей радиостанции. - Фёдор, здесь говядина вокруг озера болтается без толку. Если грохнем, заберёшь? - А то! И заберу, и привезу. Жирное мясо - делить!- Святое дело. - Замётано. Завалите, передай точные координаты. Конец связи. Не успел Славик уйти с частоты, как в эфире раздался голос диспетчера Сашки (тоже добавил двоечку, змей – явно, на хвост сядет): - Козлы вы, мужики - как сохатого делить, так самостоятельно, а как прилетать после закрытия аэродрома, так диспетчер - жди... А диспетчерам - в «Колымторге» сопливую оленину покупать? Не поделитесь, никогда после смены ни на минуту не останусь! - Не боись, ханыга, на всех хватит. - Другое дело... И вообще, не засоряйте эфир и вернитесь на рабочую частоту. Конец связи. - Ага, сморчок, тебя не спросили. Ну, давай Ромка, ни пуха вам. Щёлкни там татарина по носу. Дотянешься? - Славик ушёл со связи. Настало время действовать. Хафизович вынул из чехла бортовой карабин, открыл дверь и, пристегнувшись специально изготовленной для таких случаев, страховкой к узлу крепления груза, лёг на пол, выставив карабин в дверь. Я снизился метров до тридцати и поставил самолёт в неглубокий (градусов десять-пятнадцать) левый вираж. Крайне неудобно удерживать машину в левом вираже  с правого сиденья, да ещё на малой высоте. Но, ничего, нам не привыкать. Лося я так и не увидел. Трижды сухо хлопнул карабин, и командир уже закрывает дверь. Теперь мы надолго с мясом. Передал координаты Фёдорову. Славик со своим экипажем сядет на песчаном берегу озера, быстренько всей толпой разделают лося, и к вечеру привезут на базу. С чувством глубокого удовлетворения, набрав высоту, легли на нужный курс и потопали дальше. Рафаэль летает здесь уже третий год, естественно все маршруты знает наизусть. Когда я беру карту, пытаясь хоть примерно сориентироваться, он небрежно машет рукой: - Не мучайся, она сама дорогу знает, - говорит он, ласково поглаживая приборную доску. Время от времени, командир отвлекает меня от карты, показывая проплывающие внизу заброшенные, полуразвалившиеся бараки, огороженные по периметру покосившимися столбами со сторожевыми вышками по углам. Заброшенные лагеря «Колымлага». Сколько их здесь - этих покосившихся памятников сталинскому человеколюбию. Пункт промежуточной посадки километров через сто пятьдесят. На этом аэродроме надо выбросить мешок с почтой и два каких-то (само-собой – «особо опасных») ящика для геологов. Интересный мужичок работает начальником этого аэродрома. Зовут его Лизунов Владимир Павлович. Для нас - просто дядя Володя. Отличительная черта его внешности - все, доступные для обозрения, зубы из нержавеющей стали - последствия лагерной цинги. За эту особенность своего организма он и получил прозвище «Железная пасть». Свою десятку дядя Володя получил ещё до войны за «антисоветскую пропаганду и дискредитацию Социалистического строя» (рассказал политический анекдот в неправильной компании), а дальше – по-накатанной. Верные псы «Учителя всех времён и народов» прекрасно знали, за что добавить очередную пятёрку, или десятку. Много людей с подобными искалеченными судьбами осело на Колыме, безжалостно сожравшей их молодость, а часто и юность и зрелость вместе с планами, надеждами, друзьями и любовью. Так они и доживают свой век по берегам этой кровавой реки, не имея ни здоровья, ни зубов, ни детей, ни внуков, ни города, - в который можно приехать, постучать в родную дверь и сняв шапку на пороге, сказать навстречу родным глазам: «Ну, здравствуй, я вернулся». Куда там Ремарку с его «потерянным поколением» - масштабы не те. Вот и приехали. Рафаэль демонстративно убрал все свои конечности с управления - работай, Ёшкин кот! Значит так: судя по «колдуну» вытянувшему свой полосатый конус поперёк взлётки - посадочка та ещё, с максимально допустимым боковым ветром. В снижении доворачиваю на посадочный курс, в эфир: «Снижаюсь, шасси выпущено, к посадке готов», ответ: «Посадку разрешаю, повнимательней, клоун». Дядя Володя оценил шутку с «выпуском» шасси (у Ан-2 шасси неубирающееся). Продолжаем. Левой рукой облегчить винт, прибрать газок. Скорость чуть больше посадочной, от боковика прикроемся сначала креном, а перед самым касанием, убрав крен, - курсом. Чуточку штурвал на себя - выравнивание. Касание довольно мягкое. Штурвал максимально влево, выдерживая направление пробега. Скорость падает, закончен пробег. Сложной посадкой доволен. Попискивая тормозами, заруливаю на стоянку, прямо на, установленные по разметке, колодки. Точность заруливания безупречна. Невольно расплываюсь в самодовольной улыбке. Прожёг свечи, газонув напоследок, сектор крана остановки двигателя на себя. Чихнув пару раз, затих двигатель. Выключил зажигание. Всё. Тишина. Только потрескивает, остывающий, выхлопной коллектор и жужжат, замедляя своё вращение, гироскопы. Раф оценил коротко: «Растёшь!». А мне большей похвалы и не надо. Лето уже в полном разгаре. Солнце, практически, не заходит - спрячется за горизонт на часик, и опять выползает. Это, конечно, уже не ночь, а так, лёгкие сумерки, но ощущение нормальных суток ещё присутствует. Наши воздушные бродяги открыли купальный сезон. Большего кретинизма себе и не представишь. Температура воздуха плюс тридцать, а температура воды в Колыме вообще никогда не поднимается выше плюс шести градусов. Насколько надо исстрадаться по лету, чтобы сидеть в плавках на огромных глыбах льда, вынесенных Колымой на берега (правда, в тапочках, на коврике и с бутылкой спирта). Спирт и коврик - понятно для чего, а тапочки для того, чтобы не изрезать ноги об лёд, вылезая из воды. В этом вопросе я нарвался на очередную «проверку на вшивость». Возвращаясь с утренней охоты на ближайшем озере в скверном настроении из-за совершения гнусного убиения какого-то зазевавшегося микроскопического кулика, который меня не заметил, то - ли по причине полной уверенности в своей непригодности в качестве добычи, то - ли как раз в это время он самозабвенно хвалил своё болото. Во всяком случае, получил он полный заряд из моего гладкоствольного пятизарядного автомата двенадцатого калибра (для непосвящённых - двенадцатый калибр по внутреннему диаметру ствола мало уступает водопроводной трубе, а само ружьё, по весу и отдаче можно сравнивать с лёгким противотанковым орудием). Прямое попадание разнесло несчастного кулика в пыль, а в моей душе пробудило острое ощущение глубокого раскаяния и скорби по безвинно загубленной божьей твари. Вот в таких растрёпанных чувствах я и наткнулся на, загорающий на льдине, уже слегка поддатый коллектив. - Здорово, Ромка. Как добыча? - Спасибо, хреново, - ответил я, скромно промолчав о совершённом смертоубийстве. - Присоединяйся. Закусь есть? - Спасибо, лучше вы к нам, - попытался я отмотаться от незапланированной водной процедуры. Но, от отрядного зубоскала Славки Фёдорова, отделаться не так просто. Он уже самоориентирован на развлечение. Нет смысла тратить время на отговорки. Я, правда, попытался, промямлив что-то об отсутствии тапочек, но тут же получил их во временное пользование от Славкиного механика. Этим жестом были отрезаны все пути к отступлению. Из дилеммы - погибнуть на их глазах, или погибнуть в их глазах, я выбрал первое. Раздевшись и натянув на ноги арендованные тапочки, став спиной к обрезу льдины, прыгнул, выполнив безукоризненное заднее сальто. Этот не сложный, но зрелищный прыжок, всегда имел успех на пляжах. Но то на пляжах. А здесь, эффектно, почти без всплеска войдя в воду, я понял, что выполнил два прыжка - первый и последний. Ощутив на себе освежающую прохладу колымской водицы, я познал всю гамму ощущений ершовского тупого царя, который по наущению Василисы Премудрой, Конька - Горбунка, или ещё кого – то шибко умного из этой компании, прыгнул в кипящее молоко, с целью омоложения, и, автоматически - увеличения затухающей потенции. Не знаю как там у царя, а всё моё мужское естество, от соприкосновения с ледяной водой сжалось до таких размеров, что на льдину вместо меня выбралось какое-то абсолютно бесполое существо. - Ну что? Освежает? - спросил ехидно Славка. - Само собой, - отвечаю, безразлично поведя плечом, с ужасом вспоминая, что тапочки механика я одевал сухими. - Видели, бздуны, как надо! Славка всё-таки получил своё развлечение. Не давая событиям принимать нежелательный, для меня, оборот, быстро засосав, как воду полстакана спирта, небрежно сообщил, что вчера вода была похолодней. Боковым зрением заметил уважение в глазах вертолётного коллектива. Завтра Славка растрындит по всему отряду, что Ромка - настоящий морж, и лично Славка, своими глазами видел, как зимой я, в обеденный перерыв, выскакивал голым из пилорамной бытовки, и как минимум полчаса плавал в колымской проруби. Солнце уже совсем не заходит. Установился полярный день. Ночью (по часам) уснуть невозможно - Колыма гудит лодочными моторами. Весь город сошёл с ума. Всё русско-якутское мужское население берёт отпуска, отгулы, больничные и просто прогулы, чтобы отдаться древнейшей мужской профессии - охоте. Идёт лёт уток и гусей. Старожилы, давно сформировавшимися группами, разъезжаются по Колыме, по озёрам, протокам и речушкам на свои каждо-сезонные места. Я, тоже, решил испробовать своё охотничье счастье. Далеко мне ехать нет смысла, из меня охотник, как из дерьма - пуля, поэтому расходовать свои выходные на бесполезное кормление комаров и мошки на дальних озёрах, я счёл нецелесообразным, потому, что сразу за родной пилорамой, стоящей на окраине нашего мегаполиса, целая куча озёр, на которые, очевидно, утки тоже могут садиться. Притопав на ближайшее озеро, я расположился в прибрежных кустах, расставив на воде, купленные накануне в «Колымторге», резиновые калоши грязно-серого цвета, по замыслу производителя - точные копии плавающих на воде, уток. Скорее всего - этот самый производитель имел весьма смутное представление об истинной утиной внешности. На мой взгляд, утки, если их род не ведётся с птичьего двора какого-нибудь  дурдома, должны десятой дорогой облетать подобные карикатуры, икая от пережитого стресса. Из всех, пролетающих мимо, утиных коллективов, ни один не выявил интереса к близкому знакомству и проведению совместного отдыха с колымторговскими резинотехническими изделиями, никак не реагируя на мои покрякивания посредством манка - звук, которого, долженствующий имитировать утиный сексуальный призыв, тоже вызывал у меня глубокие сомнения в достоверности. Из полудремотного состояния вызванного, отчасти, пригревающим солнышком, отчасти, уверенностью в своей полной охотничьей бездарности меня вывел внезапный беглый огонь, открытый по покрытому кустарником бугорку, скрывающему меня от утиных глаз. Судя по скорострельности, лишить меня жизни пытаются из такой же пятизарядки, как и у меня. После моментального просмотра, продемонстрированных мне, цветных кадров всего моего бренного существования в этом мире, нечеловеческим напряжением воли - заставил себя начать соображать. Первым делом необходимо выяснить, кому я за зиму успел настолько насолить, что пристрелить меня стало делом его чести? Ни одна кандидатура, кроме виртуоза-хомузиста Фомы и родственников убиенного накануне кулика в подозреваемые не годилась. Тем временем таинственный злодей, перезарядив ружье, продолжил свой артобстрел. Насчитав пять выстрелов, справедливо полагая, что перезарядка оружия моего противника займёт некоторое время, я осторожно выглянул из-за куста. Глазам моим предстала печальная картина - из пяти, спущенных мной на воду, резинотехнических изделий, на плаву оставалось только одно, которое в настоящий момент, с дифферентом на корму медленно погружалось в пучину, обильно испуская пузыри. Из кустов на противоположном берегу протоки, торчала с выражением крайнего недоумения, физиономия моего приятеля Валеры Земкова - плотника стройучастка, по прозвищу Валера Камбала. Прозвище Валера получил по причине своей одноглазости - результата неосторожного обращения с бертолетовой солью в раннем отрочестве. Второй глаз у него был стеклянный. Из своего физического недостатка, Валера, со свойственным ему чувством юмора, научился извлекать определённую пользу. Иногда он спорил с приезжими оленеводами на выпивку о своей способности укусить собственный глаз. Артистично подогревая любопытство простодушных зрителей, он постепенно взвинчивал цену, временами доходя до ящика спирта. Когда любопытство гостей из тундры достигало апогея, Валера, со стоном демонстрируя адские страдания, выковыривал свой стеклянный глаз и укусив, с гомерическим хохотом бросал его в стакан с водкой. Глаз из стакана, с выражением неподдельного любопытства, поглядывал на ошеломлённых зрителей. После схлынувшей волны удивлённого восторга, проигравшая сторона начинала усиленно угощать как самого «русского шамана», так и его друзей, в число которых входил и я. Да! Только такой Вильгельм Телль, как Валера Камбала мог принять за уток колымторговские калоши, а моё убогое покрякивание из-за бугра - за страстный призыв, изголодавшегося по взаимности дикого селезня. За затопленный калошный флот и нанесённый мне невосполнимый моральный ущерб, с Валеры была взята контрибуция в виде бутылки «Старки», причём приводимые им контраргументы в виде суммарной стоимости десяти потраченных патронов, затрат на амортизацию болотных сапог и возмещения потерь от утопления в озере авоськи с закусью, мной были отметены с негодованием. Расправу над контрибуционной «Старкой» учинили у меня дома, к радости святой Феофании, давно считающей себя моей матерью, нежно укутывающей меня тёплым покрывалом невостребованной материнской заботы. Пришедший с какого-то собрания охотников-промысловиков, дядя Ваня органично влился в нашу компанию по причине начальной поддатости. За обедом, медленно переходящим в ужин, Валера осторожно расспрашивал Ивана Ивановича о возможности организации медвежьей охоты с участием двух великих медвежатников - самого Валеры и, естественно, меня. Лично меня перспектива ползанья по сопкам в поисках какого-то эфемерного медведя не прельщала абсолютно. Никакой личной неприязни к этим божьим тварям я не питаю, а атавистический охотничий инстинкт во мне отсутствует напрочь. Тем не менее, под влиянием стадного чувства, подогретого обильным возлиянием, я дал согласие на участие в запланированной акции физического устранения, ни в чем не повинного, мишки. При заключении тройственного антимедвежьего союза, на меня была возложена обязанность организовать транспортировку вертолётом в район вольного выпаса обречённого медведя. Большой сложности эта обязанность для меня не составляла, так как всю следующую неделю Славка Фёдоров обслуживал геологов, работающих в районе с названием «Медвежья Падь», а подсесть где-нибудь вне аэропортовской зоны видимости, для того, чтобы подобрать троих неучтённых пассажиров, для Фёдора было раз плюнуть. Экспедицию назначили на среду. В назначенное время Славка подобрал нас километра за два от города, в заранее оговорённом месте. Лёту до Медвежьей Пади - полтора часа. Выгрузились в распадке, по дну которого, извивалась безымянная речушка. Оставив нас собирать валежник и готовить костёр, дядя Ваня ушёл на разведку. Тихо журчала речушка. На вершинах сопок, под пригревающим солнышком, таял утренний туман, постепенно обнажая бездонную голубизну неба. День обещал быть жарким. Иван Иванович вернулся минут через сорок. Бесшумно появившись из густых зарослей карликовых берёзок, дядя Ваня сразу объявил, что «ковно - есть». Поманив меня за собой, он продемонстрировал лежащую на едва заметной тропке внушительную кучу экскрементов. Исходя из того, что мои познания в области дерьма, что медвежьего, что собачьего, что какого-либо другого весьма поверхностны, я предложил продемонстрировать эту неоспоримую улику медвежьего присутствия нашему Вильгельму Телю, заверив дядю Ваню, что в «ковне» Валера разбирается лучше. От экскурсии к вещдоку, Камбала отказался, объяснив, что полностью доверяет охотничьему опыту дяди Вани. - Посафтракаем и путем штать. Метметь притёт ловить рыпу, - распорядился Иван Иванович. - Я тумаю, лучше плише к ручью. Аргы бар (водка есть)? - спросил он у меня по-якутски, зная, что Валера не понимает ни слова. - Бар, но ас бутылка и аргы кут - я (есть, но открываю бутылку и наливаю водку - я), - ответил я, смутно догадываясь, чем может закончиться сегодняшняя медвежья охота. - Ючюгей (хорошо), - быстро согласился Иван Иванович. Подозрения мои усилились. Перебравшись «плише к ручью» и подготовив оружие, сели завтракать, укрывшись от медвежьих глаз в густом кустарнике. За завтраком дядя Ваня лихо опрокинул стакан «Старки». Опасение, что медвежья семья сегодня лишится единственного кормильца, исчезло навсегда. Мы меняли дислокацию «ближе к ручью» четыре раза за два часа. Каждый раз, занимая очередную позицию, наш доблестный проводник принимал очередную порцию аргы и доверительным шёпотом сообщал нам, что именно сюда придёт «метбеть лофить рыпу», и именно сейчас «нушно смотреть фнимательно». Сидя в последней засаде, я понял, что дядя Ваня скоро начнёт петь. Можно представить всю глубину веселья, севшего на берег речушки, для нашей, совместной, с покойным медведем, эвакуации, - Фёдора. Вертолёт трясся от хохота всего экипажа, наблюдающего, как двое, обвешанных до зубов всеми возможными видами огнестрельного и холодного оружия, искателя приключений, тащат к вертолёту самодельную волокушу с самозабвенно рыдающим от жалости к замерзающему ямщику, проводником. Репутация лучших на Колыме медвежатников - нам с Валерой была обеспечена, как минимум, на год. Фраза «ближе к ручью» - стала крылатой. Теперь она не только обозначает предложение скинуться, но и трансформировалась в отдельный тост. Нам с Рафом приказано готовится в командировку. В Чукотском отряде - летний завал. Обычно в подобные командировки посылают более опытные экипажи, а тут - молодой командир, молодой второй пилот. Идиатулин сразу понял причину столь необычного решения командования, на мой недоуменный вопрос «А почему мы?», он ответил исчерпывающе: «Бухгалтерша заколупалась наши задания подписывать, а она спит с боссом. Ю андестенд?». Ларчик просто открывался. Я ответил, что «андестенд» в полном объёме, и пошёл домой паковать мешки. Вылет завтра в 8.00. Наутро, пройдя санчасть, принял у техников самолёт и уселся в кабине, в ожидании отца-командира. Без десяти восемь из штаба выскочил Рафаэль - в левой руке он тащил свой, времён Первой Мировой войны планшет, а правой на бегу крутил в воздухе, приказывая мне запускать двигатель. Перебравшись на командирское место, я, высунулся в форточку, скорчил страшную рожу и истошным голосом заорал: «О-о-от винта-а-а-а!!!». Выпускающий техник скрючился от смеха, а у соседнего самолёта, со стремянки рухнула, с перепугу, толстая мойщица тётя Зина, опрокинув на себя ведро с водой. Прогретый техниками двигатель запустился сразу. Рафаэль плюхнулся в правое кресло, сразу пресёк мою попытку поменяться местами, и со словами: «Времени нет. Работай, Ёшкин кот!», - нажал на кнопку на штурвале, докладывая диспетчеру о готовности к выруливанию на старт. Получив разрешение, я дважды развёл над головой руки в разные стороны, давая технику команду: «Убрать колодки», выполнив которую, он поднял большой палец правой руки и махнул в сторону выруливания. Послав технику воздушный поцелуй, я двинул вперёд сектор газа, и поехали мы завоёвывать вожделенную Чукотку. Как сказали классики - «сбылась мечта идиота». Топаем на восток. Яркое солнце греет через лобовое стекло. Надоевший своим однообразием, пейзаж, начинает перемежаться невысокими сопками с замысловатыми скалами на вершинах, напоминающими руины каких-то циклопических инопланетных сооружений, или средневековых замков - результат развлечения, постоянно дующих здесь, ветров. Хафизович уткнулся в карту, лишь изредка показывая мне рукой очередной, выплывающий из-за горизонта, ориентир. Запланированы две промежуточные посадки, где нужно выбросить почту и груз. На крайнем аэродроме разгрузились и дозаправились. Дальше - конечная точка нашего маршрута Анадырь, а там уже сунут в какую-нибудь дыру возить почту и мелкие грузы. Ясно, что хорошие, в смысле оплаты, рейсы они выполняют сами. Ладно, будем посмотреть. Наивные чукчи не догадываются, какая книга о вкусной и здоровой пище, хранится в нашем штурманском портфеле. Доблестный колымский экипаж, за время своей короткой командировки, развезёт все «опасные» и «особо опасные» грузы по всем доступным и малодоступным точкам Чукотки, как минимум, на год вперёд. Трепещи, чукотская бухгалтерия! А тем временем - погодка ощутимо хреновеет. Нас догоняет мощный грозовой фронт. Один за другим закрываются по метеоусловиям, запасные аэродромы. Впереди, пока, относительно чисто, но линия горизонта, постепенно теряет свою отчётливость, затягиваясь мутной белёсой дымкой. Начинает заметно побалтывать - предгрозовая турбулентность. Вычислил путевую скорость. Ого, - двести шестьдесят в час, сильный попутный ветер! Что-то не радует эта обстановочка. Если сейчас начнут закрываться и чукотские аэродромы - то полный трындец! Уже виднеется в дымке горизонта пролив. За проливом - проклятые капиталисты негров мучают, там Аляска. Фронтальная гроза гонит нас перед собой. Справа и слева уже начинает в глубине мощной кучево-дождевой облачности сверкать. Эфир полон треска от электрических разрядов. Только прямо по курсу призывно синеет постепенно пасмурнеющее, но ещё чистое небо. Сбываются худшие предположения - по всему побережью штормовое предупреждение: усиление ветра выше допустимого для посадки нашего аппарата. Приплыли! Гроза, подгоняя нас сзади, плотно обошла и с флангов. Постоянно сужающийся выход из образовавшейся, гадко поблёскивающей, подковы сплошной облачности, только один - вперёд, а там - Аляска. Лётчики болтают в кулуарах, что между США и СССР, для таких случаев, существует договор, предусматривающий взаимную возможность использовать приграничные аэродромы обоих сопредельных государств для экстренной посадки при внезапном ухудшении метеоусловий. - Как у тебя с английским? Рафаэль уже понял, что выход у нас один - топать к капиталистам в гости. - Средне, между «хреново» и «очень хреново». - Понял, у меня - ещё уже. Принять погоду и запросить посадку сможешь? - А есть варианты? - Сам видишь. Запросили разрешение на пересечение Государственной границы и посадку «у соседей». После короткого молчания, ответ был: «Действовать по обстановке». Слово «разрешаю» - не прозвучало, а это, в данном конкретном случае, обозначало, что диспетчерская служба снимает с себя любую ответственность. «Кошка бросила котят - пусть бубутся, как хотят». Ну и хрен с ними - лучше быть отодранными по полной программе, но живыми, чем героически свернуть себе башку в угоду политиканствующим чинушам. Пролетаем Уэлен - несбывшиеся грёзы (говорят, дыра редчайшая!). Впереди открытое водное пространство, капиталистического берега не видно - дымка, но на связь выходить можно, расстояние позволяет. Собрав в кучу все, доступные мне, английские фразы, понял, что объяснить наше прибытие и задать грамотно вопрос о погоде и разрешении на посадку - смогу, а вот уверенность в том, что пойму ответ, отсутствует. Да, ладно, не святые горшки обжигают - в крайнем случае, - запрошу ещё раз. Вышел в эфир на аляскинской частоте, доложил причину, запросил условия подхода и погоду в пункте посадки. Ответили на чистейшем русском языке, сообщили, что о нашем прибытии знают, разрешают подход и посадку, погода пока позволяет, но ветер усиливается. Уже наблюдаем полосу. Ни фига себе, - бетонка!!! Правда, Ан-2 не любит бетонных полос, особенно при боковом ветре (из-за большой парусности, его может развернуть даже в конце пробега), но - впечатляет! Ничего, сядем, хотя, судя по углу сноса, боковичок, явно, предельный. Ещё над проливом, выполнили требование одной очень секретной инструкции - выбросили в форточку, разорванную на мелкие кусочки, полётную карту, и, нажав на кнопку с устрашающей надписью «Взрыв», привели в негодность «Изделие-020» (автоматический определитель «свой-чужой») с нежным названием «Роза». Сели нормально, хотя на пробеге держать оба штурвала и педали, в крайнем правом положении - пришлось вдвоём. 

Не Колыма

Впервые за границей, да ещё где, - в Америке! Когда даже для туристической поездки в соседнюю Польшу надо оформить такую хренову тучу документов - от производственной и комсомольской характеристик до справки о том, чем занимались твои соседи по огороду до 1812-го года. Пока соберёшь - ехать уже не захочешь. Вот будет о чем врать корешам! О том, что придётся врать компетентным органам - думать не хотелось. Проруливаем между двумя рядами, намертво прикованных к земле стальными причалами, самолётов - это трёх- и шестиместные «Бичкрафты» и «Цессны». Техник, размахивая сигнальными флажками, заводит на стоянку. Стоят три ярко-оранжевых вертолёта с прикреплёнными, посредством тросовых растяжек к фюзеляжу, лопастями. Вся техника надёжно укрыта от непогоды в трёхстенных, а то и в, оборудованных раздвижными воротами, ангарах. Невольное сравнение с нашими полярными, и не только полярными аэродромами, явно не в нашу пользу. Больно смотреть, как техники - молодые и не очень молодые мужики, получившие весьма неслабое образование, во всех аэропортах Советского Союза - зимой ползают по крыльям стоящих под открытым небом, самолётов, сметая снег и обливая плоскости, предохраняющей от обледенения спецжидкостью, от запаха которой, даже на расстоянии начинаешь давиться рвотными позывами. И все считают это свинство издержками профессии - «руки в масле, нос в тавоте – но зато в Аэрофлоте!». Два самолёта более серьёзной грузоподъёмности стоят немного в стороне, но тоже - зачехлены и заструбцинены. Аэропорт подготовился к шторму. Мы на стоянке. Зафиксировали органы управления специальным приспособлением - железякой красного цвета, с целой кучей названий - от «костыль» и «палка» до «эта хреновина» и дальше - хлеще. Пришлось попрыгать по крыльям, цепляя стояночные струбцины на элероны, закрылки, предкрылки, рули высоты и поворота. Сложнее с крыльевыми и хвостовыми причалами – длины, привезённых нами приспособлений, не хватает. Взаимное расположение, вбетонированных в стоянку якорей, рассчитано для крепления маленьких американских самолётов, а наш лайнер - раза в два их больше. Не привязать Ан-2 в шторм чревато многими неприятностями. Относительно своего веса и размеров, наш аппарат - исключительно летучий (биплан и есть биплан), так что на земле, если не обеспечить надёжную четырёхточечную швартовку, его может перевернуть или приподнять и швырнуть в сторону даже средний порыв штормового ветра. Совместно с нерусскими, ежедневно угнетаемыми, капиталистическими техниками, используя все подручные средства, соорудили какие-то эксклюзивные швартовы, которыми и примотали нашего нестандартного воздушного страдальца, к чему ни попадя, прекрасно понимая, что в ожидаемых условиях это поможет, как мёртвому припарка. Вот и догнал нас шторм. Даже первые удары ветра с ливневым дождём и мелким градом, с остервенением, швыряемым нам в морды, взбесившимися эмпиреями, внушают глубокое уважение. В помещение ввалились мокрые, как мыши. Время искать и удивляться - из тёплого, с глубокими креслами у стен, просторного тамбура три стеклянных, в алюминиевых рамах, двери. Через одну видна лестница наверх, как потом окажется, в жилые помещения на втором этаже, и выше - на диспетчерскую обзорную вышку. Налево - служебные помещения, магазин и столовая; направо - просторная кают-компания с, невиданных размеров, телевизором, биллиардным столом и баром у противоположной стены. Из-за стойки бара призывно машет рукой, блистающий белозубой улыбкой, угнетённый негр в комбинезоне. Новые знакомые, буквально за руки затащили нас в кают-компанию, никак не реагируя на наши протестующие жесты, сопровождаемые мычанием с английским акцентом, объясняющие неприличность посещения столь изысканного заведения, по причине полной мокрости. Из четверых, не уступающих нам в количестве воды, содержащейся в их одежде, американцев, у бара с нами остались двое, двое же других, удалились, оценивающе оглядев нас с ног до головы. Пока бармен бултыхал что-то в никелированной баклажке, и разливал приготовленное пойло по высоким стаканам, ушедшие вернулись, принеся с собой ворох сухих шмуток, в которые заставили нас переодеться. Не тратя времени на досужие разговоры все семеро присутствующих, включая бармена - опустошили свои стаканы. Напиток оказался довольно крепким, но не вызывающим необходимости в немедленном занюхивании рукавом, или спичечным коробком, или любым другим доступным средством. Приняли ещё по одному, и ещё... Постепенно количество участников увеличилось. Каждого нового нам представляли, но всех запомнить не удаётся, хотя напряжение, американский шмурдяк, уже снял. Каждый из вновь прибывших, пожимая руку, говорил что-нибудь гостеприимно-приятное. Никакой чванливости или деланых вежливых улыбок - в глазах неподдельный интерес и участливое внимание. Из каких-то закоулков памяти, постепенно выплывает школьный и училищный курс английского языка. Вопросы, мне задаваемые, уже понимаю и пытаюсь отвечать, восполняя дефицит слов жестами и прочими вспомогательными телодвижениями. Полное взаимопонимание достигнуто. Негр-бармен, которого зовут Дэн, оказался не слугой, а пилотом вертолёта и хозяином магазина, а вертолёт, на котором он летает, тоже его собственность. Кроме зарплаты, компания платит ему и за аренду вертолёта. Жена Дэна, Нэнси, заведует столовой, и вместе с сестрой, кроме поварской работы, занимаются уборкой служебных и жилых помещений. В общей сложности на этой аляскинской точке присутствует человек пятнадцать. Используется вахтовый метод - каждые две недели транспортный вертолёт привозит из Анкориджа и Нома новую вахту, забирая отработавшую. Работу эти ребятишки выполняют такую же, как и мы - рыборазведка, ледовая разведка,  доставка грузов и почты, обслуживание экспедиций, и т. д. К концу дня перезнакомились со всеми, в результате не только по-английски, а и по-русски мы с Рафом говорили не без акцента. Если я выглядел так же неотразимо, как и Рафаэль - вечер удался. Как ложились спать, не помню вообще. В комнате, которую нам выделили, продолжили симпозиум, где в роли распорядителя выступал все тот же Дэн, и с ним ещё один негр (или второго не было?). Отчётливо помню, что Дэн, или тот второй, которого, может быть, и не было, к концу заседания, витиевато и абсолютно грамотно матюкался по-русски, а Хафизович что-то объяснял, понимающе-кивающей Нэнси, по-татарски. За окнами выл шторм. Наутро - состояние стандартное для таких случаев. На приветствие заглянувшего Дэна: «Гуд монинг», - уныло ответил по-русски: «Утро добрым не бывает». Ответ, очевидно, вполне удовлетворил нашего чёрного приятеля, он понимающе улыбнулся, пробормотал: «Андестенд ю» и протянул мне какую-то таблетку мичуринского размера, похожую на наше средство от моли. Заметив в моих, мутных с похмелюги, глазах недоумение, Дэн налил в стакан воды из графина и бросил туда это антимолевое средство. В стакане зашипело. Произнеся: «Дринк, плиз», Дэн сунул мне в руку шипящий стакан. Да, уж! Надо быть полным нерусским, чтобы производить газировку в таблетках! Я это выпил. Вторую сушёную газировку Дэн положил на тумбочку возле кровати, стонущего под одеялом, Рафаэля. Объяснив, что через пятнадцать минут нас «тугеза виз Рэф» ждут в баре, чтобы «дринк бир», он удалился. Умываясь, бреясь и приводя себя в остальной порядок в туалете, я заметил, что состояние глубокого похмелья, куда-то улетучилось, появилось ощущение нормальной утренней бодрости, мелькнула догадка, что к уничтожению моли эти таблетки не имеют никакого отношения. Несмотря на волшебное действие американского зелья, «дринк бир» все-таки хотелось. Очевидно, для русских лужёных организмов этот искусственный похмелятор слабоват. В кают-компании все вчерашние знакомые: двое катают шары на биллиарде, двое играют в шахматы, за столом в углу - небольшой коллектив шлёпает картами (живо представил себе изумление замполита, если бы он застал кого-либо из нас, где-нибудь в комнате отдыха резервных экипажей за подобным занятием). За стойкой бара - красавица Нэнси. Иначе эту чернокожую женщину не назовёшь. Никогда не общался близко с неграми, видел несколько раз студентов из Африки, но не мог подумать, что созерцание чёрной женщины может вызвать настоящее эстетическое наслаждение. Хафизович, громогласно обращаясь ко всем присутствующим, произнёс одним словом: «Гудивнингхавдуюдую» (очевидно все, что ему удалось запомнить накануне), помотал приветственно в воздухе рукой, и помчался навстречу белозубой улыбке своей вчерашней собеседницы. Никто не только не заржал, но и не улыбнулся иронично на полную белиберду, произнесённую моим любимым татарским полиглотом, опять, как и вчера, обращённые к нам лица светились неподдельным дружелюбием. Появился новый человек: ко мне подошёл высокий, плечистый бородач и, протянув руку, произнёс на хорошем русском языке: «Здравствуйте, я Виктор, фамилия моя - Рэдмонк (Рыжая обезьяна, что ли?), зовите меня просто Вик. Это я был на связи, когда вы запрашивали условия подхода и разрешение на посадку. Вчера я не мог приветствовать вас - дежурство. Но мне уже сказали, что вас зовут тоже Виктор, и вы говорите по-английски. Предлагаю отметить наше знакомство и тезоименитство глотком хорошего американского напитка. Предпочитаете скотч, или бурбон?». Я не знал, что такое «скотч» или «бурбон», но, руководствуясь исконно русским постулатом - «на халяву и хлорка - творог», кивнул неопределённо-одобрительно (надо ещё узнать, что такое «тезоименитство») и вежливо шаркнул ножкой. После трёх, или четырёх рюмок, мой визави, задал мне на ушко интересный вопрос, взглянув на Рафика, мирно беседующего с красавицей Нэнси у стойки бара: «Вик, а что у вас тоже есть индейцы?» Сперва я опешил, не поняв сути его вопроса, намереваясь ответить что-нибудь в плане: «Навалом, не знаем куда девать», потом дошло. Бедный Рафик! Пока я со своим русскоговорящим тёзкой наслаждался халявным то ли бурбоном, то ли скотчем, мой доблестный «ирокез», татарского разлива, куда-то проследовал с загадочным видом, сопровождаемый неотразимой Нэнси. Вернулся он, минут через сорок, проводил Нэнси к бару, и уселся за наш столик. Произнеся татарское волшебное слово: «Гудивнингхавдуюдую», - Рафаэль представился, пожав руку, бородатому Вику. По слегка пожелтевшим белкам раскосых глаз (довольно своеобразная реакция организма на спиртное) я понял, что у бара командир зря времени не терял, чувствовалось, что он основательно разбавил старые дрожжи крепким пивом, а, возможно, не только пивом. - Ромка, я был с Нэнси в их магазине, - сообщил мне Раф, когда бородач Вик, извинившись, отлучился в туалет,- у них там тряпья - валом! На наши бабки - одни штатовские джинсы (интересно бы было, появись здесь индийские, или вьетнамские) - двадцать рублей. Во живут, нерусские! Если возьмём штук по пять на нос, на материке, как минимум, половина «Жигуля», а здесь считают эти штаны - рабочей одеждой. - Рафаэль, я преклоняюсь перед твоим коммерческим талантом, но объясни мне, недоразвитому, за какие такие шиши ты думаешь купить эту кучу тряпок? Бухаем, и то за чужой счёт, уже стыдно становится. Что, бензин им загонишь? Так сюда на последних каплях долетели, а наши рубли им нужны, как рыбе - зонтик! - Вот ты, Ромка умный, а совсем тупой. Тебе лишь бы водку нерусскую на шару жрать, да на тарабарском языке болтать, а мыслить за нас обоих должен - я! Эх ты, тютя, я ещё вчера с Дэновой женой обо всем договорился, пока вы с ним в обнимку «Подмосковные вечера» пели –  карузы хреновы. Надо было слышать! Слов ни ты, ни он, ни одного, а - туда же. Обхохочешься! - А ты и так не умеешь. «Один палка, два струна - я хозяин весь страна!..», - обиделся я. - Мне и не надо. Не царское это дело. В экипаже и одной карузы хватит. Лучше слушай сюда - правильно гласит народная мудрость о том, что там, где прошёл татарин - еврею делать нечего. Я согласно кивнул, подтверждая, что глубина народной мудрости, не подлежит сомнению (хотя, на мой взгляд, народ к авторству этого изречения не имеет никакого отношения, а истинный автор сидит сейчас передо мной и эта мысль, пришла в его голову, непосредственно в данный момент). - Так вот, я загнал ей двух песцов, которые у меня в сумке в самолёте за пятнадцатым шпангоутом (в самом хвосте самолёта) заперты. Помнишь, золотушникам триста литров слили, перед самой командировкой? Нэнси мне такие бабки отвалила, что и в Москве не получишь, так что бухай на здоровье под запись, а она, плату за то, что мы заказываем - при расчёте возьмёт. Так то! Учись, пацан, а то, так и будешь всю жизнь ключи подавать!

Я в очередной раз мысленно снял шляпу перед несомненным коммерческим гением моего друга. Вернулся Вик и сообщил, что штормить будет ещё, как минимум, сутки, так что можно продолжать. Чем мы и занялись уже втроём. Через некоторое время и количества «смол дринков» тема о творчестве Хемингуэя, которую обсуждали мы с Виком,  Рафаэлю надоела. Несмотря на то, что командир глубокомысленно поддакивал, важно кивая головой, у меня закралось подозрение, что имя великого романтика ему ни о чем не говорит. Рафаэль задал, давно волнующий его поэтическую душу, вопрос: «Вик, а сколько ты получаешь?». Американец назвал цифру. Идиатулин пересчитал в уме и обиделся. Но не был бы Рафик потомком славных воинов великой Золотой Орды, не оставив за собой последнего слова. Он громогласно заявил, - что, зато пить американцы не умеют. Теперь обиделся бородатый Вик. Заказав большую бутылку, американец налил полный стакан и выпил не разбавляя. Рафаэль незамедлительно исполнил то же самое. В кают-компании воцарилась заинтересованная тишина. Уставшие от вынужденного безделья, присутствующие возжаждали зрелищ. Зазвучали суммы ставок. За время своего короткого пребывания на Аляске, я уже обратил внимание на то, что американцы с огромным энтузиазмом спорят когда угодно и на что угодно.

Следующий ход делать советской стороне. Новоявленный «чероки» выбросил из, стоящей на столе, хрустальной вазочки искусственный цветок, и, наполнив ее до краёв, не отрываясь, вылил в себя содержимое. Зал ахнул. Пытаясь повторить тот же номер, Вик допил едва ли до половины, и, закрыв рукой рот, зигзагами помчался в туалет, откуда немедленно раздался львиный рык незадачливого бородача. Зрители взвыли от восторга. Церемонно раскланяться и сесть на место сил у Рафаэля хватило, но посадку он производил, явно, на автопилоте, во всяком случае - глаза уже закрывались, и домой, благодарные зрители относили, сладко спящего победителя, на руках. Побеждённый Вик, не появлялся, очевидно, рыдая и посыпая главу пеплом, - он удалился домой зализывать раны. На вечер было назначено вручение наград и чествование победителя. Пока любимый командир приходил в себя после состязания, я сидел в кают-компании, тупо уставившись в телевизор, показывающий какое-то шоу с певичками стиля «кантри». Невесёлые, мутные мысли уныло царапали мою не очень трезвую душу. Все перевернулось с ног на голову. С детства нам внушали, что живём мы в самой лучшей стране, где  - «всё во имя Человека, все - для блага Человека». Хорошо, а для кого и во имя кого тогда, колымские лагеря? Это только развалины? Чушь! Их и сейчас полно. Почему за «Битлз», я едва не вылетел из школы, благодаря бдительности директора, а здесь - полуторачасовые концерты по телевидению? Зачем в центре прекрасного парка в моем родном городе торчат вышки, при помощи которых глушат передачи «оттуда»? Боятся, что мы услышим что-нибудь ужасное? А может быть, за себя боятся? А искалеченная жизнь дяди Володи - «Железная Пасть»? Возникала ещё уйма вопросов, на которые ответов не находилось. Например, - почему наши коллеги, делающие абсолютно такую же опасную работу, в тех же климатических условиях, нормально живут, а мы - героически выживаем? Они после полётов, приняв душ в своём теплом номере, идут смотреть цветной телевизор и пить пиво. Мы же, прилетев, сначала растапливаем, заранее высушенными, дровами плиту, на которой замёрз в кастрюле борщ, потом греем в чайнике привозную воду, размышляя над тем, что лучше - вымыть голову или приберечь водичку на чай (привозят одну бочку в неделю), а вместо цветного телевизора - радиоточка, передающая «Вести с полей» с 6 до 24 часов, сначала на якутском, а потом на русском языках, и электричество - с 6-и до 24-х часов (кто не успел - тот опоздал). Ну а для того, чтобы выпить пива, надо лететь самолётом четыре часа. Неужели нас настолько не любят? Или мы сами себя не любим? И возникает какая-то тупая обида, то ли на них, то ли на нас. Одним словом - ничего не понятно. Эх, видно - Петерация и есть Петерация. В кают-компании всё готово для чествования. Приз - огромная, литров пяти, бутылка виски «Джек Дэниэлс» и набор стаканчиков. Стаканчики - вроде мензурок, но напротив мерительных меток - пояснительные надписи по возрастающей - «Фо леди», «Фо джентльмен», «Фо пиггз» (для свиней), а напротив самой высокой, многозначительное - «Фо пайлотз» (для пилотов). С юмором ребятишки. За душу берет. Меня послали за Рафаэлем. Разбуженный мной «апач», выглядел, честно говоря, - не очень. По нежно-салатовому оттенку его лица, признать в нем краснокожего, в настоящий момент, весьма затруднительно. Замаскировался! Я подтащил, не желающего расставаться с диваном, командира к зеркалу: - Полюбуйся, оно тебе надо было? - Сам дурак, - вежливо ответил Идиатулин, пытаясь смыть с себя боевую раскраску инопланетянина, - что им от меня ещё надо? - Как что? Ты думаешь, американцы так просто отдадут тебе пальму первенства? Чёрта с два! Объявили второе упражнение - кто больше выкурит. Давай пошустрее. А то бородатый Вик уже внизу - второй сигарой разминается. Абсолютно некурящего Рафаэля - чуть не вырвало: - Ромка, иди в жопу, и без твоих шуточек - тошно. - Спасибо, ты мне тоже нравишься. Ладно, я пошёл вниз. Давай, шевелись - народ ждёт. Внизу, сменившийся Дэн, уже поджидал меня, сидя, у стойки. Сообщил с радостью, что «тумороу» мы можем «флай эт хоум». Очевидно, прогнозируют улучшение погоды. Странно, но это, казалось бы, радостное, известие, большого восторга не вызвало. Подошёл, очухавшийся Вик, и подтвердил, что назавтра прогнозируют хорошую погоду во второй половине дня. С утра, из-за резкого потепления возможен туман, соответственно - пролив для нашего лайнера, не оборудованного локатором, скорее всего, будет закрыт. Вик удивился, что мы в этих широтах, летаем без локатора. Не стал я ему объяснять, что оборудован наш самолёт только пепельницами, и не только локатора у нас нет, а и противообледенительной системы тоже нет. Для навигации - лишь радиокомпас, стрелка которого при северном сиянии просто крутится вокруг своей оси, а ориентироваться приходится по ГПК (гирополукомпасу), или по висящему перед глазами обычному компасу КИ-13, в шаровидном прозрачном корпусе которого, в легроине (жидкость типа керосина), плавает градуированная картушка. Компас этот по причине своей незамысловатости имеет такую погрешность, что если определять стороны Света по запаху - результат будет точнее. За свой внешний вид, это чудо техники имеет прозвище «бычий глаз», да и толку от него в полете столько же, сколько и от прототипа его прозвища. Ничего этого я Вику не сказал и не скажу - стыдно и противно. Не хочу, чтобы нас, несчастных - жалели. На чем надо, на том и летаем - не ваше собачачее дело, и все тут. Награждение прошло весьма трогательно. Рафаэля заставили взгромоздиться на пьедестал почёта, в виде высокого стула, под исполненные, на губах, первые такты гимна Советского Союза на шею ему надели венок из каких-то прутиков (в тундре лавр не произрастает) и вручили приз. Звуки родного гимна, равно как и размер бутылки, вызвали у победителя слезы умиления. Мы с Дэном вышли на стоянку. Не терпелось проверить самочувствие нашего аппарата. Дождь давно прекратился, а ветер не сбивал с ног. Исчезла свинцовая тяжесть дождевых облаков. С берега тянуло запахом аптеки. С самолётом - все в порядке. Импровизированные швартовы выдержали, только, штормовой ветер сорвал и унёс куда - то, возможно - на берега Миссисипи, наш моторный чехол. Яркое солнечное утро принесло с собой полное безветрие и чемоданное настроение. Вылет назначен на 12.00. Пока командир занимается взаиморасчётами с Нэнси, иду в штурманскую (здесь это называется - «брифинг») для получения метеоконсультации и оформления полётных документов. Бородатый Вик, первым делом, выставил на стол чемоданчик похожий на футляр для пишущей машинки: - Как я понимаю, свои карты вы перед посадкой уничтожили. Сожгли, что ли? - Нет, съели, Ёшкин кот! - Не обижайся, Виктор, я все понимаю, ваша суперсекретность не зависит ни от тебя, ни от Рафа. Вик кивнул на чемоданчик: - Это вам наш подарок - полный комплект полётных карт «Джепсон». Не по вчерашней же газете вам лететь. Я развернул первую карту. Как воскликнул бы советский «ирокез»: «Етишкина жизнь!»,- на рельефной, выполненной в прекрасном цвете, карте, типографским способом проложены все маршруты с указанием частот, позывных и прочих секретных данных. Начальник нашего первого отдела сделает себе харакири, когда, увидя эту карту, поймёт, что все, денно и нощно оберегаемые им секреты, свободно печатаются на полётных картах страны вероятного противника. От созерцания этого чуда полиграфии, меня оторвал, забежавший с выпученными глазами, командир. Поздоровавшись с Виком, он шепнул: - Ромка, пошли бегом, Дэн зовёт. Причину Рафаэлевой пучеглазости я понял, когда вошёл в заднюю, служащую складом, комнату Дэнового магазина. Пещера Али-Бабы! Глаза разбегаются. Нет здесь, наверное, только тормозных колодок для паровоза. Два наших песца уже превратились в несколько джинсовых костюмов «Леви Страусс», два двухкассетных стереомагнитофона и четыре картонных упаковки консервированного пива. - Что ещё брать? Бабок остаётся - навалом. - Раф, ты, что мыло ел? Как ты все это барахло мимо пограничников протащишь? Они и так, наверное, наш ероплан по винтикам разбирать будут - искать диверсантов. - Не боись! У них главный пограничник - мой родной дядька, полковник, а полковник - это тебе не хвост собачий. На оставшиеся нерусские деньги набрали ещё целую кучу тряпок, тряпочек и тряпчёнок, две коробки пива и несколько блоков сигарет (для мелких подарков). Рассовали все это добро в две, купленные здесь же, огромные дорожные сумки «мечта оккупанта». Вот и всё, мы в кабине, дверь закрыта, двигатель опробован, колодки убраны. Поехали. Наши гостеприимные хозяева, вышедшие попрощаться, энергично замахали руками. После взлёта, не убирая газ, я развернулся и метрах на пятнадцати прошёл над зданием КДП, «помахав крыльями» и пару раз «рыкнув» двигателем, затяжеляя и облегчая винт. Из застеклённого помещения вышки - прощально махал рукой бородатый Вик. Глубоким виражем встали на курс. Солнце - сзади, под нами водная гладь пролива, за которым едва заметной полоской - наш берег. Домой! А на душе тускло и как-то пакостно. Опять лезут ненужные мысли и вопросы, на которые никто не даст ответа. Теперь понятно, почему в туристические поездки куда-нибудь в Париж, способных думать и сопоставлять не возят. Возят «дунек» - колхозных звеньевых, которые не ездят даже на экскурсии из-за того, что, «эка невидаль - Эйфелева башня, у нас в райцентре водокачка не хуже». Монмартр и Монпарнас им тоже даром не нужны, а купленные в магазине уценённых товаров ковры и абажуры, в их отсутствие могут, не приведи господи, из номера слямзить (на чужое добро кажный горазд). Вот и сидят, бдительно, в гостиничных номерах, жрут привезённое с собой, сало с чесноком, и ждут обеда, во время которого, воровато оглядываясь и вызывая брезгливые улыбки обслуги, тащат со шведского стола, по карманам и сумкам, все, что можно утащить. А вечером - прогуливаются под руку возле гостиницы, грызя семечки и распугивая прохожих вокзально-проституточной раскраской. Эти думать и сопоставлять не будут - нечем им. Об этом, с горечью, рассказывал муж старшей сестры - переводчик «Интуриста», объездивший половину географии. Едва заметная полоска постепенно превращается в унылый берег с невысокими сопками вдали. Пора выходить на связь с нашими. Запросили. Разрешено пересечение границы, получены условия подхода, погода хорошая. Командир попросил диспетчера позвонить своему родственнику - полковнику. - Рафик, а вдруг твоего дядьки не будет на месте? Что делать будем? - Вдруг - бывает только пук. Все продумано - выбросим в тундре, а вертолётчики - подберут. - Ты хоть одного вертолётчика на Чукотке знаешь? Или они, учитывая лётное братство, за твои красивые глаза будут с нашими мешками карячиться? - Не за красивые глаза, а за сигареты и пиво. В крайнем случае - командиру джинсы подарим. Только надо магнитофоны повытаскивать - разобьются, а тряпкам и банкам ничего не будет. - Да, командир, если верить индусам, в прошлой жизни, ты, явно, был капитаном пиратского судна. - Ага, спасибо, что говновозом не назначил. Крути, Ёшкин кот, не мешай работать, философ! Вышел на связь диспетчер: - 48107, это тот чукча, которого ветром к соседям занесло? Раф нажал кнопку связи: - Сам ты чукча! Ответ был изумительный: - А я и есть чукча, Чего обижаешься? Ну и чем соседи кормили? - Килькой в томате! - Рафаэль на мгновенье задумался, и добавил, - с марципанами. - Ну-ну. А твой полковник уже давно в аэропорту, вас ждёт. Собрались вам жопы рвать основательно, если такие чины встречают. - Свою береги - тундра. Диспетчер, щёлкнув, ушёл со связи. - Раф, зачем человеку нахамил? - Ну и хрен на него, пусть не лезет. Вот видишь, и вертолётчики не понадобились. - Хафизович, а что такое марципаны? - Понятия не имею, овощи какие-нибудь, но уж больно слово задиристое... Сели, зарулили на стоянку. Встречает обычный пограничный наряд: молодой старлей с суровым лицом и два солдатика с автоматами, вообще без лиц. Несколько поодаль - служебный УАЗик, а возле него, курит высокий седой человек в гражданском. Выключили двигатель, открыли дверь, выползли на родную землю. Седой человек строго старлею: - Дождитесь таможенников и начинайте досмотр. Экипаж поедет со мной. Заграничных паспортов у них нет - вынужденная посадка. Незаметно подмигнув Рафаэлю: - Берите ваши личные вещи, и в машину. У старлея отвисла челюсть при виде количества, выносимого нами, барахла. Полковник сел рядом с глухонемым водителем: - В гостиницу, ребят отвезём. Потом в управление. Командиров дядя с улыбкой повернулся к нам: - Ну что, заморские скитальцы? Какой шайтан вас туда занёс? Рафаэль вздохнув: - Именно шайтан, дядя Наиль. - У вас, надеюсь, все чисто? А то вы даже себе не представляете, как наши ребятки умеют душу мотать. - У нас все в порядке, главное, чтоб ради галочки не мытарили. - Это я улажу. Пожуют вас немного, чтобы служба мёдом не казалась, и отпустят. Главное, между собой договоритесь, что писать будете. Ладно - уже гостиница, места я для вас забронировал. Устраивайтесь, отдыхайте, а вечерком - ждите в гости. Вечером полковник пришёл с новостями. Он связался с коллегами с Колымы. Завтра вылетает экипаж, которому мы должны передать наш самолёт, а самим - на базу, в нежные объятия колымских ГэБэшников. Пошла писать губерния! Я, извинившись перед гостем, ушёл разглядывать местные достопримечательности. Пусть мой друг поговорит на родном языке с младшим братом покойной матери. Моё присутствие - им ни к чему. Шёл по центральной улице, разглядывая кособокие строения нашего Заполярья - стыдную память прошлого столетия. Здесь живут люди - рождаются, любят друг друга, производят на свет новых людей, которые тоже будут жить здесь, так же бегая в туалет во дворе при минус шестьдесят, отмораживая свои важные запчасти. Потом эти новые люди взрослеют, женятся, ходят на охоту, пьют водку, приучая к этому следующее поколение новых людей, потом они становятся сначала не очень, а потом очень старыми, а потом очень мёртвыми, так и не узнав, что живут они сразу в двух веках - двадцатом и шестнадцатом. Почему-то они (или мы все) не понимаем, что жить и здесь можно иначе. Все русские «авось» да «небось», да «куды кривая вывезеть»? Ладно,  мы русские, такие - в жопу  ранетые, вечно мешаем своими экспериментами товарищу Богу устроить нам нормальную жизнь - то революция, то война, то дрысня, то золотуха... Ладно, мы... -  а им-то, местным, за что такая судьба? Мысли, мысли, мысли. Надоело! Шарахнуть бы сейчас по привычке стакан чего-нибудь расслабляюще-умиротворяющего, да рухнуть в койку, в надежде, что, может быть приснится прекрасная дева, самая умная, добрая и красивая в мире, заботливая и всепонимающе-всепрощающая, как мама, положит руку на голову и тихо скажет: «Не плачь милый - утром все равно взойдёт Солнце, и все будет хорошо. Спи, родной, тебе лететь рано, чудо моё крылатое». Подменный экипаж прилетел к обеду. Встретили мы наших мужичков в аэропорту. Передали самолёт, бортовую документацию, остаток ГСМ. Прилетевший командир сообщил по секрету, что от полётов нас отстранили - «до выяснения», так, что дома ждут весёлые деньки. На Колыму вылетели ближе к вечеру на грузовом Ли-2. Опять под нами тундра, реки, речушки, озера, болота, и прочая гадость. На душе - как на дне клетки с попугаями. Весь полет лётчики с интересом расспрашивают об Аляске. От этого настроение становится ещё гаже. Ну что им расскажешь? Анекдот об отце и сыне - червяках? Хочется просто сказать: «Ребята вы себе не представляете, насколько вы счастливы потому, что не знаете насколько несчастны!». Да гори оно все ясным огнём, от нытья и досужей болтовни - ничего не изменится. Противно, а жить надо. Понятно, что все эти джинсы, «битлы», консервированное пиво и, даже - душ с тёплым туалетом, не самое главное. А что главное  - преодолевать трудности во имя светлого будущего? Уж очень оно эфемерно - это светлое будущее. А соседи уже в нём живут и ничего не преодолевают, а просто работают, и не пустозвонят об этом будущем на каждом углу. Вот и пролетели знакомый изгиб Колымы. Ребята отстали с расспросами, заняли свои места в кабине, каждый занялся частью общей работы - предпосадочная подготовка. Изменили тон двигатели. Самолёт тряхнуло - вышло шасси. Поползли выпускаемые закрылки, увеличивая площадь крыла. Толчок, и побежали назад знакомые аэродромные постройки. Приехали. Затащили свои американские баулы в домик к техникам, и, осчастливив присутствующих упаковкой пива, потопали в штаб на экзекуцию. ГэБэшников - двое. Вежливо представились, развели нас по разным кабинетам - «беседовать». Со мной - мужик лет тридцати, представился капитаном Ивановым (он точно так же мог быть и Сидоровым и Петровым и лейтенантом и полковником, и кем угодно), весьма симпатичное, вполне располагающее, улыбчивое русское лицо, обычная летняя одежда - мужик, как мужик. И «беседа» как беседа - обычный трёп двух офицеров «за жизнь». Спрашивал он, казалось бы, о самых обыкновенных житейских делах - общих впечатлениях о вынужденной «турпоездки», о шторме, о погоде вообще, о людях, которые встретили нас на Аляске. Все, вроде бы, безобидно, но откровенничать не хотелось. Постарался выглядеть поглупее и понаивнее - не видел, не знаю, из разговоров - ничего не понимал, а все капиталисты – сволочи! И вообще - я больше так не буду, и «да здравствует советский слон - лучший друг индийского слона. Ура!». Не знаю, убедило ли ГэБэшника моё скудоумие, но часа через два, этот представитель карающего меча революции от меня отвязался, заставив записать рассказанное. Он аккуратно положил мою писанину, на уровне сочинения шестиклассника, в папку и откланялся, сообщив, что, при необходимости - мы ещё увидимся. Хозяин - барин, но мечты о следующем свидании отсутствовали. Теперь - на ковёр к своему начальству. Босс осчастливил нас отстранением от полётов, прямо сообщив, что к этому решению он, лично, отношения не имеет. Предложил, пока суд да дело, разъехаться по отпускам, благо, что у Рафа задолженности полно, а мне - дадут авансом. Ну и ладно, что здесь, не летая, в штабе штаны протирать? А так - отдохну от комаров, увижу друзей, родителей, и вообще. Вечером в городской столовой, которая по, вечерам - кафе, собрался коллектив своих: Славкины вертолётчики, мы с «команчем» и двое приближённых диспетчеров. Опять вопросы, вопросы и вопросы. И опять я не знаю что отвечать. Мои якутские хозяева встретили меня в полном составе. Накануне вернулся с промысла Иван Иванович. - Ну, бот, псе тома. Я снала, что ты себодня прикочуешь, - сказала Феофания, глядя на меня глазами, полными нерастраченной материнской любви. - Доробо, капсе! - произнёс дядя Ваня, с интересом разглядывая, выложенные на стол, подарки. - Отнако, в Америке пыл, - констатировал он, разглядывая огромный охотничий нож в кожаных, расшитых разноцветным бисером, ножнах. - У Тэна купил? Короший челобек, только очень чёрный. Вот и выяснился источник регулярного появления винчестеровских патронов. Мир тесен! - Кокта ещё полетишь, перетай Тэну прибет. Скаши, что шиву корошо, и Пеопания стороба. Феофания, улыбаясь, согласно качала головой. Долго сидели за чаем. Рассказал, что отправляют в отпуск. - А в потарок ротителям что повесешь? - спросил дядя Ваня.  - Не знаю, придумаю что-нибудь небольшое, шмуток много, а лететь с тремя пересадками, в Москве ещё в другой аэропорт переезжать. - Мы сами притумаем. Непольшое. Наутро на столе лежали: роскошная ондатровая шапка и целый ворох выделанных горностаев. - Мы тепе тавно прикотопили. Шапка - отсу, а шкурки - маме. Сам пы не токатался! Милая Феофания! Твоей доброты на половину человечества хватит! Или на все. - Теньги тать? - спросил Иван Иванович. - Для чего? - Я подумал, что дядя Ваня хочет заказать что-нибудь с материка. Он немного подумал, и выдал: - Вотку пить или в кино. Пери, у меня мноко. - Спасибо, дядя Ваня - для этих целей у меня хватит. - Если не хватит - пришли телекрамму, перевету. Иван Иванович исходил из жизненного опыта: частенько вырвавшийся в отпуск Колымский мужичок, уже недели, через две-три осчастливливал своих близких, или друзей телеграммой откуда-нибудь из Сочи, Гагр, или Ялты: «Вышли тысячу до востребования». Подобная корреспонденция немедленно принималась к исполнению адресатом, с мечтательным вздохом: «Во, Васька, гуляет!». Был случай, когда лётчики, перегонявшие самолёт после ремонта на Иркутском заводе, сели в Якутске на дозаправку, и встретили, в здании аэровокзала, родного авиатехника в абсолютно синем состоянии. На удивлённый вопрос: «Коля, ты куда летишь?»,- несчастный Коля смог членораздельно ответить только: «Я не лечу, я - качусь!..».  Оказалось, что две недели назад Коля отправился по путёвке в Сочи. В Якутске - задержка рейса по метеоусловиям. Настроившийся на весёлый отпуск, Коля решил начинать отдых прямо в аэровокзале, - чего, мол, время терять? Направился в ресторан. В результате - ни денег, ни путёвки, ни документов. Только огромный фингал под глазом. Заначки в заднем кармане брюк - на билет не хватало, а давать кому-либо телеграмму стандартного содержания – бессмысленно, - без документов перевод не выдадут. В Якутске знакомых нет, так что «забичевал» бедный Коля. Не известно чем бы закончилась одиссея незадачливого авиатехника, не требовал бы колымский Ан-2, дозаправки. Летом до Якутска - прямой Як- 40. Интересная машинка, я её видел только на земле, да на фотографиях. Маленький, всего на двадцать восемь пассажиров, а реактивный, и скорость как у настоящего - пятьсот в час. Еле затолкали свои баулы - багажник крошечный, благо, что пассажиров всего десять человек. Такие же отпускники, как и мы, с опухшими после вчерашних проводов, рожами. А в салоне. Мать родная! Настоящая живая стюардесса улыбается, вся отутюженная - аж светится! Невольно стало стыдно за свои, не первой свежести, воняющие бензином - форменные пиджаки и сморщенные погоны. Можно было бы лететь и не в форме, но - лето, билеты будут, явно, только на позавчера, и то - по двойной цене. А в форме всегда в АДП (Авиационный Диспетчерский Пункт) зайдёшь, с командиром поговоришь - и поехали. Мало кто отказывает - таких козлов и в своих подразделениях не любят. Расселись, пристегнулись, взлетели. Да! Лайнер, да и только: в салоне - тишина, высоту набирает, как истребитель, и кондиционирование. Курорт! Курс - Юг. Жаль, что с большой высоты, даже при такой прекрасной видимости, не рассмотришь деталей, постепенно меняющегося, ландшафта от тундры, до дремучей тайги юга Якутии. В Якутске с Рафаэлем не расстаёмся. Он, тоже летит в Москву. В подмосковном городке у него семья - жена и сын. Часа четыре просидели в ресторане аэровокзала, коротая время до московского рейса, и слегка осоловели. Во всяком случае - я. Заняв своё место в салоне, моментально заснул под тихую музыку. Взлёт и набор высоты, а также половину Сибири, я абсолютно безответственно проспал. Сказалась, видно, нервотрёпка последних дней, а теперь, освободившийся от нагрузки организм, навёрстывал упущенное. Во время промежуточной посадки в аэропорту большого сибирского города, вышли подышать свежим воздухом. Вернее - дышал Рафаэль, а я курил в рукав, отойдя подальше от заправляющегося самолёта. Разговаривать не хотелось. Каждый уже, мысленно, был среди домашних. Вокруг - ночь. Настоящая, слегка подсвеченная звездами, тёплая летняя ночь, дарящая покой и уверенность в том, что через несколько часов, а не месяцев - опять взойдёт солнце. В Москве - тоже ночь. При полёте с Востока на Запад, со скоростью - девятьсот, мы Солнце везём с собой (проделки скорости и поясного времени). По моим подсчётам, при хорошем попутном ветре, можно взлететь перед рассветом в Новосибирске, и прилететь в Москву - тоже перед рассветом. Зато назад - наоборот, летишь навстречу ночи. У лётчиков все не как у людей. Здесь, в Домодедово, распрощались с Рафом. Хоть ему до дома всего две станции на электричке - берет такси. Красиво жить не запретишь! А, вообще - то, он прав - на кой ляд нам эти деньги? Ради их присутствия? Бред. Деньги, на мой взгляд, ценны не своим номинальным количеством, а тем, что за них можно купить. А что у нас можно купить? У нас не покупают, у нас - достают. Я тоже поехал на такси во Внуково. Мой рейс - через три часа.

Совсем не Колыма

Существуют города разных типов: с неповторимым лицом, безликие и социалистические новостройки. Москва, Ленинград, Киев, старинные города Золотого Кольца, безусловно, имеют своё лицо, узнаваемое и неповторимое. Безликие города есть везде - в украинской, российской, татарской, удмуртской и любой другой глубинке они непривлекательно одинаковы, пыльны, скучны и не происходит в них ничего с самого татаро-монгольского нашествия. И славны эти города только тем, что в те далёкие годы - русские их благополучно сдавали, а татары, не менее благополучно - сжигали. Потом происходило то же самое, но в обратном порядке и без сжигания. О скучно-стандартных крупно-щелевых бетонных новогородах с трескучими ярлыками - «город-спутник», «комсомольская ударная стройка», «город будущего», речи нет и вовсе. Но есть одна общая черта, объединяющая советские города всех вышеуказанных типов - центральные улицы носят одинаковое название - «улица Ленина». Я знаю только один город, где градоначальники проявили, хоть микроскопическую, но - фантазию и нестандартность мышления. Это - Иркутск. Здесь центральная улица не Ленина, она - Карла Маркса (несознательная часть иркутян называет её «Кырла-Мырла»). Не оминула чаша сия и мой родной город. Улица Ленина - есть. Она большая, но не центральная, памятник Ленину - тоже есть, установлен он на проспекте Ленина. Есть ещё и улица Ульяновская... Вот, такая тройная тавтология. Три улицы в городе имени одного «самого человечного человека». Так, что в политическом смысле, мой город, явно, демонстративно декларирует свою лояльность режиму. Но мы, как-то не сильно переживаем. Если именами политических и исторических личностей всех государств и империй, владевших этим городом в разные времена, называть центральные улицы, то их просто не хватит (не личностей, улиц не хватит). Этот красивейший город, основанный одним древнерусским князем, и, якобы, названный им по имени своего сына, безусловно, имеет своё лицо. Абсолютно европейская архитектура, украшенная бульварами, парками и разноконфессионными соборами, делает этот город неповторимым. Вот в этом городе я родился и вырос, и школу закончил, и сбежал, не отработав, положенный молодому специалисту срок. Сбежал, вопреки расхожему мнению, что здравомыслящие люди бегут как раз оттуда, куда сбежал я. Так, то же зд-ра-во-мы-сля-щи-и-и-е. Если бы все были здравомыслящими, то не было бы Ермака, Беринга, Беллинсгаузена, Хабарова, а у России не было бы Сибири, Дальнего Востока, Сахалина и Камчатки. Много бы чего не было, и в космосе мы бы первыми не были. А вот как раз здравомыслящие Аляску и продали за стоимость одной дворцовой попойки. Так вот в этом городе, на самом западе Украины, живут мои родители и мои друзья, и когда-нибудь вернусь сюда и я, весь в орденах и сединах. А пока - поднимаюсь на второй этаж дома, где меня всегда ждут, - Родного дома. О своём прибытии я не сообщал - люблю сюрпризы. Открыл своими ключами дверь. Дома никого нет. Родители на работе. Все по-старому. Тот же вид из окна, тот же запах натёртого паркета. Свалил мешки в коридоре в угол. Пока набирается ванна, обзвонил всех друзей и объявил о своём приезде. Завтра суббота, значит - трубим общий сбор. Сегодня вечер с родными, а завтра - трое суток на разграбление города. Смыв с себя прах четырёх городов и восьми часовых поясов оккупировал диван в ожидании родителей. Щёлкнул замок входной двери и в мою комнату вихрем ворвалась единственная во всем мире и самая любимая женщина - моя мама. Объятиям, счастливым слезам и облизыванию родного непутёвого блудного сына - нет конца. Не знаю, что ответил отец по телефону матери, но через двадцать минут он уже входил в прихожую: - Ну, здорово, полярник. Какими судьбами? Задницу отморозил - к мамочкиной юбке потянуло? - Серёжа, ну как тебе не стыдно! Ребёнок, ведь, - начала проводить партполитработу мать. - Этот ребёнок скоро тебе кучу ребёнков понатащит. Или уже? - хитро подмигнул мне отец. - Да, нет - Бог миловал, да и не с кем там. - Что же там и невест богатых нет? - Богатые есть, да уж больно лик похабен. - А чего тебе лик? Лик в этом деле - не главное. Мать подобных шуточек не одобряет: - Сергей, ещё раз говорю, не учи мальчика ерунде. Иди на свой аэродром, и там подчинённым рассказывай, как с Бенито в Испании по борделям шастали. - В Испании не до борделей было. А Бенито тебе и не такого понарассказывает. Слушай больше этого баламута. Бенито - фронтовой друг отца, испанец - они вместе в Испании воевали. Тоже лётчик. А когда Республика войну проиграла, они вместе в Союз пробирались. И здесь против фашистов вместе воевали. После войны Бенито остался в Союзе - во франкистскую Испанию ему пути не было. Женился на русской, и остался жить в Москве. Они с моим отцом переписываются и иногда летают, друг к другу в гости. Есть у меня подозрение, что Бенито - тайная симпатия моей матери. С родителями, как с родителями. Как пишут в газетах, «Встреча прошла в сердечной, дружеской обстановке». Матушка охала и ахала над подарками, расспрашивала о Феофании и дяде Ване, удивлялась, что на Колыме - горностаи живут под домами, как у нас мыши, и пакостят в курятниках, вызывая справедливую ненависть колымских хозяек. Наконец, она задумалась вслух на тему: «Что бы им купить»? Отец не был бы собой, если бы, с абсолютно серьёзным лицом не посоветовал: «Купи им мотоцикл». Я тоже вставил свой пятачок: «Ага, гоночный». Мать сказала, что мы с отцом друг друга стоим, и язык нам обоим - «чёрт ковал». Мы согласились. Грела душу, не допускающая сомнений, мысль о том, что - жить мои родители, как и я - будут вечно, и всегда мы будем любить друг друга, и понимать друг друга без слов. Наутро, предупредив мать, что могу исчезнуть дня на два - направился на встречу с друзьями. Нас несколько. Костяк коллектива вместе ещё с детского сада, потом учились в одном классе, потом, на некоторое время жизнь развела - кто в институт, кто в армию, я в училище в Сибирь (конкурс был меньше). А теперь, пройдя определённую часть жизненных университетов - мы опять вместе. Иногда в нашей «неразлейводе» появлялись дамы, но долго они не задерживались, чувствуя своим женским нутром, нашу полную, в плане замужества, бесперспективность. Закупив нужное количество плодово-ягодной отравы, с прекрасным названием «Билэ мицнэ» (по-русски - «Белое крепкое»), в простонародье именуемое «Биомицин», нашего школьно-студенческого веселящего напитка, уселись в саду у, одного из нас, - Толика, лысеющего крепыша, отслужившего срочную в Морфлоте, и демобилизовавшегося в звании «главстаршина». За своё воинское звание, Толик самоотверженно терпел мои подначки. Втайне гордясь своим запасным офицерством, я начинал с того, что безапелляционно заявлял о том, что почётней иметь дочку-проститутку, чем сына-ефрейтора. Когда Толик начинал мне объяснять разницу между ефрейтором (на флоте - старший матрос) и главстаршиной (главный корабельный старшина) я, понимающе кивая, с абсолютно серьёзным видом интересовался количеством «заложенных», необходимым для получения столь высокого воинского звания. Кому-нибудь другому за подобный вопрос, Толян бы незамедлительно засветил в рыло, но между нами подобное амикошонство - допускалось, по той причине, что мы «своее всех своих». Все проходило, как и прежде - веселящая жидкость, гитара, переходящая из рук в руки, (мы все, кто лучше, кто хуже, но этим инструментом - владеем. Не удивительно - росли на «Битлз», «Ролинг Стоунз» и прочих в том же духе), разговоры ни о чём и обо всём и всеобщая надежда, что эта прекрасная ночь неописуемого единения душ не кончится никогда. К утру выяснилось, что кроме меня, в нашей компании есть ещё два отпускника, вернее - присутствует один Серёга, но он в отпуске с понедельника, а второй - Паша, уехал вчера в пансионат в Крым. Решение ехать к другу в Крым, возникло у меня немедленно, а уговорить Серегу - труда не составляло. Таким образом, уже в среду, мы, нагруженные палаткой, спальными мешками и, естественно, гитарой - катили на поезде в Симферополь. Нашими попутчицами оказались две молоденькие студентки, которые после второго курса отважились на самостоятельное путешествие к морю и солнцу. Опыта отдыха «дикарём» у этих милых созданий не было как, впрочем, и любого другого. Им было безразлично, где купаться и загорать, поэтому на Серёгино предложение покровительства и экскурсоводства, они согласились. Все мои увещевания, аргументированные народной мудростью, в виде изречения о городе Туле и своём самоваре, на моего друга не подействовали. «Вот и вытирай сам этим малолеткам носики», - подытожил я и смирился. Так мы и стали жить в одной двухместной палатке - четыре индивидуума. Очень интересно - какое время смогут выдержать в этом бытовом экстриме оные юные девы? На моё удивление, за неделю нашего сосуществования никакого нытья, или иного видимого проявления комплекса принцессы на горошине, эти девочки не обнаружили, чем и заслужили начальную степень моего, зарождающегося, к ним уважения, готового перейти в искреннюю дружбу. Из-за идентичности их имён, наши сопалатночницы именовались соответственно их физическому размеру - «Наташа мелкая» и «Наташа большая». Они наравне с мужской половиной нашей отдыхательной коммуны, не сетуя на невзгоды и лишения, несли службу суточного наряда, в задачи, которого входила заготовка дров для вечерних гитарных посиделок у костра. Исходя из того, что горная местность Крыма весьма бедна дровами естественного происхождения, для костра использовались поломанные деревянные ящики для бутылок, добываемые путём банального ночного хищения с хозяйственного двора ближайшего продуктового магазина исключительно мужским составом коммуны. Кроме того, службе вменялась дневная охрана вверенного имущества в виде арендованной палатки с полным комплектом личного имущества каждого из коммунаров (что касается меня, то этот комплект состоял из зубной щётки, пары сухих трусов, свитера и гитары). Джентльменский набор Серёги, на мой взгляд, отличался от моего только отсутствием гитары. А предметный перечень имущества девочек, по понятным причинам, нам известен не был. Наши подопечные учились на третьем курсе Политехнического института - «мелкая» на дневном, а «большая» на вечернем отделении. Обе сами зарабатывали себе на жизнь, что тоже было, в моих глазах, большим плюсом. Каждый вечер на посиделках у костра присутствовал Паша, которого мы разыскали в день нашего приезда. Приходил он к нам с дамой сердца, с которой познакомился в пансионате. Так в нашей компании появилась ещё одна Наташа - студентка выпускного курса мединститута. Прозвище, которое носит наш друг - весьма неблагозвучно - «Кривой». Оно абсолютно не отражает никакой геометрической своеобразности Пашиной фигуры, которая у него абсолютно нормальна, и количество глаз - соответствует стандарту. Корни этого псевдонима уходят в далёкое детсадовское прошлое. Маленький Павлик пришёл в детский сад с сильным косоглазием, для исправления которого, он был вынужден носить очки. Естественно, безжалостный детский коллектив незамедлительно окрестил его «Косой». Прошли годы, очки Паша перестал носить за ненадобностью, в классе четвёртом, а прозвище - сохрани-лось. Одноклассники взрослели, кругозор и словарный запас увеличивался, и «Паша косой» трансформировалось сначала в просто «Кривой», потом в «Кривошипно-Шатунный Механизм», потом в «КШМ», потом, очевидно, не без некоторого влияния славянофильства, в «Пахом Изогнутый», наконец шелуха словоблудия отсеялась через сито времени и нашей возрастающей интеллигентности, и все вернулось на круги своя – к «Паша Кривой». Благозвучия это не прибавило, и инженер-электрофизик Мариянчук Павел Алексеевич, так и остался для своих, «Кривым». Не повезло Пашиной пассии, потому, что она в нашей наташеобильной компании стала – «Наташей кривой». Большого желания зреть в корень, Наташа не имела (или не умела), поэтому раз и навсегда прониклась глубоким презрением ко всей нашей коммуне и ко мне лично, выделив меня, как неформального лидера, абсолютно не принимая во внимание, что Паша был Кривым задолго до знакомства с ней, и я не имею к этому ни малейшего отношения. (Правда, если отбросить лишнюю скромность, то вся цепочка от «Косого» до «Кривого» - моё авторство, но она же этого не знала!) Да и меня никто не называл по имени, и она в том числе. Несмотря на все эти недомолвки и мелкие бытовые неурядицы - все шестеро были неразлучны. С утра до вечера на пляже - менее водоплавающие, в составе двух Наташ («мелкой» и «кривой»), и, присоединившегося к ним Серёги, бултыхаются в прибое, а остальная Наташа и мы с Кривым - на скалы. Мы трое имели кое-какой опыт в водных видах спорта. Паша занимался водным поло лет до пятнадцати, пока все его свободное время не заняли «Битлз», гитара и рок-н-ролл. Вообще-то, я вместе с Пашей посещал ту же секцию, откуда был успешно изгнан за нецензурные выражения и полную спортивную бесперспективность, а Наташа большая - в шестнадцать стала мастером спорта по плаванию. Так, что мы втроём могли себе позволить более утончённые виды пляжного отдыха как-то – прыжки в воду с, довольно высоких, скал и ныряние на глубину с маской и  ластами за рапанами, и прочими морскими интересностями. В обед  дамы - в очередь в столовую, а мы - к автоматам с сухим вином (стакан - 20 коп.), для повышения одухотворённости. Вечером - костёр возле палатки с гитарой и переходящей из рук в руки трёхлитровой банкой, наполненной из, вышеупомянутых, автоматов. С «большой» Наташей у меня начали складываться отношения, отличающиеся от негласно принятого у нас «Кодекса коммунально-палаточного братства» - все абсолютно свободны и никаких взаимных сексуальных притязаний. От желания поухаживать меня кроме этого табу удерживали два обстоятельства - первое, это то, что, с самого знакомства в поезде, по Наташе тайно воздыхал Серёга, а второе - её девственность, о которой она проговорилась, как-то, у костра перед последним, на этот вечер, визуальным разливом. На эту, по неосторожности произнесённую фразу, я моментально отреагировал со свойственным мне чувством глубокого такта: «За это и выпьем!». За что и был немедленно вознаграждён взглядом, от которого внутренне покраснел до фиолетовости. Моё отношение к анатомической девственности очень простое - никакого права я не имею воспользоваться, зарождающимся расположением ко мне невинной девушки, для нормального функционирования моих желёз внутренней секреции. Для подобных целей существует достаточное количество дам иного толка. Все происходило само собой. Никаких вздохов при луне, мимолётных взглядов, нечаянных прикосновений и прочих ужимок. Просто мы становились с каждым днём все больше и больше интересными друг другу. Мы могли разговаривать на любые темы, соглашаясь или не соглашаясь, но никогда наши несогласия не доходили до банальных перепалок, заканчивающихся самым веским аргументом: «А ты вообще дурак»,- или, - «А у тебя кривые ноги». Мы учились друг у друга уважать мнение визави и старались вникать и анализировать аргументы, приводимые «про» и «контра». Просто мы глубоко уважали друг друга. Вопроса «за что?» не возникало, да и не могло возникнуть. Так, что всё происходило и развивалось естественно, плавно и без каких либо усилий с нашей стороны. Просто и незаметно - из двух Я, появилось - одно МЫ. И никто ни о чем не жалел. Начало надоедать. Решили перебраться на другую точку. Поступило предложение отправиться в Алушту теплоходом. В Алуште остановиться дня на три возле студенческого лагеря Политехнического института, где у наших Наташ отдыхали сокурсники. «Кривая» чета оставалась в Судаке досиживать пансионатскую путёвку, потом на поезде - домой. А мы - свободные художники: из Алушты - в Ялту, из Ялты, теплоходом, - в Одессу, а из Одессы, уже на паровозе, - домой. Вот так! Круиз, Ёшкин кот! Все вышло именно так, как и задумали. Наше пляжное братство не распалось и в родном городе. Наташе «мелкой», рано умершие родители, оставили двухкомнатную квартиру в красивейшем районе, куда мы вчетвером и поехали прямо с вокзала. Своим родным я сообщил о прибытии суток через четверо. Дома ждала телеграмма от Рафаеля - отзывают из отпуска, летать некому. Вот и кончилась беззаботная жизнь. Некому, видите ли, кроме нас, развозить почту и «опасные» грузы по дырам. Все понятно - производственная необходимость, только где-то глубоко внутри появилась ма-а-аленькая мыслишка, что этот отзыв - плод стараний самого Хафизовича (работоголик хренов) надоело, видать, ему в своём Подмосковье огурцы поливать. Или жена плешь проела - ещё песцов хочет (судя по количеству шкурок отсылаемых Рафом, она уже и зимние трусы из них пошила, а все мало!). А меня-то за что? Да, ладно, наше дело телячье. Наскоро организовали прощальный бал. Все было как всегда. Пришёл Толян, вернувшийся из Судака накануне, Паша Кривой со своей Наташей, ставшей официальной невестой. Серёга с гитарой и не уходил - для матери он был ещё в Судаке. Настроение паршивое. Прощаться - всегда печально. Гитару и не брал в руки, вдруг понял, что не нужны им ни моя «Аннушка и Антон», ни «Кожаные куртки, брошенные в угол», ни дядя Ваня с Феофанией, ни Валера Камбала. Они могут с пеной у рта спорить о степени фирменности моих джинсов, чуть не в лупу разглядывая швы и считая количество дырок на пуговицах сорочки (должно быть четыре, иначе - не фирма), и плевать моим корешам на неописуемую красоту северного сияния и ледяные поля, на которые иногда и садиться приходится. Вот и сейчас - самозабвенно орут в комнате под две гитары: «См-о-о-к он зэ в-о-о-тэ». Хорошо орут, профессионально. Но как-то это неправильно. Или я неправильный? Вот и сижу на кухне весь в одиночестве, тоске и печали; ощущение какой-то невосполнимой потери. А может быть, я не теряю, а начинаю находить? Себя в этой жизни находить? Они - уже нашли, или ещё нет? Обнаружив моё отсутствие, вошла Наташа. Села рядом, положила руку на моё плечо: - Витя (она единственная не называла меня Ромкой), не требуй от людей больше, чем они могут, и не обижайся на ребят - они хорошие, просто они ещё половинки. - Я, тоже половинка? - Нет, - ты целый, может на горе мне. Ты не лучше их, и не хуже, просто ты ДРУГОЙ. Ты не один такой, таких много, и таких, как они, тоже много. Каждый выбирает свою дорогу. Ты выбрал раньше. - А ты полетела бы на Колыму? Взгляд с хитринкой: - Так у тебя, наверное «ждёт меня в Анадыре - Антонина»? - Нет, Наташа, ни в Анадыре, ни в Певеке, ни в Уэлене и нигде в этом мире - никто меня не ждёт. - Ты неправ. Ждёт! Здесь ждёт «и с моря и с небес, и снова будет бал, когда вернёшься». Таких как ты надо ждать. Это вам необходимо. Так и сидели вдвоём в полумраке кухни. В соседней комнате затихли наши рок-эн-рольщики. Зашёл Толян с гитарой, сунул её мне в руки: «Ромка, спой «Аннушку».

На судьбу нелёгкую злиться надо ли, надо ли на долю такую пенять?

Глупо на Анапу менять Анадырь и залив Креста на Крещатик менять.

Полоса на взлёте гудит бетоном, над аэродромом погода звенит.

Не угнаться «Аннушке» за «Антоном», ты уж меня «Аннушка» извини.

Вот и сопки солнышко осенило, тает ночь полярная, в море нырнув.

Ждёт меня в Анадыре Антонина, ты уж меня «Аннушка» не ревнуй.

Может где-то больше, чем тут, чего-то, но зато пурге бесконечной назло,

Голубые звезды кладёт Чукотка –  на моё плечо, на твоё крыло»…

Тихо в сумерках предрассветья подпевала гитара и я, каким-то непонятным чувством, ощущал та-ко-о-е единение душ, - меня ПОНИМАЛИ!

Опять Колыма

Опять позади три посадки, восемь часовых поясов и почти вся Сибирь. Лето кончается, установились нормальные сутки, ночь становится все длинней. Осени, как и весны здесь, практически, нет. Скоро на полгода уйдёт солнце и все вокруг занесёт снегом. Но пока - относительно тепло. Куча новостей. «Залетел» Фёдор. Подвела его страсть к купанию в открытых водоёмах и исключительные способности автопилота вертолёта «Ми-8», который считается самым лучшим вертолётным автопилотом в мире. Рассказывали, что на каком-то зарубежном авиасалоне демонстрировали уникальные способности этого механизма следующим образом - вертолёт «зависал» на малой высоте, включался автопилот, экипаж спускался на землю по входному трапу и, под восторженные крики зрителей лётчики сидели поодаль за столиком и демонстративно пили кофе. Никто не может поручиться, что это не очередное произведение лётчицкого устного народного творчества, но вертолётчики этот автопилот очень хвалили. Славка решил извлечь из этой уникальности способности вышеуказанного устройства реальную пользу. Залетев на середину большого озера, Фёдор в режиме висения включил автопилот. Весь экипаж, выбросив входной трап и раздевшись догола, попрыгал в воду. Пока Федоровские бойцы бултыхались, над ними, разгоняя комаров, висел вертолёт. Все бы хорошо, зависни Фёдор на несколько сантиметров ниже. Облегчившийся килограмм на 250 (вес трёх членов экипажа), вертолёт буквально чуть-чуть принабрал высоты, и это, неизмеримое, «чуть-чуть» не дало возможности незадачливым купальщикам дотянуться до нижней ступеньки трапа. Пришлось плыть к берегу на радость комарам. Не трудно догадаться какими глазами три, абсолютно голых, мужика наблюдали с берега за родным аппаратом, мирно висящим над серединой озера в глухой тундре. Ничто не вечно под Луной - в вертолёте кончилось топливо и он, покинутый всеми сиротинушка, плюхнулся в воду с остановившимися двигателями. В результате - Фёдора перевели грузчиком на склад отдела перевозок сроком на один год, а остальным мужикам вырезали по талону нарушений из пилотских свидетельств и отстранили от полётов на три месяца. «Восьмёрку» благополучно вытащили из озера и отправили в ремонт. Ехидный Фома, которому частенько доставалось от Славкиного безкостного языка, подарил Фёдору фуражку, на которой по околышу золотым галуном было написано - «Носильщик». На «раскачку» времени не дали. Наутро - дежурить по санзаданиям. Это что-то вроде воздушной скорой помощи - полетишь, не полетишь, а сиди в комнате отдыха и жди. Одним словом - дежурство. Можно в соседнем озерке налимов поудить, но быть «надо на виду». Уже к концу рабочего дня, калым все-таки подвалил - везти консервированную кровь к оленеводам, километров за сто. Какие-то неправильные роды. Фельдшер опытный там есть, а крови нужной группы не хватает. Уже привезли на скорой помощи коричневый чемоданчик. Раф побежал подписывать полётное задание, а я принял у техников самолёт, и жду отца-командира. Бежит (нормально ходить по аэродрому он не может), крутит в воздухе правой рукой: запускай, мол, Ёшкин кот! Переполз на его кресло, запустил двигатель, повключал потребители, занял своё место. Запрыгнул «ирокез», сектор газа - вперёд и уже на ходу запрашивает разрешение на взлёт. Взлетели и потопали к оленеводам. «Потряхивать» двигатель начал минут через десять. Это не была настоящая тряска - просто неустойчивая работа при изменении режима. Второй раз тряхнуло ещё минут через пять. Обратный выхлоп и, из воздухозаборника карбюратора, - плевок ярко-оранжевого пламени в лобовое стекло. Стало неуютно. Я взглянул на Рафа: - Возвращаемся? - Какой смысл? Что назад пятнадцать минут, что вперёд столько же. А так, хоть кровь довезём. Вдруг помрёт тётка? Сядем, переночуем в стойбище, а утром техников вызовем. Тряска началась «взрослая» - штурвал из рук выбивает. В кабине - явственный запах бензина. В карбюраторе хлопает постоянно, языки пламени при хлопках буквально лижут лобовое стекло. - Ромка, выключай двигатель - сгорим к едреней фене. От паров бензина - уже режет глаза. Потянул на себя сектор крана останова двигателя - тряска и хлопки прекратились. Раф поставил на «ноль» лапку переключателя магнето - выключил зажигание. Аварийно сбросили фонарь - стеклянная «крыша» кабины улетела назад. Прекратился бензиновый смрад. Садимся без двигателя. Если дотянем до галечной косы - шанс есть.

Эпилог

Они не дотянули - высоты не хватило. Первый же удар о скопление валунов перевернул самолёт на спину, бензин хлынул на горячий двигатель. Огромный сгусток пламени выкинуло на ровную галечную косу. Кровь привезли через час другие лётчики. Женщина выжила. Родились два мальчика. ТОТ, КОТОРЫЙ ВИДИТ И МОЖЕТ ВСЁ уравновесил горе двух матерей счастьем одной. А на полётных картах появилось новое название, и говорят старые командиры своим молодым вторым пилотам, пролетая над этим местом: «Смотри - это «Ромкина коса», в случае чего - сесть можно». Через много лет пришли в подразделение из лётного училища два молодых вторых пилота -  братья близнецы якуты с неякутскими именами Рафаель и Роман.