Байки о писателях

Дядька Якуб

Эта история приключилась с моим отцом. Мы жили тогда в Ганцевичах, в полесской глуши. Но отец, как и остальные жители городского посёлка, провинциалами себя  не считали. Страна совсем недавно разгромила фашистскую Германию, и все насельники СССР, особенно молодёжь, ощущали себя победителями. После войны в Ганцевичи приехали много молодых специалистов из разных концов Союза, мы были в их числе.
Западная Белоруссия в то время была не очень заселённой территорией. Евреев, например, выбили немцы, а их в Ганцевичах было восемь тысяч жителей из десяти. Поляки подались на историческую родину. Белорусы из окрестных хуторов стали перебираться в райцентр, но их было немного. И подавляющее число учителей, врачей и прочей интеллигенции были приезжими.
Отец был бухгалтером, который прибыл сюда из Речицы на Днепре. Мама тоже гомельская, из Костюковки, работала в паспортном столе. Но в 1952 году родился я, и с этого момента мама превратилась в домохозяйку, что, кстати, ей не сильно нравилось.
Но до того как я родился, отец стал учиться заочно в институте народного хозяйства в Минске. Его заставили это сделать друзья-картёжники. Наша квартира по ганцевичским меркам была большая, и к нам приходили расписывать «пульку», то есть играть в преферанс, главврач больницы Шаповалов, директор школы Сычёв и служащий райисполкома Шингель. Как и мы, все они были приезжими.
- Костя, - как-то сказал Шаповалов,  - не поступишь в институт – не станем с тобой играть. Мы ведь все с высшим образованием.
Отец покряхтел, но в институт поступил. И вскоре после моего рождения поехал в Минск сдавать очередную сессию.
- Захожу я в ресторан поужинать… - стал рассказывать он мне.
- Минутку, - перебил я его, - это что за студент, который ужинает в ресторане?
В тот момент я сам был студентом и понимал, что к чему.
- Так я же заочник, - выпучил глаза отец, - главный бухгалтер межколхозстроя, зарплата хорошая, мог себе позволить.
- А что за ресторан?
- «Заря», рядом с городским универмагом. Культурное место, скатерти до пола, фикусы в кадках, официантки в фартуках. Я сел, взял в руки меню, а мне уже несут на подносе бутылку вина, салат и котлету с гарниром. «Стоп, - говорю официантке, - я ещё ничего не заказывал».
- А я думаю, куда все наши деньги девались? – сказала из кухни мама. – Ни детям пальто не могла купить, ни себе кофточку.
- У тебя этих кофточек! – махнул рукой отец. – Что вы всё перебиваете? Я историю рассказываю.
- Продолжай, - кивнул я.
- «Ничего не заказывал, - говорю официантке, - а вы вино принесли. Я и не пью вина». – «Сегодня день рождения народного поэта Якуба Коласа, - отвечает она, - и каждый посетитель ресторана получает в подарок бутылку вина, закуску и второе блюдо».
- Здорово! – вздохнул я.
- Я выпил за здоровье дядьки Якуба и пошёл к себе в общежитие.
- Лучше бы он тебе свою книгу подарил, - донеслось из кухни.
- Что ты понимаешь в писателях! – хлопнул ладонью по столу отец. – Бутылка вина, салат и котлета. Настоящий поэт!
Мой отец был далёким от литературы человеком. Я подозреваю, что он вообще не прочитал ни одной художественной книги. Во всяком случае, роман «Преступление и наказание», не говоря уж о «Войне и мире», в его руках я никогда не видел.
Но здесь он был прав: дядька Якуб был настоящим поэтом. Впрочем, как и писателем. Его трилогию «На росстанях» я считаю белорусской сагой. Тем более, повествовала она как раз о жизни в полесской глуши.
Позже я работал над словарём Якуба Коласа в Институте языкознания, и мой рабочий стол находился в мемориальном кабинете народного поэта в старом здании Академии наук. Но это уже другая история. 

Лоск для писателей

На Высшие литературные курсы я поступил в 1983 году. Это было время расцвета застоя. Писателям за книги платили приличные гонорары. Им давали квартиры с дополнительными двадцатью метрами, без которых, как справедливо считала власть, не так хорошо создавались шедевры. Летом мы ездили в Дома творчества. Я до сих пор вспоминаю их – Коктебель, Пицунду, Ялту, Дубулты, наконец.
А Высшие литературные курсы нужны были писателям для приобретения лоска. Если тебе, предположим, по каким-либо причинам его не хватало, ты брал направление в своей писательской организации и отправлялся в Москву. Комната в общежитии на Добролюбова, двести рублей стипендии, Тверской бульвар. При помощи этих составляющих навести лоск можно было на кого угодно.
Из белорусских писателей до меня на литературных курсах учились Алексей Пысин, Пётр Приходько, Алексей Карпюк, Вячеслав Адамчик, Анатолий Гречаников, но главное – мой кумир Владимир Короткевич. Причём автор «Дикой охоты короля Стаха» и «Чёрного замка Ольшанского» кроме литературных курсов закончил ещё и сценарные. Стало быть, на его облике играли отблески лоска, нанесённого двойным слоем. Для меня это имело большое значение.
- Хороший писатель, - сказал Георгий Афанасьевич Ладонщиков, мой тесть, когда я заговорил о Короткевиче.
- Кто? - не понял я.
- Володя Короткевич.
Георгий Афанасьевич был, конечно, известный детский поэт, но при чём здесь Короткевич? Тем более, как раз накануне нашего разговора один из авторов «Литературной газеты» назвал Короткевича знаменитым польским писателем. В Беларуси это было воспринято как оскорбление.
- Мы вместе на ВЛК учились, - сказал Георгий Афанасьевич, - и я у них был старостой. Они ведь все молодые, а я всё-таки войну прошёл. Жалко, у них с Дусей ничего не получилось.
- Какой Дусей? - окончательно запутался я.
- Их было двое из Белоруссии – Владимир Короткевич и Евдокия Лось. На редкость красивая пара. Рослые, статные, талантливые. Но жили, как кошка с собакой. Короткевичу тогда другая нравилась.
- Кто?
- Преподавательница искусствоведения.
Это было похоже на Короткевича. Если уж выбирать, то искусствоведа.
- Красивая? - допытывался я.
- Все они тогда были красивые. А за Дусей весь курс ухлёстывал.
Георгий Афанасьевич показал мне последнее письмо Короткевича.
«Дорогой Георгий! - писал он. - Спасибо тебе за «Зимние картинки». Очень милые, добрые, хорошие стихи. Завидую тем, кто умеет стихи для детей писать. Я умею только сказки в прозе. Рад, что тебе книга понравилась. Извини меня за то, что пишу мало, что не расспрашиваю об общих знакомых, о которых ты знаешь, конечно,  больше, и о твоих делах. Сейчас силы нет. И хочу уехать на несколько месяцев. Умерла у меня жена, друг мой настоящий и хороший. Прости меня. Твой навсегда В. Короткевич».
И дата – 2 мая 1983 года.
- Часто писал? - спросил я Георгия Афанасьевича после паузы.
- Часто писала Дуся. Она меня «таткой» называла. Хочешь, посмотри эти открытки.
Я прочитал письмо Короткевича на двух открытках с видами Вильнюса и Каунаса.
«Староста наш дорогой! Не надеялся получить от тебя весточку. Значит, всё-таки вспоминаешь иногда и курсы, и всю нашу компанию (лучшей, по общему мнению, не бывало, хотя ты и старался держать нас в ежовых рукавицах), и меня тоже иногда вспоминаешь. А я тебя вспоминаю часто, слежу за успехами твоими и всех, радуюсь им и горюю нашими горестями. Что ни говори, а мы стали за те два года как бы единым существом все вместе, и затронь кого-то – болит всем. Спасибо тебе за АБВ, за то, что помнишь. Я в Москве очень давно уже не бывал, но если ты будешь в Минске – кров и дом у тебя есть. Телефон мой 22-22-38. Приезжай, не обижай. У Арташеса Погосяна здесь дочка замужем, он бывает у неё и недавно она сделала его дедом. Обнимаю тебя и целую, желаю успехов. Твой В. Короткевич. 14 июля 82 г.».
- А кто ещё с вами учился? - спросил я.
- Анатолий Знаменский, Юрий Гончаров, Камиль Султанов, Адам Шогенцуков... В те годы курсы были популярны.
- Сейчас Короткевич самый, пожалуй, известный белорусский писатель, - сказал я. - Особенно его в Европе любят.
- На курсах его тоже любили, - кивнул Георгий Афанасьевич. - Мне только Дусю жалко, рано ушла из жизни.
Евдокия Лось умерла в 1977, Владимир Короткевич – в 1984 году, ровно через год после нашего разговора...
Со мной на курсах учились литераторы из разных уголков Союза. Были даже два монгола. Кто-то приехал в Москву пробивать в издательстве книгу. У кого-то в семейной жизни случилось межвременье. У некоторых в институт поступили сын или дочка. Одним словом, причины учиться на курсах были у всех, даже у меня. Я женился на москвичке, и познакомиться со столичной жизнью удобнее всего было на ВЛК.
Постигали мы эту жизнь чаще всего в Доме литераторов. Там были два буфета, бар и ресторан в Дубовом зале. Стипендии вполне хватало, чтобы посещать эти заведения если не ежедневно, то через день. Чего я только там не видал. Одни пытались сплясать на столе. Другие спали лицом в салат. Известный критик дрался с не менее известным прозаиком. Юрий Кузнецов чисто символически выпивал стакан водки. Александр Бобров пел под гитару свои стихи.
Поэта Анатолия Передреева выводили из Дубового зала под руки два милиционера. У стойки Пёстрого зала он резко остановился.
- Я сам! - сказал поэт.
Милиционеры его отпустили. Передреев зыркнул по сторонам, ухватился за нижний поднос, на котором в три яруса стояли чистые стаканы, и дёрнул на себя. Грохот бьющегося стекла ни в чём не уступал разрыву снаряда.
Передрееву за хулиганский поступок на месяц было запрещено появляться в Доме литераторов.
Слушатели ВЛК были не такими знаменитыми, как Передреев, поэтому и вели они себя тише. Да и учиться надо было. Семинар поэзии у нас вели Межиров и Лесневский. Драматургию – Розов и Вишневская. Прозу сначала Шуртаков, потом его сменил Эрнст Сафонов, которому помогал профессор Максимов, главный редактор журнала «Русский язык в школе». Проректором по ВЛК в это же время стал Валентин Сорокин, пришедший вместо Николая Горбачёва. А ректором у нас был сам Пименов.
Особенно я был признателен лингвисту Максимову. С его помощью мне стало понятно, что перевод с белорусского на русский язык далеко не простое дело. Но даже его усилий зачастую не хватало. В мае 85-ого в «Юности» вышел мой рассказ «Ошибка», и когда я увидел правленый сотрудницей отдела прозы Татьяной Бобрыниной текст, то лишь почесал затылок. Там было что править.
Я частенько вспоминаю ребят, которые учились со мной на ВЛК.
Вася Травкин, Миша Базанков, Коля Руссу, Саша Лисняк, Таня Брыксина, Володя Дагуров, Виктор Слипенчук, Алла Тютюнник, Олег Хлебников, Юра Кобрин, Миша Андреев, Александр Барков, Надя Перминова, Улугбек Есдаулетов, Йонас Калинаускас, Мзия Хетагури... Иных уже и нет с нами. Но об этом, видимо, я напишу в другой раз.
Что же касается лоска, столь необходимого каждому пишущему, то определённо его лучше всего наводили на Тверском бульваре, 25. Там всегда были умельцы по этой части. Есть они, конечно, и сейчас.
Нам же остаётся лишь позавидовать тем, кто учится и будет учиться в Лите. У них всё впереди.

Товарищ Кожедуб прибыл?

Я уже дожил до того возраста, когда и о себе можно рассказать пару баек.
О своём легендарном однофамильце мне приходилось слышать довольно часто. Поэт Феликс Чуев, закадычный друг всех лётчиков страны Советов, однажды поймал меня в кулуарах какого-то писательского собрания.
- С Иваном Никитовичем выпивал? – прямо спросил он меня.
- Нет, - повинился я.
- А я выпивал! – захохотал Феликс. – Классный летун. Знаешь, сколько у него на самом деле сбитых вражеских самолёта?
- Шестьдесят два, - сказал я.
- Это немецких шестьдесят два, - Чуев оглянулся по сторонам и перешёл на шёпот. – А ещё девять американских.
- Мы же с ними не воевали. – Я тоже перешёл на шёпот.
- А в Корее?
Феликс двумя пальцами взялся за пуговицу на моём пиджаке и стал её выкручивать.
- Кожедуб там командовал воздушной дивизией, и летать ему, конечно, было запрещено. Но он ведь герой!
- Трижды, - сказал я.
Я попытался отнять у него пуговицу, но Феликс держался за неё, как за гашетку пушки, в перекрестье которой попал самолёт противника.
- Кожедуб садился в машину, взлетал и лупил американцев, как сидоровых коз! Девять самолётов приземлил, это документально подтверждённых. А были ещё и неподтверждённые. В том числе парочка реактивных.
- Мастерство не пропьёшь, - согласился я.
- Я у него спрашиваю: «Иван Никитович, какой у вас лётчицкий секрет? У Покрышкина была «этажерка», а у вас?» А он, между прочим, мужчина плотный, не то, что ты. В кабине сидел, как впаянный.
Феликс критически осмотрел меня с головы до ног.
- И что он ответил?
Я всё же вырвал пуговицу из пальцев Чуева.
- Он говорит: «Беру самолёт врага в перекрестье и давлю на все гашетки!» Слово «перекрестье» произносил через твёрдое «р»: перэкрэстье.
- У нас так многие говорят, - сказал я.
- Но ты белорус, а он из Чернигова, - махнул рукой Феликс.
- Мой дед тоже черниговский, - сказал я. – Все Кожедубы оттуда. Кожи дубили. В остальных местах их называли кожемяками. Профессия такая.
- Ишь ты! – восхитился Чуев. – Надо записать.
Второй раз об Иване Кожедубе я говорил с женой поэта Николая Доризо.
В Доме творчества писателей «Пицунда» я шёл через холл на первом этаже к лифту.
- Кожедуб! – окликнул меня кто-то из собратьев по перу. – На рынок за вином едешь?
- Нет, - сказал я и вошёл в лифт.
Там уже находились Доризо с супругой. Надо сказать, в середине восьмидесятых писательские Дома творчества были чем-то вроде Куршевеля. Во всяком случае, некоторые жёны писательских начальников ездили в них исключительно для показа нарядов и драгоценностей.
Жена Доризо была одета во что-то немыслимое. Очевидно, и бриллианты на руках, в ушах и на шее были у неё тоже не самые мелкие.
- Вы родственник Ивана Никитовича? – осведомилась супруга, вздёрнув одну бровь.
- Однофамилец, - сказал я.
- А я дружу с его женой, - усмехнулась супруга. – Она замечательно играет в карты.
- В очко? – удивился я.
- В преферанс, - тоже удивилась супруга. – Обыгрывает всех, кто сидит за столом. Кроме меня, конечно. Но это по дружбе.
Она снова усмехнулась. Доризо неодобрительно молчал. Кажется, ему не нравился наш разговор.
К счастью, лифт остановился, и я из него вышел.
«Стало быть, - подумал я, - жена Ивана Кожедуба играет в карты. А что в это время делает он сам?»
Вопрос был чисто риторический. Маршал авиации мог себе найти занятие по душе в любое время дня и ночи.
В две тысячи третьем году столицей Дней славянской письменности был назван Воронеж. К началу третьего тысячелетия от Рождества Христова братья-славяне разбежались по своим квартирам, и каждая страна этот праздник отмечала самостоятельно.
- Поедешь в Воронеж? – спросил меня поэт Сергей Бензенюк, который каким-то образом попал в Оргкомитет этого самого праздника.
- Поеду, - сказал я.
До этого я был на Днях славянской письменности в Минске, и мне понравился размах застолья в гостинице «Юбилейная». Там славяне предстали передо мной единым целым. Они дружно выпивали и закусывали, и сербы не ссорились с хорватами, а поляки с русскими. 
Однако в это же время я начал работать в «Литературной газете» над российско-белорусским проектом «Лад», и дела не отпустили меня.
- Жалко, - сказал Бензенюк, когда я по телефону сообщил ему об этом. – Я тебя во все списки вставил.
Бензенюк уехал в Воронеж. А через неделю он позвонил мне сам и потребовал срочной встречи.
- Зря ты не поехал в Воронеж, - сказал он, войдя в мой кабинет.
- Что такое? – встревожился я.
- Фамилия у тебя хорошая.
Бензенюк ухмыльнулся.
- Ну, да, - согласился я.
- Ты даже не представляешь, насколько она хороша.
И Бензенюк поведал историю, в которую он влип по моей милости.
В Воронеж он приехал на поезде. Выглянул в окно – а там суета, ветераны при орденах, духовой оркестр. «Ждут кого-то», - подумал Бензенюк и вышел на перрон.
- Товарищ Кожедуб прибыл? – подбежал к нему человек в папахе.
И Бензенюк сразу всё понял.
Он сделал шаг вперёд, заложил руки за спину и выпятил уже обозначившееся брюшко.
- У товарища Кожедуба, - значительно сказал он, - важные государственные дела. Я вместо него.
- Но маршал ведь лет десять назад умер, - запротестовал я.
- Это для тебя умер, - сказал Бензенюк. – А для них он живее всех живых.
Бензенюка поселили в самом большом номере лучшей в Воронеже гостиницы. На торжественные мероприятия он приезжал на персональной машине. В президиуме легко находил табличку с фамилией «Кожедуб» и устраивался напротив неё. Как правило, его место было рядом с губернаторским.
- А как кормили! – закатывал Сергей Михайлович глаза. – Я лишних килограммов пять привёз, не меньше. Сувениры с подарками, само собой. Нет, хорошая у тебя фамилия.
Я не стал ему говорить, что в этой фамилии сосредоточена вся мощь не только бывшего государства, но и нынешнего. На военных парадах по случаю Дня Победы, год от года крепчающих, я прислушивался, прозвучит ли эта фамилия в ряду самых прославленных.
Она звучала.
Вот только на Днях славянской письменности мне больше побывать не пришлось.
Не звали. 

А мы балкарцы

От газеты меня как-то отправили на празднование столетия Алима Кешокова в Нальчик. В советское время это был известный писатель, фронтовик, председатель Литературного фонда СССР. Сейчас почти никто не знает, что такое Литфонд, а тогда…
Я нашёл свой билет члена Литфонда СССР, подписанный Кешоковым, и положил его в карман. «В Нальчике он будет не лишним», - подумал я.
Летел я вместе с Геннадием Ивановым, первым секретарём Союза писателей России.
- Кто такой Кешоков, знаешь? – спросил я.
- Конечно! – обиделся Геннадий Викторович.
- А почему вместо Нальчика мы прилетаем в аэропорт Минеральных Вод?
- Не знаю,  - почесал он затылок.
Но там нас ждала машина, которая должна была отвезти в Нальчик, и я успокоился.
В Минеральных Водах нас действительно встретил Мурад, человек из Нальчика. Чем-то он был неуловимо похож на меня. «Борец», - догадался я, увидев сломанное ухо.
- Когда боролся? – спросил я.
- В семидесятых.
- Королёва помнишь?
- Конечно! – обрадовался Мурад. – Значит, ты наш?
- Борцов бывших не бывает, - сказал я.
Мурад достал телефон и что-то сказал то ли на кабардинском, то ли на балкарском языке.
О борьбе в последнее время я стал вспоминать значительно чаще, чем прежде. С годами даже писатели становятся сентиментальными.
Мы сели в машине и поехали. В какой-то момент машина свернула с шоссе и поползла в горы.
«Неужели на родину Кешокова?» - подумал я.
- Это другая родина, - сказал Мурад. – Сейчас немного покушаем.
Машина остановилась у непритязательного сельского кафе. Мы вышли.
- Сейчас принесу, - сказала женщина, встречавшая нас у двери.
Она была настоящий работник общепита, по борцовской классификации – тяжеловес.
- Эта остановка входит в программу? – спросил меня Иванов.
- Нет, но ты ни  чём не пожалеешь, - сказал я.
Женщина вернулась с гигантским подносом в руках. На нём дымились только что поджаренные куски бараньей корейки. У нас в семье мы их называем «пистолетики».
- Здесь, наверное, двух баранов зарезали, - покачал головой Иванов.
- Трёх, - усмехнулся я.
- Сейчас немножко выпьем, - сказал Мурад. – Все борцы – братья.
Мы выпили и принялись за корейку. Она была превосходна.
- На Кавказе умеют принять гостей, - сказал Геннадий Викторович, обсасывая косточку. – Но при чём здесь борцы? Мы ведь к писателю приехали.
- Это разминка, - объяснил Мурад. – На Кавказе борец – особенный гость.
Мне было приятно это слышать. Уж сорок лет прошло, как я в последний раз выходил на ковёр. А он вот не отпускает. Хороша корейка. Да и водочка…
- Слушай, я ни в одной командировке столько не ел и не пил, - шепнул мне на ухо Иванов. – А что будет дальше?
- Поедем в Нальчик, - успокоил его Мурад. – Вечером выступление в театре, завтра в родном селении Кешокова.
- Ты кем сейчас работаешь? – спросил я его.
- Помощник министра по строительству.
- На ковёр выходишь?
- Очень редко.
Мы одновременно вздохнули.
Дальше всё было в точности так, как говорил Мурад.
Когда я в театре показал удостоверение, подписанное Кешоковым, мне аплодировали дольше, чем другим выступающим. А их было немало.
На родине Кешокова мы побывали у могилы, где он похоронен, затем посмотрели большой концерт самодеятельности, устроенный в честь юбиляра.
Пели и плясали артисты отчаянно, как и положено настоящим кабардинцам.
На банкете после концерта меня посадили рядом с главой местной администрации.
- Знаете, как называют кабардинских девушек? – спросил он меня.
- Кабардинки, - уверенно сказал я.
- Черкешенками.
- Но ведь на Кавказе есть и черкесы! – удивился я.
- Такова традиция, - твёрдо сказал глава. – И черкешенки считаются вишенками на торте.
- Пусть будут вишенки, - согласился я.
На концерте некоторые из артисток понравились мне особым изяществом движений. Но здесь, на банкете, их не было.
Все кавказские застолья отличаются щедростью, и кабардинское не было исключением. Я пил и ел с осторожностью.  Не хотелось улетать из гостеприимного Нальчика с раскалывающейся от боли головой. Да и сердчишко поберечь надо, давно уж не юноша на борцовском ковре.
Я заметил, что кабардинские и балкарские писатели сидели за отдельными столами напротив друг друга.
«У них ведь разные религии», - вспомнил я.
- А живём в мире, - сказал глава администрации. – Бывают отдельные недостатки, но мы с ними боремся.
«Без борьбы на Кавказе никак нельзя», - согласился я.
 Банкет закончился, мы с Геннадием Викторович, который братался с кавказцами в другом конце зала, сели в машину и укатили к себе в гостиницу. Нас поселили в бывшем санатории ЦК, ныне превращённом в элитный отель. Здесь были удобные номера с просторными лоджиями, за окнами парк с лиственницами, цесарками, горлицами и белками.
- Замечательно, - вслух сказал я, переодеваясь в пижаму. – После обильного стола не ничего лучше, чем хороший сон.
В дверь громко постучали. Я много раз бывал в командировках и хорошо отличал деликатный стук горничных от грохота, который устраивают гости.
«А мы никого не ждём», - подумал я.
Стук не прекращался, и я вынужден был открыть дверь.
Моим глазам предстала группа почтенных аксакалов. Все они были в папахах и стояли строго по росту.
- Дорогой гость! – сделал шаг вперёд самый представительный из аксакалов. – Только что вы были в гостях у кабардинских писателей. А мы балкарцы и тоже хотим от души угостить московского гостя. Тимур, заноси!
Мимо меня в комнату стремительно ворвались молодые люди с многочисленными сумками и пакетами. Очень скоро напротив разобранной кровати стояли столики с бутылками и блюдами, наполненными мясом, овощами и фруктами.
Последним в комнату вошёл Иванов. Судя по домашним брюкам и тапочкам, его тоже практически вытащили из кровати.
- Это снова твои борцы всё устроили? – спросил он.
- Балкарцы, - сказал я.
- Поднимайте руки вверх, - распорядился старший из аксакалов. – Сейчас мы наденем на каждого из вас подарок. Такого свитера в Москве нет, только на Кавказе.
Мы с Геннадием безропотно подняли руки вверх.
В фильмах по войну, которые я смотрел в детстве, так сдавались в плен.

Онджей, Швейк и другие

Однажды мне позвонили и пригласили на поэтический фестиваль в Берёзу, что в Брестской области. Сам я брестский, поэтому отказываться от поездки не имел права.
- Кто устраивает фестиваль? – спросил я.
- Берёзовский сыродельный комбинат.
«Это что-то новенькое», - подумал я.
- Вы ведь наш земляк? – уточнили на том конце провода.
- Земляк, - согласился я. – А кого я буду представлять?
- Россию.
- Понятно, - сказал я. – Кроме меня кто-нибудь будет?
- Из всех славянских стран! – обиделся мой собеседник. – Даже из Украины приедут.
Берёза был очаровательный полесский городок с ухоженными улицами и домами. Впрочем, в Беларуси сейчас все городки такие. Может быть, не каждый сыродельный комбинат устраивает фестиваль, но это уже зависит от человеческого фактора.
Гостей на фестивале было человек тридцать, не меньше. Все вместе мы собрались на экскурсии по комбинату.
- Вы видели Дом культуры, в котором мы будем выступать? – подошёл ко мне человек лет сорока, по выговору – чех. – Один мрамор!
- Хороший дворец, - согласился я. – Из Праги?
- Да, из Праги, но жена у меня словачка.
Я понял, что в Чехии не много поэтов, у которых жены словачки.
- Как зовут?
- Онджей.
Мы пожали друг другу руки.
- А вы из Москвы? – спросил Онджей.
- Да.
- Писателя Юрия Полякова знаете?
- Немного, - сказал я.
Под началом Юрия Михайловича я проработал двенадцать лет в газете, и отрицать своё знакомство с ним было бы неуместно.
- Я у него в Праге взял интервью и опубликовал сначала в газете, потом на радио, - сказал Онджей.
Для молодого человека из Европы Онджей хорошо говорил по-русски.
- Поляков умеет давать интервью, - хмыкнул я.
- Да, - кивнул Онджей. – На следующий день после его выхода меня уволили из газеты. 
- Из газеты? – не понял я.
- Да, утром домой приехала полиция, три человека, надели наручники и увезли в участок.
- Зачем?
- Допрашивали, - пожал плечами Онджей. – Потом отпустили, но из газеты уже уволили. И на радио больше не дают работы.
- Из-за одного интервью? – никак не мог я въехать в суть проблемы.
- У нас не принято говорить так, как Поляков, о Крыме. И вообще о западной демократии.
- Ясно, - посмотрел я на него. – Потому и на фестиваль приехал?
- Нет, на фестиваль я поехал потому, что меня прогнала жена.
- Словачка?!
- Она словачка, но живёт в Праге. Сказала, что ей не нужен муж, которого таскают в полицию и увольняют с работы. Она у меня очень красивая женщина.
Онджей тяжело вздохнул.
- Дети есть?
- Дочка. Тоже красивая.
- Дела… - я подёргал себя за мочку уха. – Может, не надо было печатать это несчастное интервью?
- Я независимый журналист. И поэт.
Чувствовалось, Онджей осуждает меня за оппортунизм. Или как там называется соглашательство в политике?
- Послушай, - вдруг пришло мне в голову, - а как у вас относятся к писателю Гашеку? Который про Швейка написал?
Онджей посмотрел по сторонам, вздохнул, похлопал себя по карманам в поисках сигарет.
- Швейка у нас не очень любят,- наконец сказал он. – Идиот и всё такое… Никто не хочет быть идиотом.
Теперь и я стал озираться по сторонам. Мы говорили о вещах, которые не очень понятны простым людям.
- А у меня это любимая книга, - сказал я.
- Я знаю, - кивнул Онджей. – Людям нравится смеяться над другими. Над собой – нет.
Все остальные дни я с тревогой следил за Онджеем. Он, впрочем, ничем не выделялся среди поэтической братии – читал стихи, произносил тосты, ездил со всеми на экскурсии.
Самая большая делегация на фестивале была из Польши.
- Почему так много поляков? – спросил я Леонида, организатора фестиваля.
- А они все то ли родились здесь, то ли корнями отсюда, - объяснил Леонид. – Барбара вон родилась в Ружанах и венчалась в здешнем костёле.
Барбара была поэтесса из Лодзи. Она сразу признала во мне земляка, не чуждого проблемам поляков.
- Откуда пан знает польский? – спросила она.
- Учил в университете, - сказал я. – У меня и кошка Бася.
Барбара пылко обняла меня и трижды поцеловала.
- По-русски, - объяснила она. – Русские мне нравятся тем, что целуют не два раза, а три.
- А вот остальным в Европе они не очень нравятся, - засмеялся я.
- Потому что они вас плохо знают. А вот если бы родились на кресах всходних…
Я понял, что поляки никогда не забудут об отторгнутых территориях. Впрочем, о них помнят и немцы. Кто у кого больше отнял?
- Не надо ничего отнимать, - сказала Барбара. – Надо давать друг другу. Заходите ко мне вечерком в гости.
- Обязательно, - сказал я.
Заходить к поэтессам в гости я зарёкся лет тридцать назад, и не собирался изменять этому правилу.
Вечером нас повезли к одному из местных фермеров, который изготавливал отменную «зубровку». Онджей снова подошёл ко мне со стаканом в руке.
- Жалко, что здесь не пьют пиво, - сказал он.
- Вот пиво, - взял я со стола бутылку.
- Это не пиво.
Онджей старался быть корректным в выражениях, и это его выгодно отличало от других. Украинские поэты, к примеру, пытались устроить обструкцию каждому, кто заговаривал с москалём. 
- Пока будет продолжаться российская агрессия, - воинственно посмотрел в нашу сторону поэт Олексий, - мы с россиянами не общаемся!
К нему подошёл Карел Ткач, словацкий поэт.
- А американской агрессии вы не замечаете? – спросил он. – Только российскую?
В Кареле было метра два роста, и он нависал над Олексием, как аист над лягушонком.
Олексий дёрнулся, но ничего не сказал. Всё-таки он был мелковат, чтобы вступать в дискуссию с таким крупным собратом по перу.
- Здесь тоже демократия, но другая, - сказал Онджей. – Без наручников.
- Без наручников – это уже диктатура, - усмехнулся я. – Может, тебе куда-нибудь уехать из Праги?
- Я хочу жить на родине, как солдат Швейк, - сказал Онджей. – Мы с ним похожи.
С этим нельзя было не согласиться. Почти каждый из поэтов был похож на Швейка. Все они говорили друг другу правду и ничего, кроме правды.