Последний бой деда Митрофана

Наглый майдановец к девке полез.
Дед Митрофан достаёт свой обрез...

Донбасский фольклор

 

Дед Митрофан Савельевич Синевец доживал свой век в родной Климовке, в доме младшей дочери Валентины – свой-то, кирпичный, с сараями, гаражом и машиной, стареньким «Москвичом», с большим огородом и садом, он отдал внуку Михаилу. Самому такое хозяйство обихаживать сил уже нет. Как-никак восемьдесят шестой год по темечку клюнул, да и один остался, без старухи, которая поторопилась вперёд него в царство небесное попасть. Сколько раз говорил ей, торопыге, подождать его, вместе упокоиться, в один день и в один час, да такое счастье старикам даётся, видно, только в сказках. Пусть живёт, радуется внучок с женой да детками, может, ему достанется более светлая доля, чем ему. А доля-то ему досталась – не дай бог никому.

Синевцы и до войны-то не сильно справно жили. Да и с чего богатеть: то коллективизация, то засуха и голод, то страшные предвоенные годы, когда страх попасть  по доносу под «тройку», как чума, парализовывала всех. А когда Митрешке и тринадцати не исполнилось, в Климовку вошли немцы. Мужики их, конечно, не дождались: кого ещё в первые месяцы мобилизовали в Красную Армию, кто с семьями в отступ, на восток, ушёл, кто в партизаны подался. Немцы сначала вели себя культурно, смирно, даже миролюбиво, никого особо не трогали, разве что вдарят кому прикладом по груди, да так, что дыхание спирало. Собирали с каждого двора продукты: яйца, картошку, самогон, молочные продукты, муку, сало. А после Москвы, когда им впервые под зад дали, да после Сталинграда, где с них и вовсе  впервые за четыре года с начала второй Мировой арийскую спесь сбили, культура и миролюбие из них как-то вдруг улетучились. Такое началось, что и подумать страшно. Убивали людей, словно мух, только за подозрение, издевались над ними всячески.

Досталось и Митрешке. Кто-то надул в ухо местному коменданту, что мальчишка бегает к партизанам, что, мол, служит он у них связным между базой и местным подпольем, что было чистой правдой. Схватили, повели на допрос в соседнее село, где размещалась немецкая комендатура. Что делать: если признаться, к стенке сразу прислонят – не раз такое своими глазами видел, если отпираться, то издеваться и мучить начнут. Повезло Митрешке в том, что арестовали его поздним вечером, а комендант, который любил лично «развлекаться» с партизанами при допросах, в это время был пьян, как немецкая свинья. Заперли полицаи Митрешку в сарае, связав по рукам и ногам, и оставили до утра. А этой ночью грянул мороз градусов под пятнадцать – для Украины холод порядочный. Русский морозец и стал для пацана спасением. 

Охранник-полицай, который ходил снаружи, только крякал и матерился, проклиная русский мороз, так некстати явившийся в этот день, затем не вытерпел такой стужи, проверил, крепко ли связан пленник, повесил на сарай замок и ушёл греться в комендатуру. Судьбу Митрешка дожидаться не стал, решил как-то выбираться. Сарай есть сарай, чего там только нет, всё ненужное какой-то хозяин сваливал туда: и серпы, и косы, и мешки, и инструменты, и любой непригодный инвентарь. Ухитрился Митрешка, по стенке кое-как поднялся на ноги и стал зайцем скакать, сарай обследовать. А как? Руки-то связаны, темнота, хоть глаз коли, ничего не видно. Скакал вдоль стенки и тыкался в неё лицом, чтобы хоть что-то нащупать. В конце концов, нащупал какой-то диск, висящий на гвозде. Холодный, шершавый, может, серп, шестерня или металлический круг какой. Как определить? Языком не полижешь – сразу прилипнешь к этой железке на морозе. Некогда сейчас разбираться. Кое-как носом сбросил  с гвоздя Митрешка эту штуку вниз, на землю, снова опустился на солому, кое-как нашёл в соломе этот предмет, пристроил его между рук, прижав спиной к доске, и стал тереть об него верёвки. Да так старался, что запыхался и вспотел – в такой мороз! Услышал скрипучие шаги, как открывается дверь: ага, пришёл полицай проверить пленника. Посветил фонарём в лицо, спросил:

– Лежишь, голубчик? Ну, лежи, лежи. Завтра у стенки стоять или висеть будешь. Что-то малой ты совсем, нерослый. А вот как повесят, сразу вытянешься. Хочешь, наверно, вырасти? Молчишь. Хочешь, хочешь, по себе знаю. Ну, ладно, лежи себе.

И снова вышел, и снова ушёл в натопленный дом. Митрешка только скрипел от злости на полицая зубами, так и хотелось вцепиться в его кадыкастую глотку зубами и рвать её. Который в тот момент был час, мальчишка не знал, потерял счёт времени, одно знал, что если он до утра не сбежит, то ему уже никто не поможет и ничто не спасёт. Наконец, протёр верёвки, засунул ничего не чувствующие руки за пазуху, долго их отогревал, пока не почувствовал в них ломоту. Развязал верёвки на ногах. Обследовал сарай. Крепкий сарай, как крепость, стенку не пробить, не сломать. Что делать? Решение пришло мгновенно, когда снова услышал скрип снега под ногами – полицай, снова идёт проверять. Схватил предмет, об который протёр верёвки, – это оказался тяжёлый наждачный круг для заточки инструментов, спрятался за висящий справа от двери старый тулуп и с дрожью в теле стал ждать. Никогда в жизни Митрешка не бил людей, тем более не убивал, разве что дрался иногда с мальчишками, да и то так, понарошку, до первых соплей или до первой кровавой юшки из носу. Но выбора не было, когда на кону стояли жизнь и смерть. Только вошёл полицай в сарай, ударил мальчишка его по голове раз, второй, третий, тот и закричать не успел, только глухо ыкнул и упал на землю.

Вот она, волюшка-то – словно конь, ветер, ураган! Она несла Митрешку по ночным заснеженным улицам, закоулкам, перебрасывала через тыны и заборы, она смотрела сразу во все стороны и в четыре глаза, она наполняла тело такой лёгкостью, что не чувствовалось усталости. А дня за два до этого шёл сильный снег, пухлый, лёгкий, наметал такие сугробы, почти в рост Митрешки. Недалеко от села увидел, как три танкетки по дороге двигаются в его сторону. Куда деваться? Прыг на обочину, в холодный снежный пухляк, закопался, чтобы не видно было. Услышал, что колонна мимо прошла, выкопался и снова побежал. Увидел в поле стожок соломы, пробрался к нему, закопался, отогрелся. Куда идти, куда бежать? В деревнях вмиг найдут, да и в поле следы хорошо видны. К рассвету кое-как добрался до леска, снова увидел кого-то между деревьями, снова в снег закопался. Известно, пуганая ворона куста боится, а человек каждой тени. Так и пробирался целый день: то идёт, то в снег ныряет. К вечеру наткнулся на него лесник – немцам тоже лес был нужен, потому и оставили его при деле. Тот уложил его на сосновую лапу и притащил в свою избушку. Пока тащил, вся вымокшая одежда Митрешки в ледяной кокон превратилась. Пришлось её обухом топора разбивать, чтобы раздеть парнишку. Напоил лесник его чаем с травами, завернул в старую конскую шерстяную попону и уложил на печку. И надо же, встал к утру Митрешка молодец молодцом, и не заболел даже.

В этот же день добрался он до партизанской базы, рассказал всё. Решили больше его в это село не посылать. Да и не стало в этом большой нужды – скоро наши пришли и освободили Донбасс от немцев. Партизан после проверки зачислили в штаты подразделений. Митрешка и тут не захотел отставать от своих, прибавил себе два годочка, присочинил геройства – и командиры не утерпели, тоже оставили при части. Так и служил Митрофан родине до самого конца войны, потом попал снайпером на Дальний Восток, воевал там с японцем, а затем аж до пятидесятого года в артиллерии, пока не демобилизовали.

А там уж другая жизнь у Митрофана пошла, гражданская, всё как у всех, и рассказывать-то особенно нечего. Так и прожил до своих преклонных годов в своей родной Климовке, здесь бы, наверно, и помер, если бы не майданщики. 

Когда в конце тринадцатого года в Киеве стали снова мутить, на Донетчине никто особенно не переживал, не придавал этому события особого значения – в первый раз, что ли, побузят-побузят, да разойдутся. Сколько их уже было, этих майданов, три или четыре, может, и больше. И ничего. Подумаешь – верхи снова делят власть, а низы, как всегда, этот сериал по телевизору смотрят. Но этот майдан пошёл как-то не так, сначала там появились студенты, которых именовали детьми, потом бомжи, бродяги и разная рвань, чтобы погреться у костров и поесть на дармовщинку. Потом люди в военизированной форме поставили палатки, появились бандеровцы, будто вылезшие из схронов послевоенных годов – и пошла плясать гопака и скакать Украина! Словно в один момент на людей нашло помешательство. Стали избивать «беркутовцев», а простой народ уже со страхом вопрошал: а власть-то где, что она смотрит на этот беспредел?! А власть в одну ночь сбежала, появились новые властители народных масс, из тюрем выпустили убийц, насильников и грабителей, которые мгновенно нашли где-то оружие и стали устанавливать своя порядки и «понятия», диктовать начальникам разных рангов свою волю и своё видение жизни.

Под дудку западэнцев, бандеровцев, бандитов и другой преступной швали не захотели отчего-то плясать территории Донбасса, Одессы, Харькова, Днепропетровска, а уж после референдума в Донецкой и Луганской областях у новой власти и вовсе крышу сорвало –  объявили против них антитеррористическую операцию, АТО, которую в народе метко прорвали АТУ. Так и говорили: «Вот, сволочи, натравливают на нас бандеровцев, словно свору собак, и орут: «Ату их, ату!»

Сегодня дед Митрофан опять смотрел по телевизору на это безобразие, прижимая к себе пятнадцатилетнюю правнучку Дану, и говорил:

– Глисты повылезали, чтоб их.

– Какие глисты? – спрашивала внучка.

– А вот они и есть глисты, милая, – показывал он пальцем на скачущую на экране толпу. – Не всех их вывели после войны, не всех передавили. Оставили для развода. Вот они теперь и заражают всю Украину. Надо же, додумались Бандеру и Шухевича, этих гитлеровских псов, героями сделать! Свет перевернулся! И Юлька, эта баба с косой, сразу вдруг выздоровела. Когда в тюрьме сидела, так калекой притворялась, думали, что она вот-вот помрёт, коньки отбросит, жалели её. А она, как только её выпустили, коляску свою в сторону, и теперь на каблуках бегает!

– Дидуся, но ведь Яник нас в Европу не пускал, – возражала правнучка.

– Какой Яник?

– Ну, президент наш, который сбежал, Янукович.

– Европа, Европа! – горячился дед Митрофан. – Что вам там, мёдом намазано. Да у нас, на Украине, не хуже, только не ленись, работай, зарабатывай. А земля какая! Сдобная у нас земличка, вон палочку мою воткни, так и то вырастет. А вы всё про Европу! Бывал я в этой Европе.

– Когда, дидуся? – удивилась правнучка.

– Когда, когда! В войну, когда мы фрицев уж совсем к стенке припёрли. Стояли мы тогда в Чехословакии, в Кошице, стояли, – вдохновенно начал рассказывать старик.

Но внучка его прервала:

– Ой, дедуся, да ты сто раз уже об этом рассказывал!

– Разве? Сто раз? А я уж и не помню. Ну и что хорошего в этих Европах, всё чужое: люди, говор, да и вера у них другая, не православная. Ты вот как крестишься?

– Вот так, – показала Дана.

– Вот! А у них наоборот, слева направо. Глупые вы, молодые, сбили вас с панталыку, приманивают, как пчёл на сахарок, чтобы в свой улей заманить. А что в своём, что в чужом улье: нектарчик-то всё равно самим таскать придётся. Ты принеси-ка, милая, мне соку, тыквенного. Говорят, нам, старикам, он очень пользительный.

Дана принесла в бокале сок, а старик засмотрелся на свою роднулечку, попил, вздохнул:

– Ладненькая ты какая, красивая, Даночка. – Вздохнув, добавил, будто бы в сторону: – Как бы беды не случилось.

– Беда, какая беда?

Не станешь же подростку объяснять, что девичья красота не только достоинство, но и приманка для злого, завистливого взгляда. Прямо не ответил, хитро прищурившись, спросил:

– Небось, женихи уж за тобой хвостом вьются?

Дана беспечно отмахнулась:

– Да ну их, нужны они мне  – прилипалы. Надоели они мне все.

Дед Митрофан вздохнул: внешне оформилась девка, а душой ещё не созрела, девчонка, совсем девчонка. 

С приходом тепла и после кровавых событий в Одессе и Мариуполе, тревожно стало и на Луганщине. Женщины и мужчины всё чаще собирались в кучки, обсуждали действия нацистов у соседов, дончан, где уже стреляли и появились первые жертвы. Там правосеки разъезжали по дорогам и улицам Донецка и ближайшим к нему шахтёрским городам и посёлкам, на бронетранспортёрах и боевых машинах пехоты, а бабы толпой своей мощной грудью и руганью будто пытались вытолкать непрошенных гостей, в основном, западэнцев, с родной земли. 

Отец Даны, приходя с работы, угрюмо умывался, садился за стол и ждал, когда жена подаст борщ и котлеты. Лохматил волосы и вздыхал. Дед Митрофан, наблюдая за ним, спрашивал:

– Что, Данилко, совсем дело плохо?

– Плохо, дед. Зарплату третий месяц не выдают. Хозяин постоянно в Киеве да по заграницам ошивается, какие-то свои проблемы решает, а на работяг ему наплевать. А как, чем жить?

– Ничего, проживём как-нибудь. У меня пенсия, у матери твоей. Проживём.

– Что же, нам на вашей шее сидеть? – возмутился Данила, стукнув по столу кулаком. – Да и это ладно. У нас огород, сад, поросята, курята – прокормимся как-нибудь. Вон, редиска уже вылезает, лучок, укроп, капуста, огурцы квашеные есть. Насчёт прокорма я не беспокоюсь. У нас, на заводе, смутьяны появились, всё орут про свою революцию гидности, требуют европейской оплаты труда, трусиков с кружевами, грозят москалей на гиляку подвесить. Тревожно мне, дед. Чую, и у нас, в Климовке, скоро появятся. Ты слыхал, нет?

– Про что?

– Про дивчину в Мариуполе?

– А что с ней?

– Так, ведь ссильничали её эти сволочи, засунули гранату и чеку выдернули. Чтобы, значит, не донесла. Боюсь я за Даночку.

– Подождём, посмотрим, как дела поворотятся, – хмуро промычал дед Митрофан. – А там уж решим.

После этого разговора дед полез на подловку, спустился с большим пыльным свёртком и ушёл в гараж. Положил свёрток на табуретку, достал из выдвижного ящика стола маслёнку, тряпки и устроился на чурбаке. Развернул свёрток из мешковины и полиэтиленовой плёнки, предварительно размотав с него верёвку. Воронёной сталью и лаком приклада сверкнула винтовка, бердана. Он любовно взял её в руку, через очки внимательно рассмотрел её со всех сторон, покачал головой, поковыряв жёлтым ногтем пятнышко ржавчины на стволе. Попытался передёрнуть затвор, но он не поддавался. Проворчал под нос:

– Эх, закоксовался. Давно не чистили. Да и нужды не было.

Вздохнул. Достал из патефонного ящика, который служил хранилищем инструментов, маленький молоточек, отложил его в сторону. Капнул на затвор из маслёнки, подождал, пока тягучая жидкость проникнет в щели, и стал тихонько постукивать по ручке затвора, пока тот не вышел до отказа. Вынул его, отложил в сторону. Палкой с намотанной на неё промасленной тряпкой стал чистить ствол, иногда проглядывая его на просвет, затем довольно хмыкнул, промычал «Катюшу», что означало, что он доволен проделанной работой. Почистил и смазал патроноприёмник, затвор, вставил его на место, пощёлкал курком. Отложил в сторону и стал вспоминать, как его погибший на фронте отец постоянно прятал от сына оружие, а он его находил. Похмыкал, развернул второй свёрток, маленький, где лежали семь патронов. Очистил их от загустевшего солидола, протёр тряпкой.

Он так увлёкся своим делом, что не услышал, как мимо раскрытой боковой двери гаража проходила с огорода внучка с пучком зелёного лука и укропа. Она остановилась, спросила:

– Дидуся, а что это у тебя?

Старик вздрогнул, испуганно поверх очков посмотрел на внучку своими светлыми глазами и с укоризной помотал головой:

– Напугала, чертовка! – Ответил: – Не видишь разве, ружьё.

– А оно стреляет? 

– Нет, оно старое, боёк давно сбитый, – врал дед.

– Зачем же тебе оно?

– На память.

– О ком? – не отставала Дана.

– О моём батьке, стало быть, о твоём прапрадеде, Синевце Савелии Григорьевиче. Видела, наверно, фотографию, где он на коне, с шашкой. Он ещё в Гражданскую воевал, с басмачами. А это охотничья берданка, шестнадцатого калибра. 

– А басмачи – это кто?

– Басмачи-то? Ну, это те, которые враги были Советской власти. Вас что, по истории этому не учили? Ах, да, ведь вам больше про великих укров рассказывают, – желчно продолжал он. – Как от них весь род людской пошёл, как они Чёрное море выкопали. Да и всё! – замахав рукой, рассердился вдруг дед Никифор. – Хватит расспросов, тебя, небось, бабка заждалась. Что она там готовит-то?

– Окрошку.

– Окрошка – это хорошо, а то вон как жара палит.

– А подержать ружьё можно? – попросила правнучка.

– Нельзя, это тебе не игрушка! – рассердился дед. – Да и в масле оно всё, испачкаешься. Иди, иди! Только, – он приставил грязные пальцы к губам, – никому ни гу-гу. Поняла?

– Почему?

– Почему, почему! Потому что деда твоего могут за это посадить в эсбэу, или даже расстрелять! – попугал старик. – Ты хочешь, чтобы твоего дедку расстреляли?

– Нет, дедуся, не хочу.

– Вот и иди.

Навёл порядок дед Митрофан и в подвале: вымел весь мусор, снёс зачем-то туда из гаража и старые матрасы. Нашёл на полке старую керосиновую лампу, протёр бумагой закопчённое стекло, проверил фитиль, залил керосину, который еле отыскали в магазине. Дочь Валентина ворчала:

– Батька, ну на что тебе сдалась эта старая лампа, выкинул бы или сдал на металлолом, что ли. Всё копит и копит всякую рухлядь. Вон и матрасы вниз снёс. А сухари зачем сушишь? Тебе что, хлеба не хватает?

– Ты, Валентина, до седин дожила, а ума не нажила. Горя и нужды не знала, потому и не понимаешь, что беда о визитах не предупреждает и телеграмм не присылает: мол, ждите, скоро приду. Всё может пригодиться.

Как в воду смотрел дед Митрофан. Первые бои загромыхали в Славянске, Краматорске, Дружковке, Константиновке. Валентина, глядя в телевизор, выла:

– Ой, что это делается-то! Люди словно с ума сошли. Смотри-ка, батька, что показывают. Матерь Божия! Людей танками рвут на куски, насильничают, убивают, живыми в землю закапывают. Зверьё, зверьё! И откуда в людях столько злости! Фашисты, настоящие фашисты!

– Глисты, глисты выползают из тела матушки Украины, – отвечал дед Никифор.

– Какие глисты? – недоумевала Валентина.

– А такие! Пока при Советах, при коммунистах, жили, как сыры в маслах катались. А как отделились, словно чёрт в хохлов вселился, о самостийности хором завыли, об оккупации москалями. Словно кто заразу занёс. В Европу вдруг сразу захотели. Чего ж сразу не в Америку, там, говорят, ещё слаще живут? Вот и повылазило из всех щелей.

Сноха, Светлана, придя с работы, с порога заявила:

– Всё, я еду к своим, в Шебелинку, и детей с собой забираю.

– Куда же ты, Светочка, – пыталась остановить её свекровь. – Там своих семь человек в одном доме живут.

– Ничего, хоть в тесноте, да без обид! Разместимся как-нибудь. А здесь чего ждать – когда нас постреляют? Разве вы не видите, что творится, мама!

– А как же твоя работа, как я, как хозяйство, – опустившись медленно на табурет, растерянно спрашивала Валентина.

– Мама, да что мне работа! – с надрывом ответила сноха. – Дети мне дороже!

За Светлану неожиданно заступился Митрофан Савельевич:

– Пусть едут, переждут эту смуту, а потом видно будет.

Дана неожиданно заартачилась:

– Я не поеду, мама.

Светлана так и плюхнулась на диван от таких слов:

– Как это, не поедешь. А как же мы с Ванечкой, братиком твоим? Нет, нет, никаких «останусь»! Ты тут останешься, а я переживать буду, – складывая вещи в сумки, кричала сноха. – И не думай! Ишь, выросла, самостоятельной себя почувствовала! Титьки выросли, а ума, как у глупой курицы! Чтобы сейчас же собиралась! Я что сказала!

Дана заплакала и выбежала из дома.

– Данка, куда ты? – кричала вслед мать. – А ну, вернись! Кому я говорю: вернись сейчас же.

К жене подошёл муж Данила, обнял её, плачущую, за плечи:

– Света, успокойся, я за ней, да и мама с дедом, присмотрим . Что поделаешь, возраст у неё сейчас такой, переходный, поперечный. Поговорю с ней, когда успокоится, и к вам, в Шебелинку, отправлю. Я вас на машине отвезу.

– Да куда ты нас отвезёшь, – возразила жена. – Говорят, кругом эти.. как их… блок-посты наставили, машины в очередях целыми днями стоят, всех проверяют. Как с ума все посходили! Что делается, что делается, боже мой! Ты проводи нас до станции, а там мы на автобус сядем.

– Ну, ладно, до станции, так, до станции.

Отец протянул своему восьмилетнему сыну руку:

– Ну, до свидания, Ваня.

– Бывайте и вы, – серьёзно ответил мальчишка, пожав обеими ручонками широкую ладонь отца. 

– Ты там присматривай за мамой. Ты же мужчина?

– Конечно, мужчина, – пообещал мальчик. – Уж я присмотрю, вы не беспокойтесь.

Все улыбнулись.

Вечером следующего дня, после ужина, Данила неожиданно заявил:

– Мама, дед, я в народную милицию записался.

– В какую ещё милицию, зачем? – тревожно спросила Валентина. – У тебя что, своей работы нет?

– Да теперь уж и нет – сократили нас, сразу двадцать три человека. Как это сейчас называется – оптимизация. Ничего, буду служить. Ты не бойся, мама, ничего страшного в этом нет. Мы будем просто следить за порядком.

А деду, когда он курил на крыльце, на его молчаливый вопрос, висящий в глазах, ответил:

– Дедуся, я записался в ополчение. Ты только матери не говори, а то беспокоиться будет.

– Ты думаешь, я не буду? – спросил дед Митрофан

– Ну, ты же понимаешь, сам фронтовик, воевал, – объяснял Данила, постоянно глядя на дисплей своего сотового телефона.

– Что ты всё ковыряешься в этой игрушке! – сердито сказал дед.

– Да что-то Света не отзывается, уже должна бы до дома доехать, а она не отвечает.

– Что с ними случится. Наверно, телефон отключила, или заряд кончился. Приедет – позвонит. Спать пошли, поздно уже.

– Не хочется что-то. – Долго молчал, к чему-то прислушиваясь, потом спросил: – Ты слышишь, дед?

– Чего?

– На грохот похоже, словно товарняк по железке идёт.

– И что, что грохочет? Может, с Краснореченского, со станции? 

– Нет, это не поезд, это что-то другое. Давно уже грохочет, беспрерывно.

Среди ночи семью Синевцов подбросил на кроватях сильный взрыв, затем ещё один.

– Господи, что это, или война! – заполошно кричала Валентина, бегая по хате в одной сорочке.

Дед Митрофан взглянул в окно.

– Дом на соседней улице горит. Видать, снаряд попал. Похоже, танковый.

– Господи, что же делать-то? – спрашивала неизвестно кого Валентина, одеваясь и не попадая в рукава. – Что они делают, что делают, сволочи! Мирных бомбят.

В комнату вошла Дана, в трусиках и лифчике, включила свет, зевнула, спросила отца, который тоже спешно одевался:

– Что случилось-то, папа?

– А то – бомбят нас майдащики! – Он щёлкнул выключателем. – Свет не включайте, а то прицелятся да бабахнут по нам. Вы вот что: спускайтесь в подвал.

– Данила, а ты куда? – спросила мать.

– На службу, мама, на службу. Вы схоронитесь пока, а я всё разузнаю и потом приеду.

Когда спустились в подвал, Валентина пощёлкала выключателем.

– Ну, вот, электричества нет, придётся в темноте сидеть. Видать, пробки перегорели, или на подстанции что случилось.

Дед Митрофан в потёмках нащупал керосиновую лампу, снял стекло, зажёг спичкой фитиль, довольно проворчал:

– Вот и лампа пригодилась. А то всё выбрасывать собирались, зачем, мол, нужна эта рухлядь. Вот, пригодилась.

– Дедуся, ты знал, что ли? – спросила правнучка.

– Про что?

– Ну, что стрелять будут? Матрасы сюда притащил, лампу эту.

– Откуда мне знать. Предполагал, так вернее будет сказать. Вон какая смута поднялась на Украине, значит, всего можно ожидать.

– А ружьё? – неосторожно спросила Дана.

– Вы про какое ружьё тут говорите? – подозрительно спросила Валентина.

– Да слушай ты её, – перебил дед Митрофан. – Какоё ещё ружьё! Это она про старую отцовскую берданку говорит. Негодная она уже, выкинуть только.

Послышался глухой взрыв, который тряхнул дом и подвал. По стенам зашуршала сухая осыпающаяся земля.

– Как бы припасы наши не побило, – заволновалась Валентина, оглядывая стеллажи с соленьями, вареньями и маринадами. Спросила неизвестно кого: – И куда столько наготовили, для кого? Все разъехались.

– Ничего, вот гости на мой день рождения съедутся, всё подметут, – отозвался дед.

– Съедутся ли? – засомневалась Валентина.

Дана, звонившая кому-то по телефону, жалобно протянула:

– Мама не отвечает.

– Говорили тебе: езжай с мамкой, а ты не захотела, заартачилась, – выговаривала бабушка. – Вот и терпи теперь. Да и ночь, кто тебе отвечать будет, спят, наверно, с Ванюшкой. – Она перекрестилась и зашептала себе под нос: – Господи, спаси, сохрани и помилуй нас, грешных. Господи, спаси, господи, спаси всех… 

Утром, когда солнце уже взобралось на верхушки яблонь в саду, прибежал Данила. С автоматом на плече, он спустился в подвал, облегчённо вздохнул:

– Вот вы где. А я зашёл – дом пустой, забыл, что вы здесь. Вот что, дед, мама, Даночка, собирайтесь, уезжать надо.

– Куда уезжать! Никуда я не поеду, – возмутилась Валентина. – А хата, а хозяйство, скотину, на кого бросишь.

– Опасно, мама. Айдаровцы, эти бандиты, говорят, сюда, к нам идут. Они, рассказывают, такое вытворяют, что не дай Боже! Зверьё, чистое зверьё!

– И всё равно останусь! Что они мне, старухе, сделают? А ничего. Хозяйство, хату не брошу, пусть хоть убивают. – Она словно осеклась, посмотрев на внучку. – А вы езжайте, и ты, папа, тоже уезжай.

– И куда же мы поедем? – простонал дед Митрофан.

– И, правда, дед, езжайте, – поддержал мать Данила. – Хоть к дяде Степану, в Новосветловку. Он сейчас один живёт, места у него много. Надо переждать лихое время.

– Да что ты меня уговариваешь, как дитя! – закричал старик. – Не поеду, и всё! Указчик мне нашёлся! Сопля зелёная!

Данила взял деда Митрофана под локоток, сказал на ухо:

– Пойдём, выйдем, поговорим.

Дед сердито дёрнулся, но пошёл вслед за внуком. Они сели на скамеечку. Только сейчас, при свете, дед Митрофан обратил внимание на бледное лицо внука, спросил:

– Случилось что?

Тот не спеша закурил, выпыхнул изо рта дым, вздохнул, дрожащим голосом ответил:

– Случилось. Ванюшку ранило.

– Как… ранило? – с заикаем спросил старик.

– А так. Ехали на автобусе, их обстреляли.

– Кто? – с бледным лицом спросил дед.

– Не знаю, кто. В общем, стекло разлетелось, Ванюшке осколком правую щёку распахало. Света из больницы звонила. Не хотел говорить вам, беспокоить.

Дед Митрофан схватился обеими руками за голову, простонал:

– Ах, внучек, внучек! Миленький. Сволочи! Фашисты! Достали, слизняки майданные, глисты. Майданили бы у себя, в Киеве. Нет, и сюда добрались.

– В общем, уезжать вам надо. За Даночку боюсь. По слухам, не сегодня-завтра сюда правосеки, нацбатовцы явятся.

– Да, да, уезжать. Стёпку хоть предупредить надо, а то свалимся, как снег на голову.

– Я позвоню ему, скажу, чтобы ждал. Сам отвезу вас завтра, у меня как раз свободный день.

К вечеру стрельба усилилась, казалось, стреляли со всех сторон. Дед Митрофан гадал:

– Откуда стреляют, паразиты, не поймёшь. То ли с Барыкина, то ли с Бараниковки.

Валентина часто молилась с озабоченным лицом, прислушиваясь к взрывам и автоматической трескотне, брюзжала:

– Какая разница, откуда. Бабахнут вот и… – Долго прислушивалась. – Похоже, у Голубовки или Краснореченского. 

– Да как же у Краснореченского, далековато, – перечил отец.

Рано утром на «Ниве» подъехал Данила, растолкал деда и дочь.

– Пора ехать.

– Что, в такую рань? – просил дед Митрофан.

– Боюсь, что и сейчас поздно бы не было, – огрызнулся внук. – Они сейчас кругом. В Барыкине блок-пост устроили. Собирайтесь быстрее. Мать-то не собралась ехать?

Валентина уже стояла у порога комнаты, ответила:

– Никуда я не поеду. – Махнула рукой, всплакнула, обняла одевшуюся внучку. – Будь, что будет. Остаюсь. Не оставлю хату на разорение. Ну, мой крест вам на дорожку.

Она долго клала кресты вслед машине.

Проехали длинную деревенскую улицу, свернули влево.

– Ты куда? – забеспокоился дед Митрофан. – Шлях-то в другой стороне.

– Полями поедем, так надёжнее. 

Данила проехал степными дорогами до речки Мечетной, пролетел вдоль неё километров десять и хотел уже повернуть на главную дорогу, чтобы свернуть к Луганску, но неожиданно резко остановился. Дана закричала:

– Папка, что ты так тормозишь! Я чуть лоб не разбила.

– Чего встали? – спросил и дед.

Данила показал направо:

– А вон, видите?

Сквозь кусты увидели, как по дороге двигались два танка, три грузовика, набитые солдатами, с прицепленными пушками и два бронетранспортёра.

– Может, это наши, свои? – спросил старик.

– Да откуда у нас такое вооружение. Это атошники.

– Куда это они? – шептал дед Митрофан, словно его могли услышать.

Данила не ответил, выругался, резко сдал назад и погнал по грунтовой дороге вдоль лесопосадки. Не доезжая до Луганска, свернули вправо, на Новосветловку.

Степан Митрофанович, старший сын деда Синевца, встретил гостей неласково, с порога шутливо заявив:

– Батя, ты найдёшь время, когда в гости ездить, когда я один, холостякую. Мария-то моя в гости в Москву упылькала. 

– К кому? К Вовке или к Кате?

– Обоих навестит. Сказала, что на дачах будет отдыхать, как барыня. А кто готовить вам будет? Сам-то я, как воробей: где кроху найду, там и поклюю.

– Не трещи, Стёпка. Много ли нам надо, правда, Даночка? – повернулся дед Митрофан к внучке.

– А это Дана, правнучка твоя? Надо же, какая красавица вымахала! – удивлялся Степан. – Я ведь её вот такой крохой совсем недавно видел. – Он сложил два волосатых кулака вместе. – А я думаю, что за краля батьку моего сопровождает! Невеста, невеста! Ну, ладно, приехали, так приехали. Сейчас борщец будем кушать. Мне тут мать пятилитровую кастрюлю сварганила, чтобы я не отощал, не помер с голоду.

Когда поужинали, Степан Митрофанович взял в руку прислоненный у порога свёрток, спросил:

– А это что, батя?

Дед Митрофан глянул на внучку, которая увлечённо смотрела телевизор, иногда ковыряясь в своём смартфоне, тихо ответил:

– Берданка.

– Неужели та самая, дедова?

– Она.

– А помнишь, бать, как я её украл у тебя, пострелять на озере уток хотел? – смеясь, спросил Степан.

– Нет, не помню. Зато хорошо помню, как я тебя хворостиной высек, поганца.

– Да уж, знатно ты меня тогда поучил – на всю жизнь запомнил. Зачем же ты взял её?

– На всякий случай. Жизнь тревожная пошла.

– Или стрелять станешь? Ты вон, курицу, и то зарезать боялся.

– Посмотрел бы с моё кровушки, и ты бы забоялся. Смотреть на неё не могу. В войну она вместо водицы лилась. А стрелять… Смотря в кого… У вас тут эти не шалят?

– Тоже появились. И откуда взялись эти уроды. По школам хотят, учителей поучают, как историю преподавать. Живёт тут у нас одна шальная баба, Курочко Клавка. Так, она вместе со своим сынком по дворам и квартирам ходит, агитирует за майданную власть и всё что-то вынюхивает. Её в дверь гонят, она в окно лезет, её в окошко вышвыривают, она будто через трубу пролетает. И отпрыск её такой же, в мать пошёл. Чертовка!

Жили у Степана несколько дней. Но война достала деда Митрофана и здесь. Ближе к середине августа карательные войска Украины стали напирать на Луганск с южного направления. Против плохо вооружённых ополченцев народной милиции майданная власть бросила две воинские бригады, механизированную и аэромобильную, и батальон «Айдар».

Дед Митрофан каждый час смотрел новости по телевизору и бормотал:

– И здесь фашисты достали. Сволочи! Гады!

Лишь раз, когда ополченцы разгромили и уничтожили колонну танков, которая прорывалась к областному центру через Александровку, он торжествующе кричал:

– А-а-а-а! Так вам и надо, бандеровцам, фашистам! Так их! Лупи, ребята!

Но торжествовал дед недолго. Другая колонна танков захватила село Белое, потом через Георгиевку заняла луганский аэропорт. Несколько дней оккупанты вошли в Новосветловку. Обнаружили это неожиданно. Когда утром, как обычно, Степан Митрофанович пошёл в магазин за хлебом, он вдруг увидел кучку вооружённых людей, бронетранспортёр, а около памятника Ленину зенитную пушку. По западэнскому говору догадался, что пришли атошники. Быстро отоварился и прибежал домой. Ещё с порога закричал:

– Батя, беда!

– Что такое?

– Атошники к нам пришли.

– Куда, где? – не понимал Митрофан Савельевич.

– Да, к нам, к нам, в Новосветловку. Уже на площади стоят, с пушкой. А на околицах, рассказывают, тут целый батальон стоит.

– Может, это наши?

– Да какие наши, они по галицийски, на мове разговаривают.

Дед Митрофан ахнул, ударил руками по  ляжкам:

– Вот беда-то. – Ещё из дома закричал: – Дана! Даночка! Ты где?

– У калитки она, – ответил Степан.

– Чего она там делает?

– С курвышем разговаривает. Повадился к девчонке, сучёнок, уже третий день от неё не отстаёт.

– Какой курвыш? – недоумевал Митрофан Савельевич.

– Ну, я же тебе говорил. Клавки Курочко сынок, Стасик.

– Да что ж ты не отогнал его!

– Ага, отгонишь его, он наглый, пристал, как банный лист. Воркуют о чём-то.

Дед выскочил на крыльцо дома, закричал:

– Дана! Даночка!

– Чего, дидусь? – отозвалась девочка и вышла из-за кустов сирени.

– Иди-кось сюда!

Дана помахала кому-то рукой, и дед Митрофан увидел, как по улице прошёл высокий курчавый подросток. Когда правнучка подошла, дед с напором спросил:

– С кем это ты разговаривала?

– Да так, парень один местный, Стасик.

– И зачем ты с ним разговаривала?

– Да так просто.

– И о чём?

– О разном. Спрашивал, откуда приехала, с кем, где жила, про отца спрашивал. А что, нельзя, что ли? Ты не думай, дедусь, он хороший, классный.

Как объяснить молодой, несозревшей девчонке о грозящей не только её чести , но и жизни опасности, да ещё ему, старому, замшелому пеньку. С дочкой-то матери бы поговорить, да и у той беда.

– А ты что сказала? – не отставал дед.

– Ну, что мы из Климовки приехали, что папа мой в милиции служит, у него автомат есть, что…

– Понятно, понятно, Даночка, – прервал дед Митрофан и взял её под локоток, шепча: – Ты вот что, милая, по улице особенно не разгуливай. Тут атошники, военные, понаехали. Кто знает, что они за люди, что вытворять начнут. Поняла ли?

– Поняла.

– Вот и хорошо. Берегись уж, пожалуйста, ведь кроме меня за тобой и присмотреть больше некому.

На другой день Степан Митрофанович пришёл из магазина сам не свой, с белым лицом, отчего его седая голова на фоне тёмно-синей рубахи была похожа на бюст от гипсовой статуи. Сел на стул, не выпуская из руки авоську с продуктами. Отец спросил:

– Что с тобой?

– Беда, батя. По домам правосеки ходят, людей арестовывают и в церковь нашу сгоняют.

– Да что ты! – вскрикнул старик. – За что же, кого?

– Да всех, кто на референдуме голосовал.

– Что же, всех? Выходит, и за нами придут?

– Ну, не всех, конечно, а самых активистов, начальников, директоров школ, где, избирательные участки были, членов комиссий.

– И много арестовали?

– Говорят, человек триста уже согнали. Издеваются над ними, по слухам, даже расстреливают и живыми в землю закапывают. А ты знаешь, кто им помогает? – спросил Степан. И прошептал отцу на ухо: – Клавка Курочко и ей сынок, падлёныш. Помнишь, я тебе про них говорил.

Дед Митрофан удручённо крутил головой и повторял:

– Фашисты пришли, фашисты пришли. И тут достали, сволочи! Глисты, и есть глисты.

– Точно, батя, – фашисты. Те во время оккупации, по рассказам, такого не вытворяли. Видел памятник-то? Немцы тогда за всё время оккупации двадцать девять стариков, детишек и женщин расстреляли, а эти… Сволочи!

День старики провели в маетне, не выходя из дома. Дед Митрофан зорко, как коршун за добычей, следил за правнучкой, чтобы она никуда не отлучалась. Та постоянно сидела на кровати и что-то искала в своём смартфоне.

К вечеру на улицах Новосветловки гудели моторы, слышались выстрелы, смех и песни:  это праздновали победу пьяные атошники и айдаровцы из нацбатальона. Степан, уставший смотреть телевизор, встал, сказал:

– Пойду к соседу схожу, поговорю, узнаю, что происходит.

Вернулся скоро, подсел на диван к отцу. Тот спросил:

– Ну, что?

– Ой, батя, такое творится! Всех арестованных заставляют украинский гимн петь и кричать: «Слава Украине!», «Бандере слава!» А кто не знает слов гимна или не хочет кричать, на месте расстреливают. Все пьяные, сволочи. Говорят, остальных арестованных закрыли в храме и заминировали, чтобы их никто освободить не мог. Вот изверги какие.

Дед Никифор посмотрел на пустое кресло, где сидела правнучка, удивлённо спросил:

– А где Даночка-то? Ведь только что здесь сидела!

– Во двор, должно быть, вышла или в туалет.

Дед проверил туалет, пошёл в прихожую и вдруг сквозь открытую входную дверь услышал еле доносившийся снаружи крик, застыл на месте, открыв рот, прислушался:

– А ведь это Даночка кричит. Чего она кричит? Пойду, посмотрю.

Выйдя во двор, увидел, как по улице с криком, перекошенным от страха и заплаканным лицом, кружится Даночка, а за ней гоняются двое пьяных вояк с криками:

– Держи её, Дмитро, держи!

– Курочка, иди к своему петушку! – кричал второй. – Цып-цып, цып-цып! Ну, иди же ко мне, гарненька дивчина! Ха-ха-ха!

Вот один из атошников ухватил подол юбки и сорвал её с бёдер Даны. Она закричала ещё сильнее и чуть не упала. Затем с визгом, от которого стыла кровь, бросилась к открытой двери сарая. Не помня себя, с трясущимися бледными губами дед Митрофан вбежал в хату и, бесконечно повторяя «Сейчас, Даночка, сейчас, милая!», схватил стоящую в углу берданку, размотал её из тряпок, схватил патроны и снова бросился на улицу. Степан успел прокричать вслед:

– Батя, что случилось?

Но отец его не услышал, а лишь твердил одно и то же:

– Сейчас, внученька! Сейчас, миленькая!

Дед Митрофан вбежал в тёмный сарай, включил там свет и увидел, как один из бугаёв уже навалился на девочку, срывая с неё кофточку, а второй наблюдает и пьяно гогочет, качаясь на неверных ногах. Увидев старика с оружиём, он словно мгновенно протрезвел, закричал:

– Эй, дед, а ну, брось ружьё! Это тебе не игрушка. А ну, отдай мне свою пукалку.

И двинулся на деда Митрофана. Тот без слов нажал на курок. Уже мёртвое тело атошника со страшной раной в груди отбросило в сторону. Второй, бросив свою жертву и вскочив на ноги, побежал к распахнутым воротам, сбил с ног деда Митрофана, который в этот момент перезаряжал берданку, и побежал по улице, что-то крича. Митрофан Савельевич взглянул на ревевшую правнучку, которая сжалась в комок и закрывала руками оголённые груди, встал и выстрелил вслед убегающему насильнику.. Тот страшно закричал, взмахнув руками, упал, затем вскочил и, хромая и виляя, с подскоками побежал к углу переулка. Дед зарядил оружие снова и снова выстрелил, но не попал.

– Эх, ушёл, гад, – с сожалением, весь дрожа, прорыдал он.

В этот момент прибежал Степан, увидел распластавшееся на земле тело убитого атошника, посмотрел на застывшего отца, потом на девочку, бившуюся в истерике, подошёл к ней:

– Дана, Даночка, дочка, иди в дом.

– Не трогайте меня, не смотрите на меня! – кричала девочка.

Степан сорвал с жерди мешок, серпом распорол его внизу, накинул на голое тело девочки и, приобняв, проводил до крыльца. Вернулся, осторожно освободил берданку из намертво сжатых пальцев отца, отбросил её в тёмный угол, за кучу навоза. Покачав седой головой, сказал:

– Эх, что же мы наделали-то. Пойдём, батька, пойдём.

В хате он усадил Митрофана Савельевича на диван рядом с переодевшейся правнучкой, поднёс к его ноздрям пузырек с нашатырем. Дед вздрогнул, отшатнулся, часто заморгал глазами. Степан спросил:

– Батька, ты хоть соображаешь что-нибудь?

Митрофан Савельевич посмотрел на девочку, на сына, простонал:

– Эх, не привёл господь второго убить, убежал. – Жалобно просил: – Что делать-то, Стёпка?

– Что делать. Тикать надо, вот что. Этот сейчас своих позовёт. Понимаешь, что будет?

– Понимаю.

– Если понимаешь – собирайтесь. Да поскорее.

– Чего мне собираться – только подпоясаться.

– И ты, Даночка, тоже собирайся, – обратился Степан к девочке. – Уезжаем мы.

– Куда? – пропищала она.

– Куда, куда. К Анатолию, сыну моему, поедем, в Луганск, больше некуда. Сейчас самое главное вовремя смотаться, как говорит моя внучка.

Через неделю после этого случая Степан Митрофанович Синевец на старой «семёрке» вернулся в освобождённую Новосветловку. Он не узнавал своего родного села. Повсюду разрушенные обстрелами дома, сожжённый храм, сгоревшие и посечённые осколками деревья-калеки с висящими на них лохмотьями одежды и кусками человеческого мяса, которые с дракой делили вороны. На улицах тут и там возле воронок валялись обугленные останки разорванных на части людей, под колёсами скрипели и звенели осколки кирпича и железа. У местного майдана, возле разрушенного памятника Ленину со свёрнутым набок хоботом ствола стояла зенитная установка; ещё дальше два сгоревших танка, украинский «Булат» и ещё советский Т-72. Возле здания местного правления стояла большая толпа народу: видно, местная власть решала какой-то серьёзный вопрос. У многих домов возле дверей стояли крышки гробов, и со всех сторон слышались страшные, пронизывающие душу, завывания женщин, провожающих родных в последний путь. 

Вот и родная улица, на которой он прожил сорок лет, где родились его дети, и куда он каждый день возвращался с работы, чтобы поесть горячего борща, приготовленного женой, и посмотреть после тяжёлого дня телевизор. Ещё издали вместо своей родной хаты, построенной собственными руками, он увидел пепелище и два закопчённых кирпичных столба от бывшей рубленой бани и газовой вытяжки. Возле горелища стоял какой-то вооружённый мужчина. Он повернулся на звук мотора и стал ждать. Степан Митрофанович остановился, вышел из машины, сказал:

– Здорово, Данила.

– Здорово, дядя Степан.

– Выходит, и ты нашу Новосветловку освобождал.

– И я тоже, – коротко ответил Данила.

Они обнялись. Долго стояли молча.

– Отец-то, – начал Степан. 

Но Данила его перебил:

– Знаю, знаю, дядя Стёпа. Мне уж звонили, сообщили: и мать, и брат Толя. Расскажи-ка, как это случилось.

– Да как. В тот день отец пошёл за молоком, за хлебом, за продуктами, – как раз гуманитарку привезли – а тут, откуда ни возьмись, самолёт. В общем, убило осколком моего батю и твоего деда.

– Да, всю войну прошёл, на Японской воевал, выжил, а тут…

Долго молчали, Данила снова подал голос:

– Мать моя чуть разума не лишилась, когда про Даночку узнала. Ты хоть расскажи, как это случилось.

Степан Митрофанович коротко рассказал, а Данила, глядя на пожарище, ответил:

– Выходит, дед мой здесь свой последний бой с фашистами выдержал.

– Выходит, так, – подтвердил Степан со вздохом.

Снова долго молчали. Данила неожиданно захохотал.  Дядя посмотрел на него с недоумением, а Данила, отсмеявшись, неожиданно спросил:

– Дядя Степан, а какого числа дед Митрофан этих карателей пострелял?

– Я точно помню, двадцатого августа. А что?

– А ну-ка, взгляни вот на это. – Данила вытащил из-за отворота куртки газету и протянул её дяде. Пояснил: – Почитай-ка. На убитом айдаровце нашёл.

Степан Митрофанович развернул украинскую газету и на первой полосе увидел цветной портрет какого-то бойца, а под ним текст на украинском языке. Пожал плечами:

– Ну и что?

– Присмотрись лучше. Никого этот хлопец тебе не напоминает?

Дядя внимательно посмотрел на портрет ещё раз, неуверенно сказал:

– Будто бы похож на того самого бандита, которого мой батька прихлопнул. Могу и ошибиться, ведь я его только мёртвым видел, и то только с минуту.

– Прочитай-ка, – посоветовал племянник.

Степан Митрофанович начал читать вслух:

– Митрюк Дмитро. Так, воевал в Афганистане, тяжело ранен, во время операции в ущелье ранен второй раз. Во время проведения майдана пользовался большим авторитетом среди протестующих, палил шины на Грушевского, стоял в одном строю против «Беркута». Был одним из инициаторов создания Национальной Гвардии Украины. Ну и что? – спросил дядя Данилу.

– Да ты дальше читай.

– 20 августа 2014 года в бою за освобождение Луганска погиб сотник самообороны майдана. В бою у местечка Новосветловка Митрюк Дмитро, рискуя собственной жизнью, вытащил из-под миномётного обстрела своего раненного побратима. Из-под миномётного обстрела! – хмыкнул Степан Митрофанович. – Ну и насочиняют же! Так, вот кого батька укокошил, аж самого сотника. Так, 21 серпня Митрюку Указом президента Украины за мужество, героизм и самопожертвование, проявленные при защите государственного суверенитета и территориальной целостности Украины, верность воинской присяге посмертно присвоено звание Героя Украины с вручением ордена «Золотая зирка». Вот и получил за зирку дырку, – зло добавил Степан Митрофанович.

– Выходит, наш дед и не подозревал, что, что убивая этого подонка и насильника, вырастил для Украины ещё одного хероя незалежной, –  язвительно добавил Данила.

– Выходит, что так. А этот, у которого ты газету нашёл, интересно, кто это?

– Думаю, что второй, которого дед не добил. Иначе, зачем бы он таскал эту газету – побратим же.

Степан Митрофанович тяжело вздохнул, сказал:

– Ладно, Данила, поеду я в Луганск, к сыну. Здесь у меня теперь жилья нет.

– Привет брату и его семье.

– Передам. Как там дочка твоя, Даночка?

– К матери её отправили. Здесь сейчас опасно.

– Кстати, Данила, не знаешь, что там за собрание у нас, напротив сельсовета?

– А там народ предателей судит, которые доносили фашистам на активистов, ополченцев, на тех, кто поддерживал нашу республику.

– Кого судят-то?

– Не знаю. Какую-то женщину и его сыночка.

Со стороны собрания послышалось несколько сухих, трескучих выстрелов, которые словно подводили черту короткой и кровавой оккупации донбасской земли новыми фашистами. А Степан Митрофанович сразу понял, что там, у сельсовета, перед всем народом расстреляли Клавдию Курочко и её сына. Неминуема месть народа!