Яблочный мармелад

75-летию выхода в свет сборника Ивана Бунина «Тёмные аллеи» посвящаетс

- Беру твою руку и долго смотрю на нее, 
Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело: 
Вот в этой руке - все твое бытие, 
Я всю тебя чувствую - душу и тело. –

( Иван Бунин, короткие стихи)

Пароход дал короткий гудок, сочно  зашлёпал по воде лопастями, палуба зашлась мелкой вибрирующей дрожью... Вот и Саратов, подумал он, глядя на удаляющийся берег. Достал платок и вытер уголки рта. Вот и Саратов. Вот и всё. Опять всё… T’aimer c’est facile, te le dire c’est dificile, mais t’oublier c’est impossible. « Любить тебя – просто, признаться в этом – трудно, а забыть тебя – невозможно». И почему обязательно нужно любить? Чтобы потом возненавидеть? Зачем столько противоречий? Противоречия это сложности. Сложности утомляют и раздражают. Для успокоения обязательно захочется водки, а у него – печень…

История эта случилась с ним, Аркадием Фёдоровичем Уховым, тогда ещё студентом университета, восемь лет назад. Они сошлись тогда от скуки, а значит, легко и без обязательств. Это случилось здесь, под Саратовом, когда он гостил в волжском имении своего давнишнего знакомца, скотопромышленника Портвейнова.

- Познакомься, Аркадий, - представил его Портвейнов. – Татьяна Львовна Урова. Моя соседка. Суфражистка и полковничья вдова. Ты же, Аркадий, наверняка слышал про полковника Урова! В «Гражданском вестнике» сколько статей о нём вышло, и немудрено: герой балканского похода, боя у Горного Бугарова! А какой красавец был! Котелок солдатской каши съедал, деревенским квасом запивал! Рубаха-парень! Настоящий Денис Давыдов! В прошлом году скончался от ран, - и скорбяще хмыкнул-хрюкнул. 
Он ещё что-то рассказывал-балагурил про «рубаху-парня», но Аркадий Федорович уже не слушал. Он учтиво поклонился, отметив, что у стоявшей перед ним женщины костистое волевое лицо и неподвижные чёрные глаза. Впрочем, костистость её не портила, а чернота глаз (из цыганок, что ли?) придавала внешности холодную загадочность и мрачный, до мистического, флёр.
- Вы, Татьяна Львовна, с ним поосторожней, – предупредил Портвейнов шутливо. – Будущий путейский инженер, прогрессист, сторонник нооваторства. Шекспира читает в подлиннике. Прям лорд Байрон какой-то! – и заржал, мерзавец этакий.
- Я всегда осторожна, - сказала вдруг Урова неожиданно глухим голосом. Портвейнов непонятно хмыкнул…
С того дня всё и началось. С тех пор всё и завязалось.

***  

 - Он был стихоплётом нескладным,
Она Парасковьей звалась.
В стогу на лугу приключилась
Меж ними любовная связь –

продекламировал он шутливо, лёжа на диване. Урова поправила причёску (ладно ли?), задумалась.
- Вы пишете стихи? – спросила она.
- Да,  - признался Аркадий Фёдорович. – Под настроение. Не понравилось?
- Почему же? Понравилось.
- Чем? – удивился он.
- Пошлостью.
- Вы меня неправильно поняли..., - промямлил он совершенно унизительно и от этого мямляния стал противен сам себе...
- Я? – её брови взметнулись на лоб. – Неправильно? – и она расхохоталась. Хохот был демоническим. Аркадию Фёдоровичу стало зябко.
     – После двенадцати лет проживания с ничтожеством и самодуром?
- Это вы о муже говорите? (Ах, как ему хотелось в этот момент её снова ущипнуть! Прямо за грудь! И щипать, щипать, щипать! И чтобы она пищала, пищала, пищала!).
- А о ком же ещё? Герой похода. Котелок каши. Отец солдатам. Идиот каких поискать.
Она перестала хохотать и вытянув к его носу указательный палец этим пальцем перед носом помахала. Жест этот был настолько издевательски-учительский, что Аркадию Фёдоровичу захотелось её немедленно убить. Какое уж тут щипание!
- Но это ещё ничего не значит! – произнесла она решительно.
- Что «это»? – растерялся он (А ведь хороша, стерва! Чудо как хороша!)
- «В стогу и на лугу»!
- Это аллегория…
И снова тут же перед его носом появился её указательный палец.
- Не надо! Я не девочка!
И неожиданно впилась в его рот своими холодными и острыми, как кинжал, губами. 

Ночами купались в пруде. В прибрежной траве квакали лягушки. Заниматься любовью прямо в воде было непривычно, но экзотично. Как папуасы, говорила она. Дура, думал он. При чём тут папуасы? С какой стати? Папуасы, крокодилы… Тьфу, мерзость!
Потом поднимались на купальню и ложились прямо на пол. Пол был дощатый и доски приятно холодили спину. На полу любить её было неудобно, но она требовала. Ноги у неё были сильные, а спина – прямая и жёсткая. Он неожиданно вспомнил: её губы всегда оставались сухими и холодными… Сухими и холодными… Холодными, как кинжальная сталь… А целовалась она всегда г о л о д н о… Это называется «дорвалась» …
Утомившись, шли в беседку и при луне пили чай с баранками. Баранки были мягкие и вкусные. Здешняя жизнь вообще была приятной, неторопливой, мягкой, сдобной и вкусной. И скучной. Как старый, завалявшийся в сахарнице яблочный мармелад.

Расстались так же просто и так же обыденно, как и сошлись, по случаю. Помнится, он рассказывал ей, что его отец тоже работал на железной дороге, но в отличие от него, простым рабочим, сцепщиком на товарной станции, и погиб оттого, что грудь ему раздавило вагонным буфером… Сцепщиком,  спросила она. Она не знала этого слова. Сцепщиком, ответил он. И увидев смешливое  непонимание в её глазах, пояснил: сцепщик это тот, кто сцепляет вагоны. Зачем, подняла она брови. Его вдруг охватило  дикое раздражение. Чтобы ехать, процедил он сквозь зубы. Чтобы ехать, разочарованно протянула она. Чтобы куда-то ехать… Ужасная смерть отца её совершенно не взволновала. Он тоже к нему всегда (может, за исключением детских лет) относился совершенно равнодушно, считал его человеком примитивным к тому же горьким пьяницей (да так оно и было) – но ведь, как не крути, родной человек! Пусть другой – но родной!
Вечером он сказал, что срочно должен отбыть в московскую контору (якобы какие-то дела) – и уже через два дня был в Ялте. Хотел ей два раза написать –но… Но зачем? Какой в этом был бы смысл?  Пошлость, одна только пошлость. И  всё та же мармеладная скука.