Родная земля

Моя матушка Лидия Семеновна (девичья фамилия Евдокимова) родилась в деревне «Господа» Слободского уезда Вятской губернии. При советской власти деревню сравняли с землей. С таким-то названием! Да еще и с укрупнением колхозов и сселением «неперспективных» деревень. 
Отец Василий Егорович Шишкин родился в деревне Гущата того же уезда, там же, на Вятской земле. 
Помню, в Гущатах, напротив дома бабушки, отцовой матери, Евдокии Ивановны (дед Егор Васильевич погиб в 1942 году на Калининском фронте) – находилась школа, начальная школа. Большой, двухэтажный, рубленый дом. 
Из далекого детства, из 1963 года, мне запомнилось это событие, – запомнилось, может быть потому, что я сам готовился пойти в школу… 
Был майский день, светлый, солнечный, теплый, предлетний. В деревенской школе, как везде, заканчивался учебный год. Вероятно, проходила последняя «линейка» перед каникулами. Все дети были одеты в парадную форму: девочки с белыми бантами, в белых фартуках, мальчики в белых рубашках. Правда, их было не много – десятка два, разновозрастных… Окна школы были распахнуты настежь. Когда «линейка» кончилась, вся нарядная шумная ватага детей вывалила на улицу. Здесь они еще повертелись немного против бабушкиных окон (школьного двора у школы не было) и разошлись.  
Чуть позже, я увидел, как всю мебель выносят из школы. Парты, доски, шкафы, книги, глобус… Зачем? Может, ремонт? Нет, ответили мне старшие. Школу убирают… Как убирают? А где дети будут учиться? Они будут учиться в другой школе, за семь километров отсюда. Да и деревень скоро в округе не будет. 
Действительно, три слитные деревни: Ворсята, Гущата, и Шишкарята (последняя мне особенно нравилась по названию) вскоре убрали с лица земли в хрущевско-брежневские времена. А перед этим не стало ближних деревень, которые я тоже знал: Плешково, Селезни, Мокины, Слоты… Перечислять можно долго…  
С возрастом, я начинал понимать неизбежность этого процесса: урбанизация, индустриализация, (лукавые ученые придумали термин: «неперспективные» села), слово «оптимизация» еще не было в ходу, – но не понимал другого: почему деревни убирали так варварски, не считаясь с людскими запросами?!  Словно сельские люди были в чем-то виноваты! С неизбежным – можно смириться, но с несправедливостью – никогда!
Что теперь на месте тех деревень? Ничего! Распаханные, в лучшем случае, поля, сенокосы, но больше – поросшие сорными травами и кустарниками пустыри, где стоят еще старые, престарые березы или тополя, которые сохранились с тех пор, или уже дочери тех берез и тополей, что росли на улицах тех деревень… 
Если даже меня берет тоска, то как же горько на душе тем, кто там жил, ходил в тамошнюю школу, был связан землей и родительским домом тех мест! 
Сельская, деревенская родина больнее, глубже западает в душу, чем городская малая родина. Эта боль даже мне понятна, земля предков для меня – родная, близкая, хотя я родился и вырос в городе Кирове (Вятке), хотя редко бывал в деревне: бабушка по линии матери еще до моего рождения была вынуждена переехать в город, а бабушка из Гущат, после сноса деревни, переехала в рабочий поселок Вахруши, таким образом и мое гостевание в деревне вовсе прекратилось.

В городе, впрочем, мы жили в частном доме, вернее, занимали только заднюю нефасадную часть этого деревянного дома. Жили бедно. Две комнатки, одна полуподвального расположения. Печное отопление, разумеется, удобства – на улице. Был небольшой огород.
Огород мы всей семьей любили. Он ведь отчасти кормил нас, хотя и был всего пару соток. А еще был сарай, там иногда заводили кур, были и кролики, и поросенок, а однажды даже теленка выкармливали. Всё это было не в диковинку, на окраинах Кирова и других подобных городов, где основывались переселенцы из деревенских мест. Такие «деревяшки» в Кирове и сейчас стоят. Даже те, которые грозились снести еще давным-давно, при Брежневе… А вот под картошку – у нас был участок за городом. Тоже небольшой, но очень нужный и любимый нами. А еще участки, уже вскопанные, давали на работе матери. Правда, не каждый год.  
Однажды и был, видимо, такой год, когда землю под картошку для предприятия, где работала моя матушка, не выделили. То есть рассчитывать, что проживем на своей картошке целую зиму, не приходилось. Требовалась земля, чтобы посадить картошку…
Попутно, вкратце расскажу немного о своей бабушке по материной линии Анне Федоровне. Деревенская уроженка, безграмотная, величайшая труженица и великомученица (из шестерых детей выжила только одна дочь – моя мать), а ее муж, мой дед Семен Павлович, был репрессирован, уже после войны, осужден на 25 лет по 58-й статье, а матушку мою не приняли в комсомол: дочь врага народа… 
Бабушка Анна Федоровна рассказывала мне, что все время тряслась при виде «черного воронка», думала едут к ней, выселять… Я видел акт конфискации имущества (деда осудили с полной конфискацией): забирать-то нечего было, только и богатства – швейная машинка «Зингер»… Хлебнула бабушка горя сполна. Причем с самого детства. Мать бабушки умерла рано, так что Анна (по-деревенски Нюра) осиротела еще ребенком. Семья была бедная, и бабушке – в то время девочке лет пяти-шести-семи и постарше – приходилось ходить по деревням «сбирать», – это значит ходить по деревням и просить у добрых людей милостыню – кусок хлеба. Словом, она выросла в нищете, голоде, не умела писать и едва умела читать, в школу ходила «одну зиму»… 
Она знала цену куску хлеба, цену полоске земли. О земле, она рассказывала как о кормилице, как о чем-то святом, заповедном и заветном, как о величайшей мечте каждого крестьянина, каждого батрака. Ведь народ, простой русский народ страдал от безземелья на огромной территории России! Я говорю о северной европейской части России. В Вятской губернии крепостного права фактически не было. Но не было здесь и богатых плодородных земель. Урожаи невысоки, лето короткое, ненастное, зима суровая, снежная, долгая… Но отношение к земле, по воспоминаниям моих родственников и старых людей, у русских крестьян до революции было особенным, святым, непостижимым, и вероятно, для нынешних поколений невоспроизводимым…

Больше всего времени в раннем детстве я провел с бабушкой Анной Федоровной. С ней мы иногда ходили по грибы, часто шли куда-то за хворостом, какими-то палками, сухостоем; как я уже говорил, жили мы в доме с печным отоплением, а это какие-никакие дрова: бабушка была очень бережливой. 
Так вот, однажды, когда мы остались без участка под картошку, бабушка взяла лопату, грабли, купила полведра саженцев – мелкой проросшей картошки, собрала меня (я тогда в первом классе учился), взяла еды: полкаравая хлеба и литр молока, и мы отправились с ней в пригород. Она хотела где-нибудь на окраине раскопать «целину» и посадить картошку. Место она нашла вблизи таких же «диких» участков, на опушке березовой рощи, которая тянулась вдоль железной дороги.
Она прикинула, каков будет участок, окопала его, то есть с двух сторон сделала борозду по торцам и принялась за работу. Копала она без рукавиц, без перчаток. Она толкала штык лопаты в землю, давила на него ногой, потом давила на черен лопаты, выворачивала ком земли. Кто хоть раз в жизни пробовал копать лесную, полевую целину, тот поймет всю адовость этого труда. После каждого ряда, бабушка вставала на колени, брала каждый ком земли, трясла его, и выбирала из него корешки трав… Это были будущие сорняки на участке. 
Наблюдая за ее работой, я не столько жалел ее, своего родного человека, который обрек себя на такой тяжкий труд, сколько жалел себя, ведь мне некуда было пойти, почти нечем было себя занять; я был обречен ждать, ждать и ждать, пока бабушка освоит этот участок земли. А после копки, еще боронование и посадка картошки! Помогать бабушке я пытался. Граблями бороздил по тем комьям, которые она вывернула из земли, но выходило у меня это плохо, бабушка переделывала мою работу. Углубляться в ближнюю рощу или тем более приближаться к железнодорожному полотну, она мне не позволяла, так что я был вольно-невольно обязан наблюдать за ее трудом.
Впрочем, работа у нее двигалась. Она частенько повторяла народную мудрость: «Глаза боятся – руки делают».
Пару раз мы садились с ней на перекус. Но ела она второпях, ей хотелось опять поскорее взяться за лопату. Да и «наедаться» в работе, как говорила бабушка, нельзя. Я же мучился и от безделья, и от мух и ос, которые меня донимали, и понемногу ныл, доставал бабушку. Но она меня пристыжала: «А как будем зимовать без картошки!»

…Впечатления первого класса школы смутные. Я пошел учиться в 1963 году, при Хрущеве. Но одно впечатление мне врезалось в память ярко, неистребимо… На Октябрьскую (так называли праздник «Великой Октябрьской социалистической революции») всем нам, школьникам всей школы, выдали талоны с печатью школы, на 2 кг муки, белой муки! Именно по этим талонам в магазине продавали белую муку, ибо «серую» муку и муку желтоватую (блинную) продавали без талонов, а вот белую, пшеничную, которая годилась для выпечки сдобы, в магазинах не было (там, впрочем, много чего не было), продавали исключительно по талонам. И нам, школьникам, к празднику выдали дефицитные талоны. Помню, как первая учительница Анна Петровна говорила нам, чтобы мы положили талоны в букварь, чтобы эта маленькая ценная бумажка (там только и была-то печать) у нас не потерялась.
Этот эпизод с талончиком на белую муку говорит только о том, что даже мы, мое послевоенное поколение, жили бедно, а уж о бабушках моих, которые родились на сломе девятнадцатого и двадцатого веков и говорить не приходится, они любому малому хозяйству были очень рады.

…Бабушка трудилась, я скучал. Иногда она меня поучала: надо ко всему относиться рачительно, дорожить любым куском хлеба, любой картофелиной.
Наконец, участок был вскопан, а самое главное – обобран от трав-корешков-сорняков, проборонен, выровнен. Я облегченно вздохнул, но рано. Надо же было еще картошку посадить. Моя бабушка нашла какую-то банку жестяную и повела меня к недалекому ручью. Она просто почувствовала, что там может быть остылое костровище, где есть зола. Это и было удобрение. Она набрала золы из большого костровища, и мы пошли на посадку. Бабушка делала лунку, я обсыпал золой край лунки, а потом она шла с ведром и сажала картошку, не бросала, а наклонившись, сажала проросшим отростком вверх. Дело двигалось неходко. Но я терпел. Всё же финал уже приближался, и я мечтал еще и мяч погонять с парнями… Хотя уже вечерело. Ну вот, и этот труд был осилен. 
«Всё, что ли?!» – взвыл я.
«Нет, еще не всё… Полить надобно. Сушь стоит…»
Бабушка несколько раз ходила к ручью и приносила ведро воды. Не шибко, но аккуратно, чтоб вода освежила землю, она полила все посадки. И только тут я понял, как она устала. Она села на землю, на траву и на минуту-другую, задумалась. Я ей не мешал. Казалось, думала она о чем-то невеселом… 
Потом стали собираться домой. Уходя, мы оба обернулись на наш новый участок. Хоть бы вырос хороший урожай! Бабушка даже мелко перекрестилась.

…Спустя несколько лет. Я тогда уже начальную школу осилил.
Как-то раз мы пошли с бабушкой в лес. Шли возле колхозного поля. Поле казалось каким-то заброшенным. Рос там овес, но плохо, клочками… рожь-падалица… клевер… Может, поле отдали под пар? Но не похоже. Да и вдоль дороги раскинулись большие распаханные трактором поля: светло-коричневые отвалы не бороненной земли, похожие на засохшие волны… 
Помню, бабушка вздохнула и сказала: «Вот земли-то сколько нынче! Раньше столько пахоты не было. (Она имела в виду распаханные, годные к посевам угодья.) Пахали на лошадях да деревянным плугом… – И дальше она обвела эти поля руками. Сказала: – У нас старик Егор в деревне жил… С войны пришел (с Первой мировой) хромый… А все одно работал. Слезьми плакал, что земелюшки у него нету, семью большую не прокормить… А вот она земля-то. Вроде как и не нужная никому…»
Горькую горечь, которая звучала в голосе моей бабушки, деревенской труженицы Евдокимовой Анны Федоровны, я слышал и после, взрослея и всё больше понимая, о чем она печалилась и на что сетовала. Ей было больно видеть повымершие деревни, необработанные поля, сеялки и косилки, брошенные прямо в поле, и всякий иной непорядок, который был при колхозах; этот непорядок был даже неизбежен при той машине власти, которая сверху заваливала директивами и тоже не давала продыху крестьянству. 
Кстати, пенсию моей бабушке, невольно переехавшей на житье в город, долго не назначали. Сельским жителям пенсия на те времена не полагалась! Лишь потом и сельчанам стали выплачивать пенсии по старости. Сперва ей платили 12 рублей, дальше вроде бы 18, а когда я уже был студентом, пенсию ей подняли аж до 21 рубля. И этот один рубль, прилепившийся к «двадцатке» она, в день получения пенсии, отдавала мне «на гостинцы»…

Бедность, бесправие – эти слова так безжалостно характерны, когда говоришь о русском крестьянстве. Суровый климат, скудость урожаев, жесточайшая эксплуатация крестьянина землевладельцами… Революционный лозунг большевиков: «Земля крестьянам!», который витал еще задолго до ленинской партии, был показательно неотразим. Он бил прямо в сердце! Но воспользоваться в полной мере этим посылом русскому крестьянину не далось… А замечательным лозунгом «Земля крестьянам!» будут спекулировать и новые «революционеры» на переломном этапе русской истории. Хотя считаться с крестьянством совсем не будут. Ведь и нынче крестьянин себе не хозяин, и земля под ним не его. Правят им и фактически владеют землей в России вороватые чиновники, земельная и торговая мафии, зарубежные монстры-сельхозкорпорации… 
А еще злыдни русофобы плетут чушь про нашего крестьянина! Мол, и лентяй, и пьяница… И упрямый какой-то… Раньше устраивал крестьянские войны против крепостного права, потом противился насильной коллективизации, не верил в сёла «неперспективные», нынче никак не может понять, как славно быть фермером, ведь все условия созданы, даже «оптимизацию» инфраструктуры провели… 
Мне, к счастью, довелось видеть, как работали старые люди.  Сколько истовости, усердия, любви к родной земле, своему очагу!

…А с тем участком, который возделывала на травянистой целине моя благословенная труженица бабушка, ничего доброго не вышло. Там ничего не выросло. Вскоре после посадки, так что еще и картофельная ботва не проклюнулась, все «дикие» участки перепахали. Безжалостный трактор плугом глубоко избороздил посадки, изнохратил землю гусеницами. По велению властей. И был прибит фанерный щит к телеграфному столбу с красной надписью: «Незаконная посадка картофеля запрещена!»
Едешь, бывало, на поезде и диву даешься: как безмерны просторы моего Отечества!