Старики

Не забыли

Нарядный нынче дом у стариков – весенний, праздничный. Чисто-начисто вымыты окна, ветки сада в глуби их зеркальной невестятся. А веранда!..  – в занавесках мережанных сплошь – свежих, кипенных!.. 
Кто ж маячит «скрозь» них? Кто хлопочет там с утра раннего? Да-к, хозяйка. Кому ж еще быть. Димитревна.
Поднялась раньше солнца – чуть свет – сколь всего приготовить ей надобно к Празднику! Только вот... «Приболел чтой-то с вечера дед. Ночь без сна... – сокрушается она вслух, колготясь от стола к плите. А до памятника-то – не ближний свет...  А и там!.. час иль два – на ногах!..».
Об передник руки обмахнув, дверь приоткрыла чуть, застыла, не дыша: «Поднялся, слава Богу...  и сидит... С силёнками на день-деньской сбирается. Пиджак с наградами на вид повесила ему – видал ли? нет?..» 
И замерла... – ей улыбается! – опять, мол, прячешься? Зачем? 
Деваться некуда – шагнула за порог:
– Как ты? Как нынче-то? Полегше? Нет?
– Пойдет. Ты это... ты пиджак мой убери. Дома будем. И вдруг:  Ну-к, подойди-ка! Ближе, ближе... Что у нас тут?.. – щека... и нос! – а как же! – вся в муке! 
– Дома будешь?.. Ну-к, и что ж... – трет щёки на ходу...  – Надевай! Все одно надевай! На крыльцо с тобой! К людям выйдем! Нехай любуются... какой ты у меня! Гармошку – в руки... а?! Заждалась она тебя! Как заждалась!..
Сдавило горло – спохватилась будто:
– О-ох! Голова дырявая! – Пирог!.. 

А как вновь зашла к нему, он был уже другой. Припала тихо к орденам его головушкой седою:
– В саду накрыла стол. Как ты на это поглядишь?
– Да-к, как я погляжу? Крыльцо вот штурмом счас с тобой возьмём, а там – до пирога до твоего! – рукой подать нам! А? В глаза взглянул ей, отслонив чуток, да и... – шажочек за шажком – к столу праздничному.
А на столе...
– Когда успела-то! И беленькой бутылочка... И все... И все, как полагается! А как же ж! Как всегда.
Степенно сел. Налил в стаканы – ей, себе. И в тот, что чуть в сторонке. Сверху – хлебушком.
– Ну!.. за Победу, мать? – дрожит рука (последствия инсульта).
– Я выпью за тебя…
И выпили. И потянулся, было, он чтоб закусить, – и тут!
– Шумит там ктой-то... К нам никак?  Калитка с вечера закрытая, пойду-ка погляжу.
И вот уж от калитки:
– Гости к нам! Пионерия! И тут... машина за тобой! (Не забыли про тебя... Не забыли... Что ж такой непослушный засов...).
И встал солдат – торжественно и строго. Речёвки выслушал. И песню. И стихи. И приглашение на митинг принял просто:
– Готовы мы. А как же не идти!

 Исполнил

Привычка вставать раньше жены выработалась у деда Григория незаметно, как-то сама собой. В прежние годы («в года молодые!») позаранницей была она. То дверью скрипнет, то сковородкой громыхнет нечаянно, а чаще запахами разными будила, вкусным теплым дымком от печи. Стелется, бывало, этот дымок по лучам солнечным... по всем комнатам... дорожкой прозрачной стелется... Доходит до носиков спящих детей... духом своим манящим... – соображают сквозь сон: блинцы?.. А может... пирожки? Да, точно! – с яблоками... И – на бочок, на другой – досыпать, сны свои цветные досматривать. Доходил и до него родной дух. Вставал – с любовью ему все тут приготовлено. Отзавтракав, работать уходил. Надолго. Пока солнце за Красную горку не спрячется. «Трудился. Да. А как же! Исполнял!»
Исполнял. Такое слово было у него. Как будто... на гармошке вальс. И барыню, и краковяк! И песню фронтовую задушевную. Да и войну?.. – по логике такой – исполнил ведь!  Ну, да. Исполнил долг. «От края до края прошел».
А нынче вот... Спустился по ступеням тяжело. Вернуться бы, прилечь, да утро уж больно – тихое... Неслышно лист кружит... над стареньким крыльцом...  Хорошо! Окинул небо: «Ну!.. Что так несмело нынче? Начинай! Начинай новый день! Начинай...». Показалось, мигнуло Светило в ответ, восходя над Землей величаво. И потёк... зарумянился зорькой... последний рассвет...     
«К калитке чтой-то подошел. Вдоль улицы – туда-сюда... а ни души. Спят люди-то. А он!..  Столбок на крепость спробовал – один, другой, и – в сад. Там яблони, бывало... все обсмотрит! обойдет! А тут... гляжу... лишь у анисовки свой чуть постоял и – дале. Дале уж – в гараж. Ворота растворил. И встал. Надолго!.. Должно об чём-то думал, вспоминал...». 

С войны вернулся он, Григорий, – молодой! Сил – через край, работы руки просят! Пожил, пожил с семьей в бараке общем, тесном, да и решился! – «строиться» решил. И что ж... Проходит год, другой (и третий, может, и четвертый, пятый...) – глядят, трудами дом возвел. За ним – и баню, и сараи, и гараж. «А как же ж! – надо. Надо все. Семья растет!». А вокруг дома – сад... (С войны о нем мечтал. «Оттуда жизнь... она ведь по-особому! – в садах виднелась!»). Все саженцы в питомнике «собственнолично» выбирал. Сам и сажал. К земле – любовью. Не спеша. Словно рану за раной залечивал.
А что за садом? Да-к, бахча там у него! Дыньки... – так и манят... так и дразнят бочками своими жёлтыми... Кладет, бывало, «гарбузок» иль дыньку – теплую от солнышка – на стол, с важным видом на всех поглядывает: «Что ты за фрукт... Ну-к, счас узнаем... поглядим...». 
Так и бежала жизнь. В заботах, в радостях. В печалях. Бывало всякое. «Как отшумела-то... а, мать? Что ж скоро так ты отшумела, Жизнь?!»
Как пенсия подкралась, он и сам не понимал.
В первый же год – непростой для души его, сложный! – затеялся построить дом. Да-да. Еще один. Не кухню – дом. («Посерёд двора! – сокрушалась... вздыхала Димитревна... с глаз теряя привычный порядок вещей...). В том доме у него – печка русская. «С палатями, с приступкой, ну и.… все по науке! как же ж! –  со всем, как полагается, нутром!». – Всех удивил. И сам, казалось, до конца не понимал: зачем? «Кто на лежанке той бока мять нынче будет?». 
А все затем... что не хотел быть стариком. Не умел. Ни тогда, в переломный свой – к старости – год. Ни потом. Никогда! До конца.
Пчеловодством занялся, опять же, – для души. Медку хватало всем. Наливает банку, бывало, – всклянь! Течет с краев...  «Куды ж ты! Стольки-то?! – топчется рядом сосед, – Григорь Иваныч!». Улыбается тихо в ответ, «разбери, поди! – об чем сам себе думает». Может, о том, что свои «детки» далеко...  Повырастали все... Поразъехались... Скучал! Всегда за ними он скучал. И когда росли...
Если отдых выдавался (по праздникам лишь – по большим!), гармошку в руки брал. Звали люди – откликался, «как же!», понимал: «Спеть да сплясать для души людской – дело крайне важное!».
С гуляний возвращались за полночь. Он – чуть «подвыпимши», она – румяная! счастьем светится!  Как ни просила деток не будить – будил! Сажал рядком – четыре дочки и сынок – «супротив матери». И... может, потому что с мачехой сам возрастал, – внушал, настойчиво учил: «Нет человека на Земле важней, чем мать! Понятно говорю? иль нет?». Сгребал – всех разом! – под могучее крыло... В глаза глядел... «Понятно», – послушно кивали «девчата». А сынок – единственный! – бузунится, трет глазки: «Спать хочу!». Поднимет на руки отец, расцелует его в щёчки круглые, да и – «баиньки». «Спи, сыночек, ложитесь, девчата, и вы. Папку простите...».

И где же... Где же – ВСЁ? 

Оглянулся...
Яблони в поклоне... – ему, деду Григорию кланяются... А у крыльца-то... стол накрыт?! Скатерть праздничная! Глаза зажмурил, постоял: «Детей, что ль, ждем? Да-к, нет. Не время же! – сентябрь. Число? Седьмое нынче. Помню! Слава Богу, – помню...»
Качнулось Небо! – «Ох...», – но нет! – крылечко приняло, перильца под руки хозяину подставило. – Взошел. Тихо в доме. Наклонился к родному лицу: «Вот яблочко тебе. Как встанешь».
Одеяло в ногах подоткнул, и вдруг: «А мне там... стол привиделся! Как раньше, помнишь? У крыльца...».  
«Видал и чуял по дыханью моему: не сплю! А тревожить боле и не стал. К себе пошел. Там, слышу, лег...».
– Исполнил?! Всё?! – шумнула, вроде как... нечаянно!.. ему...
– А как же! – отозвался. – Все! Как смог. Оставайтесь тут без меня. По-людски живите.