Рассказы

Каждый вечер после шести

Мы познакомились в музыкальном театре на новогоднем балу для школьников города. Познакомились молча, едва встретившись глазами, потому что он не осмелился подойти ко мне, как и я к нему, – я была с мамой. Я росла без отца, как когда-то и мама, и мама боялась, что я повторю её судьбу, и сопровождала меня повсюду, как самая преданная, но болезненно ревнивая подружка. Начиная с двенадцати лет, а в то новогодье я была уже пятнадцатилетней. Ровно в два раза младше мамы. 
Понимаете теперь, почему мы не решились перекинуться и словечком? 
Я побоялась обидеть маму, а мальчик, наверное, и на расстоянии почувствовал, что, подойди он ко мне, охраняемой молодой женщиной, случится что-то страшное и непоправимое. Но после бала нам повезло – мы оказались в одном автобусе. Случайно, нет ли, я не знаю, но когда мама потянула меня по забитому салону к выходу – автобус подкатывал к нашей остановке, – мальчик успел шепнуть мне, что будет ждать меня завтра на этой остановке сразу после шести вечера.
– Я не знаю, смогу ли завтра, – успела ответить ему шёпотом и я.
– Я всё равно буду ждать, – шептал он мне в спину. – И завтра. И послезавтра. И потом. Всегда. Каждый вечер после шести…
«Завтра», и правда, я не смогла прийти на остановку к назначенному мальчиком времени – у мамы, работавшей, как и я сейчас, бухгалтером, выпал то ли выходной, то ли отгул, а вечерами, если она была дома, мама вообще не выпускала меня одну на улицу. Но ещё через день я была на остановке точно сразу после шести вечера. И потом была. И потом после потом. С тех пор я вообще, начиная с этого часа, жду мальчика на остановке каждый вечер, не сомневаясь, что с каждым прошедшим автобусом он всё ближе ко мне. А в предновогодние, новогодние и посленовогодние вечера и вовсе не ухожу с остановки до полуночи. Я ждала мальчика даже в день внезапной – от сердца – смерти мамы и после её похорон. 
Прости меня, мама!..
Квартал из частных домишек, в одном из которых я живу, давно обступили многоэтажные громадины, но автобусная остановка на прежнем месте, и даже у маршрутного автобуса, высаживающего здесь из своего салона или принимающего в него пассажиров, тот же номер – 15.
Тогда, тридцатилетие назад, мне едва исполнилось пятнадцать, и мальчик, встреченный на новогоднем балу, был, наверное, мне ровесник. Я помню его зелёные, как новогодняя ель в музыкальном театре, глаза, и серебристую, как большинство ёлочных украшений, коронку на его зубе сверху чуть левее двух передних помню. Тогда у мальчишек считалось высшим шиком оправлять в такую коронку какой-нибудь здоровый зуб.  «Фикса» называлась… 
А он, может, не забыл мою льняную и ниже пояса косу, и кроличью шубку, в воротник которой шептал про каждый вечер после шести, когда, случайно или нет, оказался в одном автобусе со мной и стерегущей меня мамой. И если тот мальчик не подшутил над той девочкой, какой я была тридцать лет назад, я и в сегодняшний новогодний вечер, если он наконец встретит меня на остановке, не попрекну его и словом за такое долгое, но счастливое в преданном ожидании опоздание…

Провалиться мне и в этот Новый год!

Это я, омич пенсионного возраста, желаю провалиться, и не в переносном, а в буквальном смысле. Как угораздило меня провалиться поздним вечером 31 декабря прошлого года, когда я уже в темноте отправился от своего многоэтажного дома, где живу в однокомнатной квартире, в недалёкий от него парк подышать пусть морозным, но почти лесным свежим воздухом. Я так всегда Новый год встречаю, если на этот праздник никто в гости не обещался.
Парк, окружённый со всех сторон «спальными» микрорайонами, занимает немалую территорию, предназначенную в будущем для отдыха и развлечения юных горожан, но пока не обустроенную, не огороженную и никем не охраняемую. Раньше здесь был настоящий берёзовый лес, но лет тридцать назад жилые кварталы Омска стали возводиться и на левом берегу Иртыша, и часть этого лесного массива запроектировали под «зелёную зону», окультурив её множеством подсаженных рябин, елей и сосен с различными кустарниками. А как заложили фундамент будущего административного здания ПКиО, так финансирование и прекратилось. А насаждения прижились и разрослись. И, что греха таить, кое-кто из живущих поблизости от этого городского уголка природы ныряет сюда в предновогодние дни за бесплатными ёлочками, сосёнками, а то и пихтами. Не среди белого дня, конечно, а вот так, в тёмную пору, в какую и я оказался здесь, но с намерением самым обыденным – просто прогуляться. Прогуливаясь, я забываю об одиночестве, вспоминая молодость и предвкушая встречу с внучкой, которую в тот раз дочка обещала привезти мне на погляденье в первый день января. 
Зимний парк, окутанный темнотой, показался мне настоящим дремучим лесом. И снега в нём выше колена, почему, видимо, он и был почти незапятнан следами людей. Особенно в глубине, куда я, забывшись, забрался, утопая уже по пояс в снегу. И тут прямо перед носом ёлочка появилась, точно растущая из огромного сугроба, – изумрудная даже в темноте, пушистая, с внучку, если не от самого корешка мерить, ростом. «Вот сюда я Алёнку и приведу», – залюбовался я лесной красавицей, ступив ближе к ней в середину сугроба. И земля ушла из-под моих ног.
Опамятовался я невесть где. Будто в подземелье, но просторном и тёплом, переплетённом какими-то трубами и даже – глазам не поверил! – с освещением. Не электрическим, правда. Горели, почти не чадя, свечи, поставленные на что-то вроде стола, а на нём фрукты и овощи горками, и бутылка шампанского в окружении непочатых водочных. Вместо фужеров и стаканов, правда, только металлические кружки – ровным счётом пара. «Снится, что ли, или головой так стукнулся?» – протёр я глаза, и вдруг слышу, как из преисподней, но почему-то не очень страшный женский голос: «Иван, ты?»
– Я, – совсем ошалев, отвечаю автоматически. А голос уже совсем близко:
– Иду, Ваня, иду. Картошечка с мясом как раз к твоему приходу поспела… Да и Новогодье, верно, пора уже встречать…
И женщина появляется, одной рукой за трубы подземельные придерживаясь, а в другой у неё сковорода. И такой от сковороды дух картошки с мясом тушёной, что у меня, несмотря на нереальность происходящего, сами собой слюнки потекли. А женщина ставит сковороду на стол между горками с фруктами и овощами и интересуется: сколько, мол, времени. Я на часы глянул и отвечаю:
– Без четверти полночь.
Тут у подземной обитательницы колени подкашиваются. Я испугался, что замертво она сейчас падёт, но нет – устояла, как бы за сковороду с жарёхой удержавшись.
–  Это ж не ты, – говорит, – Ваня?
– Нет, – отвечаю, – Иван я.
– Другой тогда, – догадалась она, вглядываясь в меня, но уже без страха. – А где мой Иван? – голос даже повысила.
– Не знаю, – совсем растерялся я. – Я к ёлочке в сугроб шагнул, а оказался здесь – не знаю где. И вас, – говорю, – впервые вижу. Кто вы?
– Анна Ивановна, – ответила она и, вверх посмотрев, окончательно всё поняла.
– Крышу нам проломил, – говорит, – да ладно, ветвями вновь забросаем, и сугроб накидаем – не видно будет. Вход-то к нам через люк дальше будет…
– Через какой люк? – совсем пошла у меня кругом голова. – И к кому это «к нам»? 
– Да теплотрассы люк, – рассердилась она на мою непонятливость. – В теплотрассе мы с Ваней моим живём, а потому и люк этот к нам, – пояснила.
– Бомжи, что ли? – дошло, наконец, до меня.
– Наверно, – согласилась она. – Сейчас. Хотя беженка я. Из Туркмении. Там жизни не стало, как от меня муж-туркмен отрёкся, вот к сестре и бежала, а она от ворот поворот дала. Хорошо, Иван пригрел хоть в таком тепле, а то руки на себя наложить хотела. – И опять спросила время.
Часы показывали ровно полночь.
– Что ж мы тогда сидим? – спохватилась она. – Открою-ка шампанское. Ваня, видно, уже не придёт, коль не пришёл, напившись, наверное, уже где-то, – сильно он пьёт. А так мужчина хороший. Побирушка только…
– А ты чем на жизнь зарабатываешь? – спросил я Анну Ивановну, открывающую шампанское.
– На оптовке подметаю, да коробки с бутылками пустыми собираю, – без документов лучшей работы не найти. Шампанским, вот, нынче заплатили, а водку прежде заработала, до Нового года от Вани спрятав. И остальное, – обвёла стол взглядом, – с оптовки. Меня там жалеют, паспорт обещают выправить, а после и пенсию. Не горюй, утешают, Анна Ивановна, – с паспортом человеком станешь. Анной Ивановной меня звать, – забыв, что уже называлась, повторил она своё имя-отчество.
– Не горюй, Анна, – сказала я, не найдя других слов, какие бы её утешили, и она протянула мне кружку с шампанским. – В новом году, даст Бог, всё у тебя наладится. Вот увидишь, – вроде как тост произнёс. И спросил, как выпили, не обидно, а по-человечески, ощущая непонятную, но явно родственную связь с этой женщиной, судя по её лицу, мне ровесницей: – А в прошлой жизни, прости уж за любопытство, ты кем была, Аня?
– Медиком, – без слёз, но заплакала она. – Сестрой, если точнее, патронажной. За ребятишками новорождёнными да их мамами доглядывала, а как Союз развалился – не нужной моя профессия в бывшей братской республике оказалась…Свои, мол, национальные медкадры воспитаем…Помыкалась, помыкалась, а позже и мужу в тягость стала. Как бы нахлебницей ведь у него оказалась. Одно хорошо – детьми Бог не одарил, предвидя, наверное, как моя жизнь обернётся… 
– Надо же! – поразился я, как бы пропустив мимо ушей бездетность Анны Ивановны, чтобы не сделать ей больнее. – А я ведь тоже всю жизнь в медицине проработал. Правда, по хозяйственной части, а не врачом, – тут же признался, не вдаваясь в подробности. Плотничал я до пенсии в областной клинической больнице…
Потом мы долго сидели, рассказывая друг другу о своей жизни и не чувствуя холода, затягиваемого в теплотрассу сверху, и расстались только под утро. Прежде чем уйти, я заложил ветками проломленную своим телом «крышу», забросал их снегом, а очаровавшая меня ёлочка, оказалось, была спиленной раньше и воткнута в сугроб над убежищем несчастных людей ради маскировки. Я и пригласил бы Анну Ивановну к себе, да ожидал внучку, и отложил приглашение на другой раз, не сомневаясь, что это приглашение случится в самое ближайшее время. Очень уж она мне поглянулась – эта женщина с такой незавидной судьбой, да и не пара она, думал, тёзке-побирушке, пусть он и человек хороший. Да и хороший ли, коли оставил женщину одну-одинёшеньку в новогоднюю ночь? – сомневался, возвращаясь домой, и представлял Анну хозяйкой в своей однокомнатной квартире. Я был немного её старше, но эта разница в годах меня не смущала и не пугала. «Помру раньше, так у неё свой угол останется, а не яма, – думал я уже дома, ожидая внучку. – Не дитём же ей подземелья, в конце-то концов, век свой доживать…»
Внучка погостила и отгостила, а после неё я так занемог, простудившись, наверное, в теплотрассе, что попал в больницу с воспалением лёгких, а выписался на волю только в феврале.
Зимний парк остался прежним, но на месте сугроба с когда-то воткнутой в него ёлочкой оказалась огромная железобетонная плита. Нашёл я и люк, служивший для Анны Ивановны с её сожителем входом в теплотрассу, но люк был наглухо заварен. Шов показался совершенно свежим. На оптовке тоже никто не знал, где искать беженку из Туркмении: «Была, да уж с полмесяца как пропала…» Потом изо дня в день я обходил улицы Омска, надеясь случайно встретить Аню, но так и не встретил. Единственная надежда, ещё греющая душу и сердце, – на зимний парк в нынешнюю новогоднюю ночь. 
Если Анна Ивановна жива, она не может, знаю и верю я, не прийти на то место, где свела нас жизнь год назад…