Встречь тунгусскому чуду

Хроника речного каравана

Трясогузки на фок-мачте

Связной катерок «Илья Муромец», вспенивая носом раздвоенную волну, подлетел к речному вокзалу. Резко сбросив скорость, он уткнулся носом в пирс, и его седые усы тотчас сникли. Катерок был исчерна-сизый, словно паровой утюг, покрытый окалиной, и среди белых горделивых кораблей у причала казался невзрачным и старомодным. Богатырское имя не спасало его. Накатила волна, «Илья Муромец» неуклюже качнулся и замер в терпеливом ожидании.
На верхней ступеньке мраморной лестницы, ведущей в вокзал, возле колонны стояли два капитана в форменных фуражках с «капустой», в чёрных костюмах с золотистыми нашивками на рукавах. Моложавый и круглолицый Юрий Семёнов был караванным капитаном – командиром целого каравана судов, уходившего на Север, на Подкаменную Тунгуску, к Байкиту и Ванаваре, к тем заповедным лесам среди гор и распадков, что уже второй век хранят жгучую тайну падения огнепального Тунгусского метеорита иль, может, космолёта. А суховатый старичок с крупным носом на узком лице, которого речники звали по-свойски Дед Нехорошко, – капитаном-наставником, известным на Енисее. И хотя нынче Виктор Андреевич шёл в плаванье обыкновенным лоцманом, все понимали его настоящую роль.
Старый речник не однажды водил на Север караваны, был настоящим докой в своём деле. На Енисее и его притоках чувствовал себя как дома. Теперь вышел на пенсию. Но разве можно бывалого капитана списать на берег? Разве усидит он в тесной квартире, когда раздольная река снова сбросила торосистые льды, очистилась до самого Диксона, и у причалов Красноярского порта призывно запели гудки кораблей.
– Дед Нехорошко желает нам попутного ветра, – сказал лоцман Олег Щукин, отнимая от глаз бинокль, и лицо его осветила добрая улыбка.
Сынишка Щукина Андрей молодцевато поправил бескозырку и потянулся к биноклю. Он занимался в кружке «Юный моряк» при городском клубе капитанов, сам мечтал стать капитаном, и Дед Нехорошко – настоящая легенда Енисея – был для него живым примером.
Щукины, старший и младший, вели наблюдение с капитанского мостика буксира «Калинин». Это судно тоже отправлялось на Подкаменную, по курсу на Байкит, как и сорок его разномастных собратьев: толкачей, грузовых теплоходов, танкеров, рефрижераторов – плавучих холодильников. Многие из них уже были в пути. Последние корабли покидали затон. Речники спешили. Навигация на северных притоках Енисея крайне коротка. Надо успеть по большой воде, во время разлива, забросить в далёкие таёжные посёлки грузы с запасом на целый год – муку и овощи, мебель и одежду, машины и строительные материалы. Железных дорог на Север нет. На самолётах много не завезёшь – накладно, да и несподручно. Потому самым надёжным транспортом остаётся речной флот. Но эта надёжность стоит людям немалых трудов и серьёзного риска.
Буксиру «Калинин» жаркая работа предстояла на грозных порогах и перекатах Подкаменной Тунгуски, а пока он получил попутное задание – спустить старую баржу под Казачинский порог. Андрюшка Щукин, только что закончивший седьмой класс, шёл с отцом в дальний поход и был на седьмом небе. Ему крупно повезло в самом начале каникул. Перед выходом каравана мать, работавшую в агрохимической лаборатории, срочно командировали в сельскую глубинку, и отец, пораздумав, взял его с собой в плаванье. Может, побоялся оставить домовничать одного, без присмотра. А может, просто вспомнил, что сам когда-то начинал флотскую жизнь юнгой на Тихом океане. Притом бежал туда из дому самовольно…
В просветы летучих облаков прорывалось солнце. На волнах плясали яркие блики. За бортом отступали назад многоэтажные дома, портальные краны, заводские трубы. Проплыли лозняки острова Татышева, подёрнутые зелёной дымкой, песчаная коса Милованиха, островок Оторвыш, – и корабль оторвался от города. Прибрежные селения становились всё реже, и всё чаще – леса.
На тросе буксира висела пузатая баржа. Сзади её подталкивал упорный «ОТ» (озёрный толкач). Когда баржа, почти полная воды, забирала в сторону, толкач, сердито отфыркиваясь, снова заводил её в кильватер буксиру. Деловито попыхивала его толстая труба за высокой башнеподобной рубкой. Баржа шла тяжело и как бы неохотно. В отверстиях, где недоставало деревянных кнехтов, покачивались, точно в вёдрах, чёрные зеркала воды.
За штурвалом буксира стоял Виктор Пятковский – молодой белокурый старпом. Рубку заливал солнечный свет. Капитан Угрюмов был на мостике. Он снял фуражку и натянул походный чёрный берет. Для команды это означало: проводы закончились, началась серьёзная работа. Спокойный и уверенный, капитан шагнул к начищенному, как самовар, медноголовому телеграфу, по которому задают ход кораблю – полный, средний или малый. Пока золотистая стрелка маячила в среднем секторе.
– Полный ход! – скомандовал капитан.
Буксир «Калинин» был ветераном на Енисее. Всё в нём отдавало благородной судовой стариной – колокол на баке, в который бьют склянки, мачты, ванты и прочая снасть, медные скобы и окантовка иллюминаторов, надраенные до сияния, коричневатая полировка деревянных переборок. Говорили, что старый буксир скоро отдадут красноярским ребятишкам, в детское речное пароходство, как живое наглядное пособие, но пока он был ещё полон сил, флотского блеска и, казалось, не собирался на покой в тихую бухту. Буксир работал на равных с новыми кораблями и не раз подавал им спасительный трос в трудную минуту – на бурных шиверах и порогах.
Речники любили приводить на борт «Калинина» почётных гостей. Чистота и порядок покоряли всех. На старинной посудине служила молодая и боевая команда. Незауряден и колоритен был её капитан – Георгий Мефодьевич Угрюмов. Коренной сибиряк, сызмальства привязанный к великой реке, он исходил её вдоль и поперёк, изучил каждый мыс и порог с «подпорожком». Работать с Угрюмовым молодёжь почитала за честь, хотя он требовал железной дисциплины.
Вот и сейчас капитан зорко следил за курсом, отдавал короткие команды старпому и машинисту. Корабль набирал скорость. Взбивали волну винты.
У горячих машин колдовали мотористы. Наводила порядок в службах девушка-матрос Валя Меркушева, практикантка из речного училища. На камбузе кокша Тамара Пятковская – хозяйка старпома – готовила обед.
На судне шла обычная размеренная жизнь, которая Андрюшке казалась слишком будничной. Отец его отдыхал в своей каюте. Работа лоцмана была ещё впереди. Присев к столику, Андрюшка стал смотреть в иллюминатор. Картины менялись, как в телевизоре: зелёные полянки на солнцепёках, сквозистые березняки, умытые сосновые боры, крутолобые скалы. На волнах раскачивались белые и красные буи. Мелькали пёстрые трясогузки и сороки. Стайками проносились стремительные утки. Махали руками ребятишки, сбегаясь к причалам прибрежных деревень. Весна, солнце, благодать…
Но достаточно было подняться наверх, в рубку, чтобы уже по цепкому взгляду капитана почувствовать, что есть у реки другая, напряжённая жизнь, которая требует от речника постоянной формы.
– Право руля!
– Есть право руля!
Река, тем более такая быстрая да мощная, сколько ни плавай по ней, остаётся трудной и сложной для судоводителя. Она таит в себе тысячи опасностей. Каждая миля пути требует бдительности, знаний и сноровки. Об этом говорит сама топонимика здешних мест, хранящая меткие народные названия. На лоцманской карте, развёрнутой на столе, с островом Хорошим соседствует островок Непроходимый, недалеко от весёлой речки Веснянки отмечена протока Гнусная, а за приветливым осерёдком Спасовым следует коварный Танькин перекат…
Андрюшка, оторвавшись от иллюминатора, открыл наугад страницу толстенных «Наставлений для судоводителя» и прочитал, втайне наслаждаясь красотою и выразительностью речных слов: «После прохода Захаровского переката идти вдоль острова Безымянного, ограждаемого белыми буями. Пройдя верхний из них, подвалить к левому берегу и, обойдя мыс, обозначенный весенним знаком, отвалиться речнее, ориентируясь буем, ограждающим каменистый опечек. Следуя по участку, нужно помнить также о наличии Барковской каменной гряды, обставленной красным буем, и близко к нему не придерживаться».
Всего две версты обычного хода по Енисею. А их впереди – тысячи.
Приближался Казачинский порог. Лоцман Щукин вышел на палубу. Андрей поднялся за ним. Просветы на небе сужались. Ветер свежел. Сильнее качались на волнах буи. Над палубой юрко порхали трясогузки – в светлых шубках с чёрными шарфиками. Звонко чиликая, они то и дело присаживались на крестовины мачт. Их длинные хвостики торопко подрагивали, словно стрелки судового компАса. Похоже, вестницы весны торопили корабль вперёд, на Север…
На подступах к порогу стояла на якорях «привальная бочка» – громадная баржа. Она была своеобразной припорожной базой. Суда приставали к ней, прежде чем войти в сложный участок Енисея, ещё раз проверяли машины, винты, такелаж. Весною их бывало много, и тогда шкиперу – командиру бочки – скучать не приходилось. «Калинин» пристал к барже третьим, вслед за теплоходами-сухогрузами – «Днестром» и «Обью».

Лоцман Щукин

Из вагончика выбежал мужчина, одетый довольно-таки необычно для речника. Он был в ушанке и фуфайке, в тонких трико и комнатных тапочках. Под ногами у него крутилась и радостно повизгивала лохматая собачонка. Сквозь выпуклые очки хозяин с явным недоумением смотрел на «сестру» своей баржи – незваную гостью, которую буксир подтягивал к борту. Пока матросы привязывали её толстенным канатом, Андрюшка, спустившись по трапу, успел поближе ознакомиться с бочкой.
Вагончик, стоявший на ней, мирно курился дымком. Рядом, в дощатом закутке, похрюкивали поросята. Условия для свиноводства выглядели здесь довольно экзотичными. Видимо, капитан бочки был хозяйственным и предприимчивым человеком.
– Чей будешь? – спросил он Андрюшку и, не дожидаясь его ответа, представился сам: – А я Чарушин. Подтёсовский.
Надо было понимать – из посёлка Подтёсова, известного на Енисее крупной ремонтной базой флота. На бочке он жил пока один. Семья сюда переезжает ближе к лету. Для связи с берегом у Чарушина – моторная лодка.
– И не скучно вам на бочке? – спросил Андрей, явно разочарованный столь будничной обстановкой шкиперской службы.
– Нас же двое! Правда, Кучум? – подмигнул шкипер собачонке, которая чёрными глазками хитровато следила за гостем.
Между тем погода испортилась. Подул холодный ветер. Набежали низкие облака. Вода почернела, и оттого резче обозначились белые барашки, зловеще игравшие в Казачинском пороге. Буксир «Калинин» зашёл в его первый слив.
А старая баржа, темнея мокрым боком, точно пойманная рыбина на кукане, осталась у бочки. Андрюшка посмотрел на неё с грустью. Ветхая посудина отплавала своё. Но, возможно, она ещё послужит людям. Придут судовые плотники, поднимут её, освободят от воды, залатают пробоины. И станет она основой дебаркадера – причалом у какого-нибудь небольшого прибрежного посёлка. И начнётся её вторая жизнь на реке.
– Подпорожное! – под свист ветра прокричал отец на ухо Андрюшке и показал на несколько полузабытых домиков на берегу. – Славное было селенье. Отсюда вышло много добрых енисейских речников.

Речнее некуда

Голландия – так в шутку называют речники посёлок Галанино, расположенный в двух сотнях километров ниже Красноярска по Енисею. Игра слов, но шутка не лишена и определённого смысла. Именно где-то здесь, в районе Галанина, проходит та незримая черта, та граница, которая отделяет «материк» от енисейского Севера – страны совершенно особой, со своим лицом и норовом.
Едва вступив в её пределы, Андрей невольно заметил, как потемнели леса – в них стало больше островерхих елей, мрачноватых лиственниц и кряжистого кедрача. Побледнело небо, набрякли влагой и взлохматились облака, похолодело дыхание ветра. Тут особенный почерк и склад у кондовых деревянных строений и даже, кажется, у людей – немногословных, степенных, знающих себе цену.
Направляясь на Север, речники делают в Галанине первый общий привал. Это не просто «перекур» в утомительном походе. Здесь караван как бы прощается с «материком», подтягивает тылы, проверяет готовность к испытаниям. Команды выжидают, когда откроется путь на Подкаменную. Там работают метеорологи и гидрологи. Стрекочут над бурлящей рекой вертолёты, выходя в ледовую разведку. И как только поредеют льдины, на борт «Родины» – флагмана каравана – поступает радиограмма: «Путь открыт». Пора!
Иногда выжидание затягивается на многие дни. Но на этот раз льды двинулись раньше обычного, и с Подкаменной поступили добрые вести.
В «Голландии» Щукин с сыном покинули гостеприимный экипаж буксира «Калинин» и пересели на теплоход «Саратов». Лоцман был приписан именно к нему, но отстал в Красноярске, задержавшись по разным делам. Едва новосёлам подали трап, как судно получило приказ поднимать якоря. Караван уходил дальше на Север.
Утомлённый хлопотами, Андрюшка заснул рано. И проснулся только в Енисейске. Он узнал старинный город по сиявшим на солнце, как свечи, золотым и серебряным куполам церквей, о которых читал в книжках. Стояло тихое, ясное утро. Мерно плескалась о берег волна. Трапы были спущены. Корабельные артельщики (так в судовых командах называют ответственных за поставку харчей) несли в мешках свежие булки хлеба. У деревянного пирса ребятишки удили рыбу. Девчонки-старшеклассницы с яркими бантами в волосах спешили в школу и весело приветствовали встречных речников: «Доброе утро, капитан!» Их не смущало, что многие «капитаны» были им почти ровесники и щеголяли в матросских робах.
Но вот на берегу появился капитан каравана Юрий Семёнов. Вид его был деловым, походка – решительной. Он дал команду – отваливать. И тотчас затарахтели брашпили, залязгали якорные цепи, поплыли над волнами гудки.
На 333-м километре Енисей встречается с Ангарой. Этого волнующего зрелища не пропускают даже бывалые речники. На палубы высыпают все, кто не занят на вахте. Обе великие реки здесь почти равны по ширине и силе. И трудно сказать, какая в какую впадает. Точнее говорить: они сливаются. Но слияние это необычное. Уже соединившись, Енисей и Ангара долго идут как бы рядом, не смешиваясь. Вода в них различна по цвету. Енисейский поток – темновато-стальной, даже свинцовый, ангарский же – светлый с голубизной и, кажется, более лёгкий, стремительный.
За Стрелкой «двойная» река становится куда раздольнее. Однако плаванье по ней не упрощается. «Саратов» миновал Стрелку 22 мая, в полдень, и вскоре первый штурман отметил в вахтенном журнале обстановку: «По реке плывёт много льда и бросового леса. Лёд местами сплошной. Идём малым ходом. Под винты то и дело попадают брёвна. Выбиваем их, работая машинами назад».
За штурвал корабля теперь встал сам капитан Кобылинский. За ним поднялся в рубку и лоцман Щукин.

Кобылинский и старпом в рубке

Андрюшка хотел было сменить бескозырку на экзотичную зюйдвестку, подаренную отцом, но раздумал и натянул обыкновенную ушанку, более надёжную на северных широтах. Он устроился «вперёдсмотрящим» на баке и, показывая на обгоняемые теплоходом льдины прихотливых очертаний, громко давал им подходящие названия: «Лодка!», «Кнехт!», «Крокодил!»… Однако в рубке его слушали вполслуха. Обстановка на реке требовала снайперской точности в манёврах судна. У плавучих льдин, говорят, семь восьмых в глубине. Встреча с ними опасна. Печальную историю «Титаника», столкнувшегося с айсбергом в океане, помнят многие. Но на реке не менее опасны брёвна. По весне их бывает особенно много. Вот и сейчас толстые разномерные лесины кружились впереди и по сторонам, точно после потопа.
– Ну и леснички, ну и работнички! Такой лес уплывает из рук! – ворчал капитан Кобылинский, то и дело вытирая платком влажный лоб.
К посёлку Бору – традиционной стоянке каравана в устье Подкаменной Тунгуски – «Саратов» подошёл к вечеру. Бросил якорь под обрывистым берегом. На пристани уже было шумно и людно. По широкой лощине волнами перекатывалась музыка. Плескались флаги на мачтах кораблей – «Родины», «Славянки», «Краснодара»… Высоко над ними, у самой кромки обрыва, на тонкой жёрдочке изгороди сидела молодая пара. Девушка была в ярком малиновом плаще, в голубой косынке и походила на тропическую птицу. Она беспрерывно щебетала что-то на ухо собеседнику, снимала с его куртки невидимые пушинки, гладила по русой голове. Весна…
Над кораблями зарокотал вертолёт.
– Из ледовой разведки, – сказал Щукин, следя за ним взглядом.
Над «Саратовом» вертолёт прошёл с крутым креном и так низко, что Андрюшка увидел лицо пилота и непроизвольно вскинул в приветствии руку. Пилот в ответ помахал ему.
От судна к судну метался связной «Илья Муромец». Водяные усы под его задранным носом воинственно топорщились. Капитаны-наставники Юрий Семёнов и Дед Нехорошко объезжали на катере экипажи, знакомили с навигационной обстановкой. Ледоход на Тунгуске заметно редел. Решено было завтра начать штурм строптивой реки. Объявили готовность номер один.
И наутро в вахтенном журнале «Саратова» появилась запись: «24 мая. Воскресенье. 04:30. Получено распоряжение – отваливать и идти по Подкаменной Тунгуске до Байкита. Снялись с якорей». Затем ещё одна: «06:00. Зашли в русло Подкаменной. Проводку судна осуществляет лоцман Олег Григорьевич Щукин. Следуем в кильватер за теплоходами „Тула“ и „Новороссийск“. По реке идёт редкий лёд».
Андрюшка слышал от речников немало рассказов о коварных порогах, перекатах Подкаменной и ждал наглядных проявлений её бурного нрава. Однако первые километры разочаровали его. Река как река, широка, глубока.
И всё шло, как обычно. Ровно попыхивали трубы теплохода. Бурля и пенясь, выстилались за винтами дорожки свинцового цвета. Медленно плыли назад вековые леса по отлогим берегам. Кучерявый матросик-практикант Вася Новосёлов поливал из брандспойта и без того чистую палубу. Когда струя ударялась о борт, над облаком брызг зависала радуга. На теплоходе было тихо, по-домашнему уютно и вкусно пахло свежей ухой. Судовой повар Анна Ильинична готовила обед. Рыбы для ухи ребята наловили с борта на стоянке у Бора. Рыбачила и сама кокша. Притом она забрасывала удочку прямо из камбуза, в открытый иллюминатор. Так что ельцы, сижки и окуни падали с крючка чуть ли не сразу в котёл.
– А где же пороги? – спросил Андрей у отца, поднявшись из каюты на палубу.
Лоцман Щукин, в клетчатом свитере, простоволосый, прогуливался по капитанскому мостику с биноклем в руках. Мурлыкал что-то себе под нос и делал пометки в лоцманской карте гусиным пером, кривым, как турецкая сабля. Перо было заправлено стержнем от шариковой ручки. Пометив, что нужно, он картинно протянул его Андрюшке, как оруженосцу, и сказал:
– Не спешите, юнга. Ещё увидите пороги и настоящую работу.
При этом Щукин многозначительно поглядел на капитана, молча стоявшего в рубке за спиной штурмана.
– Вот именно, – бросил рассеянно Кобылинский, и в голосе его послышалась тревога.
Олег Щукин работал караванным капитаном Красноярского затона. А в прошлом был капитаном корабля – буксира. Судоводитель опытный и тёртый, он часто ходил на енисейский Север, бывал на Тунгусках, Нижней и Подкаменной, хорошо знал здешние места. Поэтому каждую весну, когда суда после ремонта уходили из затона, его приглашали лоцманить. Теперь он шёл на «Саратове», но при случае готов был помочь в проводке любого судна.
Юрий Кобылинский – тоже из бывалых речников. Два десятка навигаций провёл на Енисее. Но ходил обычно судовым механиком, каковым и был по профессии. В роли капитана выступал с недавних пор, к Байкиту поднимался впервые. Потому для поддержки и приписали к «Саратову» лоцмана.
Вскоре Андрей действительно увидел «настоящую работу». Сначала это было в урочище Щёки. Здесь покатые берега вдруг сменились высокими скалами. Русло реки сузилось. Теченье стало стремительным и грозным. Закружилась под камнями, торчавшими там и сям, желтоватая пена. Таёжная река походила теперь на бурный весенний ручей исполинских размеров.
– Ну, кажись, начинается, – невольно перекрестился лоцман Щукин.
Для лучшего обзора он распахнул дверь рубки и закрепил её на крючок. Капитан Кобылинский отодвинул плечом старпома, сам встал за штурвал и, глядя напряжённо вперёд, потянулся ощупью к пачке папирос, лежавшей на столике.
– Проверить рулевое устройство!
– Есть проверить рулевое устройство!
Теплоход на глазах стал замедлять движение, хотя стрелка, показывавшая обороты винта, всё ползла вверх и уже зашкалила за цифру триста. Моторы работали с ощутимой нагрузкой.
– Перевалить к правому берегу, – сказал лоцман.
Руки капитана цепко сжимали рулевое колесо. На стрежне поток был ещё напористей. Андрюшка стоял возле рубки, держась за ограждение. В груди его исподволь нарастало волнение. По замершим деревьям на скалах он отметил, что судно, при всём старанье винтов, почти не двигалось. Только у самого берега, в тиховоде, было видно, что камни черепашьими шажками, но всё же отступают назад.
Вот нос корабля достиг длинной тени гранитного быка, из-за которого вырывалось встречное течение, и тут Андрей увидел нечто совершенно невероятное. Поток воды сваливался в прилуку, как в яму, образуя улово, подобное кипящему котлу. Река словно бы переломилась в этом месте, создав глубокую воронку. Нечто похожее бывает в ванне, когда из неё выпускают воду, только здешняя «ванна» была циклопических размеров.
Теплоход пробирался по самой кромке улова. Двигался медленно, точно подкрадывался. По спине Андрея забегали мурашки. Казалось, корабль вот-вот сорвётся с этой водной стены и рухнет в воронку, как в пропасть. Но он, упрямо продвигаясь вперёд, стал подваливать к правому берегу, потом – к левому и опять – к правому. И если бы за ним застывал след, оставляемый винтами, то он походил бы на след слаломиста…
– Держись речнее, ближе к берегу не подваливать, – тихо, но властно сказал лоцман.
Однако не то с опозданием прозвучал его совет, не то капитан за штурвалом замешкался на минуту, но корабль начало теснить к береговой скале, почти отвесной и сплошь каменной. Первое касание её грозило, по меньшей мере, пробоиной. Андрюшка увидел, как побледнело лицо капитана. Заметался по мостику лоцман:
– Речнее! Ещё речнее! Не подваливать! Полные обороты!
– Речнее некуда, – процедил капитан сквозь стиснутые зубы.
На лбу его под беретом выступила испарина. Машины работали на пределе. Дым над трубами заметно почернел. Корма вдруг начала упрямо подползать к улову. Андрюшка даже зажмурился на миг. Но вот влажные камни за нею качнулись, поплыли, поплыли назад, и судно, копируя излуку, стало медленно, метр за метром, отходить от опасного берега.
Суровые «Щёчки», как их почтенно-ласково называют речники, остались позади. Старпом открыл вахтенный журнал. «14:30. Зашли в урочище Щёки. Проверили рулевое устройство. Поднимаемся обычным манёвром. Особых замечаний нет». «17:00. Вышли из урочища Щёки. Замерили воду в междонках и межбортках. Всё нормально».
Да, всё было нормально. Пробоин не обнаружено. Груз в трюмах (судно везло разные продукты) остался цел и невредим. Измотанный более чем двухчасовым напряжением капитан Кобылинский передал штурвал старпому и вытряхнул за борт пепельницу, полную изломанных неприкуренных папирос.

Последний скит 

Сложный участок миновал, пошли плёсы и небольшие перекаты, вполне подсильные винту теплохода. Проводка лоцмана не требовалась. Но Олег Щукин (а с ним и Андрюшка) всё равно целыми днями торчал в рубке, наблюдая за дикой рекой, любуясь тайгой и горами и травя бесконечные истории о прежних походах по Тунгуске, о быте и нравах здешних селений, о приключениях речников. Приключений этих было столько, что, видно, на долю нынешних флотских с «Саратова» уже не осталось.
Поэтому они, несколько утомлённые однообразным подъёмом по реке, рады были каждому причалу, вносившему оживление. Ну, а сообщение капитана о том, что у Щёголевской заимки будет долгая стоянка, все восприняли с ликованием. Бывалые речники надеялись выйти на берег, чтобы встретиться со старыми знакомыми Щёголевыми, дедом Евстихием и его сыновьями, известными не только своим отшельническим бытом, но и гостеприимством. Новички же предвкушали экзотическое знакомство с этим «староверским гнездом», отголоском далёкой исторической драмы, обломком великого раскола русского православия. О Щёголевых ходили легенды чуть ли не как о жителях необитаемого острова, ведущих натуральное хозяйство на манер Робинзона Крузо и фанатично соблюдающих суровые законы аскетического старообрядчества. А уж что избушка, что домашняя утварь, что старинная речь хозяина с хозяйкой, что божественные книги и чёрные доски на стенах – «чистый семнадцатый век»…
И вот пёстрым деньком с холодным ветром, с краткими солнечными просветами меж бегучих туч, то и дело сеявших мокрым снежком, причалил «Саратов» к Щёголевской заимке. Никакой пристани здесь, естественно, не было, и лишь благодаря горбатой крутизне берега удалось подойти довольно близко к нему, так что трап, брошенный с носа теплохода, уткнулся в песчаную кромку. Не было видно и никакой заимки. Лесистый взлобок берега был пуст. На его откосе не валялись даже ржавые бочки из-под горючего – обычные в этих местах свидетели редких прибрежных селений или охотничьих стойбищ.
Кобылинский распорядился о вахте на корабле, передал командование старпому, и небольшая группа речников, включая юнгу Андрея, во главе с капитаном и лоцманом спустилась по шаткому трапу на берег. На взгорке между деревьями обнаружилась неторная тропинка, и команда гуськом вслед за Кобылинским направилась по ней. Прошла через лес, через сухую закраину болота, поднялась по откосу распадка, прежде чем на открытой поляне показался низкий, но довольно длинный дом с плоской крышей, два или три надворных строения, примыкавших к нему. Залаяли и бросились гостям навстречу собаки. Они были удивительно похожи одна на другую, небольшие, поджарые, востроухие, и различались только мастью – серой, палевой и чёрной.
– Ого, трёх мастей со всех волостей, – заметил по этому поводу лоцман Щукин.
Однако нотка страха, мелькнувшая в его бодром голосе, оказалась напрасной. Собаки, немного побрехав для приличия, сменили гнев на милость, даже стали ластиться к гостям, доверительно покачивая головами и скребя по тропе передними лапами, точно расшаркиваясь. Было похоже, что пришельцы здесь не такая уж редкость.
Впрочем, кроме собак никто навстречу речникам не вышел, что Андрея несколько обескуражило и заставило вспомнить известное присловье о незваном госте. Но топавшие впереди капитан и лоцман-батя были невозмутимы и уверенны, словно шли к себе домой или, по крайней мере, к закадычному другу, неся радость долгожданного свидания, и это его успокаивало. Кроме того, преодолеть некоторую неловкость вторжения помогало любопытство, которое прямо-таки распирало юного морехода и довлело над всеми другими его чувствами и ощущениями. Ведь он шёл не просто к старикам-отшельникам, поселившимся на необитаемом берегу таёжной речки, а шествовал прямиком в далёкую историю, погружался в «преданья старины глубокой»…
Прирубленные к избе сенцы оказались открытыми, и вожак-капитан, не раздумывая, с ходу шагнул в дверной проём. Однако лоцман, только что дышавший ему в затылок, не рискнул следовать за ним. Он как-то уж слишком панибратски бросил вдогонку командиру корабля: «Дуй в разведку!», – а сам остановился возле крылечка и стал закуривать.
Остальные флотские тоже подтянулись к крылечку, состоявшему всего из трёх плах, и вслед за лоцманом хотели было закурить, чтобы скоротать время в ожидании разведчика, но не успели и вынуть папирос, как из сеней вынырнул смуглый паренёк лет семнадцати, с длинными чёрными волосами, в модной синтетической куртке с сияющими бляхами и заклёпками и с транзистором в руке.
– Проходите, дед зовёт, – сказал он без особого радушия.
И, сказав это, зачем-то включил транзистор так громко, что на звуки разухабистой музыки в тихих лесах и распадках окрест гулко отозвалось разноголосое эхо. Речники ждали чего угодно, но только не этого. Появление гривастого меломана здесь, в таёжной глуши, в «старообрядческом гнезде», почти что в ските, привело их в замешательство, и они, несмотря на полученное приглашение, продолжали топтаться возле крылечка, пока не вышел капитан и не спросил сердито:
– Вы что, особого приглашения ждёте?
В избе было довольно сумеречно. Гостей встретила ветхая старушка, повязанная чёрным платком, в тёмной кофте и длинной юбке с передником, и пригласила присесть на скамью. Все молча прошли и сели. Андрюшка с любопытством огляделся. Изба была самой обычной, типично сибирской, с большой русской печью, с полатями, лавками вдоль выбеленных стен, с иконой Божьей Матери в переднем углу. В другом же, смежном, стоял невысокий шкаф или некое подобие комода. На нём лежала стопка книг в старинных переплётах. Двухстворчатая дверь в горницу была приоткрыта, и в проёме виднелись огромные настенные часы, каких Андрей не видывал сроду. Коричневая деревянная дверца их была украшена налепной резьбой. Сквозь стекло бронзовел луноподобный маятник, который покачивался совершенно беззвучно и медленно, словно во сне.
– Что скажете, корабельщики? – раздался вдруг хрипловатый голос от порога.
И только сейчас Андрей заметил колоритного старика в светлой просторной рубахе, низко, почти по чреслам схваченной пояском, лобастого, крючконосого, с рыжеватыми усами и сквозной бородой. Он, должно быть, незаметно вышел из закутка, прикрытого занавеской, и теперь сидел на железной кровати, свесив ноги в шерстяных носках. По красноватым глазам и как бы застывшей улыбке под обвислыми усами было видно, что старик не совсем трезв.
– Это дед Евстихий, – с опозданием представил всем хозяина лоцман.
Щукин тепло обнял его и, пожимая ему руку, продекламировал:
– Корабельщики в ответ: «Мы объехали весь свет, одолели все стихии и явились к Евстихию».
По той свободе и бодрости, с которыми лоцман произносил это, все поняли, что имеют дело не с сиюминутной импровизацией и хозяин её слышит не впервые, но он всё же с удовлетворением покачал головой, неожиданно задорно и молодо ударил ладонью по коленке и рассмеялся:
– Спасибо, не забываете деда Евстихия. Ну, садитесь поближе к столу. Достань нам, бабка, закусить, чем Бог послал. Правда, особых разносолов не ждите, вы уж не первые сёдни у меня, да и пооскудели к весне наши запасы.
– Ничего, ничего, не беспокойтесь, – привстал судовой артельщик Валера, скромно помалкивавший до сей поры, и широким жестом богатого гостя расстегнул кожаный баул, который нёс всю дорогу сам, никому не доверяя. – Мы тут кой-чего прихватили у кока.
И вот на столе появились хлеб, малосольные хариусы, консервы, чай, сахар… И водка. Бабка, молча исполняя задание хозяина, поставила солёные грибы, толчёную картошку, отварную сохатину. Дед ещё раз пригласил всех к столу, и сам подсел на краешек скамьи.
– Меня уж простите, я уж оскоромился. Заходили перед вами капитаны Михаил да Василий, тоже не обходят нас, каждую вёсну с караваном бывают…
Наши корабельщики по команде лоцмана Щукина, который, сняв штормовку и зюйдвестку, восседал в чёрном кителе с золотыми нашивками и вполне годился на роль тамады, выпили по рюмке, стали закусывать. Разговор пошёл о нынешней навигации, о старых друзьях и знакомых. Бабка молча стояла у печки и слушала. Большой радости на её лице не отражалось. Однако не было и неприязни. Видимо, она уже привыкла к этим весенним нашествиям речников, к угощениям и разговорам, и принимала их с равнодушной покорностью, как дождь, как снег, как ветер. Дед же Евстихий, хоть и не приложился к рюмочке, но сидел весёлый и довольный, беседовал охотно. Всё больше вспоминал старинку, когда судов по Тунгуске ходило меньше, но речник был вроде крупней, значительней и постоянней. Из года в год он видел одних и тех же капитанов, лоцманов, механиков и знал их наперечёт.
Тут Кобылинский, задетый нелестным сравнением поколений, решил, чтобы придать весу своей компании, особо представить деду Евстихию радиста Сашу Уколова как нештатного корреспондента краевой газеты, который непременно напишет про весь тунгусский рейс и, конечно же, про Щёголеву заимку. Он стал трепать его по плечу, гладить по шее, как тот цыган, продававший надутую лошадь.
– Коррыспондей? – вскинул в ответ кустистые брови дед Евстихий и хитро посмотрел на Сашу острыми медвежьими глазками. – Да этих коррыспондеев здесь перебывала уйма. А что они там пишут, мы не читаем. Газеты до нас не доходят. У меня покрупней писаря гащивали. Поеты и романисты! – дед значительно поднял вверх указательный палец. – Вон в рамках висят Казимир, Игнатий, Сергей… Забавные были мужики.
Речники обернулись на стену и действительно узнали на фотографиях, вставленных в большую общую раму, певцов Енисея Казимира Лисовского, Игнатия Рождественского, Сергея Сартакова и ещё нескольких сибирских писателей помельче рангом.
– Призвал их Господь, говорят, Царство им Небесное. Любили наши места, всё с речниками по Енисею, по Тунгуске мотались.
– Нынче поэт да писатель больше на асфальте держится, в такую глушь его не заманишь, – поддержал разговор лоцман.
– Да какая теперь глушь, если вон под горой спутники падают, – отмахнулся дед Евстихий.
Андрею сначала подумалось, что хозяин пошутил насчёт спутников, выразился лишь фигурально, так сказать, но в эту минуту в избу зашёл бородатый мужик лет сорока пяти, в шапке, в брезентовой ветровке поверх фуфайки и, пожелав мира честнОй компании, тотчас подхватил нить разговора:
– В аккурат вчера ещё ступень упала! Вот здесь, за Оленьей речкой. Может, к вечеру сходим туда с племяшом, пошукаем по откосам, по лощинам, глядишь – и повезёт на добычу.
Оказалось, что это приплыл на моторке сын Евстихия Иван, живший отсюда километрах в двадцати, в таёжном посёлке Бурном. Он тоже был знаком старшим корабельщикам. Они шумно поднялись с мест ему навстречу, стали здороваться с ним, обниматься и приглашать его к «нашему шалашу». Иван разделся, помыл руки под умывальником в закутке, за занавеской, и присел рядом с юнгой, с краю стола на табуретку. Его тотчас угостили горькой «с дорожки». Он, не куражась, выпил со всеми и закусил солониной. Андрею хотелось вернуть бородача к разговору о таинственных падающих спутниках, и он уже заготовил вопрос, но Иван опередил его:
– Сперва мы случайно натокались, думали метеорит какой…
– Тунгусский! – вставил артельщик.
– Да. Кусок белого металла, плосковатый, изогнутый и вроде бы как пригоревший, оплавленный. Мы его – в лодку и притащили домой. В сараюшке с полгода лежал. А потом тут один учёный мужик объявился, он взял у меня этот кусок и увёз в Красноярск, на анализ. Через некоторое время получаю от него письмо: должен, говорит, разочаровать вас, это осколок не небесного тела, а вполне земного – от спутника, верней – от ступени ракетоносителя. Во, ёх-калагай! Разочарование, называется. Час от часу не легче. А мы вправду видели, как однажды сверкнуло что-то на небе и в лес упало. После стали замечать: как объявят по радио, что запущен очередной спутник, так, глядишь, кто-нибудь да наткнётся на обломок ракеты у Оленьей горы или в распадке. Вот и вчера опять сообщало радио, что полетел новый спутник. Сегодня к вечеру собираемся с племяшом сходить «на охоту» за белым металлом.
– А зачем он вам, металл-то? – спросил Андрюшка удивлённо. – Коллекционируете, что ли?
– Как это зачем? – Иван посмотрел на него, словно на инопланетянина. – Это ж тебе не бочка из-под керосина, не железная жестянка. Тому металлу цены нет. Сколько учёных голову ломали, чтоб его создать. Он же и лёгкий, и тугоплавкий, и прочный, и нержавеющий. Мы, например, приспособились из него винты к лодочным моторам вытачивать – и не нахвалятся мужики. Никакие мели не страшны. Обычный заводской винт чуть скарчегнёт об камень – и лопасть долой. А этим хоть в скалу подводную врезайся – только звон стоит. Я и сейчас вот пришёл на таком винту и даже запаски не взял, потому что знаю – выдюжит. При любой воде, при любом дне. Вечный!
Рассказ Ивана подействовал на речников ошеломляюще. Они притихли в раздумье над очевидным невероятным. Даже всезнающий лоцман Щукин молчал, обескураженный. Видно было, что и он впервые слышит эту отдающую байкой историю об умельцах с Тунгуски, которые делают винты из спутников Земли. Втайне Андрюшка ждал, что Иван сейчас расхохочется и признается, что он решил просто разыграть корабельщиков, объехавших весь свет. Но Иван, кажется, даже не заметил впечатления, произведённого на гостей. Закончив рассказ, он снова деловито обратился к картошке и солонине, стал мирно и буднично жевать, словно бы ничего особенного не произошло, так, житейский случай…
А дед Евстихий, слушавший его рассказ с рассеянной улыбкой, добавил:
– Тут в посёлке один мужик пилу-циркулярку выточил из того сплаву, дак, говорит, справно пилит, хоть кирпичи подкладывай, и затачивать не надо, почти не тупится.
Этим сообщением дед, похоже, доконал притихших речников.
– Ладно, пойдёмьте покурим, – сказал бывалый капитан, который столько потерял судовых винтов по сибирским порожистым рекам, что и со счёту сбился, но до космических, до вечных ему было далеко.
Гости вышли во двор, точнее – на простор, ибо двора с обычным для здешних селений дощатым заплотом не было. Невдалеке от избы стояли только банька да сараюшка с хлевком, обнесённые кривыми пряслицами на похилившихся кольях, а за ними, докуда хватал глаз, простирался лес, вблизи довольно редкий, смешанный, а далее – плотный, сплошь хвойный, молчаливо-угрюмый, который и зовётся сибирской тайгой. Продолжая обсуждать байку Ивана о небесном металле, корабельщики закурили. К ним подошёл чернявый паренёк, дотоле одиноко бродивший по поляне со своим гремучим транзистором. Несмотря на холодный, промозглый ветер, шапки на нём по-прежнему не было, модная куртка была небрежно расстёгнута, и на груди ярко, как у петуха, горел красно-синий шарф.
– Закури, – предложил ему артельщик Валера.
– Не, я же старовер, мы табаку не признаём, – ответил парень с 
лукавинкой в голосе.
– А эту бесову шарманку? – показал лоцман на транзистор.
– Это можно. Это придумано людьми по Божьему внушению. Правда, в избе я не включаю, бабка с дедом не любят лишнего шума. Они привыкли к тишине, к молитве…
– И к искусственным спутникам, падающим на крышу! – хохотнул капитан, а потом спросил не слишком деликатно: – Кстати, почему ты не в школе? Кажется, учебный год ещё не кончился. Или ты не учишься вообще? Не признаёшь светской науки?
– Почему же? – смиренно вздохнул юноша. – Ученье – свет, как говорится, но в наших палестинах это дело непростое. Я закончил девять в Байките – вон за какие вёрсты от дома! По интернатам мыкался. А потом решил помочь деду с бабкой, они уж старенькие стали, тяжело им одним. Взял здесь охотничий участок. Промышлял зимой белку, соболя, лося. Даже с медведем встречался, с шатуном…
– Во-во, охотник-то мне и нужен! – воскликнул артельщик и, бросив сигаретку, взял юношу под руку и отвёл подальше в сторону для секретного разговора.
Покурив, гости вернулись в дом, но снова садиться за стол отказались, несмотря на настойчивое приглашение хозяев. Поблагодарили их за хлеб, за соль и стали прощаться. Лоцман и капитан, на правах бывалых флотских, старших по рангу, обнялись с дедом Евстихием и с Иваном, остальные корабельщики просто пожали им руки. При этом Саше Уколову дед как-то сочувственно подмигнул и сказал с грустноватой иронией:
– Корреспондент, говоришь? Ну-ну… С Богом.
– До будущей весны! – поднял руку к широкополой зюйдвестке лоцман Щукин.
Когда речники вышли, у порога сеней их встретил артельщик со своим заметно раздувшимся баулом, к которому добавилась ещё увесистая матерчатая сумка. Транзистор с нацеленной в небо антенной стоял на крыльце, потрескивая, точно сырые поленья в печи. Парень копошился в сараюшке, стуча какими-то досками. Перед воротами сарая кружком сидели собаки, явно выжидая чего-то. На гостей они только взглянули мельком и, не проявив никакого интереса к их отбытию, снова стали внимательно следить за движениями молодого хозяина. Корабельщики помахали ему, пожелав охотничьей удачи.
– Семь футов под килём! – крикнул он вослед.
Шагая по тропинке замыкающим, Андрюшка оглядывался несколько раз на Щёголеву заимку, на дом с плоской крышей из драни, низенькую баньку и ветхий хлевец, пока они не скрылись за деревьями, и всё думал об этом странном «староверском гнезде», об его обитателях, добровольно обрёкших себя на вечное одиночество, на затворничество в этой далёкой глуши, куда только единожды в год, по весеннему половодью, добираются корабли енисейских речников. А какая первозданная, первобытная тишина, должно быть, воцаряется здесь осенней и зимней порой, особенно в долгие и тёмные ночи, воистину – египетские…
Но потом его мысль перекинулась к забавному юному Робинзону в синтетической куртке и с транзистором в руках, так пронзительно и нелепо громыхавшим в этих тихих заповедных местах, к рыжебородому Ивану, приплывшему на самодельной деревянной лодке из длинных тесин, но с подвесным мотором и с винтом, выточенным в какой-то поселковой кузне из отгоревшей ступени спутника или даже космического корабля… Удивительность, фантастичность этого факта вдруг открылась ему с такой остротой, что он невольно воскликнул:
– Вот тебе и скит!
На что артельщик, семенивший впереди него с тяжёлым баулом, прореагировал весьма своеобразно. Он остановился и, протянув Андрею клетчатую сумку, которую нёс в руках, помимо баула, сказал тоном, исключающим возражения:
– На-ка, понеси!
Андрюшка машинально подхватил сумку и с неудовольствием обнаружил, что весит она не менее пудовой гири. Однако отказываться было поздно, и он затрусил вперёд невольной рысцой.
– Под грузом не стоять! – захохотал артельщик, бодрее шагая теперь за Андрюшкиной спиной. – Тащи, тащи, там и на твою долю кусочек. Это нам на камбуз юный старовер сохатинки отвалил. Но не думай плохо, я не вымогал. Считай, доброхотное даяние. В ответ на нашу крупу, на консервы, на сахар. Тут всё чисто, слово артельщика. Обмен с берегом у речников отлажен давным-давно, задолго до нынешних бартеров. Правда, я себе и за «живые» кое-что прикупил. К примеру, камедь, чагу, белочек на шапку… Надо же парню заработать, верно? И шкурка добрая, выходная… Ну, а насчет скита… Дед сам говорит: какие теперь отшельники да пустынники?
Признаться, Андрюшка слушал болтовню Валеры без особого интереса и даже с неким внутренним сопротивлением. Во-первых, потому, что его мысли теперь были сосредоточены на увесистой сумке, которая тащила юнгу вперёд по склону распадка, так что он едва успевал переставлять ноги и всё боялся упасть. А, во-вторых, потому, что голый прагматизм, почти цинизм того, о чём балаболил артельщик, грубо искажал, разрушал романтический образ таинственного раскольничьего скита, вероломно врывался в дорогой для юного путешественника мир, как те обломки искусственных спутников Земли в пределы сего маленького островка естественной жизни, не тронутой городской цивилизацией. Может быть, последнего островка святой и непокорной Руси, которая теперь осталась лишь в воспоминаниях и легендах.

«Родина» слышит… 

Как, наверное, и многие из вас, дорогие читатели, Андрюшка не однажды слышал прежде об этом древнем законе тайги, мудром и человечном. Теперь же увидел его наяву и даже, можно сказать, потрогал руками.
Перед Большим порогом, у впадения в Подкаменную речки Сосновки, «Саратов» отдал якоря. Небо было ясным. Солнце клонилось к закату, на воду от косогоров и лесов ложились длинные тени. С верховьев реки тянуло погребным холодом. И тайга неприветливо шумела.
Но всё же нашлись охотники сойти на берег. В шлюпку, захватив спасательные жилеты, погрузились четверо: молодые мотористы Володя Исаев и Валера Тарасов, радист Саша Уколов и Андрюшка, прозванный юнгой. У них не было ни задания, ни общей цели. Удочки они взяли так, на всякий случай. И, тем не менее, каждый знал, зачем плыл на землю.
Володе хотелось встряхнуться, развеять грустное настроение. Недаром он сел за вёсла. Мускульная работа – лучшее лекарство для тоскующего сердца. В каждом посёлке Володя бегал на почту и отправлял очередное письмо. Дело в том, что он недавно женился. Оставил на «материке» молодую жену. Она впервые испытывала судьбу морячки, вынужденной жить в долгих разлуках. И Володя писал ей с борта, особо не рассчитывая получить ответ даже в Байките. Северная почта – штука ненадёжная. Тем более – по весне, когда местные аэроплощадки приходят в негодность.
Саша Уколов шёл на берег за тишиной. Ему порядком надоели монотонная морзянка и скрежет помех в наушниках. Валера – в силу привычки корабельного артельщика, который не упустит случая пошукать на берегу чего-либо свеженького для камбуза. Андрюшка же – просто из мальчишеского любопытства.
На высоком берегу Сосновки, за деревьями, была избушка. Рядом с нею ребята обнаружили старое кострище и таганок. Тут же лежали дрова. У сруба стояли две бутылки, наполненные керосином. На чердаке на проволочном кольце висели капканы, на гвозде – моток капроновой лески. В закопчённой избушке лежали на столике мешочек с дробью, пачка соли и спички. Заходи, путник, живи, лови рыбу, охотничай. Но, уходя, тоже позаботься о тех, кто придёт сюда вслед за тобою, может быть, после мучительных блужданий и поисков человеческого жилья. Прекрасный обычай, что и говорить…
На прощанье парни ещё раз обошли вокруг избушки, молча постояли у подслеповатого оконца и ушли. Ничего не тронули, всё оставили, как было, чувствуя невольное уважение к заботливым рукам и отзывчивой душе незнакомца, побывавшего здесь до них, видимо, в охотничий сезон прошлой осени, а возможно, и годы назад.
Володя разжёг костёр на мыске у воды и размотал удочки. Одну вручил Андрюшке. А Саша с Валерой, желая промяться, ушли в глубину сумрачного леса, который поднимался по гористому склону, казалось, к самим небесам. И пока сияла над закатом медленная северная заря, они, смельчаки, бродили безоружными по незнакомой тайге, среди замшелых колодин, бурелома и звериных троп. Только изредка кричали раскатисто, как молодые лоси, давая знать, где находятся.
…На Большом пороге «Саратову», как и другим подобным кораблям, решили придать в помощь буксир. Лоцман стал не особенно нужен. И связной «Илья Муромец» прибыл за Щукиным, чтобы перебросить его на «Вологду». Андрюшке жаль было расставаться с гостеприимной командой «Саратова», с которой он успел сдружиться, но пришлось сыну следовать за отцом, юнге – за капитаном.
«Вологда», мощное судно большей грузоподъёмности, имела на борту почти девятьсот тонн оборудования для предприятий и новостроек Эвенкии – разные машины, станки, приборы. Она впервые поднималась по Подкаменной Тунгуске. Экипаж верил в силу своих моторов, но опасался спада полой воды и потому спешил на гребне разлива пройти сложные участки. Требовался надёжный проводник. Капитан «Вологды» Владимир Шувалов бывал на Подкаменной, но слишком давно и в другой роли.
Прибывшие на борт лоцман и юнга поднялись в рубку. Шувалов со Щукиным встретились как старые знакомые. Стали вспоминать совместные походы, общих друзей. Среди них добрым словом вспомнили не столь давно ушедшего Жданова Василия, славного капитана; он был из тех, кто первыми прокладывал путь крупным судам по суровой Тунгуске.
– Я видел его лоцманскую карту, – заметил Щукин, – старинную, с жёлтыми страницами, всю испещрённую таинственными водяными знаками. По ней, наверное, можно писать историю освоения Подкаменной.
Ведь ещё пять – шесть десятилетий назад пароходы и теплоходы добирались только до Большого порога. А далее грузы в лодках-илимках тянули лямщики, идя с бечевой по берегу, как печально знаменитые волжские бурлаки. Труд этот казался странным в эпоху моторов, но, увы, лямка долго оставалась единственным приводом на реке, казавшейся непроходимой.
Потом началось-таки решительное наступление енисейских речников на Семивёрстный порог. И вот искуснейшие судоводители подняли, наконец, по стремительному потоку первые самоходные корабли с многотонными грузами. Теперь те первопроходцы ушли в историю. Путь в верховья, казалось бы, открыт и изведан. Но всё же каждая навигация на Тунгуске – это освоение её. Дело не только в крутом нраве реки. Всё бОльших размеров суда заходят в её устье, и всё больше мастерства и сноровки требуется от тех, кто ведёт их вверх по Подкаменной.
…То и дело прижималась бокастая «Вологда» к берегу, нащупывая тиховоды. Однако и здесь она нередко напоминала белку в колесе. Скорость движения вперёд приближалась к нулю, и замирали на месте береговые камни за бортом, покрытые оранжево-зелёными мхами и лишайниками, хотя винты крутились с бешеной силой. Тогда капитан Шувалов, человек внешне спокойный, неторопливый, бывший моряк с типично моряцкой походкой вразвалочку, поднимал к губам микрофон:
– Петрович, подбрось немного.
И Виктор Петрович, старый судовой механик, безотрывно колдовавший над жаркими двигателями в машинном отделении, неизменно отвечал шефу:
– Хорош!
Многие речные пороги называются порогами только условно. Перепад воды в них незаметен человеческому глазу. Но Большой тунгусский порог носит это название вполне оправданно. Здесь можно воочию увидеть, как за кормой отлогим водопадом катится вниз горная река. Говорят, что вода в ней богата щелочами, и оттого на шиверах – участках с каменистым дном – кружится клочьями ноздреватая пена. Но, скорее, дело не в щёлочи, а в буйном беге реки, несущейся, как взмыленная лошадь.
Скалистые горы обступили русло с обеих сторон. Они становились всё круче и круче. И всё напряжённей стучало сердце желтобокой «Вологды» – машинное отделение. Вентиляционные люки были раскрыты, двери – распахнуты настежь. Однако скорость судна оставалась черепашьей. В рубку поднялся озабоченный механик. В белёсых бровях его перекатывались капельки. Молния куртки была расстёгнута до основания. Он жадно выпил стакан воды, закурил и со вздохом сказал:
– Жарко, братцы. Ещё десяток оборотов дам – и больше ша! Может заклинить…
– Прибереги на тот мысок, Петрович, – сказал лоцман Щукин. – Его проскочим, тогда, считай, перешагнём порог. – И, помолчав, кивнул на берег: – А когда-то дотягивали только вот досюда. Видите память? Это Жданов Вася оставил, арствие ему небесное.
Мимо окна рубки медленно проползал огромный, гладкий и отвесный, как стена, камень. По нему голубой краской было выведено название судна, первым взявшего эту высоту, – «Севастополь».
У мыска «Вологда» совсем, казалось, замерла на месте. Петрович готовился «подбросить» последних десять оборотов из своего «запасника», но кораблю наступал на пятки буксир «Красноярский рабочий». За ним следовал на тросе теплоход «Кострома». Пришлось уступать дорогу, отваливаться к другому берегу. На стремнине поток отбросил «Вологду» назад от завоёванных позиций. С трудом зашла она снова под мысок, но теперь уже не помогла и резервная «поддача». Корабль топтался на месте, надсадно работая машинами и пыхтя трубами. Винты отдавали всё, что могли. И когда в ответ на мольбы капитана и лоцмана Петрович «изыскал» ещё пяток самых запредельных оборотов, с риском вводимых только в чёрный день и час, случилось то, чего все опасались. Одна из стрелок тахометра вдруг покатилась назад. И в трубке заскрежетал металлический голос Петровича – левый винт отключён, машина дымит от надсады, дальше работать на ней рискованно.
Тяжёлое судно зависло посредине реки на одном винте. Положение было угрожающим.
– Все по местам! Посторонним освободить рубку, – спокойно, но твёрдо скомандовал капитан.
Юнга Андрей быстро спустился в лоцманскую каюту и припал к иллюминатору.
– «Родина!» «Родина!» Я «Вологда». Вы меня слышите? Приём, – раздался тревожный голос радиста.
Капитан и лоцман разом склонились к трубке в напряжённом ожидании, и вскоре прозвучал ответ:
– «Родина» слушает вас. Приём…
Из штаба каравана Юрий Семёнов и Дед Нехорошко пообещали помощь. Теперь главное было удержаться на глубокой быстрине.
– К берегу не подваливай. Прями на стрежень, – подсказывал лоцман.
– Есть, – кивал штурман.
Но единственный рабочий винт не справлялся с бешеным потоком. Корабль шаг за шагом стаскивало назад. Между высокими берегами, как в трубе, хлестал ветер. Погода портилась – всё ниже нависали тучи, секла мелкая крупа.
Наконец, из-за лесистого мыса выкатил буксир «Днепр». Андрюшка увидел в иллюминатор, как он сделал оборот и подвалил к форштевню «Вологды». Это было почти невозможным при таком течении, однако ему удалось подойти довольно близко. Матросы бросили канат. Но когда «Днепр» уже двинулся вперёд, канат, к несчастью, задел за привальный брус. Буксир моментально развернуло боком, и он лишь чудом сумел проскочить под бортом «Вологды», миновав столкновения с каменистым берегом.
На выручку подошёл второй, более мощный буксир. Это был знакомый «Калинин». Несмотря на чрезвычайную обстановку, старые капитаны гудками поприветствовали друг друга. Угрюмов с «Калинина» просигналил, что готов подать трос. Но от его помощи пришлось отказаться. Шквальный ветер и снег усугубили и без того сложное положение. На вторую попытку принять трос решаться было опасно. Буксир спустился вниз, под корму «Вологды», и подстраховывал её, пока она сплывала к исходной позиции – к подножию Большого порога.
Дело было к вечеру, но об отдыхе никто не думал. На «Вологде» объявили аврал. Основной состав команды почти всю ночь работал в машинном отделении. Даже Андрюшка, заглядывая сюда из любопытства, норовил подать Петровичу то ключ, то отвёртку. Двигатель общими усилиями был восстановлен. И утром тысячетонный теплоход всё же взял порог, более разумно распределив свои лошадиные силы. Когда его буруны и камни остались, наконец, позади, капитан Шувалов пришёл в доброе расположение духа. Он похлопал по плечу забежавшего в рубку Андрюшку и, подмигнув, сказал:
– Видал? Ходом, брат, взяли. Не то, что вчера: семь часов – семь вёрст, и триста саженей до цели.
Граф Шувалов, как в шутку называли его речники, любил выражаться кратко и лапидарно. Однако иные фразы его звучали довольно загадочно. Последнюю, к примеру, следовало понимать так: вчера целых семь часов поднимались по Семивёрстному порогу и не дошли всего саженей триста до верхней «ступени», чтобы одолеть его.
Увидев на берегу громадную груду камней, образованную рухнувшей скалой, Андрюшка с почтеньем спросил седого капитана:
– При Вас, Владимир Георгич, уже не было этой скалы?
– Думаю, её не было и при Владимире Мономахе, – ответил Шуваев с мудрой улыбкой бывалого человека.

Царские ворота 

Большой порог «Семивёрстка», несомненно, труднейший участок на Подкаменной. Но это далеко не последнее испытание для речников на пути в Байкит и Ванавару, к местам падения знаменитого Тунгусского метеорита. Будут ещё пороги Мучной (скорее от слова «мУка», чем «мукА»), Горлышко и Шиверки, безымянные перекаты, лещади и прочие прелести, на которые не скупа северная таёжная река. И всё же за Большим порогом судовой народ преображается на глазах. Светлеют лица, чаще слышатся шутки и смех. Свободные от вахты речники меньше сидят по каютам, выходят на палубу, ищут общения.
Всё чаще теперь поднимался в рубку и механик Петрович; поглаживая серебристый ёршик на голове, рассказывал бесконечные истории из былых походов. И, конечно, не обходил вниманием бывалых речников, с которыми его, старого корабельщика, сталкивала долгая и переменчивая жизнь на речных и морских просторах. От знаменитого Ивана Назарова, не только талантливого руководителя Енисейского пароходства, но и летописца великой реки, вполне профессионально владевшего писательским пером (кстати, его последователями в этом стали Игорь Таскин, Иван Булава и другие), до рядовых, но знатных судоводителей, механиков – того же Деда Нехорошко, Селиванова, Марусева, Жуковича и ещё многих асов своего дела. Естественно, что слушатели дополняли истории Петровича своими байками и бывальщинами, из которых также явствовало, насколько ценны нажитый опыт и мастерство для труженика реки и как нелёгок его хлеб насущный.
Даже почтенная кокша Мария Петровна, в белом халате и высоком белом берете «под бескозырку», стала теперь чаще подниматься из камбуза в рубку, чтобы посоветоваться с капитаном и командой насчёт меню и заодно послушать рассказы Петровича. Нет-нет да заглядывал сюда и Саша Уколов, менее занятый в своей радиорубке всякими экстренными сообщениями. А однажды, выслушав очередную быль Петровича, сам поделился любопытной енисейской историей, которую не грех, пожалуй, привести на этих страницах. Тем более что рассказчик сумел её подать весьма выразительно и живописно.

«Вообще проявления мастерства, – для начала заметил он, – трудно определить только благоприятными внешними условиями. Больше того, оно подчас проявляется словно бы вопреки им. Будущие мореходы, речники нередко вырастают в какой-нибудь степи. Учёный может родиться в глухой деревеньке с начальной школой. А в нашем заполярном Норильске, к примеру, есть мастера спорта по плаванию и даже ярые купальщики – „моржи“, которым и пятидесятиградусный мороз не помеха…
Впрочем, Север – край особенный, и люди здесь в большинстве неординарные: на «верхние ступеньки» широт поднимаются самые сильные, смелые и даровитые. Во всяком случае, прежде бывало именно так…
Довелось мне когда-то в посёлке Караул, в устье Енисея, встретить отличных пекарей, хотя пашен там сроду не пахали и хлеба не сеяли. Будучи в командировке по нашим речным делам, пережидал я пургу в этом самом Карауле и, посещая вечерами только местный кинотеатр, а днём – только торговые точки да столовую, обнаружил в магазинчике необыкновенные булки. Огромные, румяные, пышные. Солодовый, пряный запах свежеиспечённого хлеба безраздельно царствовал над всеми остальными. Казалось, хлебному духу было тесно в булках – поджаристые корки их приотставали, словно шляпа у гриба-боровика.
Возле магазина то и дело останавливались оленьи и собачьи упряжки. В сакуях и малицах, неуклюжие, как пингвины, рыбаки и охотники бросали в нарты мешки, набитые булками. Отбывая на далёкие стойбища, они везли родным и друзьям караульский хлеб в качестве гостинца. Конечно, и на самых далёких точках тундры пекли свой хлеб, но разве можно было его сравнить с караульским!
„Что за особая такая пекарня в этом посёлке?“ – подумалось мне. Отыскал её из любопытства. Никаких архитектурных особенностей. Обычный для Караула и любого другого заполярного посёлка брусовый дом, утонувший по крышу в белых снегах. У входа – поленница дров. В сенцах – штабелем мешки с мукой, тугие, будто надутые. Вся незатейливая меблировка пекарни состояла из деревянной скамьи да стола с выскобленной до желтизны столешницей. Единственной достопримечательностью интерьера была огромная, в половину комнаты, печь. В общем – обыкновенная русская печь, с челом, шестком, просторным подом и загнетой, играющей угольками. Исключительными были только её размеры.
Вот у этой-то великаньей печи и работали караульские хлебных дел мастера супруги Ишенковы – Александра Ивановна и Василий Васильевич.
Главным пекарем была Александра Ивановна. Женщина, можно сказать, классического русского типа: круглолицая, полная, русоволосая, чуть медлительная в движениях и с протяжным, истинно славянским говорком. Девичья фамилия у Александры Ивановны малороссийская – Акуленко. Так вот Акуленки испокон веку пекарями были. Не только были, но и по сей день хлебы пекут кто в Оренбуржье, кто на Урале, кто в Сибири. Так что многие люди по России едят хлеб акуленковской марки.
Хорошо запомнился мне разговор с Александрой Ивановной. Мы сидели в пекарне на тяжёлой деревянной скамье и беседовали. А за булками, то и дело заглядывая в жерло печи, следил подмастерье Василий Васильевич. Иногда, обрывая речь на полуслове, Александра Ивановна тревожно спрашивала его, не пора ли вынимать хлеб, на что Василий Васильевич отвечал: „Погоди ещё, сам вижу“.
– Нигде я специально делу пекаря не училась, – рассказывала Александра Ивановна. – Мы жили на Саралинском руднике, на юге Красноярского края. Отец работал пекарем. Когда он в сорок третьем году ушёл на фронт, я осталась за него у печи. Мне было тогда шестнадцать лет. Отец, конечно, показал мне что к чему, и хлеб у меня сразу стал выходить неплохой. Вот только силёнок было маловато, чтобы тесто месить, булки в печку сажать, дрова складывать. Руки болели по ночам.
Есть расхожая поговорка: была бы, мол, коровка да курочка, состряпает и дурочка. Однако глубина этой мудрости сомнительна. В русской сказке находчивый солдат, как известно, из топора суп сварил. А булки из одной и той же муки не только выглядят, но и пахнут по-разному в каждом доме, селе, городе.
– Главное здесь, – подытожила Александра Ивановна, видя мою заинтересованность и стараясь приобщить меня к тайнам своего мастерства, – строгое соблюдение последовательности, режима всех операций. Каждому делу своё время. У меня, положим, всё идёт через пять часов: дрожжи поставлю – через пять часов иду опару ставить, опара моя тоже созревает через пять часов. У других, может, другое время, а у меня вот такое. Бывает, сижу в кино или на концерте, вижу: время опары подходит, – вскакиваю и ухожу с половины представления…
Познакомился я и с ученицами Александры Ивановны – Воротынцевой Лидой и Нурией Атиатуллиной, приехавшими специально за опытом из далёких посёлков Байкальского и Воронцова. Они главным секретом своей наставницы назвали умение делать хорошие дрожжи из обыкновенной мучной заварки. Мол, дрожжи-то и придают ту особую пышность, ноздреватость и пружинистость караульскому хлебу, которым славен был он по всей таймырской тундре.
Не менее ревниво следили Ишенковы и за самим процессом печения. Здесь Александра Ивановна спокойно полагалась на Василия Васильевича. Он знал, как приготовить печь к приёму хлеба, когда, каких и сколько подбросить дров. При этом на учёт бралось не только время года, но и время дня…
Все эти тонкости, незнакомые и, наверное, неинтересные постороннему человеку, Василий Васильевич основательно усвоил за многие годы работы в караульской пекарне под началом своей мастерицы-жены. Хотя прежде он знал другое, не менее важное дело, был предан ему и думал сохранить верность до конца дней.
А был Василий Васильевич в прошлом не кем-нибудь, а… капитаном, да не какой-нибудь там речной посудины, а настоящего морского корабля!
Сложная штука жизнь, и трудно планировать своё будущее. Сказал бы кто ещё полтора – два десятилетия назад Василию Ишенкову, опалённому солёными ветрами морскому волку, вольному, как эти ветры, холостяку, что впереди ждёт его тихая пристань у тёплой караульской печи, он рассмеялся бы тому в лицо. Но случилось всё именно так. Более того, Василий Васильевич уже почти перестал и тосковать по морю.
А виной всему – Александра Ивановна. Встретила, спокойно взяла за руку, свела с капитанского мостика и приручила. Впрочем, я, может быть, преувеличиваю роль Александры Ивановны.
Василий ходил в море и после свадьбы. Но однажды, в отпускное время, приехал с женой в Караул, в гости к тестю. Старик Иван Акуленко, тогда караульский пекарь, еле справлялся со своими хлопотными обязанностями. Сугробы по пояс, пурга – свету не видать, в пекарне – холодище. Старик едва успевает вязанки дров подносить. Помощников – ни одного. Но ведь посёлок не оставишь без хлеба?
Посмотрел, посмотрел Василий на это невесёлое дело да и списал тестя на пенсию, а себя – на берег, встал вместе с женой у печи. Сначала вроде на время, до начала навигации, старику, мол, в беде помочь. Потом… мастерство – оно ведь как колдовство. Денёк поработал, поработал другой, увидел, как всё горит в руках у Александры Ивановны, и самого потянуло к тайнам нового дела. Стал пекарем.
В этом „чине“ я и встретил его. Рослый, с калёным лицом, он стоял у печи в белом берете, в белом халате с закатанными рукавами, приставив к ноге клюку, точно винтовку. Похоже было, что капитан по-прежнему несёт свою вахту.
Не раз приходилось ему одному управляться в пекарне. Заболела как-то Александра Ивановна, положили её в районную больницу. И целых два месяца караульские и окрестные жители покупали хлеб, испечённый капитаном Ишенковым, даже не подозревая, что выходит он из рук подмастерья. Может, только сама Александра Ивановна, ревниво пробуя утрами свежий хлеб в больнице, делала про себя некоторые критические замечания. Но в общем и она была довольна работой своего ученика.
Впоследствии узнал я, что Ишенковы выехали с Севера на „материк“.
И теперь давно уже на пенсию вышли. Время-то быстро бежит. А может, и работают ещё по-стариковски в одном из южных районов края или Хакасии, куда они, по слухам, направили свой путь. Ведь оттуда, из посёлка Саралинского, родом Александра Ивановна. Думаю, как только случится побывать в тех краях, по хлебу обязательно узнаю их точное место жительства. Или наследников их мастерства».

Закончив свой рассказ, Саша помолчал. И все посидели с минуту молча, раздумывая над действительно нестандартной судьбой капитана дальнего плаванья. Потом Петрович резюмировал:
– Вот вам и хлеб морского волка… – И философски добавил: – Куда только не занесёт планида нашего брата-моремана!
– Или не заведёт наша сестра, – лукаво подмигнув, сказала кокша, тоже слушавшая эту историю, и гордо зашагала по ступенькам, ведущим вниз, к её камбузу.
А «граф» Шувалов неожиданно прочитал наизусть старозаветные стихи настоящего графа Шишкова Александра Семёновича, морехода и писателя-славянофила пушкинских времён, чем немало удивил всех, бывших рядом. Даже для иных заядлых любителей морской литературы явилось открытием, что почтенный вице-адмирал, дослужившийся до президента Российской академии, а затем и министра народного просвещения, на досуге пописывал стихи, забавно нашпигованные флотскими словечками и выражениями.
Капитан Шувалов вообще отличался завидной начитанностью. На одной из стоянок лоцман Щукин в кругу капитанов и механиков, которых он в шутку называл «господа офицеры», предложил пари. Надо было назвать кличку коня Александра Македонского. Озадаченные непрофильным вопросом, речники стали мучительно вспоминать школьные уроки по истории древнего мира, пытались отвечать на угадку, однако фантазия большинства не шла далее отечественных Сивок, Бурок и Саврасок. Но тут подошёл капитан Шувалов и, узнав в чём дело, ответил, не задумываясь: Буцефал. Господа офицеры облегчённо вздохнули. Шувалов же, поощрённый этими вздохами, добавил, что голова знаменитого коня походила на бычью и что он позволял на себя садиться только Александру Великому, а после смерти его Буцефалу были оказаны большие почести, даже один город назван его именем… Господам офицерам осталось только развести руками.
На стоянках теперь особенно не спешили. Речники подолгу беседовали с жителями селений, знакомыми по прошлым навигациям. Покупали в местных магазинчиках экзотичные сувениры для родных и друзей – меховые изделия, оленьи рога, вышивку бисером, резьбу по дереву и кости. В посёлке Полигусе «Вологду» радушно встретила пёстрая толпа людей, высыпавших на берег. И когда с корабля была брошена чалка, к ней налетели стаей ребятишки. На них были зелёные «испанки», видимо, в честь прихода весны. Они проворно выстроились цепью и, точно муравьи соломинку, потащили причальный трос к дереву, ликуя и потешно подпрыгивая от удовольствия.
Из Полигуса на борт «Вологды» были приняты пассажиры. Во время весеннего «северного завоза» (краткой навигации в пору половодья) речники берут попутчиков безоговорочно и не требуют платы. Старушка-эвенка с внуком Алитетом отправлялась далёко, на Амур, в гости к родным, но сначала им надо было добраться до ближайшего аэродрома. Строгого вида женщина – директор поселковой школы Лидия Леонтьевна – спешила на совещание в Красноярск. С нею была девочка-школьница, ехавшая посмотреть город, и ещё мальчик лет трёх-четырёх, собравшийся к байкитской бабушке. Впрочем, мальчика больше опекал отец Юрий, сопровождавший жену-директрису с детьми до Байкита. Человек бывалый, он предусмотрительно запасся обратным транспортом – с помощью крана поднял на корабль свою моторную лодку.
В пути Андрей познакомился с Юрием Клоковым и его сынишкой – дошколёнком Русланом. На Севере часто встречаются люди с интересными судьбами. К тому же Юрий оказался разговорчивым человеком и охотно поведал любознательному юнге историю своего «северного» рода.
Давным-давно, ещё в начале прошлого века, во времена становления советской власти, его прадед с пятью сыновьями пришёл на Подкаменную. Добровольно. По тогдашнему призыву – обживать северА. Люди умелые, мастеровые, Клоковы ставили первые русские избы среди тунгусских чумов в здешних факториях. Бревенчатые срубы их поныне стоят в Байките, Полигусе, Ошарове. Именно Клоковы построили в Байките первую школу, где работала самая первая русская учительница в этих местах, Владислава Михайловна, которую добрым словом поминают и сегодня.
По рассказам старожилов, ученики-ребятишки всей школой провожали братьев Клоковых на фронт. Это было осенью 1941 года. Клоковы уходили вниз по Подкаменной на самодельных илимках. Долго махали они шапками на прощанье, пока не скрылись лодки за крутой излукой. Троим братьям из пятерых не суждено было вернуться домой. Они сложили головы в боях с фашистами…
Юрий рос среди охотников. И сам рано стал следопытом. В четыре года ушёл в тайгу один с собачкой Соболюхой и затерялся в дебрях. Но, не найдя дороги домой, особенно переживать не стал. Лёг да и уснул под колодиной. Дома всполошились. Подняли народ на поиски. Благо, не дремала Соболюха. По её-то тревожно-призывному вою и нашли мальчишку.
– С тех пор я в тайге, как у Христа за пазухой, – подытожил Юрий.
После окончания школы-семилетки его избрали секретарём кочевого совета в Ошарове. Потом он поступал учиться в Красноярское речное училище, в Батумскую мореходку, в Норильский горный техникум. Но отовсюду уходил досрочно. Тянуло домой, в тайгу. После армии поработал трактористом в родном посёлке, а когда в Полигусе построили новую школу с центральным отоплением, взял на себя котельное хозяйство. Стал при нём и дроворубом, и кочегаром, и техником по котлам. Работы хватает. Одних дров на долгую зиму надо запасти триста кубометров с гаком. Жарковато ему приходится, зато и ребятишкам в школе не холодно.
– Жаль только, что на охоту всё реже вырываюсь, – закончил рассказ Юрий. – Может, вот сын охотником станет. Не боишься медведей, Руслан?
– Ничуть! – мотнув головой, храбро ответил мальчишка.
– Таёжная закалка чувствуется, – подмигнул Андрюшке Клоков-старший.
Не до красот ли было прежде, или Подкаменная Тунгуска действительно похорошела за Полигусом, но всё чаще люди стали зачарованно окидывать взглядом окрестности. Река, богатая излуками, то заливалась солнцем, то погружалась в тень, и следом все краски то тускнели на время, то снова расцветали. Причудливые скалы, точно по заказу, поворачивались разными гранями. Они походили на творения человеческих рук. Каменистые створы сменялись плоскими холмами, за шиверами и перекатами с белёсыми барашками играющих волн шли зеркально ровные плёсы, за могучими кедрами – тонкие берёзки.
– Входим в Царские Ворота! – почти торжественно объявил Олег Щукин, указав на открывшиеся впереди горы, поросшие редколесьем.

Караван

Они, словно в пригоршнях, держали речное русло. И бывалый лоцман не преминул рассказать к случаю одну из тех легенд, которыми здесь овеяна каждая скала и лука.
Когда-то давно, на исходе лета, тянули в этих диких местах лямщики длинную лодку-илимку. Река уже сильно спала. Выступили все камни, все косы и опечеки. Течение оставалось бурным, но гружёная лодка то и дело садилась на мель, бороздила днищем о подводные камни. Вконец измаялись лямщики, переваливая от берега к берегу в поисках тихого глубоководья, и уже потеряли всякую надежду перейти это злополучное урочище. И тогда один из них, самый битый и тёртый лямщик-бурлак Федька по прозвищу Царь, сбросил бечёвку с плеча и поднялся туда вон, на крутой утёс, похожий на каланчу. Долго стоял он там, кидая взгляд то вниз по реке, то вверх, то на противолежащий берег, а потом спустился, вернулся к сотоварищам и предложил выход, который показался им совершенно невероятным. А надумал Федька протянуть илимку под самым–самым быком, у каменной кручи, где, казалось, по-особому бешено кружилась и клокотала вода, будто в кипящем котле преисподней. Виданное ли дело – лезть в этакую быстрину и круговерть? А ну, как там подводная скала?
Долго спорили землепроходцы, боясь размозжить илимку, разбить в щепки о камни, но потом всё же согласились рискнуть. И Федькин глаз не обманул. Путь действительно оказался верным. Не лёгким, правда, но вполне безопасным, ибо, в силу неведомых законов речных течений и завихрений, у подножия каменной скалы создавалась полоса тиховодья, достаточная для прохода приличной посудины. И с тех пор здесь, казалось бы, противу всяких правил, и лодки и корабли смело идут под самым быком, а урочище называется Царские Ворота. В память о смелом и мудром лямщике Федьке Царе.
В Байкит «Вологда» прибыла ранним утром, но посёлок уже не спал. Курились дымками трубы на крышах. По деревянным тротуарам сновали люди. Рокотали трактора, надсадно гудели автомашины на разбитых дорогах. У причалов разгружались первые корабли. А за ними выстраивались всё новые сухогрузы и танкеры, прибывшие через Царские Ворота в одно из крупных селений Эвенкии. Приход каравана судов для северян был не только праздником, но и настоящей страдой.
Трое суток стояла «Вологда» на рейде в ожидании разгрузки. И трое суток у причалов ни на секунду не замирали работы. По транспортёрам и трапам плыли на берег долгожданные товары и материалы – одежда и обувь, мука и сахар, консервы, овощи и фрукты, передвижные электростанции, вагончики и снегоходы для охотников, рыбаков и геологов, станки, машины и даже сборные дома. На разгрузку выходили все, кто мог: геологи, рыбаки и оленеводы, врачи, учителя и местные управленцы. Появлялись и школьники после уроков. Их звонкие голоса особо выделялись в шумной круговерти людей и машин.
«Вологда» подошла к причальной стенке вслед за «Саратовом». Андрюшка решил перебраться по крутым трапам к своим старым знакомцам. Людской поток вынес его прямо к трюму «Саратова». Разгрузка на нём уже заканчивалась. Какой-то проворный бородач, должно быть, из местных, подал Андрюшке большую картонную коробку с печеньем, помог взвалить на плечо:
– Справишься, боец?
– Запросто! – сказал Андрей и, наступая кому-то на пятки, засеменил по трапу на берег.
А капитан Кобылинский, увидев его в эту минуту, поднял мегафон и вдогонку шутливо крикнул из рубки:
– Держись речнее, юнга!
– Речнее некуда! – в тон ему на бегу ответил Андрюшка.
Тяжёлая «Вологда» и другие корабли подобного класса пришли со своими кранами на борту. Разгрузочные работы на них подвигались быстро. Все спешили освободить суда от грузов, чтобы караван успел спуститься в Енисей по большой воде, в самый пик весеннего разлива на Подкаменной Тунгуске.