Необъявленная война

Такие войны не редкость в истории человечества. И участником одной из них был я сам, правда, в том возрасте, который называют «зелёным». Это была война ограниченная, локальная, без оружия и столкновений, но были жертвы, и был тот самый моральный урок, который не забылся и спустя многие десятилетия.
Но по порядку.

Великая Отечественная война завершилась всего лишь три года назад. Мой отец, горный инженер по специальности, воевал все пять лет. День Победы встретил в Венгрии, но демобилизован не был. Их дивизию  перебросили в Иран, и только в 1948 году он получил возможность вернуться к мирной жизни. 
К тому времени на Севере Таджикистана были разведаны запасы урановой руды, была поставлена задача – в короткий срок построить в посёлке Адрасман рудник, и начать разработку важного стратегического сырья. Отцу предложили поехать в Адрасман директором одной из шахт. Предложение он принял, зарплату и условия обещали хорошие, можно было собрать деньги и переехать потом в Белоруссию, откуда отец сам был родом.
Расположен посёлок был в горах, на высоте свыше двух тысяч метров.
Так мы оказались в Адрасмане. Ехать было недалеко. Я с матерью и бабушкой жил в таджикском городе Канибадаме, куда нас в самом начале войны эвакуировали из Белоруссии. География перемещений у нас была солидная.
Посёлок располагался в узкой лощине, со всех сторон зажатой высокими горами. Строились жилые дома, производства для переработки руды и шахты, росли терриконы, отвалы пустой породы. Мы сразу же получили квартиру, правда, без всяких удобств. Отец пропадал на шахте днями и ночами, приходил уставший до крайности, отсыпался и снова исчезал на неделю. Шахты строились глубокие, километровой глубины и более, и от них к залежам руды пробивали штольни. Всё это в крепчайшем скальном массиве, труд шахтёров был, без преувеличения, неимоверный. Но уран был нужен стране, и ни с какими затратами не считались.
Природа не баловала разнообразием. Склоны гор дыбились скалами, растительность скудная, повсюду чёрный, отблёскивающий глянцем камень. Зимы в Адрасмане были суровыми. Лощина походила на аэродинамическую трубу. Нередко разыгрывались бураны, с домов срывало крыши, снегом заметало дороги и приходилось пробивать их бульдозерами. Воды не хватало, летом дули сухие, жаркие  ветры, зелёные насаждения бурели, становились ломкими.
Мне исполнилось семь лет, и нужно было определять меня в школу. Под неё выделили длинный барак, на вершине пологого холма. Основное здание школы только начали строить, набор учеников шёл в единственный первый класс. Ребят постарше обещали устроить в школу-интернат в районном центре. Но родители не соглашались и тому были причины.
Мест в школе-интернате не хватало. Новоприбывшие ученики ночевали в классах, спали на матрасах и подушках без простыней и наволочек. Питание было скудным. Школа была национальной, обучение велось на таджикском языке. Русским ученикам предлагали осваивать таджикский язык и заниматься вместе с местными ребятами, что было довольно затруднительно. Потому в Аштскую школу-интернат из Адрасмана никто не хотел ехать. В конечном итоге сошлись на школе-интернате в областном центре, где были более или менее приемлемые условия.
Наша школа мне сразу не понравилась. Полутёмный класс, освещавшийся тусклой лампочкой, пахло сыростью, ученики ёжились от прохлады.
Учительница произвела перекличку. В классе было тридцать человек, в основном, девочки, у некоторых из них головы были закутаны платками. Меня это удивило. Звучали непривычные фамилии, и одна из них резанула слух. Вечером отец пришёл домой и я сказал ему.
- Ты знаешь, у нас в классе есть Геринг.
Отец удивился.
- Откуда он взялся?
- Не он, а она. Это девчонка.  А ещё есть Шрайбер, Гейдлих, Шульц, Сейитов, Кандинова …
Я перечисли запомнившиеся фамилии.
Отец покачал головой.
- Однако …
На другой день он выбрал время и встретился с директором школы.
- Попал наш отпрыск, - рассказал отец матери. – В классе всего четверо русских ребят, два мальчика и две девочки.  Остальные караимы, таты, крымские татары,  немцы волжские и дети германских немцев. Конечно, меня это смутило, но директор бессилен что-либо сделать. Отдельные классы для караимов, крымских татар и немцев не откроешь
- И что теперь? – в голосе матери прозвучала тревога.
Отец пожал плечами.
- Будут учиться все вместе. Посмотрим, что из этого выйдет.

Мать работала инспектором в отделе кадров предприятия, и услышанное для неё не было новостью. Всех тех, кого перечислил отец, выслали во время войны из Крыма и Поволжья, когда приближались немецкие войска. Их разместили в Казахстане и Средней Азии, а теперь часть перебросили в Адрасман на строительство уранового рудника. Пленные немцы отбывали сроки в лагере, располагавшемся в двух километрах от посёлка на каменистом пустыре. Там из обтёсанных каменных плит сложили бараки и подсобные помещения, на вышках стояли конвойные, а между двух рядов колючей проволоки бегали овчарки. Лагерь выглядел мрачно, и приближаться к нему запрещалось.  Гитлеровцы, вторгшиеся на российские территории, получали земельные наделы, и некоторые поспешили вызвать из Германии свои семьи, чтобы обживать поместья. Теперь эти семьи тоже переселили в Адрасман, и они ожидали, когда отбудут срок главы их семейств.
Утром пленных немцев вели из лагеря на участки рудника, где они строили производственные корпуса. Работы в шахтах и на фабрике по переработке руды им не доверяли, опасались диверсий. Пленные шли колонной по пять человек в ряд, одетые в чёрные спецовки, с номерами на груди и спине. Конвойные следовали по бокам колонны с винтовками наизготовку, собаки рычали и натягивали поводки
Вечером пленных вели в лагерь тем же порядком. Они шагали, склонив головы, старались не встречаться глазами с жителями посёлка, которые собирались поодаль и провожали колонну ненавистными взглядами. Многие знали войну непонаслышке, и чувство презрения к врагам  было понятно. Правда, никто не бросал в гитлеровцев камни и не выкрикивал бранных слов, но молчание было выразительнее брани.
Все, находившиеся в Адрасмане переселенцы, назывались «пефеэловцы», по трём профилактическим лагерям, на которые они делились, в зависимости от степени сотрудничества с фашистами или высылки с прежних мест проживания. После школы я приходил к матери на работу в отдел кадров. Там в деревянных ящиках находились карточки «пефеэловцев», я рылся в них и знал, какие преступления совершили родители Марты Геринг, Герды Шрайбер, Петера Виста, Магдалены Шульц и других моих одноклассников. И, надо сказать, эти знания не способствовали пробуждению товарищеских чувств к носителям немецких фамилий. 
«Пефеэловцы» жили на окраине посёлка, рядом с войсковой частью, охранявшей предприятия рудника и лагерь заключённых. Их селение разделялось на части: в одной обретались караимы, в другой – таты, в третьей – крымские татары, в четвёртой – немцы. И следует отметить, волжские немцы тоже строились отдельно от германских немцев. Единства между ними не было, хотя мы не понимали, почему.  Утром и вечером «пефеэловцы» шли отмечаться в комендатуру. Там их встречал капитан Найдёнов, худощавый, светловолосый, не знавший, что такое хорошее расположение духа. К своим подопечным он относился с явной неприязнью, придирался по делу и без дела, и всякий раз грозил перемещением в лагерь. И это тоже было понятно: война завершилась всего три года назад, солдаты возвращались с фронта, приезжали в Адрасман на заработки, и в их рассказах война была сегодняшней реальностью, а не событием, хотя и недавнего, но прошлого.
«Пефеэловцы» быстро заняли социальные ниши в зависимости от национальных склонностей. Караимы работали в ОРСе, отделе рабочего снабжения и его отделениях, финансовых органах, таты облюбовали торговлю, крымские татары были шофёрами и ремонтниками, немцы занимались строительством, возводили дома из белого камня, какого была целая гора рядом с посёлком. 
И мы, первоклассники, тоже быстро разобрались по национальностям, отделившись группа от группы пустыми партами. Мы, русская четвёрка, сидели в   начале правого ряда у стены, крымские татары справа от нас. Таты и караимы разместились за нами, тоже установив между собой границу, а немцы сидели у задней стены, одни справа, другие слева.
Ни дружбы, ни товарищества между нами не было. Мы посещали школу, не замечая друг друга. Директор и учителя старались пробудить в нас товарищество, рассаживали мальчиков и девочек вместе, без различия – кто есть кто, но ничего путного из этого не получалось. Утром мы приходили на уроки и снова размещались на своих «национальных территориях».

Это только так говорится, что дети не так нетерпимы, как взрослые, друг к другу, и дружба между ними быстро прорастает корнями. Ничего подобного в нашем классе не было, взаимная неприязнь тяжёлой атмосферой царила в помещении. На переменах, если была хорошая погода, каждая группа стояла во дворе отдельно, а в дождливую или зимой кто-то выходил в коридор, а немцы, как правило, оставались сидеть на своих местах.
Но и мы, русские, тоже не блистали особой близостью. Девочки, Лариса и Люба, сидели и стояли рядом с нами, но чуть поодаль. Это было понятно, о чём нам было говорить с девчонками, хотя, если чем-то могли помочь им, то за этим дело не стояло.
Моим другом был Толька Карпов, кряжистый, мускулистый, отличавшийся большой физической силой. Он был постарше нас на три года, в войну жил в России, в селе, занятом немцами, и ненавидел их всей душой. Его отец воевал, был тяжело ранен и остался инвалидом. Одна нога высохла и не сгибалась, он припадал на неё и кренился на бок. В прошлом хороший токарь, теперь работал сторожем в механических мастерских и проклинал войну и тех, кто её затеял. И Толька не скрывал своего отношения к «фашистам», как он именовал немцев-одноклассников и «пефеэловцев» тоже. 
В старом бараке мы проучились три года, к четвёртому построили двухэтажную школу на горе, срезав её вершину. И красивая, белокаменная школа видна была со всех окраин посёлка. В сентябре я зашёл в свой класс и, поражённый, замер в дверях. Просторное помещение сверкало свежей побелкой, блестели покрашенные полы и карты, а чёрная классная доска на стене отражала солнечные лучи, как зеркало.
Изменились школьные условия, но недружелюбная обстановка в классе оставалась прежней.
В школе появились старшие классы. На рудник присылали специалистов, геологов и маркшейдеров, росло число проходчиков, крепильщиков, откатчиков. Они были, в основном, русскими, и их дети приходили в школу, уже проучивших в младших классах в других городах. В старших классах «славянский контингент» преобладал, и национальная неприязнь проявлялась не столь явно.
Дети «пефеэловцев» учились старательно, не все, правда, хорошо говорили по-русски, и их ответы на уроках вызывали иронические замечания Тольки Карпова, задававшего тон в национальной неприязни. «Конечно, им привычнее кричать «гут, хайль, хенде хох и что там ещё», - бросал он реплики. Директор школы, Николай Иванович Шевырёв, тоже бывший фронтовик, пытался урезонить Тольку. 
- Карпов, - говорил он, - ты старше всех в классе, должен подавать пример терпимости, а ты, напротив, сеешь вражду. Война кончилась, раз уж мы собрались тут все вместе, нужно осваивать ещё одну дисциплину – товарищество.
Толька побагровел от злости и молчал, упрямо склонив голову.
- И потом, - продолжал директор, - дети не отвечают за родителей.
- Ещё ответят, - буркнул Толька, - придёт время.
Николай Иванович махнул рукой, и на этом воспитательный час завершился.
В другой раз директор заметил Тольке.
- Карпов, у тебя нелады с математикой, а Герда Шрайбер – отличница. Она согласна оставаться на полчаса после занятий, поможет тебе подтянуться.
У Тольки был такой вид, точно его, как Муму, бросили в реку.
- Чтобы я учился у фашистки! – возмутился он.
- Не учись, - отпарировал Николай Иванович, - будешь и дальше получать двойки.
- Пусть, мои советские двойки лучше фашистских пятёрок.
Комментарии тут были излишни.

Правда, и сами дети «пефеэловцев» не проявляли особого старания к проявлениям товарищества. Девочки, а их было большинство, входили в класс, не здороваясь. Если нужно что-то было спросить у нас, возникала такая необходимость, то делали это крайне неохотно. Ученицы, которые повязывали головы платками, как выяснилось, были баптистками. Они не участвовали ни в каких играх, ни в каких развлечениях.
В школе часто по субботам проводили вечера с музыкой и танцами. Участвовали в них старшеклассники, читали со сцены стихи, некоторые пели. Дети «пефеэловцев» на такие вечера не приходили. Мы, младшеклассники,  старались не пропускать такие вечера, хотя больше смотрели, стоя у стенок в актовом зале. Мне повезло, доверили менять пластинки на проигрывателе, и моя значимость резко возросла. Мне заказывали песни и мелодии для следующего танца, и я выполнял такие просьбы, а мог и отклонить.
И всё-таки лёд понемногу таял. Если девочки-немки по-прежнему оставались замкнутыми и молчаливыми, то крымские татарки и татки проявляли дружелюбие. На переменах они вместе с русскими девочками играли в «классики», пятнашки и другие «девчоночьи» игры. Не держались в стороне и от мальчишек. Что-то спросить, чем-то поделиться становилось обычным делом.
Ребята, сыновья «пефеэловцев», тоже понемногу прибивались к нам на переменах. Во дворе школы мы соревновались на турнике, кто больше подтянется, или покажет какое-нибудь сложное гимнастическое упражнение. Толька Карпов тут был недосягаем, но ему в немногом уступал Петер Вист, жилистый, худощавый подросток. Он мог даже крутить «солнце», что удавалось немногим. В боксёрских поединках сильнейшим считался Искандер Сейитов, крымский татарин. Тут даже Толька, по-прежнему остававшийся непримиримым к «фашистам», признавал его превосходство.
Однажды Петер Вист после школы пригласил меня к себе домой в гости. «Я сказал маме, что у меня в школе есть друг, русский. Она захотела посмотреть на тебя».
Ничего особенного в себе я не видел, чтобы разглядывать меня, как диковинку, но приглашение принял. Жил Петер Вист с отцом и матерью в глинобитной постройке на краю посёлка, там, где поселились волжские немцы. Его мать была дома. Это была полная женщина, с грубоватым лицом. Ничего «немецкого» в доме Вистов я не увидел. То же, что и всех, в то время. Кровати, стол, стулья, всё старое, собранное, как говорится, с миру по сосенке.
Мать Петера плохо знала русский язык. Поначалу она пыталась разговаривать со мной, но разговора не получилось. Тогда она перешла на немецкий язык, а Петер переводил. Она говорила, что мы молодцы, сына не обижаем, он доволен. Чем-то угощала и на прощание даже погладила меня по голове. С того первого визита я запомнил немецкие слова: «шлиссель», что значило ключ, «ди шуле» - школа и почему-то «дер рабе» - ворон. Тогда я впервые узнал, что если общение интересно, то чужой язык осваивается быстро. Правда, к Вистам я больше не приходил, и те, несколько немецких слов, что я запомнил, так и остались моей единственной «добычей» из немецкого языка.
Толька Карпов, когда узнал, что я побывал дома у Петера Виста, даже изменился в лице.
- Как ты мог! – Его возмущению не было предела.
- А что тут такого? – возразил я. – Он наш одноклассник, интересно было посмотреть, как живут немцы.
- Так это же фашисты!
- Ну, какой Петька фашист?!

С недавнего времени Петер Вист стал именоваться Петькой, что говорило об изменении нашего отношения к нему.
Моё объяснение Тольку не устроило, и он несколько дней после этого разговаривал со мной сквозь зубы.
Подростки категоричны по своей сути. Они не признают полутонов и соглашательства и руководствуются конкретикой. «Да» или «нет», «чёрное» или «белое», «нравится» или «не нравится». Симпатии и антипатии определяющи в их поведении, но, вместе с тем, юность отходчива и демократична. К шестому классу мы стали забывать, что наши одноклассники – дети «пефеэловцев», хотя понятие «фашисты», с лёгкой руки Тольки Карпова, ещё не было изжито.
По-прежнему заключённых по утрам водили под конвоем из лагеря на стройки, а вечерами также возвращали в лагерь. Близко к нему подходить не разрешалось, и мы издалека с плоской вершины Белой горы следили за тем, что происходило в лагере. По воскресеньям заключённых выстраивали на плаце, заставляли раздеваться догола и обыскивали. Обыски шли и в бараках. К тому времени с нами учился сын начальника лагеря Эдька Успенский. Он говорил, что у заключённых во время обыска находят заточки, заострённые металлические прутья, и ножи. И администрации, и охране лагеря приходится всё время быть настороже, чтобы не подвергнуться нападению зеков. 
Режим в лагере был жёстким.  Уже после того, как заключённых амнистировали и разрешили вернуться на родину, а лагерь закрыли, мы часто посещали его. В бараках помещения перегородили и в образовавшихся комнатах селили молодых специалистов, окончивших институты и присланных в Адрасман на работу. И всё равно лагерь не утратил для нас своей зловещей притягательности. За бараками мы увидели бетонную плиту, а в ней металлическую крышку, закрывавшуюся на засов. Крышку подняли, под ней показались бетонные ступеньки, уходившие вниз. Спустились по ним, в тамбуре слева и справа виднелись массивные железные двери, с небольшими квадратными окошками в них. С правой стороны, как выяснилось, находился карцер. Это было узкое тёмное помещение, совершенно пустое. Пол на четверть залит водой.  Мы невольно поёжились, представив, каково тут было находиться десять суток, не имея возможности ни сесть, ни лечь. Прибавьте сюда, что горячую баланду заключённые в карцере получали на третий, шестой и девятый дни, а так – пайка хлеба и вода. Когда за мной интереса ради закрыли тяжёлую дверь, и я оказался в кромешной тьме, стоя в затхлой, холодной воде, то впечатления хватило надолго.
Слева за дверью тоже было пустое бетонное помещение, пол в котором был засыпан опилками, а в стену вделаны металлические кольца. Всезнающий Эдька Успенский объяснил, что в этом помещении расстреливали заключённых. Руки привязывали к кольцам, зачитывали приговор и приводили его в исполнение выстрелом из пистолета. И хотя таким наказаниям подвергались фашисты, всё равно становилось жутко от недолгого пребывания в подземном бункере. Возникал вопрос: зачем опилки? Эдька ответил, они впитывают кровь, и потом их заметают.
Это были те реалии послевоенного бытия, воспоминаний от которых нам хватило на всю последующую жизнь.
Неприятие наших переселённых одноклассников постепенно исчезало. Мы уже не ощущали прежнего отчуждения в классе, и даже Толька Карпов, не признававший никаких компромиссов с «фашистами», и тот стал относиться к ним терпимее и не отпускал прежних, уничижительных реплик.

Окончательный перелом произошёл в седьмом классе. Предприятие имело своё подсобное хозяйство. Оно располагалось в трёх километрах от посёлка, в лощине, довольно широкой и удивительно живописной. Посреди лощины бежала горная речка с чистой и холодной водой. Тут были поля, на которых выращивали овощи и зерновые, большой фруктовый сад и ореховая роща. Эти деревья были особенно притягательны для мальчишек. В бараке, служившем кинотеатром, показывали фильмы о Тарзане, диком человеке, жившем в джунглях. И все поселковые мальчишки «заболели» Тарзаном. Залезали на ореховые деревья, гонялись друг за другом, прыгали с ветки на ветку, оглашали окрестности пронзительными воплями. В результате деревья приобретали растерзанный вид, а зелёные грецкие орехи устилали подножья деревьев. Рабочие подсобного хозяйства и сторожа сгоняли нас с деревьев, но это была та «эпидемия», с которой трудно было совладать.
Во время одной из таких игр я упал с дерева и сильно расшибся. Сломал руку, вывихнул ногу, и всё тело представляло сплошной кровоподтёк. Меня положили в больницу. Мой друг Толька Карпов каждый день проведывал меня, а один раз пожилая медсестра объявила: «К тебе посетители!» К моему великому удивлению, в палату вошли мои одноклассницы, немка Магдалена Шульц и татарка Алия Валеева. Они поздоровались со мной, что было неслыханным делом, чинно сели на стулья возле кровати. Принесли татарскую просяную лепёшку, два яблока и букетик полевых цветов.  Медсестра поставила его в стакан, на мою тумбочку.
Разговор не клеился. Обе стороны смущались, обменивались маловразумительными репликами, минут через пять посетительницы ушли.
- Симпатичные девочки, - заметила медсестра.
- «Пефеэловки», - буркнул я.
Медсестра махнула на меня рукой.
- Будет тебе. Десять лет прошло с войны. Пора и вам замиряться.
Надо сказать, в душе я уже замирился, и только для вида сохранял отчуждённость.
Ко мне в больницу одноклассники приходили каждый день. Петер Вист, Искандер Сейитов, Наиля Бичурина, пришла даже караимка Сазане Мотаева. Это было приятно и прежней скованности уже не было. Мне рассказывали о школьных делах, показывали, что задают по алгебре, физике, химии, помогали решать задачи, чтобы я не отстал от программы обучения. 
Меня выписали из больницы. Я пришёл утром в школу, вошёл в класс, большинство одноклассников уже сидело на своих местах.
- Здравствуйте, - произнёс я громко. Ответили все, и с того дня каждый, входя в класс, здоровался.
Наши одноклассницы стали приходить на школьные вечера. Не приходило только несколько немок, которые были баптистками. Зато остальные участвовали в художественной самодеятельности и даже танцевали под радиолу. Правда, девочки танцевали с девочками, до танцев с мальчиками ещё дело не дошло.
Но были противодействия нашему единению со стороны взрослых. Мы уже учились в восьмом классе, когда к нам пришла эстонка Тийна Курист. Среднего роста, полная, темноволосая, что, в общем-то, редкость для эстонцев. Она сильно хромала, опиралась на костыль. Один туфель у неё был с утолщённой подошвой. Держалась замкнуто, на вопросы отвечала, но о себе ничего не рассказывала.

В картотеке «пефеэловцев» у матери я нашёл карточку Эйно Куриста, и из неё узнал, что он служил у гитлеровцев полицейским. После войны скрывался, но был найден в Саратовской области, где выдавал себя за волжского немца. Был осуждён на десять лет заключения и направлен отбывать срок в Адрасманский лагерь. Его жена и дочь приехали из Эстонии, чтобы жить с ним рядом, помогать по мере возможности и дожидаться окончания срока заключения. 
Тийна Курист была очень старательной, училась на «отлично» и особенно сильна была в математике. Жили они с матерью недалеко от школы, в старом посёлке. Дорога туда была непростой даже для здорового человека. Нужно было пройти по верху школьного холма, спуститься с него на дорогу, затем подняться на другой холм, и с него по тропинке сойти вниз к домам.  Зимы в Адрасмане были суровыми, выпадало много снега, дорога и тропинки покрывались льдом. Мы шли в школу и потом домой, постоянно оскальзываясь, а что уж говорить  о Тийне Курист с её больной ногой?!  Она шла домой осторожно, опираясь на костыль и держа в другой руке портфель. Ранцев и рюкзаков тогда не было.
Как-то после уроков я задержался в школе. Зимние сумерки окутали посёлок. Морозный снег поскрипывал под ногами, а лёд отблёскивал холодной сталью. Направляясь домой, в низину от школы, я увидел Тийну. Она шла мелкими шажками, сильно припадая на ногу. Если мы добирались до дома за считанные минуты, то ей требовалось на такой же путь не меньше часа. Я обогнал её и хотел скатиться по ледяной тропинке на подошвах ботинок, как услышал позади слабый вскрик. Обернулся и увидел, что Тийна упала. Портфель и костыль отлетели в сторону. Она силилась подняться и не могла. Я подбежал к ней, подал костыль и помог встать на ноги. Она всхлипывала от боли и осознания своей беспомощности. 
- Портфель, - проговорила она. Я поднял портфель, она взяла его, но идти не могла, стояла на месте, опасаясь снова упасть.  Было очень холодно, пошёл снег, мы оба сильно замёрзли.
- Дай сюда, -  сказал я и забрал у неё портфель. Мне было легче, я носил брезентовую сумку на ремне, какой пользовались в то время электромонтёры, и  очень гордился таким приобретением. 
- Бери меня под руку, - распорядился я. Для скромной и стеснительной эстонки это было неслыханным делом, но другого выхода не было, тем более что опасаться чужих взглядов уже не приходилось. Уроки давно закончились, и все школьники разошлись по домам.
Мы шли осторожно, но, в общем, до дома Тийны добрались благополучно. С этого дня, каждый раз после уроков, я провожал её домой. Она чувствовала себя неловко, отказывалась от моей помощи, но со мной ей идти было легче, да и я был настойчив в своём стремлении помочь ей. Постепенно наши совместные маршруты стали для Тийны привычными. Наши одноклассники, да и остальные ученики тоже, видели нас, идущих под руку, но никто ничего не говорил, не было никаких насмешек. Все относились к нашему товариществу с пониманием. Только мой дружок Толька Карпов воспринял это новшество неодобрительно, буркнул: «Захомутала тебя фашистка» и укоризненно покачал головой. Впрочем, это было единственное замечание с его стороны, в дальнейшем он воздерживался от таких реплик.
Так мы проходили с Тийной Курист большую часть зимы. У дома нас иногда встречала её мать, сухопарая эстонка, с длинным носом, и большими, навыкате глазами. По-русски она говорила с сильным акцентом, и потому старалась долго не говорить со мной. Отвечала на приветствия, о чём-то спрашивала, и на этом наше общение прекращалось. Я недоумевал: почему мать не провожает Тийну в школу и не встречает после занятий? Но Тийна сказала, что мать работает в душевой рудника, где моются шахтёры после смены. Её рабочий день с восьми утра и до шести вечера, и потому у неё нет времени проявлять заботу о дочери.
Однажды мать Тийны пригласила меня зайти к ним домой. Мне было любопытно посмотреть, как живут эстонцы. Оказалось, так же, как и мы, ничего особенного. Всё предельно скромно и просто, да это и понятно, с зарплаты в душевой особо не разживёшься. В дальнейшем я заходил к Тийне уже без приглашения. Надо признаться, моя помощь  была не совсем бескорыстная. Я запустил алгебру и с домашними заданиями не справлялся. Потому просто переписывал у Тийны решённые задачи. Она предлагала мне объяснять, как она это делает, но я только отмахивался. Ещё не хватало – проявлять свою несостоятельность в учёбе.
Со мной Тийна была разговорчивее, но на вопросы о себе не отвечала, замыкалась, и я так и не узнал, как они жили в Эстонии, и как решились приехать в Адрасман.
Однажды её мать встретила нас, как обычно, у дома. Это была старая двухэтажка, никогда не знавшая ремонта. 
- У меня есть к тебе разговор, - сказала мать Тийны и жестом руки отослала дочь в квартиру.
Мы остались вдвоём у подъезда. Было холодно, порывами налетал ветер, сдувал с крыши снежную крупу, и я подумал, что поговорить можно было и дома.
Мать Тийны помедлила, подбирая слова.
- Тебе не надо больше водить мою девочку в наш дом, - сказала её мать.
Я удивился.
- Но почему? Ей трудно одной ходить по обледеневшей тропинке и подниматься на холм. Она будет всё время падать.
- Да, это так, - согласилась её мать. – Спасибо тебе за это. Но дело в том, что её отец узнал о твоей помощи и просил сказать, что это делать не надо. Ты - русский, она – эстонка, вы совсем чужие.
Я продолжал недоумевать.
- И я всё-таки не понимаю. Мы вместе учимся, мы товарищи. Какие же мы чужие?
Мать Тийны не согласилась со мной.
- Не надо больше ходить вместе. Её отец запрещает это.
Я знал, что Эйно Курист отбывает срок заключения в Адрасманском  лагере, и мне было непонятно, как он может запрещать мою помощь. Каким образом? 
- Но как он мог сказать это?
Мать Тийны уклонилась от ответа.
- У них своя почта.
Я пожал плечами, ну, нет, так нет. Я особо не навязываюсь. И снова Тийна с трудом ковыляла по обледеневшей тропинке, балансируя, как цирковой атлет на канате. Видеть это, для меня было непереносимо.

Я попросил одноклассницу Магдалену Шульц провожать Тийну со школы, и та согласилась.
- Я думала об этом, - сказала Магдалена, - но вы ходили вместе, зачем бы я вам мешала? Конечно, я буду ей помогать.
Конечно же, Тийна узнала о запрете отца. Она перестала улыбаться мне, не отвечала на приветствия, и постепенно наши товарищеские отношения сошли на нет.
Я понял: если необъявленная война между адрасманскими школьниками постепенно улетучивалась, как пар с сырой земли под лучами весеннего солнца, то взаимная неприязнь взрослых продолжала сохраняться. Да и могло ли быть иначе, если Вторая мировая война, причинившая столько горя и бедствий советскому народу, обернувшаяся неисчислимыми людскими потерями, ещё не ушла в давнее прошлое?! А враги, те, кто жгли, грабили и убивали, были вот они, перед глазами.  Их водили колоннами и отбывали они наказание в Адрасманском лагере …
Сергей Есенин писал: «Я знаю, время даже камень точит». Но, чтобы источить этот камень в народной памяти, нужны целые десятилетия и смена не одного поколения.
Но, как бы то ни было, время шло. Природа, как известно, не терпит пустоты. Между нами, школьниками, взаимное отчуждение уже не висело тяжёлой атмосферой в классе. А раз так, на освободившемся месте стали пробиваться ростки симпатии, тем более что нам уже было по шестнадцать лет. Мы стали замечать, что француз Жан Детилье, тоже сын «пефеэловца», неравнодушен к крымской татарке Наиле Турнаевой. На переменах он подсаживался к ней на парту, о чём-то разговаривал. Они походили на заговорщиков, тайна которых становилась общим достоянием. 
Даже мой дружок, стойкий в неприятии «фашистов» Толька Карпов, и тот стал поглядывать на караимку Сазане Мотаеву. Явной симпатии не проявлял, но в мелочах это замечалось явственно. То на школьном вечере мороженое ей в карман сунет, то перо одолжит для ручки или тетрадкой поделится. А когда наш одноклассник Иохим Шрайбер сострил что-то насчёт «детей Синая», Толька схватил его за руку и пообещал Шрайберу пересчитать ему зубы. По мнению Тольки, у того было немало их лишних. Кряжистый, с развитой мускулатурой Толька был сильнее всех в школе, и, понятное дело, больше его симпатию никто не задевал.
Надо сказать, юная караимка была на редкость хороша собой. Стройная, гибкая, как лозинка, с блестящими чёрными глазами и лицом, словно выточенным из слоновой кости, она была предметом воздыханий не только Карпова, но и других старшеклассников. Но кто отважился бы соперничать с признанным силачом? Сама же Сазане была довольна таким покровителем, и оставалось только гадать, во что выльется зарождающееся чувство?
Но откровеннее всех вёл себя Искандер Сейитов, крымский татарин, которого мы звали в классе Сашка. Он отличался упрямством, имел независимый нрав и во всём следовал своим понятиям. Сашка всерьёз влюбился в немку Магдалену Шульц. Она была рослая, в меру полная, со слегка удлиненным лицом и выразительными голубыми глазами. На наш взгляд, Магдалена ничем особым не отличалась, но не нами сказано, что влюблённый смотрит на свою избранницу глазами сердца. И она тоже была неравнодушна к Искандеру, но в силу немецкой сдержанности и дисциплинированности, своё особо чувство не проявляла.
По утрам Сашка встречал её, и они вместе шли в школу.  Сидел он вместе с ней на одной парте и не сводил с неё глаз. Как-то на уроке директор школы Николай Иванович заметил: «Сейитов, школьная доска находится прямо перед тобой, а не слева». Сашка рассеянно кивнул и не отрывал глаз от невозмутимой Магдалены.
Об их любви знал весь посёлок. И оставалось только дожидаться, как проявят себя родители Искандера и Магдалены, хотя родители Искандера уже проявили себя.
Для Сашки мнение родителей мало что значило. Его отец был спокойным и рассудительным человеком и не навязывал сыну своего мнения. Тому уже было шестнадцать лет, ещё год и десятилетка останется позади, а там, что Искандер сам выберет. Будет учиться дальше или работать, как сам пожелает.
Мать Сашки была домохозяйкой и занимала в доме подчинённое положение. Сын почитал её, но к советам особо не прислушивался.
Словом, с одной стороны препятствий для разгорающейся любви не было. Что же касается Магдалены Шульц, то там было не всё так просто. О том, что происходило в семье, она никому не рассказывала, может, только Сашка был, как говорится, в курсе дела. Но Магдалена нередко приходила в школу с покрасневшими и припухшими глазами и была в такие дни особенно молчаливой и сдержанной. 
Как-то на одной из перемен Толька Карпов по старшинству заметил Искандеру.
- Смотри, Сашка, доиграешься. Немцы – люди серьёзные.
Тот вспыхнул.
- А что они мне сделают? По-моему, ничего плохого мы не совершаем.
- Я не говорю о плохом, - продолжал Карпов, - Только не надо так открыто демонстрировать свою симпатию. И так говорят о вас на всех перекрёстках.
Как говорилось, упрямство было одной из черт характера Искандера Сейитова.
- Пусть говорят, - отпарировал он, - всем рты не закроешь.
Толька усмехнулся.
- А и не надо закрывать, но ведите себя сдержаннее. Вы не Ромео и Джульетта.
- Мы лучше, - стоял на своём Сашка. – Те вели себя, как телята, и предпочли умереть, а не бороться за себя. А мы с Магдаленой всё продумали. После школы уедем в Сталинабад, попробуем поступить в медицинский институт. Не выйдет, будем работать, подготовимся  и на следующий год повторим попытку.
- Это, конечно, - согласился Толька, - но не забывай, из какой семьи твоя Джульетта. Согласятся ли её родители с вашими планами?
- Попробую их уговорить, - стоял на своём Искандер.
Толька покачал головой.
- Ну, что ж, попытка – не пытка. У Льва Толстого где-то написано: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. Не забывай, Сашка, про овраги.
Толька Карпов оказался провидцем судеб Искандера Сейитова и Магдалены Шульц.
Где-то через неделю Искандер и Магдалена пропали. В школе они не появились, дома их тоже не было. Встревоженные родители пришли в школу, допытывались у старшеклассников, может, они что знают о парне и девушке? Но мы ничего не знали. Высказывались предположения, что Сашка и Магдалена убежали из посёлка, сами решили определить свою судьбу. Но такое предположение было невероятным. Школу они не окончили, а без аттестата зрелости, кто, где и куда их примет? Деньги, бывшие дома, остались целыми, документы и вещи тоже не тронуты.  Одним словом, загадка.
И взрослые, и мы, школьники осмотрели все окрестности посёлка, но никаких следов наших пропавших товарищей не нашли. И потом, осень шла к концу, начал дуть холодный ветер, на вершинах окрестных гор появились снеговые шапки. Ещё неделя, две и зима заявит о себе, а в такую пору особо не разъездишься.
Ещё через два дня по посёлку разнеслась ужасная весть. Искандера нашли на старом кладбище. Оно было заброшено, на нём умерших не хоронили. Года два назад открыли новое кладбище, в километре от старого. Старое было неудобным, оно вытянулось вдоль холмов и дальним концом упиралось в ущелье, где предавали земле заключённых. Мрачное было место, сумрачное, безжизненное. Так вот, в том дальнем конце и обнаружили нашего одноклассника. Его гибель была ужасной. Одна из последних могил была огорожена решёткой, с острыми наконечниками на прутьях. На один из таких наконечников и насадили Искандера подбородком. Крови вытекло немного, лицо искажено от муки, ноги полусогнуты.
Мы бросились смотреть, но милиция и солдаты оцепили старое кладбище и никого не пускали.
Снова осмотрели старое кладбище, углубились даже в ущелье, где были могилы заключённых, просевшие земляные холмики, ни памятников, ни крестов, только  колышки с дощечками, на которых белой краской написаны номера.
Магдалену нигде не обнаружили, она исчезла бесследно.

В посёлке множились слухи. Бывшие фронтовики утверждали, что Искандера убили немцы. Отец Магдалены просил его оставить дочь в покое и даже пригрозил, что заставит подчиниться. Но Искандер отличался упорством, и, потом, он по-настоящему был влюблён в Магдалену, и отказываться от неё не собирался. За внушением последовало действие.
А почему, именно, немцы? Фронтовики вспоминали, как политруки им говорили о том, что на Гитлера было совершено покушение. Оно не удалось, и эсэсовцы казнили заговорщиков точно также. В подвале мясной фабрики их насаживали подбородками на острые штыри. Знакомый почерк!
Это была месть адрасманских немцев зарвавшемуся крымскому татарину.
А Магдалену, понятное дело, похитили крымские татары. Правда, куда они её дели, вопрос оставался открытым. Но и в том, и в другом случае, были задействованы немцы и крымские татары. Ни те, и ни другие не хотели, чтобы парень и девушка из их семей открыто демонстрировали свои чувства, и позорили не только свою родню, но и своих соплеменников. Уговоры были бесполезны, значит, нужно было поступать решительно. Что и было сделано.
Начальник особого отдела предприятия, капитан Найдёнов создал оперативную группу по расследованию совершённых преступлений. Он, как говорится, землю рыл, часами допрашивал родственников Искандера и Магдалены, закрывал их в предварилке, досконально проверял алиби каждого, и ничего не мог установить. Версии версиями, а серьёзные факты не находились.
Обстановка в посёлке накалялась. Уже было несколько стычек между немцами и крымскими татарами. Найдёнову сообщали, что и та, и другая стороны вооружаются, чем придётся, и готовятся к решительной схватке. По просьбе особиста из областного центра прислали подкрепление  из числа военнослужащих НКВД и следственную группу. Солдаты и милиция оцепили кварталы, где жили немцы и крымские татары, чтобы не допустить массовых столкновений, ночами патрулировали по улицам посёлка.
Квалифицированные следователи начали по новой розыскные мероприятия, работали грамотно, тщательно выверяли каждую версию, и … расследование не дало никаких результатов, как говорится, ноль зацепок.
Искандера Сейитова хоронили всей школой. Было, по-настоящему, жаль его. Разом забылись прежние противостояния, и говорили о нём, как о хорошем парне, который никому не делал ничего плохого. Был открытым, дружелюбным, а что не скрывал своей любви к Магдалене, так это его дело.
Следствие зашло в тупик. Решили приостановить его до появления значимых фактов.  Рано или поздно они проявятся, и тогда уголовное дело возобновят.
Жизнь в посёлке понемногу входила в нормальную колею. Немцев и крымских татар убедили, что открытая вражда ничего хорошего не принесёт ни одной из сторон. Следствие ведут официальные органы, и, когда появятся результаты, тогда и будет ясно, кто виновен в совершённых преступлениях. Тогда они и будут наказаны.
У особиста, капитана Найдёнова была ещё одна головная боль.
В посёлок приехали на практику «фезеушники», учащиеся фабрично-заводского училища  в Ленинабаде. Их было человек пятнадцать, всем по шестнадцать-семнадцать лет. Все они бывшие беспризорники. В училище из них готовили токарей, слесарей, фрезеровщиков. Особенно тяжёлым занятием была шабровка, очистка паровых котлов. Шабровщик забирался внутрь парового котла и острым скребком очищал его стенки от накипи. Работал при коптилке, воздуха не хватало, едкая пыль проникала в лёгкие.
Мы, старшеклассники, познакомились с фезеушниками. Они были нашими ровесниками, бравировали знанием блатной жизни и полным отрицанием каких-либо общепринятых правил. Это была та блатная романтика, которая всегда притягательна для подростков. Фезеушники курили, пьянствовали, хулиганили, затевали драки с местными парнями.
Мы приходили к ним в общежитие. Комнаты не убирались, железные койки с рваными матрасами и подушками, грязными одеялами, кругом валялись бутылки. Фезеушники обходились минимумом, всё, что можно было пропить, пропивалось.
Я спросил одного из своих новых приятелей, шабровщика, как ему работается в котлах? Он сплюнул и иронически посмотрел на меня.
- Тебе, чистюле, этого не понять. В аду и то легче.
- Но ведь можно посидеть в котле, постучать для вида, а потом сказать, что очистил его.
Шабровщик засмеялся.
- Ты думаешь, кругом лопухи? С каждого котла нужно сдать тридцать килограммов накипи. Больше, пожалуйста, меньше, ни-ни. Бабки не получишь за такую работу и снова в котёл лезть заставят.
Узнав об убийстве Искандера Сейитова, фезеушники выдвинули свою версию.
- Кому-то пацан на хвост наступил. Задел авторитета, а такое не прощается. Вот и кокнули его. 
- Но ведь говорят, из-за девушки?
Мой собеседник щегольнул осведомлённостью.
- Фуфло это. Из-за девки начистили бы ему рыло и кранты, а тут на штырь насадили. Хотя мне непонятно, куда проще, перо в бок и пошёл к архангелам. Может, чтобы следакам мозги запудрить …
- А откуда тут авторитеты?
- Поискать, так найдутся.
Как оказалось много позднее, версия фезеушников была ближе к истине.
Фезеушники не забывали своей главной профессии. В посёлке участились грабежи квартир, нападения на прохожих по ночам, кражи в магазинах.
Бандитов и воров выявляли, привлекали к ответственности, а они только смеялись.
- Спасибо ментам за отдых. В колонии во стократ легче, чем в котле на шабровке.

Через год в стране объявили амнистию. Немцы, таты и караимы получили разрешение вернуться в прежние места проживания. С крымскими татарами вопрос был не решён, они остались в Таджикистане, но перебрались из посёлка в Чкаловск, уютный и чистый городок. В Чкаловске находилось Управление предприятиями атомной промышленности, действовавшими  в Средней Азии. Жизнь в нём была неплохая по тем временам, московское снабжение продовольственными и промышленными товарами. Активно велось жилищное строительство, и можно было получить квартиру в два-три года.
Крымские татары и часть немцев, осевших в Чкаловске, не захотели дожидаться квартир, они построили себе на окраине города добротные плановые дома. Но и здесь они селились обособленно, строго по национальному признаку.
Лагерь, в котором отбывали сроки военнопленные, закрыли. Заключённых с большими сроками, перевели теперь уже в колонии, расположенные в российской глубинке, остальных амнистировали.
Посёлок Адрасман опустел, в классах, в которых было по тридцать-сорок учеников, осталось не больше десяти. И только теперь мы ощутили, как стало непривычно без прежних приятелей. Особой дружбы не было, но было товарищество, которое играло свою роль в школьной жизни. 
Убийство Искандера Сейитова и пропажа Магдалены Шульц стали забываться, тем более что следствие было приостановлено, и виновники совершённого преступления остались невыявленными.
После  окончания учёбы в школе я поступил в Университет, на филологический факультет, получил диплом и в тот же год был призван на воинскую службу. Отбыл положенный срок, но демобилизован не был, направили на курсы подготовки офицеров. Но и потом желанной свободы мы не обрели. Нас, новоиспечённых офицеров, передали в систему МВД, где сформировали батальон содействия милиции, прообраз современного ОМОНа.
Служба была нелёгкой, постоянное участие в ликвидации преступных группировок, и, кроме того, раз в неделю заступали в наряд, помощниками дежурного по городу.
Мне повезло. Постоянным дежурным по городу был майор Найдёнов, тот самый, бывший в мою школьную бытность начальником Особого отдела в Адрасмане. Он был знаком с моим отцом, часто бывал у нас дома, но вспомнил меня только по фамилии.
- А ты повзрослел, мало похож на того, прежнего подростка, - заметил Найдёнов, внимательно оглядев меня.
- А я вас, Владимир Иванович, сразу узнал, - откликнулся я.
Найдёнов улыбнулся.
- Это немудрено. Молодые взрослеют, а мы, старики, застываем в одном измерении.
Стариком майор Найдёнов ещё не был, хотя годы брали своё. Служить с ним было интересно, дело своё он знал, и наставником был хорошим. Подсказывал, что и как делать, не раздражался в случае промахов, всегда был ровным в настроении и спокойным.
В одно из дежурств, поздней ночью, когда выдались спокойные часы, мы с майором разговорились.
- Владимир Иванович, а вы помните убийство моего одноклассника Искандера Сейитова и пропажу его любимой девушки  Магдалены Шульц?  Так дело и осталось нераскрытым?
Найдёнов закурил, окутался облаком сизого дыма.
- Как не помнить? – отозвался он. – Семь шкур тогда с нас начальство сняло. Тяжело пришлось, большое напряжение в посёлке создалось. С трудом предотвратили столкновение крымских татар с немцами. Без крови бы не обошлось, хотя ни те, и ни другие виновны не были.
- Так раскрыли дело? – снова повторил я.
Найдёнов утвердительно кивнул.
- Раскрыли, хотя только недавно.
- И кто же совершил преступления?
- История непростая, - начал рассказывать майор, - если есть желание послушать, я расскажу. В те годы по стране разъезжали гастролёры, матёрые уголовники. Ограбят банк, кассу какого-нибудь предприятия, ювелирный магазин и скрываются, благо Советский Союз был большим, было, где отсидеться. Трое таких уголовных авторитетов приехали в Адрасман. Днём в посёлке не появлялись, прятались в жилище своего знакомца по прежним местам заключения. Были такие в Адрасмане, вышли на свободу, работали. Сами «завязали» с прежней жизнью, но от былых подельников не открещивались.
Приехавшие гастролёры намеревались «взять» поселковую Сберкассу. Деньги в ней собирались немалые, заработки на урановом предприятии были хорошими, а куда их девать? Дома хранить нежелательно, вот и несли в Сберкассу. Раз в месяц из областного Сбербанка приезжали инкассаторы. Какую-то часть наличных средств оставляли в поселковом филиале для текущих выплат, а остальное увозили в областной центр.
Поселковую Сберкассу охранял один сторож, замки на дверях обычные, сигнализации тогда не было. Сейф большой, но старый, задняя стенка из обычного, листового железа. Словом, для профессиональных уголовников ограбить такую Сберкассу было плёвым делом. Они вызнали всё, что им было нужно, и готовились к налёту. Ждали, когда соберутся в Сберкассе в большие деньги.
Всё бы ничего, но вмешался случай. 
В вашей школе, в субботу, был вечер, с музыкой и танцами. Искандер Сейитов с Магдаленой ушли пораньше, чтобы побыть вдвоём. Они вышли на улицу, на окраину посёлка, туда, где находилась поселковая больница. С одной стороны старые дома, а с другой пологий холм …
- За которым располагалось старое кладбище, - вспомнил я.
Майор Найдёнов утвердительно кивнул.
- Совершенно верно. Ночь выдалась тёмная, небо затянуло плотными тучами, кроны тополей шумели от ветра. Безлюдье, никого из прохожих. Кое-где в старых домах светились окна, из них и струился рассеянный свет на дорогу. Уголовники вышли подышать, размяться. Они отсиживались в старом доме, у приятеля. Поужинали, хорошо выпили, а в таком состоянии всегда тянет на подвиги.
Гастролёры натолкнулись на влюблённую пару. Пригляделись, с девушкой можно поразвлечься, тем более что её ухажёр не показался им серьёзным препятствием.
- Слушай, ты, молодой, - сказал один из уголовников. – Оставь нам свою маруху. Мы с ней поиграем с часок, а потом заберёшь. Постой где-нибудь в сторонке. А то можешь потом присоединиться к нам.
И он схватил Магдалену за руку.
Понятное дело, Искандер такое не стерпел. Он не знал, кто перед ним. Думал, местное хулиганьё, а таких он бил не единожды. Да если бы и знал, другого выхода у него не было. Парень он был горячий, а тут дело касалось любимой девушки. Тем более, что он был хорошим боксёром. Он ударил уголовника в челюсть, но было темно, удар пришёлся в шею.
- Ах, так … - уголовник бросился на него.
Искандер приготовился защищаться, но в это время другой из гастролёров ударил его сзади кастетом в затылок. Парень упал навзничь на дорогу. Он потерял сознание. Один из уголовников сидел в Адрасманском лагере и хорошо знал эти места.
- Берите его за руку, потащили, - крикнул он своим приятелям. 
Они заволокли Искандера на холм в сторону старого кладбища.  Главарь тащил Магдалену,  прижал лезвие ножа ей к шее и предупредил: - Пикнешь, горло перережу.
Она помертвела от ужаса, не сопротивлялась и не кричала.
Ударить уголовного авторитета, вора в законе, при его дружках, значило нанести тягчайшее оскорбление. Такое смывается только кровью.
На старом кладбище парень пришёл в себя. Он стал вырываться, но его снова оглушили ударом по голове.
- Ну, что, перо ему в бок? – спросил один из гастролёров.
Главарь не согласился.
- Таких резвых надо заточкой кончать.
- В сумке осталась.
- Тогда на пику его насадим.
Подняли Искандера и насадили подбородком на острый наконечник ограды. Послышался хрип, парень задёргался, ноги скользили по сухой глине.

Смертельная обида требовала такого же наказания.
Половина дела была сделана. Оставалось разобраться с Магдаленой. В живых её оставлять не следовало, она была опасным свидетелем. Но прежде девушка должна была удовлетворить похоть бандитов. Её погнали в сторону котельной, на краю лагеря. Вели, подкалывая ножом в спину.
Помнишь котельную? – спросил Найдёнов.
- Ещё бы не помнить, - ответил я. - Сколько раз там бывали. Здоровая котельная, топка такая, можно было, согнувшись, войти. И котёл до самого потолка.
В котельной грели воду для лагеря, но котёл прогорел, и её забросили, построили другую, на территории лагеря. Ограждение перенесли, и котельная больше не охранялась. Всё это один из бандитов знал.
В котельной гастролёры надругались над Магдаленой, а потом задушили её. Заволокли в топку, приподняли колосниковую решётку, большого размера и очень тяжёлую, и в углубление бросили тело. Места там было предостаточно. Сколько ни ищи, ни за что не обнаружишь. Засыпали золой, её было полно в топке, опустили колосник, и сверху ещё обильно запорошили золой. Да, в котельной оперативники особо и не искали. Бегло осмотрели помещение, и ушли, где там спрячешь тело …
Такая вот история с Искандером и Магдаленой, а страсти, помнишь, какие полыхали в посёлке?!  Еле погасили. Оказалось, ни немцы, ни крымские татары, ни причём.
Найдёнов замолчал, лицо приняло отсутствующее выражение, словно он вглядывался в то,  давно минувшее время.
- Владимир Иванович, - мне хотелось дослушать историю до конца. – Но как же узнали всё то, что вы сейчас рассказали?
Найдёнов покачал головой, как бы дивясь моему нетерпению.
- И тут всё непросто было, видишь, сколько лет прошло, пока дознались до истины.
Наутро уголовные авторитеты сразу же уехали из посёлка, с первыми машинами. Опасались, что дело раскроется, и тогда придётся отвечать по закону. Нам было не до них, да мы про них и не знали. Посёлок забурлил, как котёл на огне, нужно было гасить страсти.  И потом Искандера обнаружили на старом кладбище только через три дня после убийства.
А как раскрыли? Тут, как говорится, дело техники. Мы ведь опросили всех в посёлке, и никто ничего не видел. А вот фезеушники остались в стороне. И я подумал, хотя и задним числом: не может быть, чтобы они не располагали какой-нибудь информацией? Ведь они болтались по посёлку по вечерам, по делу и без дела, никому от них покоя не было. К тому времени они окончили училище и разъехались кто, куда. На моё счастье, старший их группы, Николай Сидоров, работал токарем на Ленинабадском шёлковом комбинате. На производстве отзывались о нём хорошо, и впечатление производил серьёзное. Мы с ним беседовали после работы, сидя в парке возле комбината. 
Поначалу Николай отнекивался, но я сумел расположить его к себе. Вот что он рассказал. Под общежитие им выделили три квартиры в тех самых старых домах на окраине посёлка. Вечером они, вдвоём с дружком,  сходили в кино, а потом пошли к себе в общагу. Уже было довольно поздно, да и холодная, ветреная погода не располагала к прогулке по городу. По дороге им встретились трое мужчин, лица их различались плохо. Один из них присмотрелся к ребятам и спросил: «Вы чего, пацаны, гоняете по посёлку?» По тону и словам Николай понял, что это блатные. И он ответил в том же тоне: «Прошвырнуться хотели, да погода не в кайф». «А-а, свои, - протянул тот, и, подойдя поближе, предупредил, - вы нас не видели, лады?»
«Лады, - откликнулся Николай – о чём базар!»
Мужчины пошли дальше, Николай расслышал: «Давай, Шнырь, не телись, с утрянки пораньше слинять надо».
По кличке Шнырь Николай понял, что это настоящие блатные. Он сидел в колонии для несовершеннолетних, и азы уголовной науки  усвоил. Почему не рассказал оперативникам о той встрече? Да, потому, что не придал ей значения. И потом «закладывать» блатных, как говорится, себе дороже. Узнают, что заложил, разборка короткой будет. «Когда встретились с ними? Дня за три до того, как на старом кладбище нашли убитого Искандера».
Вот и всё, что услышал Найдёнов от бывшего фезеушника, но совпадение было настораживающее. Встреча произошла у холма, за которым располагалось старое кладбище. Это, во-первых,  а, во-вторых, почему уголовники торопились  скорее покинуть посёлок?
Найдёнов послал запросы в справочное бюро Министерств внутренних дел Таджикистана и России. Из МВД Таджикистана ответили, что данными об уголовнике по кличке Шнырь не располагают, а вот в картотеке МВД России Шнырь значился. Это Трифонов Сергей Нефёдович, уголовник со стажем, трижды судимый.  Воровством и грабежами занимался с подельниками. Их клички: Казан и Финарь. Казан – это Галиулин Махмадулла Рахимович, а Финарь – Мамаев Борис Таирович. 
Предстояло искать дальше. Из Оперативно-розыскного отдела МВД России сообщили, что Казан - Галиулин  умер год назад в тюремной больнице «Матросской тишины». Финарь – Мамаев убит три года назад в драке в Новосибирске. Что касается Шныря – Трифонова, то он осуждён за групповое нападение на инкассатора в Воронеже два года назад. Приговорён к десяти годам отсидки в колонии строгого режима в Красноярском крае, где и находится в настоящее время.
- И я поехал в Красноярск, - продолжил рассказ Владимир Иванович.  Со Шнырём встречался трижды. Действительно, Шнырь. Уголовник, но невысокого полёта. Вертлявый, тощий, крутил: «Да, вы что, гражданин начальник, ведать ничего не ведаю. Какой Адрасман, какое убийство? Никогда в тех краях не был». Но я дожал его на косвенных доказательствах. Пообещал очкую ставку с бывшим фезеушником, который рассмотрел его лицо, и с шофёром, с которым Шнырь уехал рано утром из Адрасмана. А также с хозяином той квартиры, в которой Шнырь отсиживался со своими дружками. Конечно, тут, как говорится, кое в чём я «темнил», но Шнырь поверил мне и перестал упорствовать. Упросил только, чтобы его признание оформили как добровольную помощь следствию, что будет учтено на суде. Начальник колонии обещал это.
И то, что я рассказал тебе об убийствах Искандера Сейитова и Магдалены Шульц, это рассказ со слов Шныря – Трифонова.
- И его судили? – спросил я.
- Судили, - ответил Найдёнов. – Там же, в колонии, выездным судом Красноярского края. Учитывая давность совершённого преступления и чистосердечное признание, получил Шнырь добавку в пять лет к основному сроку заключения.
- Мало, - огорчился я.
Майор Найдёнов не согласился со мной.
- Отсидеть пятнадцать лет в колонии строгого режима в Сибири мало не покажется. Судя по хлипкому сложению Шныря, вряд ли он дотянет до конца срока.
Мы помолчали.
- Владимир Иванович, а тело Магдалены нашли? 
Найдёнов кивнул.
- А куда бы оно делось?! Там, в старой котельной, и лежало. Засыпанное сухой золой, оно неплохо сохранилось. Через немецкое посольство в Москве выяснили, где в настоящее время проживают родители Магдалены Шульц. Получили их адрес, сообщили им в город Аахен, что тело их дочери найдено. Могут приехать, забрать его и похоронить у себя на родине, или предать земле в Адрасмане. Ответ получили неожиданный: «Приехать не можем. Похороните сами. Теперь это не имеет значения». Непонятно, какой смысл в предложении: «Теперь это не имеет значения». Однако, выяснять не стали, и погребли Магдалену на Адрасманском кладбище за счёт поселковой администрации. 

Таков финал той давней криминальной истории, - заключил Владимир Иванович.
На этом можно было бы поставить точку, но можно добавить и другое.
Мне позвонил мой давний дружок Толька Карпов. Живёт он в Казахстане, окончил Горный институт и работает начальником смены в одной из шахт.
- Слушай, ты знаешь, что в Чкаловске открыли Горный институт? – спросил он.
Я усмехнулся.
- Ну, ещё бы мне не знать! Это мой родной город, я каждое лето приезжаю туда. А тебе что нужно? Доучиться захотел?
Толька засмеялся.
- Можно бы было, да уже поздно. Там, в институте работает наша бывшая одноклассница Тийна Курист. Преподаёт студентам математику.
- Знаю, виделся с ней. Тебе-то что от неё нужно? Ты ведь был ярым «антифашистом» …
Толька смутился.
- Так это когда было, время от всех болезней лечит. И от глупости тоже. Увидишь её, передавай от меня привет. И вот ещё что.  Мой сын собирается идти по моим стопам. Я ему посоветовал поступить в Чкаловский горный институт. Но в математике он знаниями не блещет, так пусть Тийна поможет ему, не душит его на экзамене.
- Увижу, попрошу. Да, вот ещё что. Ты знаешь, нашли, кто убил Сашку Сейитова и его Магдалену.
Толька так и ахнул.
- Кто? Расскажи!
- Это долгий разговор, не по телефону. Я напишу тебе.
- Обязательно напиши, - послышалось ответное. – Буду ждать.
Этот звонок моего одноклассника дал понять, что необъявленная война, которая длилась в нашей школе, в далёком горном посёлке, почти десять лет, завершилась. В ней не было ни победителей, ни побеждённых. Её итогом стало осознание, что здравый смысл и стремление понять друг друга способны устранить любые препоны в общении между народами.