Слово о годских ребятах

О берегах неторопкой Сухоны, притока Северной Двины что нам известно? Издавна брали там с делянок сосну да ель для всяческих строительств. Березу на печные дрова – само собой, отличали. Иву потихоньку хвалили, привечали насчет плетушечек разных. Тоже и отвары, коли иметь в виду ивовое корье, уважались в тамошних городах и весях. Областная столица, достославная Вологда, всеми аптеками своими кланялась завсегда ему, целительно-растительному сообществу вдоль Сухоны и других притоков Северной Двины. 
По сию пору музыкальная ель – родом с двинских Северов – исправно поет по всему свету. Где исполнительский артист тронет струну, там инструмент и берет сладкоголосую ноту. Когда в искусстве нет ошибки, то и музыка звучит на отличку распрекрасная.
О любой вологодской речушке прям-таки бери и твори бухтины.
Блюститель густолиственных лесов по речке Вожеге, знакомец мой, – неутомимый повествователь. При этом себе на уме с местными присказками. 

Вот он хитро прищуривается, начинает приговаривать:
– Цвели, цвели цветики луговые да августовским порядком отцвели, однако шиповый цвет стоит у нас в вожегодских краях до зазимков. Мне вся близкая и дальняя окрестность – что дом родной, я по визиркам быстро нахожу заветное место. Как раз то самое, где шипняку вдоволь. Хочешь – любуйся им, наша дикая роза ничуть не хуже красавиц южных. А хочешь – накладай полну корзинку петушьих ягод.
Ишь, как вывернул! Понимаем ли мы русское меткое слово и родную природу?
Ну что ж, обо всём, что он доложил, так скажем. Шиповнику, целительному шипняку, и впрямь раздолье по окрестным рощам и борам вдоль речки Вожеги.
Шипов цвет горит здесь не только летом. По сентябрю – не утишается горение прекрасное.
После того времени, что зовется мушиными похоронами, бывает, знатно пламенеют укромные ложки в теплое бабье лето. Визирки – там, как известно, есть затеси с номерами лесных квадратов – подмогнут, выведут вожегодца туда, где обильно произрастают пышные осенние цветы.
Редко увидишь, чтобы колючие заросли стояли сплошной стеной. Если только вдоль крутого берега ручья. Либо вдоль глубокого сырого оврага. Обычны тут лишь круглые пятачки, этакие куртины полутораметровой высоты. Именно здесь усердно толпятся тонкие гибкие веточки. И каждая нацеливает свои кривоватые, изогнутые у основания иголки на путников, идущих напропалую по кустам, на всяких нерошенных гостей.
Вцепятся острые – не сразу отдерешь.
И уж быстроногого уколоть волка, увалистого барсука, хоть кого – это всегда пожалуйста. Не замай розу, бродяга лось. Не вздумай ее мять, косолапый топтыгин. Не для того она в краях пообочь Северной Двины угнездилась, чтобы ее изводили беспрепятственно.
В народе продолговатые плоды шиповника прозываются почему-то петушьими ягодами. Тут надо всё-таки заметить: очень они полезны для здоровья, для бодрости душевной и телесной. Незаменимы что отвары, что настои, что обычные заварные чаи.
Горазды отвести приставучую лихоманку, от цинги принесут спасение, при простуде окажут помощь. Язвочку если какую залечить – так и здесь первейшее средство попотчеваться темнокрасными петушьими ягодами.

Иногда коричневой краски в них больше – видно, почва тому способствует. Однако своей целебной силы ни при каких обстоятельствах ягоды не теряют.
Почему упорно полыхает шипов цвет допоздна, спросите. Кто ж его знает. Может быть, сил жизненных у него в избытке. Да и правду сказать – скорее всего так оно и есть.
Кладовая витаминов, всяческих полезных веществ – этот вожегодский шипняк. Нектаром богат, имеющим сказочную силу, поднимающим на ноги всех, кто пожелает бегать шибко. 
На хороший цветок, известно, прилетит пчела охотно. Но и по первому снегу, когда пчелы за взятком уже не летают, разве не найдется в бору насекомое, которому сгодится шипов цвет?
Я так полагаю, не понапрасну огненно рдеет в сентябре вожегодское чудо. Родной русской природой приуготовлен медовый прокорм припозднившимся крошечным летунам, не иначе.
Конечно, сколько ни цвесть, придет время опасть всякому цвету. Всё же до той поры шиповник порадует всех затейливой красотой пахучих лепестков, своим нежным розовым нарядом.
Низкий поклон тебе от людей, от крылатого борового народца, северная роза. Ведь не прячешься, поспешаешь и глаз порадовать, и силами поделиться жизненными.
Так ли уж тоскливо «природы увядание» в ярославских, вологодских, вятских пределах Руси? Долгие три месяца до прихода зимы в чистых дорах, на увалах и в кустистых ложках множатся явления, проникновенно прекрасные.
Вожегодский блюститель черномошных ельников и зеленокудрых березовых рощ сказывал мне:
– Много всего проистекает в нашем лесу. И задает он загадки очень непростые. Вот нипочем не догадаешься, как это получилось, что был малец себе обыкновенный, а вырос из него расчудесный каменщик. Не догадаешься, пока не спознаешь тайну шляпы в желтых ботинках.

***

Дом Пеки – с подклетью, деревянный конек есть на покатой крыше, на окнах резные наличники аккуратной рамочкой, и всё бы ничего, да только старый он. Углы малость просели, ушли в землю. Но разве на столько, чтобы шибко волноваться?
Деревня Пекина тоже ничего, просторно расположилась на холме, а вокруг хватает угодий морошки да княженики. Можно и живицы раздобыть на веретье сосновом, что неплохо для поддержки местной лесной промышленности и укрепления домашнего благосостояния.
Живи, как говорится, и…слушай родную мать. Она ведь об чём толкует?
Она вот что заявила поутру, перед тем, как Пеке убежать с ружьем:
– Деревня у нас мирная. И погоды стоят завсегда очень мирные. Отчего же нашенские ребята отчаянные такие? Ты, Петя, поимей в виду, что изо дня в день ходить с мужиками на охоту необязательно.
– Ага, – сказал Пека.
Схватил ружье и убежал.
Сидит мать у окошка с наличниками, изображающими рыб и петушков. Смотрит на дальнего леса острозубую гребеночку еловую. Ни об чём больше не толкует и только знай себе вздыхает.
А за печкой – шишок. Тот самый домовой, что живет в избе у Пеки, бродит ночью по скрипучим половицам и кряхтит, словно представляет из себя рассохшуюся доску.
Обычно ходит он в мятой-перемятой фетровой шляпе и старых обтрепанных ботинках. Нынче сидит тихо. Шляпу снявши, почесывает в затылке и так себе думает:
«Погоды наши известно какие. Лишнего мать не сказала Пеке, а только он и впрямь бедовый. Всё шастает по дальним веретьям, палит из ружья, белкует. Не желает, вишь ты, замечать, что изба у нас норовит завалиться».

Меж тем Пека вместе с мужиками ружейными волка гонял в серо-зеленых ольховых увалах. А когда взяли они свою непременную добычу и по светлому редколесному дору понесли домой, он от тех веселых пешеходов отбился, Наладился посмотреть заячьи кустистые ложки поодаль.
Шествовал, шествовал, очнулся от охотничьих озабоченных дум. Остановился: таким-то скорым шагом, пожалуй, уйдешь далече. К городу Пудожу или, если покрепче задумаешься, куда-нибудь подальше, к городу Онеге.
Нет, надобно поворачивать назад.
Покладисто развернулся. И глядь – на опушке, среди крушиновых настырных пучков, стоит гордо и независимо огромное вековечное дерево. Нисколько не смущено упорным наступлением низкой поросли. Узловатые ветви широко раскинуты над землей.
Поблизости вся почва перерыта. Будто плугом по ней прошлись дикие свиньи.
Принялся Пека соображать. Кабаны не зря здесь бойчат – сладких корешков много возле этого дерева. Ой, стоит пахать пятачками рыхлую подстилку в роще! Найдется кой-чего поесть вкусненького. Зря мать говорит, чтоб в лес пореже ходить. Не мешает из дома-то выскочить вдругорядь и побывать в охотку да пусть и вот тут.
С тех пор Пека навещал не раз местечко заветное. Увидит следы кабаньего пиршества, усмехнется – живете вы бойконько, вас в нашенских краях многонько! вон сколь напахали, натопали!
И правда, сходились сюда кабаны хоть с ближних перелесков, хоть с укромных отдаленных урочищ. Приметное место.
Приводили ноги Пеку не только на столованье диких свиней. Удалось повидать изрытую, ископытенную поляну среди осинника. Тоже приметное место. Была тут схватка. Пошибанье оленье, когда рога – в рога, а дальше чья возьмет.
По осени этот лужок истоптан вдоль и поперек. Как оленям обходиться без свадеб? Ведь живому всякому нельзя без того, что способствует продолжению рода. Никак невозможно живому-то иначе.
Интересуют Пеку даже такие походы, когда ногам трудновато, а ружью нет работы напрочь. И неравнодушия простая у парнишки причина. Взять если солонец в густо облиственном березняке, то наведываются к нему и лось, и заяц-русачок, и лисовин осторожный.
Не вредно это – глянуть, куда тянет шустрых боровых обитателей. Где бойчат они с удовольствием, там оно и есть, бойкое лесное место.
Пека очень хорошо понимает, об чём толкует мать. Однако напрочь не проходит он, есть он, интерес такого свойства, чтоб ноги в руки и…

Шишок по ночам стучит всё громче и громче. Чихает, окаянный, шибко-прешибко. Кашляет запечно. В подклети старыми горшками гремит, будто им там стало тесно до невозможности.
По всему дому стук да грём, и всё же нет Пеке никакого дела до заботливого домового.
Взвозится шишок посередь ясного дня, несмотря на то, что отдыхать ему полагается по распорядку суток, ан парнишка – хлоп дверью! И нет его.
Куда, спросите, наладился?
По чернотропу мчится к проселку. Тому самому, что ведет в соседнюю деревню. На перекрестке растет здесь скромный – на посторонний взгляд – куст ирги.
Весь-то он усыпан ягодами, и почему не навестить сладкий перекресток, отчего не попользоваться в пору высокого солнцестояния подарочками проселочными?
Они – принимайте их с дорогой душой! – висят, тесно прижавшись дружка к дружке чернильными боками. Словно маленькие виноградные гроздья, вобравшие в себя жаркий
огонь небесный. Кроме них, никто не похвастается африканским загаром, хоть топай себе до самой до Онеги.
Если приглядеться, на цвет они всё же неодинаковые. Есть такие, что отдают краснотой, а найдутся и вовсе белые. Белесые, будто мочало, которое обычно висит на тыну и велит начинать сначала.
Что касаемо белесо молочных, то незрелость это, понимать надо. А приятственные, вкуснеющие плоды – нет сомнения, черной масти, африканского колера.
Эти самые и есть – сочные до немыслимости и сладкие до чертиков. Они сахарному сиропу не уступят ни в чём. Однако, не дай бог, им переспеть: мигом увянут. Поникнут покорно, словно белый свет бедолагам не в радость.
Если им, кроме горячего солнца, еще что-то нужно для долговременного удовольствия жизненного, то возьми и догадайся.
Не догадаешься, а только много засохших черных ягод попадается Пеке под руку. Наряду со спело вкуснеющими.
Куст ирги голенастый, высоконький. В три твоих роста, коли ты, конечно, к версте коломенской не имеешь отношения. Но разве Пека шибко длинный?
Нет, парнишка вполне подходящий для своих шестнадцати лет. И потому собиральщику способнее собирать те ягоды, те виноградинки северные, что расположились понизу – на обвисших ветках темно-зеленого куста.

Примечает Пека: в нижних-то меньше прозрачной патоки, чем в тех, что шапочно красуются на верхотуре. Видно, верхним достается больше тепла. Потому они и крупнее, и приятственнее на вкус. Да и созревают пораньше – в свою полную
черную зрелость приходят без лишних раздумий, безо всяких задержек. 
Возле ирги приютился колючий боярышник. С другого бока присоседился пышный куст калины. Стоит ирга в полудремном затишке. Довольная, что солнышко пригревает макушку, и хорошо ей здесь, уютно.
Охотно дарит она и Пеке, и всем прочим свои сочные бусинки. 
Птица летит – непременно опустится, поклюет. Путник идет – обязательно остановится, угостится подарочками африканской масти.
Поблизости вся трава примята. Бойкое место в лесу. Никто не выкажет глупого равнодушия. И Пека тоже не дурак, он приходит сюда часто. Затем, чтобы по молодому толковому разумению съесть третью-четвертую сахарную бусинку.
Отметиться на бойком лесном пятачке – как раз полагается шустрому знатоку здешних обычаев.
Но кто сказал, что дома у Пеки из сообразительных не осталось никого? Мать по-прежнему пилит его, ругает. Прибавляет, значит, ума-разума. Не так, чтобы до отчаянности громко, однако в соответствии – как раз соответственно трудностям,
которые видятся ей в семейном деревенском проживании.
Охотников, мол, развелось выше головы. А хватись плотника – нет ни единого. Избы стоят каждая старее и плоше другой. И дела до того нет никому. Ведь это что? Никуда не годится, непорядок сплошь, и не заметить его нельзя.
Шишок тут как тут. Не дозволяется ему по должности – беспробудно спать, когда творятся в доме всякие ненужности. Ой, надо прибавить молодому охотнику мыслей чуток более толковых. Права мать, волнуется не понапрасну.
Для Пекиного разумения иметь нелишне понимание: бойкое место есть не только в лесу. Взять хоть печку, возле которой – хочешь, не хочешь – а ведь все толкутся.
Когда весело потрескивают березовые полешки, тогда в теплых стенах житье-бытье протекает более приятное.

Не в пример этому, холодные стены уж никак не прибавляют счастья домашнему пребыванию. Что за радость, когда в горнице лишь холодрыга?!
Вот и не забывай, подкидывай дровишки в печь. Пойдет жизнь, собравшись с духом, очень даже теплая. Опять же не промахнешься, приготовишь в срок чего-нибудь на стол. Щи там спроворишь, кашу или иную съедобность.
А то, что домовому проживать в углу за печкой куда способней, так это никакого никому вреда. И шишку надобно иметь мал-маля благорасположенную честь. Он в избе не вовсе бесполезный. 
Стало быть, залезет теперь шишок в подклеть. Возьмет тяжелый чугунный горшок – из старых, из ненужных – да как стукнет по бревнышку! По самому нижнему в срубе!
Для той нужды почал упражняться, чтоб угол в дому просел. Ушел крепче в землю.
С этими – пожалуйста! – делами нынче молодой охотник получает не что иное, ан полезную для ума пищу. Слушай, смотри по сторонам, примечай, как родная изба приходит в негодность.
Вот и сегодня у домового забота.
Надвинув шляпу на уши, заботливый шишок прошлепал обтрепанными ботинками в подклеть. Малость погремел там горшками.
Выбрал себе поувесистей, потом – хрясь! И пошел к себе за печку. Пора на боковую.
Распорядок суток у него такой, чтоб отдыхать лишь днем. Нынче он его нарушил, но уж никуда не денешься – причина уважительная. Надобно всё же прибавлять Пеке ума-разума. Толечку за толечкой. Затем, глядишь, наступит у парня просветление.
Молодой хозяин услышал, как хрястнуло внизу сруба. Выскочил из дома – что такое? Угол просел. Заметней стало, что нижнее бревно выперло некрасиво. Просто-таки нахально.
Мать сразу – в обеспокоенный горестный голос.
Пека топором привел бревно в прежнее упористое состояние, достойное приличного соснового сруба.
Сказал с застарелой обидой:
– Эх, замучен я вашими избами до полной моей невозможности! Они кособочатся, а ты не ходи в лес.
Мать на таковские обиды, на речи, укором звучащие – несогласная:
– Да что ты?! Как так?! Ведь дом у нас требует рук. Время идет, вот он и плошает. Теперь уж, сам видишь, как состарился.
Пека однако не теряет своей решительности, есть у него неубывающая готовность произносить недовольные речи. И столько этой решительности, что сердитость валит валом:
– Изб новых не наблюдается в деревне? Да я вам наставлю каменных домов. Окончил я восемь классов. Так что желаю поехать в город и немедленно учиться. В строительном училище. На каменщика. Вот!
Не хотела мать отпускать парня в неизвестную дальнюю даль. Билась с будущим каменщиком, билась, уговаривала и так, и сяк.
Потом отступила – упористый оказался, что твое бревно в срубе.
Сосед взял Пеку в свою моторную лодку и подбросил парнишку до большого села. Коли загорелся желанием сей момент получить учение, то и непоперечной тебе дороги.
Высадился Пека на береговой откос. И уже оттуда на пыльном автобусе – стареньком, трясучем – добрался до шумной железнодорожной станции.
Эх, ты, паря! Не видать рельсам конца и края. В какой город пассажиру надобно? Тепловоз домчит быстро куда желаешь. С пути не собьется. Сам лишь не оплошай, не прозевай остановку. Больно хорошо спится в поезде под перестук стальных колес.
Не проспал Пека. С полочки вагонной скатился в тот необходимо-нужный момент, когда пассажир должен скоренько выходить из поезда.
На лице парнишки – озабоченность: где тут можно разжиться специальностью, чтоб каменная была на все сто? Ему и подсказали, что надобно идти в двухэтажное училище многооконного архитектурного вида.
Солидно гляделось оно, бордово-красное заведение с бетонной приступочкой у входных дверей. И приняли там парня, как говорится, по-доброму.

Без долгих разговоров взяли школьные восьмилетние документы и выделили коечку.
Для отдохновений от учебных часов, кои шествовали в большом этом дому длинной чередой.
Значит, стали часы множиться невозбранно. Замелькали денечки, словно пушистые беличьи хвостики. Шух – нет понедельника! Шух – нет вторника!
Не успеешь оглянуться, а воскресенье уже тебе на самом носу. Не отвертеться живому парню. Пора выскакивать из дверей с бетонной приступочкой. Чтобы шагать – бойко и с интересом – по городским площадям, паркам и всяким развлекательным местам.
В парки, на быстрые карусели и к шибким качелям, не спешит однако Пека. 
Он всё больше ходит – по широким улицам и по узким. Ходит и приглядывается. Правда, не к мостовым, не к асфальту. А – к домам, поскольку не подивиться на высоченные башни деревенскому пареньку, ну, никак невозможно. Завораживают они.
Мысли у него разные. К примеру, вот такие: это ж сколько потребно кирпича для каждой новостройки?! Крышами подпирать облака? Поди карману удовольствие обойдется дороговато. 
Но вообще-то кирпичная глина беспокоила Пеку мало. Небось, не золото она. Таковского добра на Севере навалом.
Каменные коробочки обходя одну за другой, размышляет потихоньку:
«У нас, пообочь Северной Двины, по всему прибрежью Белоозерскому, глины красной и белой черпай – не хочу. С кирпичами будет порядок. Но если поставить высотный дом на селе? Тогда – что? Дойную корову с собой не потащишь на шестнадцатый этаж. Она, пожалуй, обидится на лестницу. А хоть – и на лифт. Возьмет и перестанет давать молоко».
Коровье недовольство – это вам не шутки. Кто поближе знаком с кормилицами, тот поймет. Не вот тебе с потолка прозываются Дымки и Звездочки буренками.
Надо произвести и другой расчет. Сколько раз кормилиц наших придется доить? Опять же набегаешься за сеном во двор. Ой, многовато получается на верхотуре хлопот!
Глупые расчеты или не очень, но ты думай Пека, не стесняйся шевелить мозгами. Не зря себе шурупишь. Не понапрасну размышляешь касательно строительных проектов.
Когда-никогда приедешь домой, а там не пристало ошибаться толковому каменщику, когда избы плошают кругом.
Так что есть резон и по улицам ходить, и дотошно взирать на всякие башни. Не дурацкие всё-таки вопросы – какие дома сгодятся на селе? где живность держать
матушке? как деревенскому человечеству получше обустроить своё житьё-бытьё?
Учебным часам, конечно, переводу нет. И время себе идет. А как дело дошло до весны, то объявили в училище: всем каменщикам – на практику.

Полюбились, что скрывать, высотки Пеке. И не только потому, что с последнего этажа на все четыре стороны света далеко видно. Здесь ведь есть и другое раздолье – для получения мастерства каменщику.
Иногда он развеселится, всплеснет руками. Ишь, как интересно получается! Впору самому на себя дивиться. Руки именно что становятся умными. Они сотворят нынче такое диво – не снилось раньше.
Кончилась практика. Будущим мастерам возможно осуществить какое мечтание? Ясно – схватить чемоданчик радостно, и разбежаться с дорогой душой, и с ходу запрыгнуть. А если куда прыгать, то не мимо – как раз в скорый поезд.
Есть у каменщиков непременное молодое целеустремленье. Желается им помчаться по стальной колее к родному дому, истомившемуся в долгом ожидании.
У Пеки тоже большая охота поехать нынче поскорее к матушке. Да навестить заодно знаменито бойкие места, где пристало бойчить молодому народу, прикипевшему сердцем к соснякам, ольховым увалам, заячьим ложкам.
Осуществил это дело соскучившийся паренек со всем своим пылом. Приехал, ничуть не задержался..
И вот идет он счастливый от речного бережка к деревенской улице на холме. Подходит поближе и что видит? Каменный дом кто-то ставит с краю. И молодому мастеру, конечно, совсем не с руки закрывать глаза на крепкую новостройку.
Тем более что мастачат ее по надежной долговременной мере.
Он по цветущей огородной картошке, по межевым калиновым кустам – туда. И вроде бы шишок ему по дороге попался встречь. Вроде бы даже шляпу приветственно снял и подмигнул прежнему знакомцу.
Не иначе, это он мелькнул старыми обтрепанными ботинками, а затем пропал в изморосно-калиновой густеге.
Ладно, кто бы там ни был, останавливаться недосуг.
Некогда Пеке шарить по густым кустам. Ему подавай новизну давно желанную. Непременно обглядеть надобно каменное благоустроенное возвышение с краю деревни.
Ведь это как прикажете понимать сегодня? Свободно пошли кирпичные дела? Ход, что ли, дан переустройству мечтательному, которому привержен Пека?
Тут побежишь сломя голову, не только глаза уширишь!
И получилось тогда вот что. Не до булыжника на тропке было молодому каменщику. А напрасно – споткнулся парень. Как водится в похожих случаях, упал.
Поехал носом вперед по короткой мягкой травке.
Поднимается – все окрестные девчата набежали к нему.
Стоят, смеются в охоточку.
Но он им так заявляет, вставая с земли:
– Погодите вы!
Забежал на десяток метров подальше, за угол кирпичный, бордово-красный. Глядь – перед ним встала девчоночка. Шляпа на ней завлекательно шикарная. С атласными фетровыми полями, загнутыми кверху морской волной, и с белыми перьями райской пышноты. Чудо расчудесное, а не девчонка.
На ногах у белолички веселой – ботинки желтые, все из себя необыкновенно круглоносые. С каблуками широкими. Угольно-черными и твердокаменными, что догадаться нетрудно.
На этой обувке красуются желтые бантики, а сверх того имеются пряжки, сияющие, словно большущие конопушки чистого золота.
Если присмотреться, конопушки те – квадратные. И, похоже, веселятся, подмигивают тебе. Бывает же!
Девчоночка зубками поблескивает и хитро подсказывает Пеке:
– Деревня наша споро строится. По новой, заметь, мере, по каменной. Сегодня она самое что ни есть бойкое место. Что скажешь, кирпичных дел мастер?
Смеется, плечиками худенькими пошевеливает. Вкруг тонкой талии развевается прозрачный, словно из кисеи, шарфик.
Надо Пеке что-то на вопрос произнести. Сказать так, чтоб звучало ответственно.
– Ага, – высказался. – Можно и подмогнуть.
Пошагал он с края деревенского к своему дому. Думает, вспотевши:
 «Шире шагай! Еще минута, и глаз от нее оторвать не сможешь, каменщик непременный!»
 Что ж, если опередили его некоторые, теперь станешь обижаться на судьбу? Поспешишь прохватить ее громкоголосым сиверком? Торопиться не след, потому как – это жизнь себя показывает, а с жизнью он согласный.
Уж чего-чего, а нужно всему человечеству много работать. Для будущего пребывания в тепле и удобствах. Иначе людям не очень способно существовать, здесь спору нет.
Подходит он к девушкам, что набежали со всех сторон, отряхивает, подчищает зазеленевшие коленки:
– Мне у вас нынче нравится. Стройтесь, пожалуйста.
А сзади тут как тут – прелестница в шляпе и конопушечных ботинках. Встает столбиком, шарфиком покачивает и окликает Пеку.
Неймется ей поговорить с парнем.
Сама похожа в этот раз на молодого развеселого шишка. Новый оборот приезжему каменных дел мастеру не так чтобы по душе. А то, что она прилюдно к Пеке пристает, – уж ни на что не похоже. И он хмурится.
Однако та нисколько не смущается. Приближается к нему, протягивает цветок шиповника. Красную розу.
– Получай, строитель. А после города возвращайся домой. Соображай: ждет тебя работа, не что-нибудь иное!
Девчушки, эти завсегдашние пересмешницы, захлопали в ладоши. Будто им здесь театр, а Пека – филармонический дирижер во фраке с черной бабочкой.
– Вы чего? – вопрошает он, краснея ушами.
Не нравятся ему звучные ладони, поскольку отличие не по чину. Но у хлопальщиц ноль внимания к его ушам. Того и гляди отобьют себе ладошки. Так отличают громко парня, словно он построил уже невесть что.
Однако ничего особенного он не сделал, просто захотел учиться. И набрался храбрости, чтобы сесть в поезд.
Вот только…
Еще сотворит он толковое работанье. Дайте срок!
Как возвернулся Пека после учебы домой, так и пошла о каменщике добрая слава. Был парнишка себе обыкновенный, а стал мастером прочных кирпичных дел.

***

Говаривал мне знаток вологодских озер и рек:
– Гляжу, как валят отпускники на юга. Удивляюсь на тех, которые измочаленно усталые и мечтают избавиться от хвороб. Ведь там, в постоянной жаре, болячкам как раз толчок, чтоб шириться и благоденствовать. Организм расслабляется, лень ему трудиться за ради всяческого восстановления и прибавки здоровья.
Вспоминаю его рассказы о том, как смело заходят иные вологодские проживательницы в прохладные струи волшебных лесных вод. Как получают они силу и несказанную бодрость, чтоб способнее было детишек рожать. В тех-то лесах, нисколько не испорченных асфальтовым дыханием и мазутной гарью, и воздух на особицу прекрасный, и вода оздоровительно целебная.
В моей памяти живы намеки усердного повествователя:
– Ягоды тебе нужны позарез? В лесу хоть грибов, хоть земляники по летним дням навалом. А есть какое исключительно усидчивое желание, так можешь под окнами своего деревенского дома свободно выращивать викторию. Под снегом никогда у нас не вымерзает эта ягода, сладкая до невозможности, красная до удивления средь огородного картофельного изобилия.
Слушая соблазнителя, я понимал: очень все-таки по душе жареная картошечка с грибами. Совсем я не против того, чтобы окунуться в прохладно целебную водичку, а затем вкусить неспеша ягодку. Одну-вторую, да хоть и третью.
Разрешите признаться: заветная деревенька подробного рассказчика ныне в мыслях! Цена тамошним местам известна мне.

***

Как вятские ребята хватские, так вологодские ребята годские. Знакомец мой бухтел про молодежь вожегодскую с увлечением объяснимым.
Ему самому было чуть больше десяти лет, когда остался старшим в семье и взял на плечи мужскую ношу кормить семейство. Он не отказывался ни минуты, а взял отцовское ружье, кликнул собаку, пошел в лес. Зайцев тропить.
Шла война, люди в деревнях подъедали припасы. Мясца, небось, хотелось и женщинам, и старикам. Пареньку Захову заделаться охотником – оно и есть то самое, что было нужно. Поскольку поддержит жизнь многих. Тут спорить нечего.
 Когда мой знакомец подрос, толику времени ходил в промысловиках-охотниках, не покидая родной деревни.
Его старательность заметили – доверили управлять охотничьим хозяйством, чьи угодья были завидно обширными. И стал он начальствовать так, как советовали беспокойные охотники, радетели зеленого вологодского дрёма.
Теперь уже многих нет на свете, нет отца и деда, известного промысловика-охотника. Но до сих дней в дрёме вырастают по осени стожки в дедовых местах.
Устраиваются нынче там и солонцы – звери туда приходят полизать каменную соль, что им нравится, вестимо, сильно.
Зимой возле стожков кого только не встретишь. В них обычно поселяются лесные мыши, а значит, сюда заявляются помышковать рыжие хитруньи. Уйдет желтоглазый лис – иные гости тут как тут. О зверях мне бухтинщик Захов много всякого рассказывал.
Он с военных пор – уважая себя, добытчика – уважал толковых людей. В особенности дельных юнцов-молодцов. Тех, которые семейной пользы не чураются. И общему благу послужить готовы.
Шли годы, он стал председателем охотничьего общества в огромном районе, что раскинулся между Важей, притоком Северной Двины, и вологодской Вожегой, а позже он выучился на авиационного механика и отправился в побежденную Германию, чтобы усердно обслуживать легкомоторную авиацию.
Гордился тем, что молодости лет всё больше бродил в лесах, постигал особую науку, без которой не взять никакого зверя. Усердно с младых ногтей учился. Ему было достаточно взгляда, чтобы понять, как и что в дорах чистых и на ольховых увалах.
Посмотрит, к примеру, на снежный след – ага! вот беляк пробежал! Это он закидывает при беге задние ноги далеко вперед. Гораздо шибче передних, коротких.
Захову преподали старые охотники строгие правила. Если – наставляли они – с под чужой гончей взял добычу, то ее отдай хозяину собаки. А себе стребуй израсходованный патрон.
Юные годы, насыщенные походами в вологодские дрёмные березняки и ельники, учили Захова не только законам охоты, но и правилам жизни. Я от него перенял столько историй, что хватило на рассказы о северных местах. Даже на куда более объемистое сказание – «О вожской красоте».
Он любил беседы беседовать, и вожегодские бухтины запали мне в память. Но разве могло придти в голову: он со своими охотничьими навыками сподобился стать мирительным послом в Восточной Германии?
Что еще за посол, скажете.
А вот такой. Неформальный. Однако шибко действенный. Полагаю, надо об этом поведать читателям. Пусть услышат кое-что новенькое о прошедших днях.
Ремонтировал он – будучи авиационным сверхсрочником – связные самолетики, военно-почтовые да разведывательные. Потом их же облетывал.
Он на легких машинах летал хоть на юг от Берлина, хоть на север, к берегам Балтики. Везде у него были друзья на аэродромах. Мало того – имел знакомцев и в местных органах власти, и в частях немецкой Народной армии.

Что их всех связывало? Служба в легкомоторной авиации, она ведь что палочка-выручалочка. Помогала находить общий язык повсюду.
То были обычные взаимоотношения союзников: советских специалистов и тех, что использовали такую же технику в войсках Германской Демократической республики, в народном хозяйстве молодого образования государственного – в сельской местности по преимуществу.
И, кроме этого, объединяла всех людей охота. Даже не любовь к ней, а нужда особого свойства. Надо напомнить: новое немецкое государство создавалось в годы голодные. Пайки выдавались не шибко жирные. Походить с ружьишком по перелескам – означало разжиться каким-никаким мясцом.
Вот Захов и учил желающих тропить зайцев в тамошних ельничках. Благо после войны поприбавилось бесхозной живности в полях и лесах.
С нетерпением ждали его в разных местах, специально собак держали, их натаскивали на хитрых косых.
Крепко дружили местные с нашими «перелетными птицами», с легкокрылыми пилотами и технарями. Захов что ж, он в эту дружбу добавлял толику солидной основательности и несомненной удачи. Мне вот что говорил:
– Я германских никогда не звал идти с ружьями на кабанов. Хоть и бывали мы в желудевых дубравах. Всё потому, что звери больно серьезные. Нужна особая подготовка. Чуть промахнешься – могут поранить, а то и покалечить на всю остатошную жизнь. Союзников приглашал исключительно для охоты на зайцев. Дружили мы, поверишь ли, крепко. Правда, мои немцы никогда не были врагами, у многих оставались еще со времен Гитлера от лагерных издевательств метки. Поскольку издавна ходили в антифашистах. Мы их уважали за верную твердость. А уж с кем они после охоты делились добычей… это, мы считали, их дело.
Он был много старше меня, бухтинщик Захов, охотник, знаток вожегодских мест. И уже больше двадцати лет его не вижу.