За пригоршню пшена

Тот голубь, похоже, решил умереть именно под его машиной. Нет, не так чтоб, разогнавшись, рассекая ветры Дмитровского шоссе – сбил бы на лету несчастную грязно-серую птицу (как раз в этом смысле его Ниссан уже полтора года абсолютно безопасен, с осени 20...-го стоит, покорно ржавея во дворе, памятник утраченным автомото-иллюзиям). 
А голубь… замечали таких: отковылял от своей стаи, нахохлился, уже не взлетает, равнодушный к угрозам дворовой голубиной жизни, главная из которых, наверно, кошки. Сдавшийся, в общем, помирающий. 

Таким голубям одно спасибо от людей, спешащих на работу, что доживая последние свои часы, они убираются прочь из-под самых ног. Увидеть на тротуаре дохлого – уже неприятно, а не дай Бог самому раздавить! Скользим привычными взглядами вдоль своих пешеходных маршрутов от подъезда до автобуса, а если «по жизни повезло», сразу до метро, словно… полируя изнутри трубу, по которой летим – в общем туда же, куда и этот голубь. Но пока не долетели, непрошенные картины придорожных смертей так неприятно врезаются в мозг, что встретив «боковым зрением» лежащего на газоне человека, самоутешительно бормочем: «Наверняка пьяный», и ускоряем шаг. Оставляя «боковое зрение» – боковым, или вовсе его отключая.

Но… про голубя-то не подумаешь, не скажешь «Пьяный»! – и если такое ненормальное поведение, значит точно: помирает.
Вот и нахохлившийся близ переднего колеса его Ниссана был ненормален именно в том значении. Стайка его родственников стучала клювами в десяти шагах, реагировала как положено, подпуская людей не ближе полутора метров. Это, наверно, в их Своде городских правил, какой-нибудь Голубиной Конституции зафиксировано: крошки, кусочки принимать можно, но если «даритель» попробует подойти ближе полутора метров, ты должен отойти или даже отлететь, сохраняя указанную дистанцию. 
А обреченный нарушитель, взлететь – уж ладно, но даже красными, как обваренными лапками не переступал. 

Вообще у голубей прекрасное, острое зрение, благодаря которому они когда-то и поступили на почтовую службу. Любители «тайн природы» бормотали про какие-то магнитные поля, чутьё, но Оксфордские орнитологи доказали: превосходные зрение и зрительная память фиксируя углы солнечных лучей и цепочки земных ориентиров позволяют им отыскать родную исходную точку. Летуны, кстати, тоже неплохие, до 1000 км в день. 

Две с половиной тысячи лет службы… да что сейчас «рекламировать»! – почтальонскую работу у них еще в XIX веке забрал телеграф, а теперь-то, с мэйлами и месснджерами! Не знаю как другие докучливые горожане: вороны, воробьи, галки… но голуби – это же наши когда-то уволенные почтальоны! Не сумели перепрофилироваться. Как конюхи, кузнецы... Так что крошите хлеб, сыпьте пшено уважительно: пособие по безработице.

Ботинки вышедшего из подъезда и остановившегося у автомобиля человека были уже в сантиметрах двадцати, несчастный птах видел их, но оставался неподвижен, как чучело голубя, как популярная в 1950-х одноименная фарфоровая статуэтка. Человек переступил ближе, его ботинок был почти вплотную, когда сизарь наконец чуть-чуть повернул к нему голову. 
Самой обычной средне-грязной масти. Автолюбители ценят цвет «мокрый асфальт», а этот несчастный скорее: грязный асфальт, цвета лужи на заплеванном тротуаре – даже такое продолжение аналогии давали вкрапления, заплаточки его оперенья: грязно-белые на грязно-сером. 

Вдруг остановившийся (далеко не) юный натуралист присел на корточки, будто заискивая, ища встречи взглядом с отрешенным голубем. Видно, пять лишних минут у человека имелось, настроился подождать, оперся рукой о бампер: еще одно движение, что должно бы спугнуть нормальную птицу – но нет. 

Расписывая тона городских голубей, «живописуя» их асфальтовую серую неразличимость, рассказчик все ж чуть прикрутил ручку «яркость». Как ни мало наблюдаем этих вечно толкущихся под ногами побирушек, мы все ж отличим голубя от голубки. Чуть крупнее, и как у всех, наверно, пернатых, самцы более ярки. Вот и этому подколёсному, при всей серости, дворняжная порода наскребла украшение: радужно-зеленоватые разводы вкруг шеи, эдакий зеленый шарфик. Наверно, общая примета птичьей мужественности, пернатого мачизма. У селезней на фоне тусклых уточек на шее тоже красуется зеленый шарфик или даже башлык с захлестом на голову. Похоже, кстати на богему нашу. На фоне общей схожести, когда с пяти шагов не отличить костюмчик из бутика или с оптовки (навострились гады) – остается этот аксессуар зима&лето, опознавательная деталь на шее. 

Человек, присевший у машины, вышел с хорошим запасом, минут двадцать – собрался на важные переговоры. Мысленно он окрестил голубя: Зелёный Шарф и даже позаботился об уменьшительном: Шарфик. В русском языке эта форма называется «уменьшительно-ласкательная», но несмотря на «ласковость», проникшую аж в официальный учебник, присевший на корточки человек погладить голубя не решился. Брезгливость, страх заразиться? Досужие (называющие себя «досуговыми») телепередачи перебрав все темы и как бы заботясь о горожанах, расписывают тьмы болезней, переносимых голубями. Птичий грипп, орнитоз, блохи в перьях и гнездах… Правда, ученые говорят: вероятность их передачи человеку мала, погладить голубя не опаснее, чем дворовую кошку. 
Главная причина брезгливого раздражения: бело-серые, как сами гульки, и столь же частые – кляксы помета. Даже московские дворники злятся, хотя их пророку Мухаммеду голубь приносил воду... 

Но пора. Разогнувшись, человек смахнул с капота мокрые листья, потянулся к табличке «Продаю. Тел. 8….» под лобовым стеклом – прилипший кленовый превратил её почти в канадский флаг. Сброшенные листья – в сентябре они бы порхали как в пушкинских стихах, а теперь набрякшие тоскливым всеночным дождем шмякнулись в лужу у левого колеса, а один – ба! – краешком на спину утреннему «гостю». Теперь-то Шарфик показал, что он еще живой: чуть переступил вправо, под самое колесо и жухловатый канадский герб свалился. 
– А-а… – протянул человек, еще раз нерешительно переступил и пошел, куда собирался.

Если правы все бессчетные строки о «проносящихся перед смертью картинами прожитой жизни», то человек потративший минуты на нелепые движения, мешал Шарфику вернуться к болезненно-сладостным минутам детства, своего гнезда, перьям и хлопьям маминого пуха. 
Слепыш, он не мог видеть, как папа, зацепив клювом выбрасывал из гнезда осколки его первой вселенной: белую глянцевитую скорлупу с острыми зубчатыми краями. Не видел, но что это папа чистил гнездо, пока мама полетела искать воды – мог быть уверен. Потому что и сам в свое время полтора-два десятка раз выполнял сей ритуал, инструкцию, записанную где-то… может, на свитках его ДНК. 

Энциклопедия утверждает: «Как и другие представители семейства, сизые голуби моногамны, пары, как правило, сохраняются в течение жизни». Но нынешний горожанин, даже если б узнал – не очень оценил: перенося пункты своих моральных кодексов на окружающих зверушек и птиц, человек восторгается «моногамией»… у лебедей. Слагает лирические песни о «лебединой верности», добравшись до озера/пруда любуется белыми длинношеими парами, но… Эти же качества у серых подножных побирушек вряд ли его тронут. С чего и начинался сей рассказ: голуби, воробьи и вороны выбрав синантропию (проживание подле человека) стали привычными как скамейки, урны, мусорные баки. Можно сказать: променяли интерес, внимание – на крошки, объедки. 

Но ведь и Шарфик… вовсе не ради симпатий щедрых подателей пшена, всемогущих крошителей хлеба насущного – три с половиной года назад выбрав свою… Коломбину, сплетя с ней гнездо, оставался ему и ей образцово верен. Да и как не ценить семейный уют, обретенный такими трудами: домов все больше и больше, а чердаков все меньше и меньше. Их семейным счастьем стала старая фабричка сразу за МКАДом, пропахшая клеем, резиной и еще букетом трудноопределимых запахов, раньше резких, но с каждым годом слабевших. Фабрика остановилась, людей (и крошек, корок, семечек) почти не осталось, краснокирпичные закопченные лабиринты конечно, снесут – но это уж за пределами голубиной жизни, им с Коломбиной хватило.

И возвеличенные лебеди – Шарфику и его стае вовсе не казались эталонами красоты. Вообще, ничем и никем не казались. К пруду они летали попить воды (Счастливым обладателем неиссякаемых запасов и еды, и питья, трудно представить, каково в городе, когда долго нет дождя: крошек навалом, а лужицы ни единой!) И когда двуногие боги у пруда подавали хлеб насущный днесь – Шарфик без зависти следил за пролетавшими кусманами, плюхавшимися в воду, без ревности – за подплывавшими лебедями и более шустрыми утками: так – какие-то белые лайнеры и чумазые моторки… Только когда боги доверяли кинуть хлеб своим маленьким неуклюжим, косолапым божкам – тут только он и включал внимание: маленькие часто не могли добросить, хлеб падал в траву.

Впрочем, и сухопутных соседей воробьев они почти не замечали, отчего в побирушечной толчее никогда не бывало драк. Вороны – да, голодные вороны редко (в Москве голодать – любому доводится редко), но нападали на голубей, выбирая, впрочем, таких, как сейчас Шарфик. 
Так что, даже любуясь, не стоит усложнять, загружать нашу картину мира в лохматые, пернатые головенки. Им ведь дана только одна Заповедь: «Плодитесь и размножайтесь» (нам сверх этой – еще Десять).

Усердно её исполняя, они с Коломбиной воркованием, танцами, хлопаньем крыльев обозначали весну в городе. За соблюдение главной Заповеди всем даровано главное наслаждение жизни (за исполнение добавочных Десяти, в общем-то, лишь обещания). В истории их гнезда двадцать или даже более нагретых, высиженных яиц вдруг, всегда ожидаемо-неожиданно раскалывались, открывая новых посланников Жизни, превращая их с Коломбиной дни в самую сладкую каторгу. 

Голуби – пернатые уникумы: почти «млекопитающие». В зобах пап и мам полупереваренная пища превращается в «голубиное молочко» – орнитологи подтверждают его высочайшие белковые и прочие достоинства… У всех птиц кормление – забрасывание в распахнутые клювы букашек, всякой добычи, а у голубей оно превращается в длительный поцелуй, тягучее перетекание молочка из клюва в клювик. Желтоватый птенец сначала лишь слабо тянущий шею, вскоре начинал приподниматься навстречу, плескать бесперыми крыльями. Выдавив весь зоб, полюбовавшись еще секунды, Шарфик улетал снова творить своё чудо: превращать уличные отбросы – в Птичье молоко. 

Запущенные часы могучего инстинкта не давали остановки даже когда вдруг птенец почему-то переставал тянуть шею, двигаться… а потом и совсем остывал. Недоуменный, вопрошающий взгляд Коломбины, секунды кроткого голубиного гнева, отчаянья – и Шарфик цеплял полуголое сморщенное тельце и выволакивал из гнезда…
И только подросшие птенцы принимали примерно мамин-папин вид, начинали хлопать настоящими крыльями, улетали не оглянувшись – а в гнезде под рассевшейся Коломбиной – уже две новых планетки с зарождающейся жизнью. В этом-то и сладость детородной каторги: забыть себя. 

Ибо остаться самому с собой – наигоршая напасть, что для исполнителей Одной заповеди – что Одиннадцати. Сейчас оцепенелый Шарфик и остался сам с собою. В двадцати шагах его стая долбила клювами асфальт, вспархивала перед проезжавшими машинами и возвращалась. Среди них точно были его, их с Коломбиной дети, внуки, но чувствовать это – душа в пределах недолгой голубиной жизни никак не могла. Равно и детям с заведенными тикающими ходиками своих семейных инстинктов не было дано понимания, что зябнущая, нахохлившаяся под колесом птица – их отец. Возможно там, за чертой остановившегося тиканья властного механизма, может даже еще не самой смерти, а того оцепенения, отъединения, какое лилось сейчас на Шарфика, где-то в глубине ледяной нирваны – связь душ по иному, но восстановится. Ведь она же была! – в теплом гнезде, в долгом молочном поцелуе: дрожь, нерв, любовь – были, а у Создателя вроде же ничего не должно пропасть напрочь.

Ведь даже у него, одного из стаи городских изгоев, пропало – не напрочь! Его Коломбина пропала, но ведь не совсем, не абсолютно бесследно. Одним из дней этого лета, оставив свою наседушку на гнезде, он как обычно «полетел в город». Стая обычно собиралась близ длинного ряда торговых палаток. Собирать всякую труху, объедки, превращать их в – Птичье молоко, невидимая миру работа. 

Еще на подлете к родным краснокирпичным закопченным стенам первые какие-то ярко-синие искры тревоги и ужаса словно пролетели сквозь голову Шарфика, от глаза до глаза. Подлетев ближе, он разглядел и следы знакомого пуха на копченых красных кирпичах – приступки перед маленьким окошком. Добравшись до своего уголка за балкой он увидел гнездо – развороченное, обращенное снова в кучу веточек, которые он когда-то в молодости приносил Коломбине. Кругом клочки её пуха – нежных коротких перышек грудки, брюшка. И сверху – одно сизое маховое перо, словно на дворе еще восемнадцатый век и Коломбина присела написать прощальную записку, да не успела.

Кошки покинули остановившуюся фабрику почти вместе с людьми, равно и собаки: ничейное, но всеми опекаемое зверье на стройках, автоколоннах, фабриках. Но видно кто-то вернулся к этим остывшим копченым стенам, замершим корпусам, ждавшим завершения сложных юридических процедур и простого сноса. Или брошенный дачниками кот или выгнанная беременная кошка забрела, унюхала, убила и унесла Коломбину. Восстанавливать или вить новое гнездо с новой голубкой Шарфик не стал: возраст или плохое здоровье, или хорошие (слишком) воспоминания. Но в дневной стае, собиравшейся на работу на привычном маршруте от торговых палаток – к парку, пруду, где в воду летели, но часто не долетали здоровенные кусманы хлеба – Шарфик оставался, и податели крошек насущных никакого в его поведении намека на произошедший ужас, на изменившийся «статус в стае» не разглядели бы, даже если б вглядывались. Впрочем, в голубиных стаях иерархия не жестка, борьба не жестока. 

Хозяин Ниссана вернулся быстрее, чем надеялся: важные переговоры оказались опять безуспешны. От возможной их удачи зависело многое, почти все. Покупка новой машины, жилья. В этом доме квартиру он снимал, раз или два в неделю возвращался сюда вместе с женщиной, красивого, но почти всегда усталого вида. Они тоже хотели завести семью, детей, но выполнение этого плана зависело от очень многих условий, событий. Им подаваемые воркующими, танцующими голубями знаки, могли показаться лишь насмешкой судьбы: «Вот еще одна весна…» 

Возвращаясь с неудачных переговоров, человек зашел в магазин и к подъезду подходил с пластиковым пакетом. Подошел к своему Ниссану, привычно оглядел, опять сбросил листья (похоже, последние) с крыши, багажника, капота. Изображать ухоженность, небесхозность машины было необходимо: словно в звериных стаях добивающих раненных, больных, городские люди тоже не щадят таких. Бросают к колесам мусор, разбивают стекла. И дворники ненавидят их, считая некими «источниками дворовой заразы», хотя какие они «источники»! – жертвы, очередные невинные жертвы города. Перестали заводиться, двигаться, у кого мотор забарахлил, у кого подвеска… болезней много. Бывает, что «мотор забарахлит» у хозяина и ему станет не до водительства, но автомобилю-изгою от этого не легче.

Медленно обойдя (только что не церковных три раза) машину, человек решил было и открыть, залезть, оглядеть салон. Изредка он проделывал и этот ритуал. Еще больше замедляя движения, он поставил на асфальт магазинный пакет, полез в карман, достал ключи… но задумался, чуть усмехнулся, положил ключи, поднял пакет. Направляясь к подъезду, надо было сделать еще полукруг у Ниссана, и поравнявшись с правом передним колесом, обернувшись еще раз на табличку «Продаю. Тел. 8….», которую утром прилипший кленовый лист превратил во флаг Канады, он вдруг вспомнил и про утреннего гостя. 

От выхода на неудачные переговоры прошло часа четыре. Он нагнулся, заглянул… Надо ж, голубь стоял, примерно на том же месте и в точно той же позе! Красные, обваренные лапки, похожие на знак рисуемый пацифистами на стенах домов, взъерошенная перьевая шуба, голову втянул, укрываясь в распушенном зелено-радужном воротнике, или применяясь к утренней кличке, лучше, сказать – шарфике. Взгляд абсолютно тот же – у него тоже за эти четыре часа ничего не произошло.

Человек опять поставил пакет, достал булку черного, отщипнул кусок. Положил рядом, потом еще пододвинул под самый клюв, хотя уже и предполагал ответ: никакого ответа. Как там в книжках про королей: «Вели ему передать – ответа не будет!» Но человек все не разгибался, опять заискивая встретиться взглядом с птицей, словно загадал на нее что-то свое важное. Даже стал слегка убеждать себя, что и правда утром загадал, что если голубь дотянет, доживет до его возвращения, то… 

Молодец – даже машину укрыться выбрал правильно: неходовую. Соседи, примыкавшие к Ниссану, выезжая утром, запросто раздавили бы. И кошки пока его не нашли. Впрочем, и дворовых кошек-собак последнее время стало меньше, раньше идешь вдоль подъездов: все блюдечки, баночки… (Или травят? Или просто меньше стало старушек, кладезей нашего доброхотства?)

У человека мелькнула даже мысль взять голубя домой. Счастливая «лошадь», на которую утром поставил, и сейчас она подает знак, что еще будет ему – его «Окей»! Точнее не мысль, а игра, мысль о мысли, то есть думая «А не взять ли…» он одновременно и знал, что точно не возьмет. 

Голубь, пребывая в состоянии, где хлеб насущный, накрошенный был уже не нужен, по-прежнему смотрел… даже не подойдет банальное «вдаль». Но куда-то же там все-таки смотрел, ведь живой еще, стоит еще на своих пацифистских лапках!
– Ладно, – подумал человек, – загадаю еще раз. Теперь – до завтрашнего утра. Он часто заключал с собой всякие пари, загадывал на что-либо: верный признак нескладывающейся жизни. Эдакая… внутренняя рулетка, переносное круглосуточное казино. Но сегодня утром было как-то мимоходно, а теперь он, словно перекатывая в пальцах рулеточную фишку, подумал подольше. О важном. Вспомнил женщину, с которой возвращался сюда раз-два в неделю. Кивнул Зеленому Шарфику еще раз, поднял пакет и пошел.
 
Спровадив докучливого хлебодара, Шарфик вновь остался наедине с картинками… превосходная зрительная память, когда-то давшая предкам рекомендацию на почтовую службу, последняя оставляла уже не летающего, не имеющего сил и на характерно-голубиное с поклонами вышагивание. Да и ни на какое другое. Только остаток силы в двух пацифистских лапках, что б совсем не завалиться. Память тоже отказывает, сбоит. Или… наоборот, взлетает, прощаясь с этим светом, приветствуя тот, вытягиваясь в струну мирового концерта. И то, что короткий предзимний день опять заканчивается тоскливым дождем, и что его стая, завершив трудовой день, улетела, и своих детей ему больше не увидеть – уже не жаль! У души есть и другие глаза, крылья. Увидеть других, всех облететь и оплакать. 

Вспомнившийся уходящему хозяину машины плакат школьного урока Природоведенья строго делил всех птиц: «Перелетные» и «Не перелетные». Но с учетом этого последнего путешествия: все птицы – перелетные. 
И Шарфик словно возвращался на далекую родину – хоть и без радостного весеннего журавлиного курлыканья… Ведь всё, всё позади! У его стаи, всей голубиной нации. 

Позади библейский Ной, выпускавший его из окошка ковчега, радостно целовавший, когда он вернулся с оливковой ветвью. И Новая книга, прямо сравнившая его с Духом Святым, из-за чего каждое 7 апреля, на Благовещенье выпускают на волю и народ Шарфика, и других птичек, благодарите его, пернатые! И пророк Мухаммед умывался водой им принесенной: благодарите Шарфика и дворники микрорайона, где по утрам приземлялась его стая. Ведь и самый слабый ток благодарности сможет принять струна души перепархивающей – в туманное куда-то из городского изгойства. 

Позади и волна всенародной послевоенной любви, голубятен, фильмов, песен… О голубка моя, как тебя я люблю… Летите голуби, летите. Открытки, статуэтки с целующимися голубками, всемирный рисунок Пабло Пикассо, возведший их в Герб Мира. Но… все белоснежные, как ангелы. С белыми голубиными крыльями отлетали и людские души на иконах, картинках, буклетиках, раздаваемых по всему миру – вплоть до площади с палатками, где его стая подбирала пшено и семечки. Но никто из взявших буклетик не замечал никакого сходства нарисованных белых душ и серых побирушек. Всеобщий строгий вердикт объявил воркущую нацию – безнадежно выродившейся: белые гены оказались слабы перед сизо-грязно-серыми, и белокрылые голуби остались лишь в считанных тщательно стерегомых голубятнях. Видно, чтоб сохранить то послевоенное восхищение – предкам Шарфика надо было бы стать немножко расистами. 

Утром, выходя из подъезда, человек вспомнил про голубя, пари с самим собой, подошел к колесу своего Нисана и, опасаясь увидеть валяющуюся тушку, заглянул... Но только вчерашняя отщипнутая нетронутая корка хлеба, немножко пуховых перышек с грудки и одно маховое перо – но почему-то ангельски белое.