«Где шильдочка «Шлях Старовиленский» медленно бродим»... Воспоминания о Михасе Стрельцове

Так получилось, что встречались мы с Михаилом Леонтьевичем Стрельцовым крайне недолго – с февраля по ноябрь 1986 года; до этого знакома с ним не была. Хотя, конечно, имя его звучало в литературных кругах постоянно, и всегда в самых восхищённых и крайне уважительных тонах. Моё вхождение в белорусское писательское сообщество произошло в 1974 году, после зачисления в Литературный Институт имени Горького, о котором мечтала с девятого класса, когда прочитала в тогдашней Катаевской «Юности» повесть Инны Гофф «Поэтом можешь ты не быть».
Но особое отношение именно к Стрельцову возникло раньше, чем мы познакомились: после того, как прочитала в одном из номеров «ЛиМа» его эссe «Заламаны ражок». Нашла у себя сегодня эту газету – обветшалую, порванную на сгибах, помеченную 1.ХI.1985 год (то есть за три месяца, до нашего фактического знакомства). Перечитала и заново подивилась: совсем особенный, доверительный и в то же время самоуглубленный тон; поиск точного слова к каждому душевному движению словно приглашает читателя к совместному размышлению. 
В подтверждении этого наблюдения над манерой писания Стрельцова хочу привести отрывок из его письма, полученного мною уже в марте 1986 года: 
«Хотелось написать тебе сразу по приезде в город, но остановила мысль, что надо чуть-чуть погодить, дать улечься тому лирическому колыханию, которое поднялось в моих душевных закутках с твоим отъездом. Я ехал тем автобусом обратно в город, и замедленным, странно протяжённым во времени доходило до меня великолепие ясного зимнего (или весеннего?) дня. Я ещё не знал, что вечером буду ждать у телевизора прогноза бакинской погоды, что прогноз будет +5+10 средняя – устроил меня, благо ничего не было сказано о снеге и дожде. И я не подумал ещё, что не пригодился бы тебе там зонт, что и вообще он там ни к чему, если там часто «крутят ветры и без зонта несут и толкают в спину»… 

Не буду приводить это письмо целиком, треть уже процитировала – подделать его интонацию невозможно. Ко времени нашего личного знакомства я достаточно потолкалась в редакциях, выпустила первую книжку «Улица детства» в 1981 году, вторую уже который год тормозили… В какой-то праздничный вечер в Доме Литератора на улице Фрунзе при выходе стоял Стрельцов – узнала его в лицо, и очень смутилась, когда он неожиданно обратился ко мне: – «Почему мы до сих пор незнакомы?». Естественно, я была польщена: так мы познакомились. Ещё как-то раз судьба столкнула нас в автобусе, сошли одновременно, он пригласил меня в редакцию «Нёмана» на углу тогдашнего проспекта Ленина и улицы Варшавени, в свой кабинет. Многократно до этого обивала я эти ступени, направляясь в отдел поэзии к Брониславу Петровичу Спринчану, а кабинет М.С. с надписью «Отдел критики» располагался в противоположном, правом крыле. У его дверей, по меткому выражению Рыгора Бородулина, всегда было «как после войны на млыне» – людно и шумно. Но в тот раз повезло – было тихо и безлюдно. Он просмотрел почту на столе и, не увидев ничего срочного, предложил пойти погулять. Шёл февраль 1986 года, на дворе слякотно и тепло, мы пошли в сторону Комсомольского озера. Но об этой первой прогулке лучше рассказать стихами:

Словечко забытое бросили Вы – прошвырнёмся!
И вот мы из дома ушли и никак не вернёмся,
Где шильдочка «Шлях Старовиленский» медленно бродим.
Вплотную почти – но друг друга никак не находим.
Все прежние наши любови проснулись с весною,
Незримой преградой текут между Вами – и мною.  

Сейчас мне кажется, что мы встречались каждый день, хотя практически это было невозможно – работа не позволяла, я работала в Институте литературы им. Янки Купалы. Выходные проводили в семьях: М.С. жил с женой Леной напротив Кальвария, я – с моей дочкой Таней, которая в том году кончала школу, на улице Антоновской, две остановке до площади Победы. После казалось, будто мы виделись каждый день – настолько глубинное отношение к себе ощущала: он опекал, заботился, стремился чем-то одарить. У него был несравненный дар, нет, просто редкий талант любви, это наверняка подтвердят все женщины, даже те, которые, как и я, совсем ненадолго попадал в ряд его избранниц.
Встречались мы в основном на улицах, на воздухе – он как никто чувствовал природу, всегда жил в ней, для него погода была важнее любых ежедневных новостей.
И ещё – во время прогулок он постоянно читал или бормотал стихи о природе, негромко: Заболоцкого, Тютчева, Лермонтова; других поэтов, не прерываясь, по памяти. И ещё очень любил делать подарки – без всякого повода, неожиданно, прямо на улице передал мне как-то духи «Шанс»; не могу даже сказать, что я обрадовалась, скорее недоумевала и тревожилась: так всё было неправдоподобно прекрасно. А необходимость видеться всё чаще только возрастала.
Но тут впервые вмешалась внешняя сила: давно, пару лет назад, когда была утверждена моя плановая тема «Белорусско-азербайджанские литературные связи», в дирекцию Института литературы я подала заявку о трёхмесячной стажировке в Бакинском университете для изучения языка. Как назло, именно сейчас её утвердили; ехать надо было срочно. И дата отъезда была назначена – на 17 марта. Этим числом помечено письмо, часть которого была приведена выше. Итак, продолжаю цитирование:
«Сегодня я задумчив и меланхоличен, но исподволь начинает раздражать мысль, что завтра у наших сотрудников выступление в Нархозе (институте народного хозяйства), надо быть и мне – и в суматохе я буду избегать думать о тебе. Неполнота воспоминаний будет меня смущать. 
У аэровокзала, уже в автобусе, я, задумавшись, так явственно почувствовал вдруг на себе твой взгляд, что внутренне дёрнулся и невольно повернулся к окну – ты там, на улице и правда стояла. А у меня сжалось сердце – от радости, от боли, от печали. Но я рад, что пережил это мгновенье.
Вот чего я хочу: не чувствуй себя бесприютно в далёком от меня и незнакомом мне мире; если подумается, думай легко обо мне, беспечально и уверенно, потому что в эту минуту, возможно, и я буду вспоминать тебя.
Целую тебя обречённо и нежно.
Пишу какой-то немыслимой ручкой, страшно непривычной руке, на противном, скользком почтовом столе. Вот откуда каракули и «инфантильный» почерк.
Напиши.
Михась». 

В Баку без особого рвения я пыталась учить язык, упрекая себя за то, что вообще затеяла эту стажировку, получила от Михася за месяц три письма и одну телеграмму: «справься, выслал деньги». Поверьте, о деньгах не упоминала в письмах к нему вообще, чисто его инициатива. Звонить было некуда, я жила в аспирантском общежитии без телефона, да и куда ему я бы могла позвонить? Но ощущение – мы вместе! – не проходило. Очень хотелось скорее вернуться. 
А через полтора месяца после отъезда из Минска случился Чернобыль. Слухи пошли самые страшные, в том числе и о переселении неизвестно куда школьников из столицы. Наскоро закруглив дела в Баку, рванула домой. И немного успокоилась – город жил почти обычной жизнью. В первую нашу встречу в Минске после полуторамесячной разлуки оштрафовал милиционер – за то, что побежала на красный свет через улицу Янки Купалы, увидев, как Михаил Леонтьевич идёт мне навстречу. Вот опять легче рассказать об этом стихами: 

И вдруг поверить до конца
Посмела истово, рисково,
Не в обещание, не в слово,
А в выражение лица.

В тревожном возгласе: алло!
Есть просьба отклика, ответа,
Пока провалится монета.
Потоком хлынувшего света
Как половодьем унесло.

На этих словах необходимо прервать цитату – очень уж многое уместилось между строчками этого стихотворения: когда чернобыльские тучи в начале мая пошли на Минск, школьники из класса моей дочери стояли в почётном карауле 1-го мая у Памятника Победы в центре Минска. У Тани неожиданно поднялась температура, и я оставила её дома – вот такая неожиданная реакция на радиацию! А Михась Стрельцов поехал на майские праздники в родной Славгород, помочь родителям по хозяйству, где схватил свою дозу, которая усилила многократно давно дремавшую в организме болезнь. О действии радиации я знала не понаслышке – моя диссертация по радиобиологии, которую защищала в 1971-ом году, как раз исследовала вопросы действия малых доз.
Когда М.Л. вернулся в Минск, мы стали регулярно ездить за город, в Крыжовку, где в посёлке Академии наук находилась дача моих родителей; они тогда приезжали из Москвы только на один-два летних месяца, а в июне-мае дом и сад были в полном нашем распоряжении. Мы приезжали на электричке, кидали вещички и шли в лес. Вот тут Михась был в своей стихии! На опушке небольшого участка леса, по дороге на речку он умело разводил небольшой костерок, нанизывал на самодельный шампур чёрный хлеб вперемежку с кусочками сала или сосиски. Без этого обряда прогулка была для него неполноценной. Так мы ездили в лес с середины мая и весь июнь, пока на даче не выросла трава почти по пояс; тут Михась сам предложил, что он может эту траву скосить.
И день этот настал! Я встречала его на вокзале, на трамвайной остановке: он был в свежевыглаженной белой рубашке (обычно ездил в лес в штормовке), торжественный, влажные кудри приглажены и в руках коса. Он готовился к действу косьбы как к празднику… Так и косил – почти благоговейно. Когда возвращались домой на метро, нас видела одна моя знакомая (я её не заметила) и говорила мне потом: как он на тебя смотрел! Это был один из самых счастливых наших дней. Наверно, Михась запомнил его тоже, потому через год написал одно из последних своих стихотворений:

А пока продолжу своё, прерванное:

Теперь могу сказать – жила,
Хоть и на праздник опоздала,
Дары пригоршнями черпала,
Но лета выдалось так мало –
Ни крошки впрок не запасла.

Через какое-то время Михась Леонтьевич предложил мне поехать с ним в Новополоцк, к Орловым. Это было уже в июле. До этого, побывав у меня дома, возмутился запущенным видом квартиры и строго сказал: займись хатой! И даже помог – уговорил поэта Алеся Писарика, строителя по профессии, помочь мне побелить кухню, пообещав, что я потом переведу его стихи на русский. И надо сказать, что я это обещание выполнила, правда, лишь через несколько лет.
Итак, когда в середине июля мы отправились вдвоём в Новополоцк, отношения были уже отнюдь не безоблачные, как в самом начале:

И было: озеро, трава, 
Но подступили сроки, даты,
Ты не звонишь – я виновата,
И прозвучал мотив утраты
Уже вдали, едва-едва.

И тень ползёт от вечной тьмы,
И холод в сердце ищет щели…
Ты помнишь лёгкий снег в апреле?
Кто был счастливее, чем мы!

Мы ехали в гости к Вале и Владу Орловым, кажется, у них был какой-то юбилей. Кроме нас за праздничным столом оказались Сержук Соколов-Воюж и Данута Бичель- Загнетова, которых я тогда видела впервые. Все очень радовались Михасю, а на меня смотрели с вполне понятным недоумением, особенно Данута. Сержук пел много и зажигательно, в следующий же вечер побывали в Новополоцком доме культуры на его сольном концерте. Жили в гостинице в центре города, катались на лодке по озеру Лютово, и конечно, посетили сам древний град Полоцк и старейшую на Беларуси Полоцкую Софию.

Полоцк, поцелуй в висок, София,
Грозное Чернобыльское лето,
Земли эти древние, святые –
Как связать, как выразить всё это?

Заслужила толику покоя
Ефросинья долгою дорогой…
На холме высоком, над рекою
Неизбывна тайная тревога.

Чудное явление Скорины,
Сквер тенист и прихотливы зданья…
Год с немногим до твоей кончины – 
Ночью беспричинные рыданья.

Не спасёт премудрая София –
Неутешный плач – не быть нам вместе!
Чьи предупреждения скупые – 
Роковые будущего вести?

После совместной этой поездки мы, вернувшись, разбежались более чем на месяц – не просто прожить неделю в тесной комнатке отеля! Да, забыла – до нашей поездки в Новополоцк, 3 июля 1986 года состоялась презентация книги Михася Стрельцова «Мой свеце ясный», выдающейся во всех смыслах. Практически каждое стихотворение – подлинный шедевр белорусской лирики. Стало бесспорно очевидным, как нарастает поэтический талант Стрельцова от книги к книге! Получив один экземпляр в подарок, подписанный автором, я почти сразу стала пытаться несколько стихотворений перевести. Но сборник этот, последний, прижизненный и оформлен замечательно, с благоговением: хочется сказать – ручной работы. Только подержав эту книжечку в руках, становится понятным отношение всех, имеющих отношение к её выпуску – одна лишь искренняя любовь способна такое воплотить!
С началом сентября мы снова стали ездить на дачу в Крыжовку. Михась по собственному почину вскопал пару давно запущенных грядок перед задним крыльцом. 
Вообще хозяйственная беспомощность моя его очень раздражала и не раз провоцировала наши размолвки. Это было глубинное, не временное, не поверхностное наше расхождение. У Михася Леонтьевича, кроме острого ощущения ежедневной своей включённости в природу и личной причастности ко всем её процессам, такой же врождённой была осознанная необходимость разумного природопользования. И безразличное, безалаберное, а точнее – безхозяйственное отношение к тому участку земли, который так или иначе достался тебе, казалось ему просто безнравственным. 

К этому времени прошло уже более пятнадцати лет с тех пор, как отец мой с мамой и младшим братом переехали в Москву, и приезжая оттуда летом на дачу, папа не имел ни сил, ни времени поддерживать порядок в саду, который когда-то с душой и выдумкой посадил, а потом на протяжении десяти лет лелеял и холил. 
Как мне хотелось их познакомить – папу, врождённого натуралиста, генетика-селекционера – и Михася, неравнодушно до болезненности чувствующего все природные процессы! Оба они родились и выросли на земле, в отличие от меня, типичной горожанки.
Увы, встретиться им так и не довелось, не сложилось это знакомство, к сожалению. Но всё равно нас с М.Л. тянуло в этот запущенный, разросшийся сад во всём своём осеннем великолепии! Это были наши последние хорошие дни. Что-то изменилось, запахло разрывом. Всё чаще бывал он на меня сердит, называл инфантилкой, у него это выходило очень обидно: «если ты ведёшь себя как ребёнок, а сама уже совсем не ребёнок, то какая радость для меня всё время быть взрослым?» Это уже из романа Грегори Робертса «Шантарам», который тогда ещё не вряд ли был написан, не то, что переведён – именно это пытался втолковать мне Михась. Кстати, он очень хорошо знал зарубежную литературу, которую успели перевести на тот момент. А мне мешало быть с ним по-настоящему взрослой, женщиной на равных, слишком сильное восхищение его талантом, эрудицией, какой-то неправдоподобной душевной тонкостью. 
Бывали и смешные моменты – как-то раз, сидя у Михася в его нёманском кабинете, я спешила записать пришедшее в голову словцо для перевода стихотворения из сборника «Мой свеце ясный», который постоянно носила с собой. Так я нашла способ быть постоянно с ним, то, что у меня нельзя было отнять: перевожу – значит как бы присваиваю, вживаюсь, стараюсь понять. И вдруг М.Л. спрашивает меня: ты что, донос на меня пишешь? Таким он вдруг стал задёрганным, подозрительным…

Какие-то стали у него возникать ко мне претензии, явно подогреваемые извне. А ведь ещё совсем недавно, в самом начале осени вдруг как-то сказал: давай распишемся, примем тебя в Союз. Имелся в виду Союз Писателей, разумеется; так называемое предложение расписаться шло через запятую с СПБ (надо сказать, что второе из них меня возбудило гораздо сильнее). Тогда же настоял, чтобы я поставила в паспорте штамп о разводе; мы оба к моменту встречи были разведены, но печати о разводе не ставили, люди живут так годами, если только не собираются снова жениться или выходить замуж. Так вот, спровоцировав меня, свой развод он не стал подтверждать печатью. Как-то вечером поехал на вокзал, провожать большую группу белорусских писателей в Москву, и вернулся поздно вечером совсем другим: до этого глаза у него были совсем зелёные, а тут стали совсем жёлтыми и какими-то подозрительным. Рассказал только, что возвращался с Бородулиным и тот ему сказал про мою психическую неустойчивость, о которой, как он уверял, всем известно.
Действительно, несколько лет назад был такой инцидент: после очередного отодвигания из планов издательства «Мастацкая літаратура» моей второй книжки, я там расплакалась и психанула. Дорого мне аукнулась потом эта несдержанность! Мы вроде ещё продолжали встречаться, но после той полноты отношений теперешние были просто издевательством. Так постепенно наши встречи сошли на нет сами собой. А в начале декабря увидела – к счастью, издали! – его с другой, таким, каким помнила по весне: увлечённым, вдохновенным! Это оказалось настолько нестерпимым, что перестала ходить туда, где могла встретить случайно, даже на его юбилейный творческий вечер 14 февраля 1987 года не пошла. А наше с ним личное общение как началось, так и окончилось в том самом приснопамятном 86-м году.

Но, конечно же, знала, что он тяжело заболел, что лежит в больнице с начала лета, от его дочка Вероники, с которой работала вместе в Институте литературы им. Янки Купалы. Она же рассказала, что уже после операции он спросил у неё: – а какие грибы уже появились на рынке? Она ответила, и тут он, по её словам, вспомнил обо мне: – как Люба искала грибы!
О кончине Стрельцова в конце августа узнала от Бородулина – он позвонил мне, сказал, когда и где будут Михася хоронить…
Вот только сейчас, вспоминая и осмысливая события тридцатилетней давности, поняла: Михась Стрельцов так щедро и беспощадно по отношению к себе делился своими талантами – с читателями, с окружающими, разбазаривая душевные и физические силы; при такой растрате энергии его не могло хватить надолго. Он давал женщине, которую в тот момент любил, такую высокую степень защиты и заботы, что она (по себе знаю) расслаблялась и не понимала – ведь человек бессознательно даёт любимому то, что сам ждёт, чего ему не хватает в жизни в тот момент. Сейчас мне очевидно – именно заботы и защиты не хватало ему самому, этого он ждал и от меня; а не найдя – продолжал поиск. Предчувствуя, возможно, близкий конец и нуждаясь в поддержке. И ясно сегодня поняла вдруг свою тогдашнюю душевную тупость и эгоизм! Потому и было так мучительно начинать эти воспоминания – собственная несостоятельность подспудно давила.

Его любовь и была тем «Упущенным чудом» – из давнишнего стихотворения, чудо это было мне подарено жизнью однажды, а я не сумела это понять, не осознала, какого напряжения всех сил – душевных и умственных – требовалось, чтобы любить его на том же энергетическом уровне. Чтобы не только принимать, но понимать, защищать и заботиться. Может быть, до какого-то момента, он всё ещё надеялся, что я смогу, пойму, удержу – не возле себя, а в этой жизни.
Из письма, полученного в Баку, в апреле: «Мне хорошо думать о тебе несколько отрешённо. Немножко грустно – без хищного нетерпения охотника, без самоуверенности удельного владетеля. Просто я почти уверен в чём-то хорошем, что не должно обмануть. Я проверяю то ли себя, то ли тебя, то ли обоих вместе. Не дай бог обмануться… Не хочу». 
А окончить хотелось бы коротким стихотворением, которое он написал на книге «Мой свете ясный», когда подарил мне её:

Я веру: ад Любы
Не ведаць мне згубы,
Не ведаць благога –
А гэта так многа!

11.07.86 М. Стрельцов