Любимец Мельпомены

Выдающийся востоковед девятнадцатого века Иакинф Бичурин в своей книге «Комментарии к «Истории Средней Азии» упомянул об актёре древнегреческого театра Клеандре, который на самом деле был уроженцем Худжанда и звался Колманом. Бичурин написал о нём, как о подлинном реформаторе греческого театра. Согласитесь, кого могли оставить равнодушными такие строки? Как мог согдиец Колман преобразить театральное искусство Древней Греции в то время, когда в Средней Азии и понятия не имели о театре? 
Конечно же, следовало заняться поисками, чтобы узнать биографию человека, жившего в давнюю пору, и выявить суть его новшеств, которые он осуществил в театральном искусстве того времени.
Собранный материал оказался удивительным.
История – не только хороший учитель, но и терпеливый просветитель. Давая нам полезные уроки на примере минувших веков, которым мы следуем, извлекая для себя немалую пользу, она вместе с тем сообщает нам массу интереснейших сведений по различным областям человеческих знаний, показывая, как формировалась человеческая цивилизация, и, побуждая и дальше обогащать её.
Перенесёмся на две с половиной тысячи лет назад. Вчитаемся в страницы Истории.
Ахеменидская держава, основанная персидским правителем Киром Вторым, включала в себя громадную территорию от берегов Средиземного моря до Инда и от Хорезма до Индийского океана.
Средняя Азия походила на бурлящий котёл, скопившийся пар в котором мог вот-вот сорвать крышку. Но нам интересно не только величественное панно того далёкого времени. Творческий поиск всегда выявлял отдельные судьбы талантливых личностей, которые, невзирая на препоны и сложности, преданно служили искусству и обогащали его своей индивидуальностью.

Об одном таком человеке и пойдёт наш рассказ.
«Жемчужина Востока», благословенный Худжанд, в ту пору не испытывал особых потрясений. Жизнь в нём протекала размеренно и спокойно, как воды напитанной илом Сырдарьи. Город представлял собой грозную крепость, высокие стены и округлые башни которой нависали над равниной. Поодаль шумели кронами сады, простирались под солнцем поля, а на землях, которые ещё пустовали, выпасались обильные стада и отары. Время текло медленно, как густой, ароматный мёд, и одно поколение повторяло судьбу другого, почти без изменений.
Худжанд был славен своими ярмарками, собиравшими огромные толпы. Приезжали торговцы из ближних и дальних городов закупать товары худжандцев и продавать свои, которые тоже разбирались в считанные дни. Но на ярмарках не только торговали. На них публично состязались поэты, можно было обговорить и заключить выгодные сделки, поприсутствовать при обсуждении городских дел, послушать рассказы о дальних странах.
Только через столетие Александр Македонский отправится покорять далёкую Азию, и только через три столетия станет реальностью Великий шёлковый путь. Но торговые караваны приходили в Худжанд уже тогда. Правда, шли они из города в города на короткие расстояния. Но всё равно, худжандцы моги приобрести оружие, зерно, растительное масло из Сирии, слоновую кость из Африки, жемчуга с побережья Персидского залива. В свою очередь, купцы закупали в Худжанде всё, что им представлялось ценным, включая многоцветные ковры ручной выделки, медную посуду, шерсть, хорошо выделанные кожи.
Торговые люди берегли своё время. Чем быстрее ты распродашь привезённые редкости, чем скорее закупишь новые и отправишься в путь, тем весомее будет прибыль, а она во все времена была мерилом успеха и благополучия. И помогали купцам в этом посредники, которые умели обращаться с товарами, взвешивать и измерять, упаковывать и хранить, различать их качество и ценность по признакам, кажущимися незаметными и несущественными человеку несведущему. 

Одним из таких посредников в Худжанде был Азам, сухощавый и рослый мужчина средних лет, с большими, навыкате глазами и густой, окладистой бородой. Его так и звали – Азам-миёнарав (Азам-посредник). Советы Азама были дельными, и, кто следовал им, никогда не оказывался в проигрыше. Потому и давали ему хороший процент от сделок. Подлинный талант ценился во все времена, независимо от того, в какой жизненной сфере он проявлялся. 
У Азама-миёнарава был большой дом с садом, протянувшимся вдоль реки, скопил он и золото на чёрный день. Кажется, живи и радуйся, чего ещё желать? Но было и беспокойство у именитого знатока товаров. Три дочери – это, конечно, хорошо, но кто продолжит его дело? И молил Азам-миёнарав всех согдийских богов, чтобы даровали ему сына. И прислушались они к просьбам известного посредника, и свершилось чудо. Двух близнецов-мальчишек родила ему жена. Первого он назвал Симином, а второго, появившегося на свет чуть позже, Колманом.
Это только так говорят, что близнецы во всём одинаковы. Различия обнаружились с первых дней их жизни. Симин рос спокойным и покладистым, охотно ел и много спал, плакал лишь тогда, когда нужно было обратить на себя внимание матери.
Колману же был присущ беспокойный нрав. Он постоянно куда-то заползал, всё норовил делать по-своему, и если ему не позволяли, то выражал протест громким криком. И ещё у него были две макушки. Старая ворожея Тобика, которую как-то пригласил Азам, погладила малыша по голове и сказала, что Колману сулится необычная судьба, и он прославит свой род. Но в чём и как, этого Азам-миёнарав от неё так и не услышал. То ли не захотела сказать, то ли сама большего не знала.
И ещё, что было необычным, Колман всё время гримасничал. Лицо его выражало то радость, то тревогу или волнение, а то, напротив, становилось неподвижным, как маска. Отец не знал, что и думать. Способность к звукоподражаниям у младшего близнеца была просто поразительной. В пять лет он точно воспроизводил ржание лошади, крик осла, щебетание птиц. В десять лет мог показать, как ходят верблюды, как тужатся грузчики, забрасывая поклажу на горбы «кораблей пустыни», а то и мог изобразить кого-то из купцов, да так точно, что взрослые покатывались от смеха. Им было смешно, а вот отцу не очень. Он хотел, чтобы сыновья стали продолжателями его рода, на Симина можно было положиться в этом смысле, а вот младший сын огорчал Азама. «В нашем роду все были серьёзными людьми, – недовольно говорил он, – а этот растёт масхарабозом (шутом, клоуном)».
И откуда было знать Азаму-миёнараву, что Колман слышал зов судьбы и следовал ему, невзирая на недовольство родителя.

К пятнадцати годам мальчишка был известен далеко за пределами своего города. Посмотреть, как он копирует именитых людей, говорит их голосами, разыгрывает сценки из быта товарного двора или базара, приходили купцы из дальних краёв. Всех поражало необыкновенное умение подростка, и они только качали головами, не зная, что и думать. Сказалось ли тут благоволение богов, а может дух зла Ахриман взял под покровительство этого странного близнеца и таким образом старается выставлять уважаемых людей в неприглядном виде? 
Но всякая неясность в жизни решается сама собой. В доме Азама неожиданно появился двоюродный брат Мелик. Он был похож на Азама, только посуше, и лицо приобрело цвет старой бронзы от неистового солнца и опаляющих зноем степных ветров. Мелик был смелым и удачливым купцом и водил свои караваны до Греции.
Угостились, поговорили о торговых делах, а потом Мелик попросил сидевшего рядом Колмана: «О тебе рассказывают чудеса. Можешь показать меня?» Колман засмущался, но уступил настоянию дяди и изобразил, как купец ходит, говорит, ведёт себя в общении с людьми. Причём подал это так похоже и комично, что у Мелика даже слёзы выступили на глазах. 
– Тебе нужно в театре выступать, – сказал купец, отсмеявшись. В то время искусство театра не было знакомо жителям Востока даже понаслышке, и эти слова Мелика решили судьбу подростка. Колман подсел к дяде поближе.
– А что такое театр? – спросил он с любопытством.
И Мелик рассказал, что в столице Греции есть такое зрелище, где особые люди, вот такие, как Колман, умеющие подражать другим, изображают богов, и зрелище это называется трагедией. Людей собираются многие тысячи, и все смотрят представление с утра до вечера.
Подростка словно жаром обдало от этого рассказа дяди. Оказывается, изображать других – вовсе не шутовство, как уверяет отец, а серьёзное дело, если в трагедиях говорят и действуют от имени самих богов.
– А зачем актёры это делают? – допытывался Колман.
– Они учат людей добру, и говорить только правду, – последовал ответ. 
С того дня Колман заболел театром, хотя и не знал толком, что это такое. Теперь он понял, для чего появился на этом свете, и уж, конечно, не дух зла, мерзкий Ахриман, покровительствует ему, а сам бог света и добра, великий Ахурамазда.
Колман лишился покоя. Он упрашивал дядю взять его с собой в Афины, тот согласился, стал уговаривать Азама разрешить подростку поехать с ним в Грецию. Вреда от этого не будет, пусть Колман посмотрит чужие края, побывает в театре, может, и образумится потом, оставит своё лицедейство и станет хорошим помощником отцу. Общеизвестно, что существующее всегда правдивее воображаемого.
– Но только одно условие, – Мелик наставительно поднял указательный палец кверху. – До нашей поездки полгода. За это время ты должен выучить греческий язык. Будешь у меня погонщиком верблюдов и переводчиком.
– Но где и как? – Колман был готов на что угодно, только бы попасть в Афины и побывать в театре.
– Неподалеку от Худжанда есть греческое селение, – продолжал Мелик. – Я договорился со старейшиной греков Никифором. Будешь помогать ему в мастерской и заодно учиться их языку. Согласен?
Колман утвердительно мотнул головой и в тот же день направился в греческое селение.
Никифор, приземистый и горбоносый, встретил подростка приветливо. Он был шорником, изготавливал сёдла и упряжь для вьючных животных.
Колман учился его ремеслу и прислушивался к разговору греков. Спрашивал, что означает то или иное слово, и чужой язык сам ложился ему в память. Через три месяца он уже мог объясняться с греками, хотя, конечно, до полного овладения их разговорной речью было ещё далеко.

Богов у греков было много, но Колману особенно была интересна Мельпомена, муза театрального искусства и трагедии. Он расспрашивал о ней Никифора, но тот отделывался общими словами. В театре старейшина греков не бывал, но говорил о нём, как о чуде. Утверждал, что театральное представление – это разговор с богами.
Купец Мелик оказался человеком слова, и через полгода его караван направился в Афины. Путь был нелёгким, и забот у погонщика верблюдов хватало, но Колман делал всё без устали, поскольку впереди его ждал театр.
Столица Греции разочаровала подростка. Её окраины походили на худжандские, те же глинобитные кварталы, высокие заборы, узкие, извилистые проулки. Зато театр поразил Колмана. Это было огромное сооружение, круглое, разделённое проходами. Каменные скамьи для зрителей поднимались одна над другой, как ступени. Когда Колман узнал, что театр вмещает в себя около тридцати тысяч зрителей, у него даже перехватило дыхание. Внизу находилась площадка, которую называли сценой, а за ней четырёхугольная постройка, в которой хранились театральные принадлежности и машины для неожиданного появления богов. Представление шло с утра до вечера, но только два раза в год, в дни больших праздников.
Колману повезло, и он вместе с дядей побывал в театре, хотя это далось им с большим трудом. Народу было столько, что пробиться сквозь людские толпы можно было или большой силой, или ловкостью.
Названия трагедий не объявляли, их представляли одну за другой, и Колману они казались одним непрерывным действием. Сначала пел хор, потом появился ведущий. Красивым, звучным голосом он пояснял содержание трагедии, по ходу его речи появлялись боги, которые или наказывали людей или поощряли их. Играли и другие актёры, но они оставались безмолвными. У них были странные лица, вдвое больше обычных, с застывшими улыбками или мрачным выражением. Их обувь напоминала ходули, на каких Колман бегал с мальчишками у себя в Худжанде. Он ничего не понимал, актёры казались ему уродами, и он даже протёр глаза, чтобы получше рассмотреть их необычные фигуры. Подросток освоил разговорный греческий язык, и потому в содержание трагедий вникал с трудом, больше догадываясь по отдельным словам. И, тем не менее, восторг переполнял его, это было именно то, что грезилось ему наяву. Он бессознательно шевелил губами, повторяя запомнившуюся фразу, ёрзал на сиденье, подражая движениям актёров. Купец больше смотрел на мальчишку, чем на сцену, и дивился тому, какое впечатление произвело на Колмана театральное действо.
На товарном дворе, когда они укладывались спать, Мелик довольно заметил: «Ну, вот, всё успели, дня через три двинемся в обратный путь».

Услышав его слова, Колман решил про себя, что уж он-то никуда не поедет. Он останется тут, в Афинах, и будь, что будет. Его не пугали ни одиночество в чужом городе, ни голодное и холодное прозябание. Подросток твёрдо решил, что обязательно станет актёром, чего бы это ему ни стоило. 
В определённый срок, когда наутро караван готов был выступить, Колмана на торговом дворе не оказалось. Погонщики верблюдов искали его, кричали, но всё бесполезно. Мелик поразмыслил и махнул рукой. Ясное дело, Колман остался в Афинах из-за театра. Ну, что ж, у каждого своя судьба. 
Колман издалека видел, как выходил худжандский караван из ворот торгового двора. В какое-то миг он испытал сожаление и уже готов был броситься вслед за караваном, но ему представился театр и величественные боги, послышался звучный голос ведущего, вспомнились тысячи зрителей, которые, затаив дыхание, следили за действием трагедии. И он устыдился своей слабости. Театр звал его, подросток был ещё юн, но уже явственно осознавал своё призвание. Его место там, на сцене.
Вскоре голод дал знать о себе. В Худжанде мальчишки находили пропитание на базаре. В Афинах тоже был громадный рынок, и, наверное, там можно будет найти что-то съестное. И Колман поспешил на рынок, идя за повозками, нагруженными овощами и фруктами.
Афинский рынок не обманул его. Нужно было помочь разгрузить телеги, доотказа заполненные круглыми хлебами. Часа через два работа была закончена. Возчик протянул Колману две медные монеты и добавил к ним солидный ломоть хлеба. Мальчишка впился в него зубами и поспешил дальше, к фруктовому ряду. И тут ему нашлась работа. Кто-то опрокинул корзины с инжиром и торговка, отчаянно бранясь, подбирала с земли спелые плоды. Колман помог ей собрать инжир в корзины и получил в награду пригоршню золотистых плодов.
Добытого было достаточно. Забившись в угол между лавками, он жадно ел, ещё тёплый, вкусно пахнущий хлеб, добавляя к нему спелые инжирины. Хлеб остался, и подросток спрятал его за пазуху. Теперь можно было пойти к театру.
Там, возле квадратной постройки трудились рабочие. Визжали пилы, стучали молотки, светловолосый мужчина в хитоне ходил по сцене и отдавал распоряжения рабочим.
Колман поднялся на один из верхних ярусов, прилёг на каменную скамью и прикрыл глаза. Приятно пригревало солнце, свежий воздух походил на нектар, и подросток задремал. Удачно начавшийся день внушал ему уверенность, что и дальше обстоятельства будут благоприятствовать ему.

Теперь ранним утром Колман спешил на рынок. Подработать удавалось почти всегда. Наевшись и собрав продуктов на день, он шёл, затем, в театр и смотрел, как трудятся рабочие. Тут же проходили репетиции. Хор пел, появлялись и исчезали боги. Актёры ходили в широких масках и на высокой обуви, добиваясь естественной походки и выразительных движений. Одни маски были улыбающиеся, другие печальные, и Колман сам понял, что так полагалось по действию. С верхних ярусов трудно зрителям рассмотреть выражение лиц героев постановок. Высокая обувь или котурны увеличивали рост актёров, иначе, издалека, с высоты, они казались бы карликами.
Дождавшись, когда рабочие и актёры уйдут из театра, подросток с наступлением темноты заходил за постройку на сцене, и там устраивался на ночлег. Было жёстко, но, если были стружки и опилки, он сгребал их в кучу и устраивался на них.
Иногда днём он бродил по Афинам. Мраморные храмы приводили его в изумление. Не верилось, что эти величественные сооружения и изваяния, украшавшие их, созданы руками мастеров. Подросток ещё не осознавал, но интуитивно приходил к пониманию, что игра актёров, песни аэдов, бродячих сказителей на афинских площадях, создание удивительных храмов – всё это и есть служение единому божеству, имя которому Красота.
На зиму Колман пристроился к Деметрию, старому торговцу овощами. Тот жил на окраине Афин, имел небольшой земельный участок, на котором выращивал овощи. Колман продавал их на рынке и жил в доме старика. На заработанные деньги приоделся, питаться стал лучше, и пребывание в Афинах не казалось ему тягостным.
Казалось бы, всё устроилось и, как говорится, грех было сетовать на судьбу, но подросток не испытывал удовлетворения. Впрочем, подростком называть его было бы неверным. За год, проведённый в Афинах, он вытянулся, необходимость заботиться о старике и выживать самому повзрослили его. Колман сформировался в ладного юношу, не лишённого привлекательности. Томила его неопределённость. Он остался в Афинах из-за театра, а театр по-прежнему был далёк от него. В свободное время Колман спешил в театр, там всё также шли репетиции, стучали молотками рабочие, готовя приспособления для спектаклей. Актерами руководил тот плотный, светловолосый мужчина со звучным голосом.

Юноша садился ближе к сцене и наблюдал за подготовкой актёров. Жизнь в Афинах не прошла даром, он лучше стал понимать греческий язык и свободно изъяснялся на нём. Он улавливал смысл в монологах, которые декламировал светловолосый мужчина, и они захватывали его красотой звучания и богатым содержанием. Он шевелил губами, произнося их про себя, и думал, что мог бы на сцене декламировать монологи не хуже ведущего.
Однажды Колман так увлёкся собственной игрой, что не заметил, как ведущий подошёл к нему.
– Ты что тут делаешь? – спросил он юношу. – Я давно наблюдаю за тобой. Тебе настолько интересен театр или тебе просто нечем заняться? Но на бродягу ты не похож.
Округлое лицо ведущего было гладко выбрито, прямые волосы прикрывали лоб. В глазах его проглядывал явный интерес к необычному зрителю. И Колман решился, интуитивно он понял, что это тот самый решающий случай, которого он давно ждал.
– Я из Азии, – пояснил он. – Я люблю театр и хочу стать, как вы, актёром. Наш караван ушёл, а я остался тут.
– Вон оно что, – протянул мужчина,– а что ты умеешь делать?
И к своему удивлению, он услышал повторенным свой голос: «А что ты умеешь делать?», причём настолько точно, что изумился. Он даже подумал сперва, что это эхо.
– О, боги, что это?
 И снова явственно прозвучал его голос: «О, боги, что это?»
Ведущий изумлённо посмотрел на юношу и увидел на его лице такое же изумление. Удивление сменилось недоверием, и всё это точно воспроизводил юный собеседник. Затем, не дожидаясь повторной просьбы, Колман продекламировал строки из гомеровской «Одиссеи», характеризующие хитроумного Одиссея и его обращение с простым воином:

Скипетром его избивал и ругал оскорблённой речью:
«Смолкни, несчастный! Садись-ка и слушай, что скажут другие,
Те, что получше тебя. Не воинствен ты сам, малосилен,
И не имел никогда ни в войне, ни в совете значенья».

Этот монолог ведущий прочитал только сегодня, и юноша с первого раза запомнил его. Причём произносил с тем же выражением, что и сам ведущий и, более того, его же звучным голосом, богатым оттенками.
Ведущий качал головой, не веря самому себе.
– Поразительно, даже не верится. Ну-ка, покажи, каким ты видишь меня?
Сходство было полнейшим, но с комическим подтекстом.
Ведущий расхохотался.
– Ты на редкость талантлив. Со временем можешь стать великим актёром. Я беру тебя в театр. Будешь рабочим, сторожем, как раз его нет, словом, всем, кто нам нужен.
– Я хочу быть актёром, – просительно проговорил Колман.
– До этого далеко. Нашей профессии нужно учиться. Ты должен в совершенстве освоить греческий язык и избавиться от акцента. Знать наизусть все творения наших великих сочинителей Эсхила, Софокла, Аристофана, Еврипида, освоить правила сценической игры до тонкостей. На это уйдёт много лет. Но если ты готов, я помогу тебе стать настоящим актёром.
– Я готов, – твёрдо ответил юноша.
– И забудь, что ты азиат. В Греции – это плохая характеристика. Персы – давние враги греков и публика тебя не примет. Ты похож на нас, у тебя правильные черты лица. Как твоё имя?
– Колман.
Ведущий поразмыслил.
– Не годится. Отныне ты будешь Клеандр. А меня зовут Филипп. Я – хозяин театра и ведущий актёр.

С того дня жизнь юноши в Афинах обрела новое содержание. Большую часть времени он проводил в театре, помогал плотникам, менявшим доски на сцене, другие рабочие обновляли механизмы, с помощью которых поднимались и опускались актёры, изображавшие богов. И тут тоже Клеандр находил себе занятие. Ему было интересно всё, и его любознательность не раз заслуживала одобрение Филиппа. Юноша выучил греческую азбуку и по ночам, когда сторожил театр, при свете сальной свечи, разбирал сочинения ведущих драматургов и выучивал наизусть большие отрывки из трагедий. Присматривался к игре актёров, учился ходить по сцене на котурнах, жестикуляции, усиливавшей монологи ведущего. Филипп был хорошим наставником, он передавал Клеандру всё, что знал сам, и с удивлением убеждался, что молодой худжандец перенимает всё с одного раза и обещает превзойти учителя в актёрском мастерстве. Это радовало и печалило ведущего актёра. Радовало потому, что ему шла достойная смена, и грустно было от сознания, что Клеандр оказался талантливее его.
Выкраивал Клеандр часы и для прогулок по Афинам, к этому его тоже побуждал Филипп. «Нет лучшего учителя для актёра, чем сама жизнь», говорил он наставительно, и Клеандр убеждался в правоте его слов. Он вживался в быт греческой столицы и уже не чувствовал себя чужим в ней. Его словарный запас увеличивался с каждым днём, а чуткое ухо позволяло избавляться от неправильностей в произношении греческих фраз.
«Ты делаешь большие успехи, – сказал ему Филипп однажды. – Поистине, ты с самого рождения стал любимцем Мельпомены».
Клеандр толкался среди людей, подходил то к одной, то к другой группе, слушал разговоры, запоминал крылатые фразы, выражения лиц спорщиков, и характеры греков понемногу открывались ему. Наиболее интересные сценки откладывались в памяти, и он надеялся, что когда-нибудь они пригодятся ему в актёрской деятельности. 
Так в поисках своей индивидуальности, шлифовке природного дара, овладении языком прошло пять лет. Клеандр сформировался в интересного молодого человека. Его густые брови срослись на переносице, что только подчёркивало выразительность больших блестящих глаз. Прямые плечи, мускулистая фигура, пластичные движения, богатая мимика сразу же привлекали к нему внимание. Филипп был доволен своим приобретением.

Клеандр давно уже не ночевал в пристройке на сцене. Филипп поселил его в своём доме. Дневное время занимали репетиции, а по вечерам они вместе читали трагедии Эсхила или комедии Аристофана, вникали в авторский замысел и прикидывали, как это будет исполнено в постановке. Талант Клеандра бесспорно признавался всеми, и при всём том Филипп не давал ему роли ведущего в спектаклях. «Ещё рано», – непреклонно заявлял он. Клеандра это злило, но он не подавал вида. Умение управлять собой – тоже было одной из заповедей актёрского мастерства.
Клеандр хорошо освоил греческий язык, говорил без акцента, правда, мягче, чем сами греки, но это нравилось Филиппу. «Такое своеобразие выделит тебя из числа остальных актёров», – говорил он. Теперь Клеандр вместе со своим наставником изучал не трагедии и комедии, большинство из которых знал наизусть, а труды великих греческих философов Платона и Сократа. Необходимость этого подчёркивал Филипп. «Настоящий актёр, – утверждал хозяин театра, – это не шут и паяц. Это мыслитель, который познал законы мироздания и стремится донести их до зрителей».
Филипп жил с дочерью Теофилой, которая была на год моложе Клеандра. Жена Филиппа умерла от сердечного недуга; преданный целиком театру, он не стремился связать себя новыми брачными узами, и его немудрёное хозяйство вела дочь. «Боги отказали ей в красоте, – сожалеюще покачивал головой отец, – зато не поскупились на всё остальное». Девушка обладала великолепной памятью, острым умом и была не лишена актёрского дарования. «Она бы была великой актрисой, – добавлял Филипп. – Жаль, что женщинам закрыта дорога в театр».
– Но почему? – недоумевал Клеандр. – Вы же сами говорите, что Теофила талантлива?
– Таковы наши традиции, – непреклонно откликался Филипп.
– Но зачем нужны традиции, не позволяющие обогащать искусство? 
– Традиции – это тот стержень, который сохраняет самобытность народа, – Филипп наставительно поднимал указательный палец кверху. – И не нам менять их.
Клеандр не нашёл, что сказать в ответ наставнику, но про себя решил: когда станет ведущим актёром, то многое изменит в теперешнем театральном искусстве.

Он часто общался с Теофилой и с удивлением поймал себя на том, что девушка нравится ему. Более того, и юноша, и девушка были очарованы друг другом, хотя до большого настоящего чувства было ещё далеко. Но это был тот случай, когда чистая родниковая струя, вбирая в себя притоки, превращается в бурную горную речку.
У Теофилы был голос грудного тембра, богатый оттенками, и она могла выражать им радость и печаль, удивление и тревогу, и это тоже было одним из её дарований. Очарованный девушкой, Клеандр вслушивался в её голос и вскоре так копировал его, что Филипп не мог распознать: кто произносит монологи женским голосом. Их обоих это веселило, и они смеялись от души.
Годы, до отказа заполненные творческими занятиями, текли незаметно. Клеандру исполнилось двадцать пять лет, когда Филипп решил, что парню можно выйти на сцену в роли ведущего актёра. Колман-Клеандр сыграл Прометея в трагедии Эсхила «Прометей-огненосец», и это был самый счастливый день в его жизни. Его звучный голос долетал до верхних рядов, в нём было столько силы и чувства, что зрители слушали монолог актёра, затаив дыхание. Они приняли его игру, по обычаю того времени афиняне громко приветствовали Клеандра и бросали на сцену кошельки с деньгами, что служило высшей формой одобрения. Дома Теофила, смущаясь и с трудом сдерживая волнение, поздравила Клеандра с большим успехом. Они держались за руки и неотрывно смотрели друг на друга, позабыв обо всём на свете. Филипп засмеялся и подтолкнул их в спины. «Я вижу, сейчас самый подходящий момент для объяснения. Долго же вы не решались».
Так Клеандр стал мужем самой обаятельной девушки на свете.
Завзятые театралы в Афинах толковали о новом актёре в театре Филиппа. Все восхищались им и приходили поглядеть на него. И что скрывать, это огорчало Филиппа, поскольку возвышение его подопечного означало закат собственной актёрской карьеры.
Следовать своему призванию – вовсе не означает перенять то, что сделано до тебя и не пытаться сказать своё слово. Клеандр осознавал, что традиции греческого театра тесны для нового времени, они препятствуют развитию театрального искусства. Он пытался говорить об этом Филиппу, но тот не желал слушать, приводя доводы о тех же греческих традициях.
– До Эсхила в театре был лишь один ведущий актёр, – горячился Клеандр. – Это был спектакль-монолог. Великий драматург ввёл в действие второго актёра с тем, чтобы был диалог, перекличка мнений. Новшество приняли с большим трудом, а после смерти Эсхила забыли о нём. Я предлагаю не только ввести второго актёра, а значительно увеличить их число. Актёров должно быть столько, сколько этого требуется для полноценной постановки.
– Зрители не примут твоих новшеств, – упорствовал Филипп. – Их внимание рассеется, если они не будут знать, кого нужно слушать и за чьей игрой следить. И тебя вместо кошельков с деньгами забросают подушками, на которых сидят, и огрызками яблок.
Клеандр стоял на своём.
– Поначалу, может, и забросают, но потом поймут и привыкнут. Не мы должны идти за зрителями, а сами должны вести и учить их.
– Но традиции …– начал снова Филипп, но молодой актёр перебил его.
– Я уже говорил: традиции хороши до тех пор, пока идёт их освоение, а потом они начинают давить, подобно петле на шее. Если мы увеличим число актёров, мы получим драму, столкновение мнений, споры, согласие и несогласие, мы приблизим нашу постановку к жизни.

Филипп колебался, потом сдался и махнул рукой.
– Пусть будет по-твоему, но только один раз.
Но и одного раза хватило, чтобы афинские любители театра, поначалу поражённые увиденным, замерли, а потом разразились восторженными воплями и аплодисментами. Действие на сцене как бы приблизилось к ним, втягивало в себя и делало их также участниками спектакля. 
С того дня увлечение театром захватило всех, и, хотя больше постановок не было, зрители приходили в театр. Сидели на скамьях тесными рядами и с интересом следили за тем, как репетируют актёры новую трагедию.
Клеандр указал Филиппу на зрителей.
– Люди тянутся к театру, им нужно облагораживающее зрелище, а не только травля диких зверей или кулачные бои. А мы не даём им этого, отговариваемся традициями.
Филипп насторожился.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Сколько раз мы показываем спектакли на нашей сцене?
Филипп усмехнулся.
– Ты знаешь это не хуже меня: два раза в год, в дни празднования Бога плодородия Диониса.
– И вы полагаете, этого достаточно?
– Так было всегда, и сам великий Эсхил считал, что этого достаточно, – отпарировал Филипп.
Клеандр снова указал рукой на сидящих зрителей.
– А вот они не соглашаются ни с Эсхилом, ни с вами. Им нужны спектакли не два раза в год, а чаще.
На лице директора театра появилось ироническое выражение.
– И сколько же это раз?
– Пока раз в месяц, а потом может и еженедельно.
Филипп взорвался.
– Ты думаешь, что говоришь? Наши представления идут с утра до вечера. Мы показываем пять трагедий и одну комедию. И что они каждую неделю будут проводить в театре целый день? А работа, а семья, да мало ли у кого какие занятия …
Но Клеандра нелегко было сбить с толку, если он поначалу придумывал что-то, а потом осмысливал.
– Зачем же показывать сразу столько трагедий и комедию? Достаточно одного спектакля. Он идёт два-три часа.
– И ты полагаешь, афиняне согласятся приходить в театр на столь короткое время?
– А зачем полагать, мы спросим у них.
Клеандр зашагал по скамьям и приблизился к зрителям. 
– Граждане благородных Афин, к вам обращаюсь я, актёр Клеандр. Мы высоко ценим вашу любовь к театру, ваши отзывы и поддержка помогают нам воплощать в действиях замыслы великих Эсхила, Софокла, Еврипида и Аристофана. Но нам мало встреч с вами всего лишь два раза в год. У нас много замыслов и желания, и мы горим от нетерпения поделиться ими с вами. Что если мы будем показывать вам по одному спектаклю, но каждый месяц?

Его красивый, звучный голос доносился до верхних рядов, и зрители слушали его так, словно это был монолог ведущего из любимой ими трагедии.
Для собравшихся греков обращение к ним известного актёра было полной неожиданностью. Они молча осмысливали его предложение, а потом послышались выкрики: «Правильно!», «Согласны!», «Мы сами хотели сказать вам об этом!»
Клеандр оказался хорошим провидцем. Ежемесячные спектакли собирали столько зрителей, что приходилось на скамью, вмещающую тысячу человек, сажать ещё двести, так, что все они буквально влипали друг в друга, но никто не сетовал, поскольку были захвачены увлекательным действием и талантливой игрой ведущего актёра Клеандра. 
Если прежде трагедия о Прометее, боге, похитившим огонь у бога кузнечного ремесла Гефеста и передавшего его людям, за что он был наказан Властью богов, состояла из трёх трагедий, показанных одна за другой, то теперь эти трагедии ставились на сцене отдельно, и от этого театр только выиграл. Зрители, захваченные действием в первой части, не могли дождаться второй и третьей, и, конечно, приходили на все представления.
Попутно Клеандр предложил ещё одно новшество, которое Филипп принял без долгих возражений. Раньше зрители шли в театр, не зная, что им будут показывать, и, случалось, смотрели одно и то же представление дважды, а то и трижды, что, конечно же, вызывало справедливые нарекания. Теперь на стене, у входа в театр, цветными мелками писали название постановки, которая будет идти в этот день, а рядом художник помещал рисунок, изображающий эпизод из трагедии. Эта придумка Клеандра сразу же получила одобрение зрителей.
Идей, направленных на то, чтобы превратить театр в подлинный храм искусства, было у молодого худжандца хоть отбавляй, но он не спешил сообщать о них хозяину театра. И так у того голова шла кругом от целого ряда театральных преобразований. Ломались прежние традиции, театр становился неузнаваемым, но, странное дело, зрителям новшества нравились. Дело дошло до того, что в Афины стали приезжать зрители из города Мегалополя, хотя там была своя актёрская труппа, и театр вмещал сорок с лишним тысяч зрителей.
Клеандр время от времени сообщал Филиппу о своих замыслах, направленных на преобразование театра. И Филипп всё реже противился молодому актёру. Он походил на ослабевшего пловца, которого подхватил бурный поток и влечёт с собой, не давая возможности вырваться из стремнины.

Клеандру ещё не было и тридцати лет, но он уже обладал житейской сметкой и умел добиваться поставленной цели, не ускоряя событий. На стене постройки, на сцене, была нарисована картина, изображающая безликий пейзаж, на фоне которого шли и трагедии, и комедии.
– Правильно ли это? – задумался как-то Клеандр, глядя на выцветшую картину.
– Она-то тебе, чем не нравится? – насторожился Филипп. 
– Мне кажется, к каждому спектаклю нужна своя картина, – пояснил молодой актёр. – Мы ставим трагедии Эсхила о Прометее, там действие идёт в горах, а наша картина изображает сельский пейзаж. Верно ли это? Мне кажется, нет. Зрители смотрят комедию Аристофана «Лягушки», а видят всё тот же совершенно не подходящий по смыслу пейзаж.
– И что ты предлагаешь?
– Делать сменные картины на полотне и менять их в соответствии с содержанием наших спектаклей.
– Но зачем? – искренне удивился Филипп. – Наш пейзаж просто скрывает доски.
– То-то и оно, а должен усиливать впечатление от спектакля.
– Да зрители не заметят твоих картин, – упорствовал Филипп. 
– А я уверен, заметят, – стоял на своём Клеандр. – Более того, в самых драматических моментах спектаклей пусть еле слышно звучит музыка. Флейта, кифара и бубен, этих инструментов достаточно. Они сольются все вместе: игра актёров, сменные картины и музыка. Уверяю, эффект будет превыше всяких ожиданий.
Конечно же. Филипп согласился и на это, и, верно, зрители выходили из театра потрясённые.
– Есть у меня ещё одна мечта, – Клеандр прижмурил большие, выразительные глаза, давая понять, что скажет что-то необычное.
– И что это? – Филипп опустился на табурет, чтобы не рухнуть на пол от неожиданных слов зятя.
– Ввести в наши спектакли женские роли.
– Ты с ума сошёл, – голос Филиппа понизился до шёпота.– На это не осмелился даже великий Эсхил, а кто мы такие по сравнению с ним?
– У каждого времени свои величины, – спокойно отозвался молодой актёр. – Я думаю, если бы Эсхил был сейчас жив, он поддержал бы многие наши начинания. Даже самый чистый водоём, лишившись проточной воды, покрывается зелёной ряской.
Почему бы в комедии Аристофана «Лягушки», одной из лягушек не заговорить женским голосом? – Клеандр проговорил эти слова голосом Теофилы со всеми его характерными особенностями. Это было так неожиданно, что все трое рассмеялись.
– Представляю, как на это прореагируют зрители, – задумчиво произнёс Филипп.
– Поначалу мы их обманем, а потом, когда они привыкнут, женские роли будет исполнять наша Теофила. И тогда уже женщина на сцене воспримется спокойно.

И верно, лягушка, заговорившая на сцене женским голосом, заставила афинян поначалу оцепенеть от неожиданности, а затем послышались свист и негодующие вопли. На сцену летели подушки, огрызки яблок, обувь и всё прочее, что только оказывалось в руках возмущённых зрителей. Неслыханное дело: афинянки все свои дни проводили в домах, они не посещали рынок, не могли на улицах принимать участие в мужских собраниях, а сцена тем более была для них запретной территорией. А тут … И как только Филипп осмелился на такое кощунство! И когда возмущение зрителей достигло апогея, Колман, игравший лягушку, нарочито медленно снял с себя комическую маску и, вскинув голову, обвёл взглядом ряды негодующих афинян. Свист и вопли сменились общим хохотом. 
С того дня зрители воспринимали как должное, что на сцене лягушки, богини, и кто там были ещё противоположного пола, говорили женскими голосами. Все считали, что это Клеандр, а на самом деле женские роли исполняла Теофила, но пока это держали в тайне. Потом же, когда она открыла лицо, уже не было прежнего потрясения, и афиняне восприняли это как должное.
В городе было много разговоров о женщине на сцене, и результат новшества вылился в противостояние между женской и мужской половинами города. До сих пор театр посещали одни мужчины. Но раз женщина стала актрисой, почему остальные женщины не могут стать зрителями? И хотя мужья активно возражали против этого, всё же настоять на своём не могли, и женщин всё больше появлялось в театре. К слову сказать, театр от этого только выиграл. Лишённые до сих пор увлекательного зрелища, женщины смотрели спектакль эмоциональнее, и их поддержка побуждала актёров играть ещё вдохновеннее.
Те новшества, которые Клеандр предлагал и внедрял в театральную действительность, не были голой выдумкой. Их диктовала необходимость. Актёрам на сцене приходилось кричать, чтобы зрители на верхних рядах могли расслышать их слова. От этого страдали выразительность диалогов, да и сами актёры. Нередко они срывали голоса. Клеандр задумался над этим и его осенило. В детстве в Худжанде с мальчишками он баловался, всовывая голову на базаре в большие глиняные кувшины-хумы и выкрикивая слова. Хумы оглушали своим эхом. Теперь в театре, по совету Клеандра, такими кувшинами, предназначенными для хранения зерна, окружили сцену, прижав их днища к стене. Результат превзошёл все ожидания. Кувшины настолько усиливали звуки, что отпала необходимость кричать. Актёры произносили монологи, не напрягаясь, и слова долетали до зрителей, сидевших на самых верхних ярусах.
Все эти новшества были необычны, и известность афинского театра перешагнула пределы Греции. Все, кто приезжали в Афины из соседних стран, считали делом чести посетить столичный театр и посмотреть игру знаменитого Клеандра. Громкая слава не вскружила ему голову. Молодой согдиец оставался тем же скромным и общительным тружеником, верным своему призванию. 
За минувшие годы сделано было много, и всё-таки в глубине души Колман-Клеандр считал, что это только подступы к главному. Мало было изменить облик театра, он хотел изменить саму его сущность.
Крыши у древнего театра не было. Спектакли шли днём под открытым небом. Никаких световых эффектов древнегреческий театр не знал. Клеандр придумал ставить зеркала, которые улавливали солнечный свет и отбрасывали его на сцену. Дополнительное освещение сильнее обозначало сценическое действие.

Не было прежде и вечерних спектаклей. Клеандр ввёл их. Играли при свете фонарей и горящих факелов. И когда ставили трагедии с эпизодами загробной жизни, колеблющиеся огненные языки, полумрак, свет и тени просто потрясали зрителей.
На зиму театр прекращал свою деятельность. Зрители не были защищены от холода, дождей и снега. И Клеандр решил ставить спектакли в крытом храме Мельпомены, богини театрального искусства и трагедии. Не сразу убедил он жрецов разрешить постановки в их храме. Приводил доводы, что Мельпомена – покровительница актёров и сценические действия в храме – это скорее служение богине, нежели просто актёрская игра. И жрецы, в конечном итоге, сдались. И, надо сказать, они только выиграли от этого, почитание Мельпомены в Афинах возросло. И когда шёл в храме спектакль, казалось, сама богиня, изваянная в виде статуи, благосклонно взирает на играющих актёров.
Но что особенно не навилось Клеандру – это внешний вид участников сценического действия. Актёры, чтобы их было лучше видно и чтобы выглядеть торжественно, выходили в тяжёлых сверкающих одеждах. Они надевали обувь на толстых подошвах – подставках, котурнах. Появлялись они перед зрителями в ярко раскрашенных масках. Если по ходу действия у героя резко менялось душевное состояние, актёр менял маску. Всё это лишало игру динамики, актёры тяжело передвигались по сцене, были неуклюжими, в спектакле доминирующим было слово, а не действие.
– Но ведь всё это давно устарело, – возмущался Клеандр, ожесточённо споря с Филиппом. – Когда мы говорим друг с другом, то наши слова сопровождаются мимикой, жестами, и всё это вместе и создаёт нужное впечатление. Как же может театр обходиться только декламацией?
– Ну, и что дальше? – Филипп устало махнул рукой и приготовился услышать нечто невероятное. И оно последовало.
– Я предлагаю отказаться от тяжёлой одежды, котурнов и масок.
 Директор театра не поверил своим ушам.
– Не хочешь ли ты сказать, что актёры будут играть голыми? – ядовито усмехнулся он.
– Нет, они будут в обычной одежде, в туниках. Она не скрывает движений тела, и это только обогатит актёрскую игру.
– Пусть так, но ведь у нас и боги участвуют в трагедиях. Должны же они чем-то отличаться от обычных людей?
– Боги пусть будут в ярких одеждах, – сдался Клеандр. – Но только они.
– А маски, чем тебе помешали маски? Как ты передашь настроение героя? Не забывай, зрители с верхних рядов навряд ли рассмотрят твою мимику, маски для этого и служат.
– Они превращают людей в уродов, – стоял на своём Клеандр. – Маски вдвое шире лиц, и актёры представляются чудовищами. Согласитесь сами, это нелепо. Прометея приковывают к скале, он в сверкающей, праздничной одежде, на котурнах, в застывшей, горестной маске. А где же муки, где переживания, где проявление стойкости и непокорства? И, потом, орёл прилетает и клюёт его печень. Как он, интересно, достаёт до неё через плотную ткань?
– Так чего же ты хочешь? – с тяжёлым вздохом осведомился Филипп.
– Через месяц мы будем показывать зрителям трагедию «Прометей прикованный». Я буду играть Прометея. Разрешите мне предстать перед публикой полуголым и без маски. Тогда я смогу выразить всё, что чувствовал и переживал Прометей: боль и страдания, упорство и несгибаемость. Всё это будет написано на моём лице. 
– И ты думаешь, зрители рассмотрят всё это? – усомнился Филипп.
– А вот тут и сыграет свою роль их воображение, о котором вы мне столько говорили, – не сдавался молодой актёр.
Филипп вздохнул.
– Ну, что ж, попробуй, но я думаю, провал тебе обеспечен. 
И Колман-Клеандр стал готовиться к новому исполнению роли мятежного бога. Он часами отрабатывал мимику, телодвижения Прометея, свидетельствующие о едва переносимых страданиях, произносил монологи, то угасающим голосом, а то громко и звучно, что свидетельствовало о его упорстве.

Всё написанное даёт нам возможность представить, как играл талантливый актёр непокорного бога.
… Зрители затихают. Начинается действие трагедии. Идёт в первый раз «Прометей прикованный» Эсхила. 
Демоны, посланные Зевсом, Власть и Сила, вводят скованного Прометея. При виде его зрители загудели. Он без привычного одеяния и без маски. Его одежду составляют лохмотья, на теле видны следы побоев кровоподтёки от пыток. Сам Прометей идти не в состоянии, и Власть и Сила влекут его под руки. Вид у него жалкий.
Власть произносит монолог. На полотне изображены гряды голых, островерхих скал, далёкий, безлюдный, пустынный край земли. Рядом высится большая скала. К этой скале Гефест, бог-кузнец, должен приковать ослушника Прометей. Таково возмездие Зевса за то, что Прометей осмелился подарить огонь людям. Так намечается основной конфликт трагедии: боги карают того, кто хотел помочь людям.
Страшные муки предстоят Прометею. Он кажется сломленным и безвольным.
Гефесту жаль Прометея, но страх перед Зевсом сильнее сочувствия. Гремят удары молота. Содрогается скала от тяжких ударов.
Злорадствует Власть.
– Посмотрим, сумеешь ли ты вырваться из этих крепких цепей? 
Молчит Прометей, но зрители видят, как наполняется силой его тело, гордо вскидывается голова, на губах появляется презрительная усмешка.
Верхние зрители от него далеки. Но, странное дело, они различают все движения Прометея, мимику его лица так, словно он находится рядом с ними. Волнение и горячий интерес к происходящему обострили их восприятие. Гордое безмолвие Прометея всё больше притягивает внимание зрителей. 
Но вот Прометей остался один. Он произносит монолог, громко и звучно. Он говорит, что никогда не покорится Зевсу, его не устрашат угрозы мучений. Пусть слышит Зевс, что Прометей был бунтарём и непокорным он бунтарём и остался!
Он не жалеет о свершённом! Он, Прометей, вселил в сердца людей надежду. Это он похитил для них божественный огонь, он изобрёл для них науку чисел. Он научил их строить дома, согретые солнцем. Он дал им письменность, дал паруса их кораблям. Он открыл людям лекарства, сокрытые в травах, и руды, спрятанные в недрах. 

Людей я сделал, прежде неразумных,
Разумными и мыслить научил.
… Раньше люди
Смотрели и не видели, и, слыша,
Не слышали, в каких-то грёзах сонных
Влачили жизнь.
… А кратко говоря, узнай, что все
Искусства у людей от Прометея!

Торжествующая сила человеческого разума выражена в этих словах. Устами Прометея Древняя Греция гордо заявляет миру обо всём, что она уже умеет: строить, лечить, писать, совершенствовать людскую природу.
Зрители видят Прометея гордым титаном. Для них это урок великого мужества.
И произошло небывалое. Все, находившиеся в театре, поднялись со своих мест, и, стоя, приветствовали Клеандра, показавшего на примере образа титана-мученика великую силу человеческого духа. Так согдиец Колман-Клеандр выдержал главное испытание в своём жизненном призвании.
Многое из того, что мы имеем в нынешнем театральном искусстве, было заложено худжандцем Колманом-Клеандром две с половиной тысячи лет назад. Далеко не все, даже самые выдающиеся деятели искусства могут похвалиться такой жизненностью своих свершений. Вот уж поистине служитель и любимец Мельпомены! 
К сожалению, Иакинф Бичурин не сообщил: из каких источников почерпнул он сведения о талантливом согдийском актёре? Это осталось, как говорится, тайной за семью печатями, и мы вынуждены верить ему на слово. Так же досадно, что известный востоковед не поставил своей целью довести биографию выдающегося актёра Колмана-Клеандра до её логического завершения. Что стало с ним дальше, вернулся ли он на родину или окончил свой жизненный путь в Афинах, остаётся только гадать.
Но было бы неверным утверждать, что Колман-Клеандр был единственным преобразователем театрального искусства. В каждую эпоху был свой реформатор сценических действий. В их ряд мы можем поставить выдающегося русского актёра и театрального деятеля восемнадцатого века Фёдора Волкова, создавшего первый в России в Петербурге постоянный, профессиональный, русский, публичный театр. Сюда же можем отнести и Константина Сергеевича Станиславского, режиссёра, актёра, педагога, теоретика театра двадцатого века и других, сумевших сказать своё слово в театральном искусстве.
Известно, что река, вбирающая в себя многие притоки, становится шире и полноводнее, и тем полезнее она человечеству.