Сколки

В воскресенье 18 августа 1935 года от лётного поля саратовского аэроклуба, что на Соколовой горе, расходились зрители. В основном молодёжь, поголовно заражённая авиацией и с восторгом обсуждавшая только что закончившийся воздушный праздник. Со своими новыми товарищами – студентами техникума связи шёл долговязый и худой как трость смуглолицый семнадцатилетний паренёк. Делились впечатлениями, жестикулировали, спорили, вправду ли был на трибуне сам Ворошилов. По всему выходило, что не было его там, а слухи о приезде – сплетни.
– Егор! – толкнул паренька удивлённый крик у самого уха. – Едрёныть, ты?!
Его цепко держал за руку такой же худой незнакомец в холщёвой рубахе со шнурками на груди. Но смоляные глаза под сросшимися бровями, тонкий орлиный нос и «едрёныть» могли принадлежать только Глебу – двоюродному брату, с которым не виделись Бог весть сколько.
– Глеб!
– Кому Глеб, а кому Глеб Петрович. Рабфаковец я теперь, так-то, брат.
– А я нынче тоже – Егор Макарович, – отпарировал тот. – В техникум связи зачислен.
Глеб согнал с лица веселье.
– Гляди-ка. Приняли?.. Ну да…
– Как же тебя-то в Саратов занесло?
– Долгая история, – махнул Глеб рукой. – Спасибо, председатель сельсовета справку дал, а то так и скитался бы по углам. А, может, и сидел бы давно. Ты где устроился?
– Общежитие дали, но стипендию за это снимают. А жить на что? Ищи, говорят, подработку.
– Приехал-то из Анненской?
Егор коротко вздохнул.
– Да почти что. Прокурор надоумил. Мотай, говорит, от греха, пока твоя Клавка новое заявление не накатала.
– Это какая же Клавка?
– Да не моя она вовсе! Трифона Цыганкова зазноба – дружка моего. Синеблузница стриженная, век бы её не знать. Как вспомню, какое из-за неё житьё у меня в совхозе порушилось, в животе сосёт. А ты где живёшь?
– Да тоже в общежитии. В заводском. Я уж третий год тут, обтёрся, на рабфак вот направили.
– Пожрать бы.
– Ага.
Глеб оживился.
– У нас столовка заводская, но там по талонам. Да ладно, обойдёмся одним обедом! Пойдём.

Пустые реденькие щи отдавали старой кадушкой, но недостаток у них был только один: маленькая была порция.
– Это что, – произнёс Егор, откладывая ложку. – У нас чуть не пасхальный праздник был, когда маманя отваром из пшённой шелухи кормила, а то всё больше – из крапивы, да дубовой коры.
– Вас маманя кормила, – тускло обронил Глеб. – Повезло тебе, что отец фельдшер.
– Ага, полный рот был везенья. Весной двадцать восьмого заявился представитель в картузе, бумаги сунул и приказал манатки собирать. Знаешь же. В три дня всё бросили, да так с узлами на двух подводах и тронули в район аптечное дело подымать.
– Вот я и говорю: повезло. Уж вас как пить дать раскулачили бы.
Глеб откинулся на спинку, упёрся ладонями в стол.
– А у нас в осень того года комбедовцы всё подмели, в том числе и зеркало, что от вас досталось. Родителей – под конвой, а нас четверых в голых стенах кинули. Живите.
Помолчал, поиграл желваками.
– Да чего гутарить? Если бы не тётка Василиса с Чекуновского, все бы сгинули. Школу, конечно, пришлось бросить, за куски работал. А чего с меня было взять, с огольца? Самого ветром шатало. В тридцать первом приняли в ТОЗ трактор осваивать. Только-только обживаться стали – голод. За два года всё на свете полной варежкой зачерпнули. Полинка в тридцать третьем от цинги померла, Веню, спасибо, в окружной больнице выходили, Анюту Макар Иваныч в конторе пристроил, ну а мне справку выдал и благословил к сослуживцу в Саратов. На завод приняли, пригляделись, а потом и направление дали на рабфак по электрической специальности, даром, что у меня четыре класса. Только всё одно толку никакого. Платят медные гроши, времени нет и под ноги глянуть, а ещё два года учиться.
Усмехнулся невесело.
– Не знаю, что и делать. И спросить не у кого.
Повеселел.
– А тут вон тебя ветром нанесло.
– Да ладно, Глеб, вдвоём-то авось сподручней.

Но сподручней не получилось. Хотя подвернулась совместная работа, за которую заплатили так сносно, что повеселевшие братья положили деньги в Глебов чемодан под кроватью в общежитии и отправились в столовку у цирка Никитиных. А через день Глеб заглянул в техникум чернее тучи.
– Обокрали, Егор. Чемодан ноне открыл, хотел ножницы достать, а ни ножниц, ни денег. Ну, я эту гниду всё равно найду.
Нашёл. По ножницам и нашёл. Отметелил так, что ещё через два дня пришёл прощаться.
– Всё, Егор. Выгнали меня и с завода, и с учёбы, да ещё судом пригрозили... Морду, вишь, ворюге изувечил, а у него дядька из завкомовских. Так что не поминай лихом. Судьба, видать, такая.
– Куда ж ты теперь?
– А куда? Старики гутарют: где родился – там и пригодился. Поеду в Анненскую, поближе к дому. На хутор-то мне пока – никак.
– Это почему?
– А с какими глазами я туда заявлюсь? Да и…
Оборвал вдруг себя.
– Ты бы хоть напоследок рассказал, как тебе-то в районе жилось.
– Да чего рассказывать? В школу ходил, потом пристрастился к радио: в радиоузел наведывался, приёмники стал лепить. Приглянулся начальнику, был там у нас такой Протопопов, привлекал меня ко всему. Даже объявления делать доверял.
Хмыкнул.
– В «Голосе коммунара» портрет мой поместили. Антонина наша перед голодухой в город учиться уехала. А я семилетку кончил, и сосватал меня Протопопов в совхоз на радиоузел. С иголочки всё, а работать некому. Вот и стал я начальником в пятнадцать лет. Жил там же. Изба большая, посерёдке коридор, из него двери в почту и к пожарнику, а справа – в радиоузел и мою клетушку – окно в окно с пожарником. Ну, я своё окно газетой завесил, чтоб сосед не заглядывал, а на столике пристроил самодельный обогреватель из спиральки. Холодно, зима уж за нос хватала.

Оживился, замотал головой.
– Рабочком, конечно, платил не много, но квартира казённая, да ещё и к столовой прикрепили. В общем, в совхозе жилось – лучше не надо, да и своих от лишнего рта избавил. Но однажды утром прибегают ко мне в столовую с криком, что пожар у меня. Забыл спиральку отключить, а она, видно, перегорела и газету подожгла. Пока прибежал, потушили уж всё, пожарник и потушил.
– Едрёныть! К стенке бы поставили.
– А то нет. Хата под соломой, госучреждение, а я как есть – контра. Но Бог миловал, лишь газета и сгорела.
– А с работы, стал быть, попёрли.
– Не-е-е, с работы в конце этой зимы попёрли. Да и не из-за Клавки, а по моей дури. Приревновал её Трифон, а меня, дурака, чёрт дёрнул присоветовать пальто ей испортить. У меня же аккумуляторы были, ну и предложил кислотой на спину брызнуть.
– Едрёныть! Сдурел?
– А то чего же. Нацедил в пробирку грамм тридцать, чего, думаю, от этого сделается? Да я её и не знал даже, Клавку-то. Подошли к клубу, дождались, когда народ расходиться стал. Трифон на эту парочку показал, ну и пошли следом. Она, видно, услыхала, да на счастье повернуться не успела, как я плеснул. Воротник, пуховый платок, пальто – всё прожглось. Клавка – в крик. Меня – в кладовку под замок, Трифона на допрос, а с него, чёрта рыжего, взятки гладки. Позвонили в район. Хорошо, прокурор с отцом знался и уважал; посоветовал откупиться и замять всё дело. Ну, за пальто, конечно, заплатили, мать два платка ей связала и отдала, и Протопопов опять помог: узнал о наборе в техникум, предложил заявление написать и на все нужные бумаги печатей наставил. Забрала Клавка жалобу, а я вот тут и оказался.
– Ты, выходит, тоже навроде цыгана.

Глеб надолго замолчал.
– Вот с чего это, Егор, жизнь так устроена: ни холод, так голод? Ермак перед царём всю Сибирь, как шубу с плеча бросил. А теперь, выходит, казаки для России хуже немцев.
– Чего ты так?
– А как?
Глянул искоса.
– Не говорил я тебе: зимой письмо от Анюты было. Ездил я туда. Тайком.
Вздохнул.
– Мои вернулись. Давно уже. Только ты – ни гу-гу, об этом и в хуторе всего четверо знают, самые надёжные. Снабжают украдкой: кто картошкой, кто моркошкой… Беглые они.
– Как беглые?
– Как мы с тобой. Только им и носа не высунуть. Мостки через речку помнишь? Вот за ними в лесу и откопали себе землянку. Но пока не шибко хворые, на чужой хлеб не зарятся. Отец скорняжит да шорничает, мамка платки и носки вяжет, а Анюта всё это – в район. Наторгует, материалу нужного купит, клубков шерстяных, керосину, продуктов каких. Только какой с этого купи-продай прибыток? Одёжу – надо, инструмент какой-никакой тоже, ложки-плошки, постирать опять же в чём-то. Венька год, как в Сталинград на тракторный подался. От себя отрывает, а шлёт, что может. И мне надо, а то и Анька, гляди, на выданье, а кому она – голь – нужна?
Егор качнул головой.
– А ну, как власть дознается?
Глеб ответил не сразу, пожал плечами.
– А могёт, и знает кто… Только кому они теперь нужны?
– Ты, Глеб, это. К моим зайди. Обязательно зайди, они помогут, ежели что.
– Да я знаю. Дядя Макар тоже, небось, Альсяпин, не выставит за порог. Только меченый я, сын Альсяпина-кулака. Кулак! – почти выкрикнул. – Корову имел, быка да полтора десятка курей. Всего богатства-то – плуг лемешный. Дом аж в сто сорок рублей оценили, и амбар – в десятку, во как! С голоду окочурюсь, а чужого всё одно не трону, – закончил неожиданно. Протянул деньги. – Вот, твои заработанные.
– Ещё чего удумал! Тебе ж в дорогу.
Глеб уколол взглядом. Понял: не возьмёт.
– Проводишь?

Сидели на скамейке в тени акации. Егор настоял купить билет, чтоб Глеб не попал в милицию с товарняка. Ждали поезда.
– Опять, видать, наши дорожки расходятся…
Но ненадолго они разошлись. В ноябре вернулся Егор в Анненскую и не успел к дому дойти, как на Селивановской у тубдиспансера услышал Глебово: «Едрёныть»!
– Здорово, односум. На побывку, что ль?
Егор безнадёжно отмахнулся.
– Насовсем. Да из иногородних не я один оглобли развернул; на воде и хлебе долго не протянешь. Сошёлся, правда, с одним местным, приглянулся я ему чем-то, всё пытался меня подкармливать, только чужими кусками сыт не будешь. А ты как?
– Кое-как. Спасибо отцу твоему, взяли вот в тубдиспансер истопником. На зарплату не разгонишься, зато угол свой. Но это всё ерунда: уеду я скоро. В газете написали: на Щёлковский химзавод рабочие нужны.
– Это где же?
– Под Москвой.
– Опять цыганить?
– А что ж, в истопниках помирать? Слушай, – хлопнул вдруг по плечу. – А давай вместе?
– Не знаю, – засомневался Егор. – Я обратно на радиоузел думал. Да и как мои ещё рассудят. Давай вечером поговорим.
– Ко мне приходи, у меня жарко.
Но вечером Глеба не оказалось.
– Уехал он. Куда – не сказал, но дня на три-четыре.
Егор обиделся; мог бы и предупредить. Обида слетела, когда увидел Глеба – поникшего, вялого.
– Случилось что?
– Батя помер. Пошёл вентерь вытащить, да там на берегу маманя его и нашла. Без меня схоронили.
– Как же теперь-то?
– А как? Переселил её к Анюте, скарб на тележке перевёз. Венька лишь вчера приехал, как раз на девять дней. Помянули.
– Донесут, небось?
Глеб устало махнул.
– Ну и леший с ними.

Стукнул кулаком в колено.
– Ну вот кому от всего этого лучше зажилось, какая зараза в вашем зеркале коммунизм увидала? Я не против новой жизни, но нельзя её с грабежей и воровства начинать! Какой с этим может быть коммунизм? Меня батя за чужие помидоры так один раз выпорол, до смерти не забуду: за своими, подлец, ухаживай, а потом рви что вырастил. Трактор из ТОЗа на колхозный двор утащили, а мне – трактористу готовому – клеймо на лоб: сын кулака. Какому коммунизму от этого польза? И где это видано, чтоб у земли по-людски не жилось? Уеду. Аньке приданое справлю, а там хоть на тот свет.
– Да чего ты так?
– Сколки мы с тобой, Егор. Сколки казачьего рода-племени, так и знай. Только казак не тот, кто в седле сидит, а у кого душа в стременах. Как старший брат говорю, запомни.
Вскинул голову.
– На радиоузел-то ходил?
– Ходил. Протопопов в Воронеж при мне звонил, они в Новохопёрск начальника узла ищут. Сказали, что подхожу, и чтоб документы выслал.
– Вот и ладно. Новохопёрск не Щёлково, он хоть на нашей речке стоит. Сосватал бы я тебя за Анюту, да нельзя с роднёй родниться. Поможешь уголёк занести?
Оделись. Поднялись по крутым ступенькам, вышли через обитую войлоком дверь в ранние сумерки. Глеб вскинул голову к тяжёлому хмурому небу.
– Ишь, натягивает. Завтра-послезавтра, гляди, завьюжит.
– Да-а, опять зябнуть начнём.
– Да зябнуть-то ладно. Впервой, что ль? Чего другого не натянуло бы.
Помолчал, скривился.
– Мутно мне как-то, Егор. Ноне прочитал, Муссолини с Гитлером опять о чём-то столковались.
– И чего?
– В стаю сбиваются, вот чего. Того гляди оскаляться начнут.
– Да уже оскаляются. Гитлер, вон, воинскую повинность ввёл.
– Вот и я о том. Живёшь и не знаешь, как оно повернёт.
Поправил шапку.
– Ладно. Пошли делом заниматься.