Если просто жить

***

Промозглый ветер бьёт в колокола,
к обедне всех озябших приглашая,
как жизнь людская всё-таки мала,
а может, я достаточно не знаю? 

Мне здесь уподобляться большинству,
страшась суда;
последний исповедник
рукой озябшей теребит листву 
упавшую на плотницкий передник.

Под сводами звучащие псалмы
и ангельское «Иже херувимы...»,
осенний воздух музыкой размыт,
елея запах еле уловимый.

Печальная мадонна за стеклом
склонилась над всеведущим,
и словно,
всё чувствуя, мне шепчет об одном –
хранить в себе дарованное слово...

И.К.

Переведи осенний гул с акцента птичьего на личный! 
Небрежно под ноги швырнул листву последнюю опричник –
ноябрьский ветер-лиходей. 
Курится воздух задымлённый, 
где с каждым часом холодней моей душе. 
Заговорённый
блуждает месяц по воде, плывут зиме навстречу лодки.
Во тьме тебя не разглядеть – озноб осенний, голос кроткий –
всё об одном: о нелюбви, о тишине садов остылых, 
о том, что станет уязвим легчайший царь золотокрылый, 
вспорхнувший с медленной руки, чья вера в осень неизбывна…
Мне слов не хватит никаких остановить густые ливни, 
где станет жаркий цвет ночей обычной осенью холодной,
монахом – ты, а я – ничьей, освобождая очерёдность 
для долгих зим и немоты… 
Перевести бы нежный щебет
на отстранённую латынь, 
чтобы озябшим петь молебен. 

Под утро

Фитиль, огниво – в руцех божьих
и православный календарь,
под утро мягко, осторожно
(а впрочем так же, как и встарь)

сквозь дымку льдистого рассвета
крадётся солнца робкий луч
к земле, укрытой и согретой
лежалым снегом, что певуч

бывает изредка, не часто,
когда крепчают холода.
Раскинул ветви коренастый
дуб, здесь морозу совладать

с тем, что не спрятано, не скрыто
от злого умысла его –
пустяк, пустяшного избыток
в природной сути. Нелегко

слыть жизнелюбом, в кацавейку
завёрнут розы куст… Дымит
труба печная, по библейски
нисходит свет с небесных плит.

Если просто жить

Разве сладить с тем, что легко даётся:
голубой реки говорливый рот,
в золотых лугах остывает солнце,
на траву стекает янтарный мёд.
Перестанешь сеять – приходит жатва,
вот и рой пчелиный – всегда в трудах,
если просто жить, ни обет, ни клятвы
не нужны всевышнему. Только «ах»
восклицать от счастия, Боже правый!
Облака в зеркальном пруду плывут,
и варенье в блюдцах у самовара,
в деревянном доме – покой, уют,
и церквушка рядом, и лес, и школа,
и детишек много... пожалуй, пять!
И курлычет белой голубке голубь,
вроде тихо-тихо, да всё слыхать.

Май месяц

Май месяц.
Выбеленных стен
в себе уже не обнаружишь.

Юродив, пристален, блажен
смотрящий вдаль.

Ствол старой груши
кривится.
Рядом с домом скарб
под солнцем греется.

Извечен
вопрос воинствующих царств.

Готов к пиликанью кузнечик – 
пищалка божия, свирель,
бубенчик, вёрткая козявка.

Над головой – облатка-гжель
небес качающихся.

Лавка
кренится на бок от времён,
для всех
давно ветхозаветных...

Где человек приговорён
к скворцу, поющему на ветке.

Тропа

Тропа виляет меж сугробов,
в глубоком небе синева усугубляема.
Потрогать
края – удастся ли едва
взметнувшейся пугливой птице,
чьи сны, пожалуй, не сберечь!
Перелистав зимы страницы,
и сбросив тягостное с плеч,
ступают ноги осторожно
в холодный вдовствующий день;
где обещалось – всё возможно,
но тень ложится на плетень,
и слов роняемая вешка
за снегом синим не видна...
Всё в нашей жизни вперемешку –
путь напрямки,
да кривизна.

***

Что прозрение – мелочи жизни,
острым циркулем чертится круг;
солнце рдяное яростно брызнет
на муравчатый млеющий луг.

По травинке коровица Божья
так упорно взбирается вверх,
что снимая её осторожно,
понимаешь:
голодная смерть –
в двух шагах, и, наверное, скоро
остужающим взглядом своим
охолонет небесное море,
и оно станет льдисто-чужим.

Чересчур проливаемый вечер
гладит влажную отмель косы,
голос тихой воды бесконечен,
лития по усопшим...

Босым,
в белоснежной рубахе по пояс
август с ликом бредёт испитым,
всё, что было своё и святое
превратится в мерцающий дым.

Как туман разойдётся по свету,
как последнего месяца вздох!
Чтобы кануло в зыбкую Лету
то, что зимы захватят врасплох.

Вербное

Вербы да ивы, и прочие пальмы,
Господи Отче, чего же ты ждёшь?
В путь собираешься – долгий и дальний,
только до сердца никак не дойдёшь.

Или за каменной кладкой не слышно:
горлица бьётся, поранив крыло!
Небо пунцовое, морок гречишный –
стало быть горькое время пришло.

Тихо вздохнёшь, и по-птичьи акафист
скороговоркой прочтёшь на бегу...
Нет, я не верю, что ты нас оставил,
словно чужих на весеннем снегу.

Этюд

Совсем немного и создашь:
не мысль, но веру – лето вечно!

Штрихами полнился пейзаж;
замысловата оконечность,
где между делом запах плёл
свои кофейные интриги.
Колени упирались в стол,
томились в очереди книги:
когда же их перелистав,
страничный угол замусолят...

Прекрасен осенью ландшафт
и кофе по-турецки с солью.

Дул ветер с юга на плечо,
дышал октябрь почти не ровно;
был день осенний заключён
в подрамник тихий подмосковный.
Фонарь кренился без нужды
на дальнем кряже остановок...

Но близко-близко от воды
кружило пясть листвы кленовой.

Так хочется

Распутывать нити не сложно,
труднее – связать на века.
Проверит подмётки сапожник
и скажет: «Обувка крепка!» 

Так хочется лёгкого в жизни:
походки, задач, ветерка.
Макушки зелёные сбрызнет
янтарный сироп. 
Коротка
цепочка событий, ведущих
к словам, означающим боль.

Хвост рыжего солнца опущен
в озёрный стакан. 
Канифоль
на пальцах скрипачки застынет,
а мне бы послушать ещё – 
как шмель копошится в жасмине,
как голос небес превращён
в поющую птицу и дождик,
и в детский заливистый смех.

Так хочется вешать на гвоздик 
твой плащ, не скрываясь от всех.

***

Приземистый ветер, позёмка,
зима, заставляя юлить,
орудует ломом и фомкой,
сурова декабрьская прыть

наперсницы зябкой природы;
на ветках сидят снегири...
Живёшь, ожидая исхода,
воды леденящей, всмотрись,

в окно слюдяное, как в прорубь,
горячую, словно купель!
И голод наступит нескоро
среди оголённых земель.

***

Всё, что касаемо зимы
имеет скрытый смысл и долгий,
полуразрушен и размыт
знакомый быт. Над вялой Волгой

стоит, не двигаясь, туман,
и тихий свет едва мерцает.
Воде на откуп берег сдан
от кромки выступа до края, 

где на песке остался след
от лапок заячьих. Безвестность
страшит несведущих, отпет
прошедший день, но в круге тесном 

нам, стало быть, существовать
с тобой на пару: век ли, боле...
Слегка примятая кровать,
горбушка сдобренная солью 

на блюде, глиняный манок
для безрассудных душ пернатых.
О, как предательски жесток
бывает честный литератор, 

когда он ради верных строк
мирок воркующих расстроит
и, уронив к ногам листок,
пить сядет взвар со зверобоем.

***

Дудук армянский, колесо
телеги старой, сухоцветы.
Ручей небесный пересох,
тепло ладоней, разогретый
витает воздух. Головой
качает время соглядатай,
любви хватило бы одной
лить из кувшина. Виновата
я в том, что не могу сказать:
– Из рук моих возьми подкову...
Свет начинает угасать,
все звёзды ждут рожденья новой.
На лунном поле – темнота,
и в душах наших – ночь и морок!
Стежок к стежку, чтоб обметать,
но это будет так нескоро.

***

Как будто на сладкое падок,
на склоны ложится туман,
скрипит от бессилия падуб
в преддверии строгих команд.

Старается ветер усилить
порывы осенних дымов,
листве не хватает вместилищ
для тихого сна. Не готов

собор для молитвы вечерней,
здесь пахнет прогорклой смолой.
Но кажется, тронешь, низвергнет
потоки воды ледяной

остывшее небо на землю:
в ноябрьскую смуту и тьму...
Не хочешь, но молча приемлешь –
и жизнь, и её кутерьму!