Неизвестный Ломоносов

Личность эта в представлении, безусловно, не нуждается, ибо точнее всех о ней выразился А.С. Пушкин: «Ломоносов был великий человек. Между Петром и Екатериною он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». И в другом месте: «Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник…»
Жизни и творчеству Михаила Васильевича посвящено более пяти тысяч работ разного уровня, тем не менее, о некоторых аспектах Ломоносовской биографии там практически не упоминается. Например, о его семье, о матери, о жене, детях. 

Да и то, тема Ломоносов и женщины – коварная. Ведь ни мемуары того времени, ни свидетельства современников ничего не говорят на эту тему. Сам Михаил Васильевич был чрезвычайно скуп на проявления нежности. Но даже и у нашего сурового мужа находятся весьма куртуазные выражения, когда речь заходит о женских украшениях. Давайте, впрочем, всё по порядку. 

Ломоносов родился, провёл детство и юность на архангельском Севере. Он рано, в девятилетнем возрасте, потерял матушку, Елену Ивановну (Сивкову) и вынужден был жить с мачехами. Вторая жена отца, Феодора Ускова, тоже умерла молодой, а о третьей, Ирине Корельской, Михайло сохранил неприязненные впечатления.
Едва ему исполнилось восемнадцать, отец надумал его женить и даже «сговорил было в Коле у неподлого человека взять за него дочерь», Прасковью Дудину. Но сын сказался больным, а потом и вовсе, как известно, тайно сбежал в Москву с рыбным обозом. Так что, в противовес герою Д.И. Фонвизина, Митрофанушке, наш основатель наук реализовал принцип: «Не хочу жениться, хочу учиться». К слову, Василий Дорофеевич Ломоносов связал себя узами брака довольно поздно, где-то под тридцать. 
А Михайлу часто видели у маменькиной могилы, где он мысленно искал поддержку, а перед самым уходом из дома он, согласно преданиям, попрощался с дорогим ему местом, словно чувствовал, что делает это в последний раз. 
К сожалению, не осталось никаких документальных свидетельств, каковые позволили бы более-менее чётко восстановить ранний жизненный период учёного и поэта. А в сохранившихся письмах нет ни единого упоминания о матери. Это в какой-то степени объяснимо: он писал об ином – научном, общественном, а личная жизнь оставалась внутри. Между тем родившуюся в 1749 году дочь он нарёк дорогим для него именем – Елена. 

Итак, одно из первых известных нам важных событий в судьбе Ломоносова, самостоятельный поступок – отказ от женитьбы и побег из дому – связан с женщинами. 
Далее молодому человеку предстояли годы напряжённой учёбы – в московской Славяно-греко-латинской академии («Спасских школах», как говорили в обиходе), в университете при Академии наук в Петербурге, и, наконец, в Германии. 
Интересно, что, по первоначальным планам академического начальства, Ломоносову, как и его двум товарищам – Дмитрию Виноградову и Густаву Ульриху Райзеру – назначалось постигать за границей азы горного дела и металлургии. То есть, из будущего академика хотели выпестовать «учённого» горного инженера. Для тогдашней России это, заметим, было чрезвычайно актуально, она нуждалась именно в практических деятелях. 
Но прежде чем приступить к изучению минералогии, русским студентам необходимо было пройти общенаучную подготовку в Марбургском университете имени Филиппа. При этом им не предусматривалась выдача дипломов об окончании! Все трое «русских» были своего рода «вольнослушателями», имевшими право на свободное посещение лекций тех немецких профессоров, которые им нужны были для получения квалификации горного инженера, – курсов физики, математики, философии. Поэтому их обучение иначе как стажировкой в иностранном учебном заведении, выражаясь современным языком, не назовёшь. 
Двадцатипятилетний Ломоносов поселился в переулке Вендельгассе, 2, у Катарины Элизабет Цильх, вдовы Генриха Цильха, пивовара по профессии, члена городского магистрата и церковного старосты. 
Со смертью его материальное благополучие семейства было подорвано, посему фрау Цильх вынуждена была сдавать часть своего четырёхэтажного дома внаём. (До недавнего времени здание это считалось утраченным, однако, благодаря поискам бывшего директора Государственного Гессенского архива, историка Вильгельма Экхардта, заново идентифицировано и украшено соответствующей мемориальной доской. Здесь и теперь находится студенческое общежитие.) 

Дом в Марбурге, где жил Ломоносов

Тем часом молодому человеку явно приглянулась хозяйская дочка, юная Элизабет Кристина. И эти отношения отнюдь не были мимолётной интрижкой, но глубоким и сильным чувством, откликнувшимся в его творчестве. В августе 1738 года, после некоторого перерыва, он вновь начал писать стихи. И вряд ли случайно, что первый его поэтический опыт в Марбурге (перевод оды, приписываемой древнегреческому лирику Анакреону) был посвящён воспеванию «нежности сердечной». Кроме того, видимо, желание понравиться девушке, сделать ей приятное, как раз и толкало Ломоносова навёрстывать отсутствие хороших манер и дворянского воспитания: брать уроки французского языка, рисования, танцев, фехтования, шить себе модную одежду. Не исключено, что он делал ей подарки, а такие траты ни одна Академическая канцелярия предусмотреть не могла. 
Февральским днём 1739 года состоялось гражданское бракосочетание Михайлы и Лизхен, а в ноябре родился их первый ребёнок – дочь Катарина Элизабет. «Любовь сильна, как молния, но без грому проницает, и самые сильные её удары приятны», – говорил позднее Ломоносов. 
Впрочем, Михаилу Васильевичу со товарищи по предписанию Академии пришлось вскоре перебираться во Фрайберг – старинный горнозаводский центр Саксонии. Там им следовало пройти обучение в химической лаборатории берграта Иоганна Фридриха Генкеля. Несмотря на тяжёлый характер и мелочный деспотизм этого европейски известного учёного, отношения Ломоносова с новым наставником складывались сначала вполне сносно. Генкель вёл занятия, Ломоносов их исправно посещал. Но затем, по ряду причин началась взаимная неприязнь, закончившаяся полным разрывом и самовольным отъездом Михаила Васильевича из Фрайберга. 
Несколько месяцев он, почти без денег, без документов, без отчётливого представления о том, что его ждёт в будущем, мечется по Саксонии и Вестфалии, Тюрингии, Баварии, Голландии, однако не теряет надежды вернуться в Россию. На постоялом дворе близ Дюссельдорфа попадает в руки прусских королевских вербовщиков, впрочем, через несколько недель удачно бежит из крепости Везель. Какое-то время снова живёт в Марбурге, в доме своей тёщи, а 6 июня 1740-го венчается с Элизабет Цильх в местной реформатской церкви. Сочиняет такое стихотворение: 

Нимфы окол нас кругами
Танцевали, поючи,
Всплёскиваючи руками,
Нашей искренной любви
Веселяся привечали
И цветами нас венчали. 

Наконец, весной 1741 года приходит приказ из Академической канцелярии о возвращении в Петербург, и 8 июня Ломоносов, после длительного пребывания за рубежом, вступает на родную землю.
Но вот семья-то его осталась в Марбурге, сын, которого нарекли Иоганном, прожил всего несколько недель. 
И женитьбу свою Михаилу Васильевичу пришлось скрывать от начальства: во-первых, его положение в Академии долго не упрочивалось, соответственно, не было средств содержать семью; во-вторых, брак, заключённый по лютеранскому обряду, грозил отлучением от Церкви и неминуемым наказанием. 
Так пролетело два года. Не имея от мужа никаких известий, Элизабет начала разыскивать его через русского посланника в Гааге графа А.Г. Головкина. Её письмо попало к вице-канцлеру А.П. Бестужеву-Рюмину, а далее к профессору Я. Штелину. Вот-то удивились почтенные академики, когда выяснилось, что у адъюнкта и буяна Ломоносова есть не только заграничная супружница, но и дети! Сам он в то время находился под арестом за своё бурное столкновение с профессурой иностранного происхождения. 
Узнав о письме жены, Михаил Васильевич воскликнул: «Боже мой, могу ли я её покинуть! Обстоятельства мешали мне до сего времени не только вывесть её сюда, но и писать к ней. Теперь же пусть она приедет; завтра же пошлю сто рублёв на дорогу». 
Во второй половине 1743 года Элизабет вместе с малолетней дочерью и братом Иоганном прибыла в российскую столицу. (Заметим, что фрау Цильх скончалась ещё в 1741-м.) Вскоре молодая женщина приняла Православие с именем Елизавета Андреевна и вторично обвенчалась с Ломоносовым уже по греческому обряду. 

Как же расценивают данный брак биографы учёного? Некоторые полагают, что такой завидный жених, каким был Михаил Васильевич, мог найти себе русскую девушку, а связать себя узами с иноземкой пришлось лишь для покрытия греха и во избежание тюрьмы по немецким законам благопристойности. Да и вообще, оставив жену и двоих детей в Германии и не подавая о себе в течение двух лет ни малейших признаков жизни, он де рассчитывал, что жена не станет его искать и утешится другим браком. 
Интересно, что в ряде художественных произведений (начиная с «Пуншевой водки» Марка Алданова) и в кинолентах «Михайло Ломоносов» 1955 года и «Дым отечества» 1980 года Елизавета Андреевна представала в образе недалёкой мещаночки, чуждой интересам гениального супруга и вдобавок с неистребимым немецким акцентом. 
Но это глубоко неверно. Ломоносов долго присматривался к Элизабет, она привлекала его своей домовитостью, покоем, искренностью, и за четыре года наш герой мог убедиться в надёжности их чувств друг к другу. Своеобразное отношение к любви выразилось позднее в такой Ломоносовской сентенции: «Любовь есть склонность духа к другому кому, дабы из его благополучия иметь услаждение». 
И вопреки домыслам, учёный оказался однолюбом, не расставался со своей Лизхен до конца жизни и всеми силами стремился построить семейный очаг на берегах Невы. И она стала ему верной подругой, тонко чувствуя его настроение и оберегая его от бытовых проблем. И казённая академическая квартира на Васильевском острове, и собственная роскошная усадьба на Мойке, куда семья въехала в сентябре 1757 года, превратились, благодаря заботам Елизаветы Андреевны, в настоящий уютный Дом. Она разводила цветы, её кулинарное мастерство нахваливали самые знатные особы, и даже сама императрица Екатерина II. Где-то, разумеется, женщине пришлось проявить смирение: Ломоносов не любил светских развлечений, не ходил в театр. Но случались и исключения – так, на одном из придворных балов государыня Елизавета Петровна подарила госпоже Ломоносовой оригинальный веер. 
Самое же главное – с приездом жены сошли на нет все эскапады учёного, и в немногих строчках, где Михаил Васильевич упоминает свою вторую половину, сквозит неподдельная нежность. А, по словам одного итальянского профессора, побывавшего у Ломоносовых в гостях, более счастливого семейства он никогда не видел. 
Брату Иоганну (Ивану Андреевичу) госпожа Ломоносова однажды сказала: «Я без Михеля жить не смогу, он второй бог в моей жизни – после Иисуса». Так и произошло: не найдя в себе сил примириться с потерей обожаемого супруга, бедная женщина скончалась всего лишь через полтора года. 

В письме к И.И. Шувалову от 10 мая 1753-го Ломоносов, между прочим, формулирует следующий афоризм: «…музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Оне кого хотят, того и полюбят».
Одно из счастливых посещений муз случилось у Михаила Васильевича как раз в те поры. Речь идёт о знаменитом «Письме о пользе стекла», сочетающим в себе поэзию и научный трактат. Учёный, успешно проведя опыты по лабораторному изготовлению цветного стекла, вынашивал тогда планы промышленного производства стекляруса и бисера, в том числе на женские украшения. 

Прекрасной пол, о коль любезен вам наряд!
Дабы прельстить лицом любовных суеверов, 
Какое множество вы знаете манеров
И коль искусны вы убор переменять, 
Чтоб в каждой день себе приятность нову дать. 
Но было б ваше всё старанье без успеху, 
Наряды ваши бы достойны были смеху, 
Когда б вы в зеркале не видели себя. 
Вы вдвое пригожи, Стекло употребя. 
Когда блестят на вас горящие алмазы, 
Двойной кипит в нас жар сугубыя заразы!
Но больше красоты и больше в них цены, 
Когда вкруг них Стеклом цветки наведены: 
Вы кажетесь нам в них приятною весною, 
В цветах наряженной, усыпанных росою. 

И напоследок. Как выглядел основоположник нашей науки, вроде знает каждый. Михаил Васильевич изображён за работой. На нём парик и парадный красный кафтан. Руки положены на стол, в правой – гусиное перо, левой он придерживает лист бумаги. Теперь доказано, что все живописные и гравированные портреты – вариации одного оригинала, выполненного австрийским художником Георгом Преннером. 
Но вот есть другой холст, украшающий одну из стен Овального зала Российской национальной библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина (бывшей Императорской публичной). Достаточно беглого взгляда, чтобы заметить: облик учёного здесь мало похож на тот, что запечатлела кисть Преннера. Ломоносов в простом коричневом кафтане, без парика, взгляд серьёзный, лицо обрамляют тёмно-русые вьющиеся волосы. 
Об истории данного полотна известно лишь то, что рассказал литератор Иван Ремезов, когда дарил его библиотеке в 1888 году. 

Портрет в начале XIX века «находился в Москве, в доме деда – коллежского асессора Андрея Фёдоровича Ремезова – и в 1812 году был проткнут штыками французских солдат». Порванное место неумело заделано со стороны красочного слоя, а сзади приклеена заплатка. 
По окончании наполеоновских войн А. Ремезов переехал в Петербург. Взятый им с собою холст перешёл по наследству к его сыну, Сократу, а далее к внуку, Ивану. 
Подлинность портрета была полностью подтверждена в 1965 году, когда в Ленинград съехались специалисты по ломоносовской иконографии. Тогда же художник С.Ф. Конёнков провёл реставрацию, искусно заделав повреждённый красочный слой. 
Судя по всему, автор картины – либо сам Фёдор Рокотов, либо кто-то из его учеников. Ломоносову здесь около сорока. Правда, портрет стараются не афишировать – больно уж изображение непривычное. Ведь тот, «классический», академик давно разошёлся на открытки, марки, в школьные учебники, научно-исторические труды… 

P.S. Однажды некий вельможа в разговоре с Ломоносовым, иронически улыбаясь, спросил: 
– Скажите, милостивый государь, благодаря чему вы стали вхожи в царский дворец? У вас, вероятно, знатные предки? 
– Ваше сиятельство, – ответил учёный, – для меня предки совсем необязательны. Я сам, если хотите знать, знатный предок!