Поощрительная награда (отрывки из нового романа)

– А вы, товарищ генерал, с Гитлером-то виделись? – об этом уважительно и негромко, хотя и с некоторым лукавством спросил доброволец: белявый, худой, но, вроде, уже немного подкормленный, в немецкой военной шапчонке горбом. 
 – Со всеми, с кем надо виделись и будем видеться, – во весь полный генеральский голос ответил Власов и двинулся дальше. 
В тот момент правильно было бы снять со своей генеральской руки хорошие серебряные часы – и подарить их бойкому солдату. Но собственные наградные, которые он берёг с давнишних пор, были им, – в благодарность за постой, – отданы хитрому деду, – тому, кто выдал его немцам; а других подходящих тогда при себе не нашлось. Только в прошлом году Власов распорядился завести особый набор – часы и портсигары, всё, конечно, серебряное, с гравировкой: «За геройскую службу в РОА». 
Перед отъездом он велел адъютанту непременно захватить в автомобиль специальный чемоданчик, где эти вещицы хранились в сафьяновых коробках; Власов намеревался их раздарить, не откладывая, как только представится возможность добраться до настоящего, безопасного района дислокации. 
Один портсигар был именной, и подготовлен заранее: этот предназначался капитану Алексею Сретенскому, заместителю начальника личной охраны. Сретенского Власов оценил ещё в Далеме, под Берлином, осенью сорок третьего, когда генерала поместили на своего рода почётную гауптвахту со всеми удобствами, даже с допуском баб. 
Настоящих неприятностей, с арестом и перестрелкой, Власов тогда не предвидел: немцы спорили не с ним, а о нём – между собой, это он понимал хорошо, молчал да прислушивался. Тем не менее, охрану старался держать наготове. Почти каждый вечер, часам к десяти-одиннадцати, он спускался к дежурным со своего второго этажа; выпивал, но умеренно – и переходил к разговору о том, что же им предстоит, когда, наконец-то, дойдёт до масштабных операций. Теоретически пропагандистские основы были уже давно разработаны под руководством Карлыча – Штрик-Штрикфельда; Штрик изобрёл и само словцо – «РОА». Эх, Карлыч... 

В охране служили молодые ребята, и Власов, во-первых, старался в них воспитать личную преданность, а во-вторых, проверял – насколько всё то, что придумано для него пропагандистами, может быть усвоено рядовыми и младшим командным составом. Охранной роте больше всего нравилось «за землю, за волю, за окончательное завершение великой революции 1917 года», создание временного русского военного правительства и равноправие с немцами. А вот походная песня, где «отступают небосклоны, книзу клонится, – а куда ж ей клониться? – трава, то-сё, идут добровольцы из РОА» особо никого не зажигала. 
В общем и целом, – к марту 1944-го, – условный перспективный план, – в том виде, как его решили пояснять людям в Дабендофе, выглядел так: через 6-7 месяцев, а, максимум, к маю-июню 1945-го, будем иметь 10 линейных дивизий, несколько запасных бригад или полков, офицерское училище, вспомогательные части. Сей¬час начинается формирование 1-ой дивизии; пока медленно; но предполагаем взяться за 2-ую, а в январе приступим к 3-ей; дальше дело пойдёт как по маслу. По нашим данным, в лагерях военнопленных есть около одного миллиона человек; из них можно хоть сейчас же формировать наши части. Кроме того, в ближайшее время, появится приказ оберкомандо: из немецких частей будут изъяты все русские роты, батальоны и отряды, а это приблизительно до 500.000 человек, а может – наберутся и все 800.000. Так что вполне достаточно, – хоть на 30 дивизий; десять, понятно, не смогут вобрать в себя весь наличный людской состав. И хорошо: значит, у нас появляется возможность отбирать построже. Да ещё не меньше миллиона человек из числа ОСТовцев.
Цифры брались, правду сказать, навскидку, с потолка, но какой-то смысл в них был: народу, хоть и по непроверенным данным, набиралось очень много; большая численность.
Конечно, далеко не всё у нас гладко. Значительную тревогу внушает вопрос об офицерских кадрах. Придётся, видимо, создать целый ряд ускоренных офицерских курсов и школ для подготовки младшего командного состава. Но главное, что до мая месяца ни одна из наших частей не посылается на фронт! Идёт формирование армии, и разбазаривать кадры непозволительно.
В подобных разговорах капитан Сретенский всегда первым ставил интересные и удачные вопросы.

……………………………………………………………………………………………………..  

В середине декабря Власов подвыпил и не сдержался: «А хрен их поймёшь, этих немцев, каждую мелочь чуть ли не с ножом к горлу приходится выцарапывать. Оружия нет, транспорта – нет, офицеров из лагерей – не дают. Теперь вот предлагают нам формировать небольшие под¬разделения (до батальона) с тем, чтобы, по мере их готовности отправлять на фронт!».
По правде говоря, для Власова ничего особо неожиданного в немецком поведении не было. Ещё в сорок втором, когда только-только всё начиналось, – хотя так ничего по-настоящему не началось, – из первых же разговоров-недоговоров, всего этого хитрежа, умничания, вида солидных рож над витыми погонами, – ему стало казаться, что с немцами, скорее всего, каши не сваришь. Они начали с того, что предлагали Власову на подпись листовки, которые разбрасывались над русскими окопами; это теоретически шло на пользу делу, только само-то дело – не делалось. Немцы мудрили и мудрили, как будто и не знали: даже самый сложный военный вопрос состоит из простых, – не обязательно лёгких! – но простых по сути задач. Значит: к формированию РОА надо переходить сейчас же, не откладывая ни на минуту, пока Восточный фронт на главных направлениях ещё кое-как держался под немецким контролем, и это было видно из русских окопов; а зато достаточная помощь англо-американцев к советам ещё не поступала. Поэтому: если получится пойти вперёд в ближайшие месяцы, наши части будут прирастать на ходу, а сопротивление окажется вялым. Вот для этого и пригодятся листовки. Но всё дробилось, распылялось по мелочам, словно немцы хотели вовсе не того, о чём сами же говорили Власову; а значит, что было у них на уме? Даже умно придуманное Карлычем название «Русская Освободительная Армия» – немцы спёрли и передали украинцам; те перевели Карлыча по-своему, а немцы стали для них организовывать какое-то «Украйыньскэ Вызвольнэ Вийсько»: Казаков настраивали бороться за «восстановление великого казацкого народа и его государства». К тому же, генерал скоро сообразил: его немцы толком и не слушали, а просматривали докладные записки уполномоченнoго, приставленного к Власову для обработки. Уполномоченный, – капитан Штрик-Штрикфельд, он же Карлыч, – генералу даже понравился, хотя всё норовил объясняться красивыми загадками: мы, мол, с вами всё отлично понимаем, к чему нам лишние слова, генерал? – или вдруг, ни с того ни с сего, пускался в подначивающие откровенности.
 – Над чем в первую очередь мы сейчас работаем? – пытался было Власов перейти к делу.
 – Над будущим.
 – У нас большевики такими лозунгами забавлялись!
– Лозунг совершенно правильный, только большевики, слава Богу, будущее совершенно неправильно представляют; и мы, немцы, в этом смысле ничем не лучше. Войну за Россию могут выиграть только русские.

С этим генерал сразу согласился – вот подходящий лозунг! – и усвоил формулировку для себя; такое – пригодится. 
 – Так надо бы им втолковать!..
 – Сегодня? – невозможно. Я немецкий патриот, русский офицер, я вырос в старой России и люблю её, – уверяю вас: ничего не получится. Только в будущем, которое мы с вами пытаемся приблизить. 
 – Да ведь они... – вы! – так войну проиграете! Надо спешно формироваться! А мы могли бы помочь Германии избежать проигрыша, – в честном военном союзе, при условии... – условия он уже успел обдумать. 
 – А разве лучше будет, если мы её выиграем? – деликатно остановил генерала Штрик-Штрикфельд. – И тотчас же успокоил. – Но этого всё равно не случится, зато мы сейчас ещё состоянии помочь – вам! – выиграть войну за Россию, что избавит и нас от катастрофы. Иначе мы все погибнем.
«Мы-то с чего погибнем?», – чуть было вслух не сказалось Власову. – «Да и какие такие мы? Это мне и таким как я деваться будет некуда, если вас разнесут, вот мы и...», – но он смолчал, только чуть подёрнул головою.
– Всё довольно просто, генерал. Освобождённая вами от сталинской тирании Россия вернётся в семью цивилизованных народов, и у англосаксов не будет больше необходимости вести с Германией войну на уничтожение – до последнего русского солдата. В результате и наше поражение не станет разгромом, а достаточно мирным и относительно безболезненным переходом, постепенным, опять-таки, возвращением в наш добрый старый европейский дом. 
Власов слушал всю эту болтологию, – и взвешивал варианты: если это не провокация, чтобы его подловить, и уполномоченный не ваньку валяет, а в немецкой армии действительно бытуют такие настроения, то войну им не выиграть. Ни с нами, ни без нас. Но с паршивой овцы, как говорится, надо брать, что есть. И англо-американцы тем временем подойдут поближе, чтобы генерал смог их как следует разглядеть. Значит, спешить нельзя? – но кто ж будет с ним считаться, если у него войск нет?! Или должно получиться? – любые другие варианты отпадают; Карлыч не сам же от себя говорит. 

............................................................................................................................................................  

Да только всё оказалось впустую: сперва немцы просто тянули время, печатали всё новые и новые листовки, изобретали какую-то «совместную борьбу народов России» – и перемудрили. После того, как Власову наконец со скрипом разрешили формироваться, самих немцев – хватило всего-то на несколько месяцев: намного меньше, чем генерал рассчитывал. Предполагалось, что до мая немцы дадут ему сколотить части, обучить их, а затем – передадут какой-нибудь участок Восточного фронта. Когда англо-американцы увидят наши там успехи, они, надо думать, ослабят свой нажим на западе, чтобы предоставить возможность немцам перебросить максимум сил на восток. – Разгром Германии не входит в планы англо-американцев! – в последние месяцы Власов при всяком разговоре со своими, даже с охраной, нажимал именно на эти слова. Усвоил он их от связников при НТС, да и Штрик часто намекал. Все нам штрикал своё, штрикал... И наштрикал.
С апреля генерал продумывал варианты. И числа с 15-го – 20-го, – когда пришлось распрощаться с Карлычем – его, надо думать, отозвали не то англичане, не то американцы, на которых Штрик давным-давно работал, – генерал счёл за лучшее «потеряться»; не отвечал на поступающие к нему по цепочке запросы, и «найти» себя никому не позволил. Ещё двумя неделями прежде Власову, через особых связных, было обещано, что сталинцам его не выдадут; ни под каким видом. – Объяснили, что настоящая битва за освобождение России начинается только теперь, и главное для генерала в эти сложные, переходные дни – не поддаться на уговоры бежать куда глаза глядят; мол, война окончена, никто никого искать и ловить не станет, положитесь на собственную смекалку – и вперёд. Вот в этом случае его жизнь действительно окажется под угрозой: генерала схватят либо советские агенты, внедрённые в его близкое окружение, либо уничтожат те, кто сочтёт Власова нежелательным свидетелем. Переданное показалось ему вполне резонным. Действительно, намёки тонкие и толстые не прекращались все последние дни: насчёт того, что «вас ни о чём спрашивать и ни в чём ограничивать не будут; если вы намерены куда-либо отправиться, то решение об этом – исключительно ваше, и отчёта от вас никто не потребует». – Понималось это всё через переводчиков. Но генерал хорошо слышал тихую настырность в голосе американских своих собеседников, – и всякий раз отвечал им – вежливо, с благодарностью; отвечал, что он не считает возможным покинуть своих людей в такое время, что РОА – это сегодня уже не военная, а политическая организация, которую нельзя судить по военным законам, и что его не оставляет уверенность в разумном подходе со стороны союзников, – а ведь мы союзники в нашей борьбе за освобождение народов России? 

Ехать сейчас, без единой полноценной дивизии, – 1-ю дивизию Буняченки можно было уже не считать, – с пустыми руками в Пильзен к американскому командарму, – говорили, будто в штабе его прозвали «бандюгой» и «старым потрохом», – было глупо. А как не ехать, если теперь при любом раскладе – не уцелеть? – Только Власов отчего-то всё же надеялся, что он ещё пригодится, раз уж ему назначена встреча, и до сих пор его не прибрали. Как недели две тому назад прибрали главного массовика-затейника, берлинского чарличаплина с усиками «бабочкой», – который умудрился не найти подходящего случая с ним, Власовым, повидаться; пользы от этой свиданки всё равно бы не было никакой: от Карлыча Власов узнал, что на самом деле чарличаплин давно уже толком ничего не решает; как, например, в Москве – Калинин. 
На американцев Власов полагался ещё меньше чем на немцев; от них-то он сперва было хоть малого толку ждал; но переоценил, – как Лёша Сретенский с юмором выражался – их «сумрачный германский гений», – и обжёгся. Генерал с училищных лет, – действовал точно и строго по обстоятельствам, и у него в жизни выходило. Должно было выйти и с немцами. И наверняка он всё делал правильно: правильно им отвечал, правильно их спрашивал, правильно с ними поступал, правильно женился на немке-вдове! Поэтому нельзя даже сказать, чтобы он их не понял, или как-то не так понял. Но ему неоткуда было знать устройство всей той новой для него жизни, в которую он был без предупреждения, наотмашь брошен два с лишним года тому назад. Дело заключалось вовсе не в том, что немцы – они другие люди, и генерал прежде с такими не взаимодействовал: у него хватило ума на китайцев, хватило бы ума и на немцев, и на англо-американцев; он свои возможности не переоценивал. Но та самая жизнь, которую Власов отлично, можно сказать, отроду понимал, – и в пределах её разобрался бы и сговорился с кем угодно, – она вдруг порвалась, наподобие киноленты; перфорацию замяло, а потом сверк! – и нет ничего на экране. Положение стало для него внятным довольно скоро, но Власов сперва считал, будто бы произошедшее с ним поправимо. Были допущены ошибки, и на то существовали свои причины. С самого начала нельзя было, например, доверяться деду-старосте. Но откуда же генералу знать, что в этой избе окажется именно староста? – и у него, конечно, уже есть на подобные случаи вполне определённые инструкции? – и подчинённые, которые при первом же удобном случае разоблачили бы деда перед новым начальством? да и сам дед, как недавно назначенный, хотел отличиться. Всё это Власов вполне мог принять во внимание, – была и возможность уйти, – если бы он учёл главное, а главного он не понял. И уставился на пустую стену – всё ждал, когда сеанс будет продолжен, а дед и все прочие вокруг давно уже смотрели совсем другое кино на совсем другом экране. – Власов перестал понимать обстановку. И в плену, сидя с другими старшими офицерами на кирпичном заводе под Винницей, он вёл себя глупо. С ним хотел повидаться какой-то белоэмигрантский военный разведчик; искал связи, присылал записки. Но Власов заметил, что немцы были не слишком довольны этой затеей, счёл её для себя вредной и даже опасной. Сказал немцам, что никого, а в особенности эмигрантов, он в настоящее время видеть не желает. 
Позже из Берлина в первый раз приехал к нему капитан Штрик-Штрикфельд, на уговоры которого Власов и поддался; Карлыч, вроде, предлагал единственно возможное. Но и у него, конечно, было своё кино, которое он Власову не показал. А настоящий русский офицер, хоть белый, хоть пегий, мог бы, если б захотел, по-свойски втолковать генералу самое главное: что же это такое показывается, кто в каких ролях и в чём здесь дело. И он бы сразу уловил обстановку. Только ведь и немцы, – тогда, – смотрели совсем не то кино, что смотрят сегодня; или только думали: мы смотрим! – а их тоже киномеханик подвёл? 

............................................................................................................................................................  

Начиная с середины апреля, Власов уж очень много пил и совсем мало спал. В совершенно чёрную, безлунную и беззвучную (уже давно не было слышно даже одиночной пальбы) ночь с пятницы на субботу 12 мая он и вовсе не спал ни минуты. Если б не сопровождающий его машины американский конвой, он не замедлил бы распорядиться: привал! – вздремнуть; ненадолго вздремнуть на тёплой травке, предварительно закусив. 
Но проехали они всего километров шесть или семь. Автомобиль охраны, в котором, рядом с шофёром, сидел генеральский адъютант, а на заднем диване – капитан Алексей Сретенский, рывком затормозил. Не обращая внимания на крики адъютанта, капитан отпахнул дверцу со стороны шофёра, выскочил – и увидел, что автомобиль Власова стоит на обочине, а подле него началась возня. Заместитель командира охраны бросился было вперёд, но чуть ли не наперерез ему, задним ходом, накатился тяжёлый «додж» американского сопровождения. Из него Сретенскому всеми зубами улыбались непонятных званий военные в касках – и весёлыми жестами подавали сигнал: разворачивайся! В свою очередь к нему тянулся адъютант:
 – Лёха! Быстро в машину!! Хочешь к советчикам угодить?!
Сретенский нехотя вернулся на сидение, и не успел он захлопнуть дверцу, как шофёр каким-то головокружительным цирковым манером вырулил на противоположную линию, с места помчался прочь, но тотчас же соскочил с дороги – и двинулся по какой-то тропке, забирая между кустами в сторону леса. 
– А теперь постоим, – сказал адъютант. 
Он вытащил из-под сиденья генеральский чемоданчик с часами и портсигарами, отпер – и с размаху выплеснул его содержимое в сторону ближайшего куста. Часть коробочек упала, как есть, а часть, что была полегче, раскрылась в полёте, и несколько пар часов повисло на ветвях. Капитан Сретенский подобрал два-три портсигара, принялся открывать коробки.
– Выбрось, дурень! – вскричал адъютант. 
Сретенский помедлил. – В одном из коробков обнаружился портсигар с его именем и званием на внутренней поверхности крышки. На внешней поверхности были выдавлены стилизованные цветы лотоса на длинных стеблях.