История одной любви

Мне удавалось излечить многие
болезни, и лишь перед одной я был 
бессилен. Это любовь. Трудно было
понять, как она возникает и 
невозможно понять суть её действия.
И если остальные болезни влияли на
организм человека, то любовь
меняла его судьбу. 
Авиценна

Не спрашивайте, где это произошло. Подобное могло случиться в любом из сотен больших городов России…
Нина Саенко взглянула на ручные часы и облегчённо вздохнула. Стрелки показывали половину восьмого вечера. К этому времени поток пациентов обычно иссякал. За оставшиеся полчаса можно было довершить оформление документации, неспешно собраться и ровно в восемь покинуть Центр медицинского осмотра, в котором она принимала как врач-инфекционист.
Центр медицинского осмотра обслуживал мигрантов из стран СНГ, которые приезжали в этот город, чтобы подыскать сносную, хорошо оплачиваемую работу. Неважно, какой она была. Мигранты мели улицы, асфальтировали дороги, строили дома, торговали на рынках. Словом, брались за любую работу из тех, которые мало привлекали местное население. Но прежде, чем включиться в трудовой ритм большого города, нужно было получить в миграционном отделе разрешение на жительство. Без этого в России не задержишься. Предстояло собрать немало справок всякого рода, и среди них справки о состоянии здоровья. 
Врач-инфекционист принимала с шести до восьми часов вечера. Немного, скажете вы. Но работа Нины Саенко была чисто формальной. Её профессия не пользовалась широким спросом. Два-три стандартных вопроса, такие же ответы, затем черкнуть пару строк в листке осмотра, расписаться и поставить штамп. Всё, мигрант свободен. Но добавьте к этим двум часам приём больных с восьми утра до часу дня в районной поликлинике, час на обед, с двух до шести вечера консультации в стационаре, а затем Центр медицинского осмотра. Понятно, почему она с нетерпением посматривала на часы и мысленно была уже на пути домой. 

В дверь кабинета постучали, Нина недовольно поморщилась. «Можно?» – услышала она вопрос и вскинула голову. Голос был звучным и бархатистым, такой не часто доводилось слышать. И сам посетитель тоже заслуживал внимания. Он был высоким, но не чрезмерно. И главное, он был красив. Не той слащавой красотой, какая стала эталоном на эстраде и в бесконечных любовных сериалах. Он был мужественно красив.
Нина смотрела на него и отмечала античной формы рот и нос, большие серо-голубые глаза, округлый лоб, чётко очерченный подбородок с небольшой ямочкой, крепкую шею и каштановые, слегка вьющиеся волосы. Она увлекалась искусством Древней Греции и Древнего Рима, много читала об этом периоде и хорошо помнила статуи античных мастеров. Необычный посетитель походил на атлетов, которых высекали известные скульпторы Мирон, Поликлет, Пракситель.
Незнакомец стоял в дверном проёме и вопросительно смотрел на врача. 
– Можно? – повторил он.
Он был одет в добротный кожаный пиджак тёмного цвета, чёрные джинсы и ботинки в тон им. Всё было дорогим и подобрано со вкусом.
Нина Саенко спохватилась.
– Да, да, конечно, проходите, садитесь.
Взяла листок медицинского осмотра, протянутый ей, и взглянула на него.
«Томмазо Кавальери» прочитала в нём. Удивление возросло ещё больше.
– Вы тоже мигрант? – спросила она с сомнением.
Кавальери улыбнулся.
– Ещё какой!
– И будете мести улицы, работать грузчиком?
Он рассмеялся, его смех был заразительным, и врач с трудом сохраняла серьёзность.
– Я полагаю, до этого дело не дойдёт. Я оперный певец, живу и работаю в Милане. Вы, наверное, слышали о театре «Ла Скала»?
Нина кивнула.
– Ваш музыкальный театр решил ставить оперу Леонкавалло «Паяцы». Меня послали к вам, чтобы я помог осуществить эту постановку, как говорят, в программе культурного обмена. В «Паяцах» я исполняю заглавную партию, и эта опера знакома мне досконально.
По-русски Кавальери говорил хорошо, правда, акцент слышался, но слова произносил правильно.
– Вон оно что. Так вы итальянец?
– Стопроцентный, – согласился артист, – но чтобы начать работать в вашем театре, нужно соблюсти некоторые формальности. В частности, получить разрешение на временное проживание. Большинство моих дел выполняет театральный администратор, он же у меня шофёром. Но кое-что я должен делать сам, потому и побеспокоил вас.
– Вон оно что, – ещё раз повторила врач и спохватилась.
– Давайте ближе к делу. Не замечали: нет ли у вас сыпи на теле? Не ощущаете зуд? Нет ли покраснений на коже? Температура нормальная или слегка повышенная?
Лицо певца приобрело удручённое выражение.
– Должен огорчить вас, но ничего подобного у меня нет.
Врач удивилась.
– А почему огорчить?
– Понимаете, когда вы задавали эти вопросы, в вашем голосе звучала надежда, а вдруг да обнаружится какое-либо заболевание? Посетители идут один за другим, и все здоровые. Вы, как врач, испытываете неудовлетворённость, не к чему применить ваше умение. И вот последняя надежда, и вы бы занялись мною всерьёз. Я угадал?
Нина Саенко снова засмеялась.
– Занялась бы, но не здесь. Я бы направила вас к себе в поликлинику, чтобы вы прошли обследование.
– Я готов, – Кавальери даже привстал, показывая свою решимость.
– Но если ничего нет, к чему тогда поликлиника? – заметила врач.
– Опять-таки, чтобы не расстраивать вас.
Он играл, как на сцене, видно, что это был привычный для него образ действий.
Нина покачала головой. Сделала запись в листке осмотра, расписалась, поставила штамп. Посмотрела на часы и ахнула.
– Без пятнадцати восемь. Вам ещё нужно к фтизиатру, он же наш главный врач. Скорее, это прямо по коридору, а то уйдёт, тогда нужно будет снова приходить завтра. Потом отдадите листки девушке-регистратору, она вам выдаст все медицинские документы.
– Бегу.
Томмазо Кавальери ушёл. Нина проводила его взглядом и вздохнула. Поразительно, до чего неординарный человек! Бывают же такие. Жаль, что не придётся снова увидеть его 

Она собрала бумаги, разложенные на столе, сложила их в ящик.
Дверь открылась, Нина досадливо поморщилась. Должно быть, кто-то из запоздавших посетителей. Но уже поздно, приём закончился. К её удивлению, в кабинет вошёл итальянский певец. Он улыбался, так и лучился довольством, и невозможно было не улыбнуться ему в ответ.
– Что-нибудь забыли? – спросила она.
– Забыл, – подтвердил он , – забыл заплатить свой долг.
– Да, и какой же?
– Вы спасли меня от необходимости прийти сюда завтра. Поторопили, и я всё успел. Я обязан вам целыми сутками. Разве этого мало?
– Ах, вот оно что. И как же вы будете погашать свой долг? – поинтересовалась она. С Кавальери она помимо желания сбивалась на шутливый тон.
– О – о, – произнёс он напыщенно. – У меня тысячи возможностей. Но начну с того, что предложу отвезти вас домой.
– Ой, только не это, – произнесла она торопливо. И тому была причина. Она жила в старом, неприглядном квартале и не хотела, чтобы итальянец увидел его.
Он остановил её жестом руки.
– Ни слова больше. Вы забыли, что сейчас февраль. На улице холодно, сквозной ветер, дождь со снегом. У вас, русских, говорят, что в такую погоду добрый хозяин собаку на улицу не выпустит. У меня никаких сложностей с доставкой вас до дому. Внизу, у входа в ваш Центр, стоит моя машина. Мне её дали в театре, чтобы облегчить мою жизнь. И шофёр есть, он же администратор. Так что, меньше слов, больше дела.
Томмазо произнёс всё это единым духом. Сам в это время снял с вешалки пальто Нины и помог ей одеть его.
– Где ваши сумки, зонт и что там ещё?
– Никаких сумок, одна маленькая. Зонта нет, обхожусь капюшоном.
– Плохая защита от непогоды, – укорил он молодую женщину. – Тем более, вам нужна моя помощь. Итак, вперёд.
И правда, на улице их встретил пронизывающий ветер, ледяная морось била в лицо.
Кавальери усадил Нину в салон, забрался за ней следом в тёплое нутро автомобиля.
– Ах, где моя солнечная Италия, с цветами, песнями и лазурным морем? – посетовал он. – Что ни говорите, но Россия не для изнеженных иностранцев. Знакомьтесь, это мой водитель, он же администратор театра. Зовут его Сергей.
Сидевший за рулём седоватый мужчина кивнул, не оборачиваясь назад.
– А это, – продолжал Томмазо, – мой личный доктор Нина. Хотя мы и не представлялись друг другу официально, я прочитал ваши имя и фамилию в листке медицинского осмотра. Там же вы увидели и мои данные.
Администратор покачал головой, дивясь разговорчивости итальянского артиста.
– Куда едем? – спросил он.
Нина замедлила с ответом.
– На улицу Козлова. Это …
– Я знаю, где это, – остановил её Сергей. – Там живёт моя свояченица. Район не из лучших, но бывают и хуже, скажем, в Южной Америке.
– В Италии тоже хватает трущоб, – дополнил Кавальери. – Меня ими не удивишь.
Они поехали. Был самый час пик. С трудом удалось влиться в плотный поток автомобилей. Двигались, в буквальном смысле, сантиметрами. Лучи света от фар встречных машин слепили глаза, яркие сполохи реклам окрашивали салон в радужные тона. Щётки со скрипом сметали с лобового стекла машины дождевые струи.
– Лучше бы я поехала на автобусе, – проговорила Нина. – Неудобно, задерживаю вас.
– Вряд ли вы добрались бы быстрее, – заметил администратор. – Насколько я помню, в ваш район нужно ехать с пересадкой. Ну, сделаем небольшой крюк, подумаешь, сложности.
– Спрашивайте меня о чём-нибудь, – обратился к Нине итальянский артист. – Разговор двух пассажиров – это форма получения информации.
– Почему вы согласились приехать к нам в такое неудобное время? – поинтересовалась Нина. – И где ваша тёплая одежда? В одном пиджаке по улицам не походишь.

Томмазо засмеялся.
– Мои пальто, шапка и зонт позади вас, на полочке у стекла. А почему приехал? Это зависело не от меня. Я уже говорил, что здешний Музыкальный театр намеревается поставить на своей сцене оперу Леонкавалло «Паяцы». Лучше меня, её не знает никто, скажу, без похвальбы. Работу над оперой решено начать сейчас, это удобно. Никто не в отпуске, все и артисты, и рабочие на месте.
Я, конечно, мог бы и отказаться, но у меня имеется корыстный интерес. Мне предложили в Большом театре, в Москве, спеть несколько партий в «Аиде», «Хованщине» и «Евгении Онегине». Это престижно, это признание таланта артиста. Но дело в том, что нужно петь на русском языке, а с ним у меня сложности.
– Но вы неплохо говорите по-русски, – заметила Нина.
– Именно, неплохо, – согласился Кавальери, – а нужно знать язык отлично. Когда артист поёт с акцентом, это оскорбляет слух зрителей, они проявляют недовольство. Кроме тех случаев, когда это делается по замыслу композитора. Например, в «Евгении Онегине» француз Трике поёт свою арию с сильным акцентом, но там это нужно для достижения комического эффекта.
– А где вы изучали русский язык? – спросила Нина.
– Музыкальная классика России бесподобна, – оживился Томмазо. – И если хочешь стать певцом мирового уровня, её нужно знать в оригинале. Потому я серьёзно занялся русским языком. Ходил на занятия в Миланский университет, к нам в театр приезжают на стажировку артисты из стран бывшего Советского Союза. Мы с ними разговариваем по-русски. Тоже дополнительная практика. И к вам я согласился приехать по этой же причине. Годичное общение с вашими людьми поможет мне отшлифовать мой русский язык.
– Но ведь певцу твоего уровня, Томмазо, зрители сделают скидку на акцент, – заметил администратор, пристально вглядываясь в дорогу. 
– А мне скидка не нужна, – возразил итальянец. – Я не прошу милостыню у зрителей, я сам одариваю их своим исполнением.
– Ну, если так, – согласился администратор.
– Я расскажу об одном случае, который полностью изменил моё творческое восприятие, – продолжал Томмазо Кавальери. – Я занимался тогда в консерватории. Мне рассказали, что в Узбекистане жила известная певица Тамара-ханум, которая исполняла песни на пятидесяти языках мира. Меня это поразило, возможно ли такое? В фонотеке консерватории имелись записи песен узбекской певицы, и я прослушал некоторые из них. Mamma mia, мало сказать, что я был разочарован. Ей писали тексты английских, французских, немецких и каких там ещё песен на кириллице, и она пела их по этим записям. Когда дело дошло до итальянской песни, то я не смог дослушать её до конца. Певица безбожно перевирала слова, её акцент был просто чудовищным. Она не понимала, что поёт, это было механическое исполнение. Мне не понятно до сих пор, зачем нужно было подобное псевдодостижение? И мне стало ясно, почему такой великий певец, как Карузо, пел только по-итальянски, хотя в достаточной мере знал английский и французский языки. Он руководствовался принципом: или отлично, или никак. И я дал тогда себе слово, если и петь когда-то, скажем, на русском языке, то только в том случае, когда я буду уверен, что не вызову насмешливых замечаний своих зрителей или слушателей. 
– Поучительный пример, – согласился администратор.
– Но ведь в «Паяцах» вы будете петь по-русски? – поинтересовалась Нина.
Томмазо отрицательно помахал рукой.
– Ни в коем случае. Мои арии и речитативы будут звучать на итальянском языке.
– Но тогда получится какая-то мешанина, – удивилась врач. – Поймут ли вас зрители?
– К каждому билету приложится программа, в которой будет дана аннотация моих вокальных номеров. И потом, зрители придут посмотреть оперу и послушать меня, и мой итальянский язык придаст опере своеобразие. В дальнейшем же в опере будет петь русский артист, и всё встанет на свои места.

– Да, с этим можно согласиться, – заметил администратор. – Посмотреть оперу и послушать знаменитого певца, это сразу два события.
Нине была интересна беседа с иностранным артистом. Образно говоря, он вовлекал её в мир искусства, который был ей до сих пор неведом.
– Но почему именно опера Леонкавалло? – спросила она. – Ведь эта опера менее известна, чем, скажем, «Аида»?
Томмазо Кавальери согласился.
– Менее известна, но и менее сложна. Её сюжет довольно прост. В один из праздничных дней в итальянскую деревню Монтальто приехал бродячий цирк. Крестьяне и дети радостно встречают комедиантов, их будут смешить. Жена хозяина труппы Недда отличается непостоянством. Она заводит любовные шашни с красивым молодым крестьянином Сильвио. Мужу Недды сообщают об этом. Он избивает жену, она зовёт на помощь Сильвио. Тот прибегает, пытается вмешаться в ссору, и тогда обозлённый хозяин цирка убивает жену и её любовника. Кажется, чего проще, привычный «любовный треугольник». Но он даёт возможность артистам проявить не только свои вокальные данные, но и драматическое умение.
– И вы будете петь Сильвио? – поинтересовалась Нина.
Томмазо рассмеялся. 
– Нет, для этой роли я несколько староват. Я буду петь Кения, хозяина труппы.
Нину захватил интересный разговор.
– Я знаю, что среди мужчин, артистов оперы, есть теноры, баритоны и, по-моему, басы. Какой у вас голос?
– Со мной дело обстоит сложнее. – Пояснил итальянский певец. – Мой голос – драматический тенор, между тенором и баритоном. В консерватории преподаватели старались, чтобы я пел или тенором или баритоном, но не смогли добиться этого. Я так и остался посреди двух творческих манер. Это редкость, я уникален в этом плане. Мой исполнительский диапазон очень широк.
– Смотрите, а я не знала, что возможно подобное, – удивилась Нина. 
– Я тоже многого не знаю в медицине, и вы мне тоже можете открыть много неизвестного в вашей профессии. Во всяком роде человеческой занятости есть свои интересные стороны, сродни открытиям, – пояснил Томмазо.
– Тебе, дорогой Кавальери, можно выступать с лекциями о специфике оперного искусства, – заметил администратор.
Томмазо засмеялся.
– Возможно, когда-нибудь и буду, когда пойму, что всё, пора оставлять сцену.
– Но почему оставлять? – удивилась врач.
Томмазо пожал плечами.
– Талант хорошо сочетается с молодостью. Старость, как правило, одинока, и талант сторонится её.
– Ну, тебе ещё рано говорить об этом, – усмехнулся администратор.
Томмазо не согласился с ним.
– В тридцать лет не рано. Это рубеж между прошлым и будущим. Невольно думаешь о том, что удалось сделать, и что предстоит в дальнейшем.
– Началась философия, – откликнулся администратор, – а, между прочим, мы скоро свернём на улицу Козлова. Слышите, мадам доктор? Или мадемуазель?
Томмазо любопытством взглянул на Нину.
– И, правда, первое или второе?
Нина вздохнула.
– Второе.
– Но ведь мы почти ровесники, – не успокаивался разговорчивый итальянец. – Как же получилось, что соловей Ромео и Джульетты не просвистал вам свою мелодию? Вы привлекательны …

Нина улыбнулась, хотя настроение испортилось, не любила она такие разговоры.
– Видно, он тоже не мог определиться с голосом.
Итальянец рассмеялся.
– Один – ноль в вашу пользу.
Машина въехала во двор и остановилась. Уличные фонари не горели, квартал тонул в полумраке. Свет из окон падал во двор и вырисовывал квадраты выщербленного тротуара и лужи, рябившие от дождя. Старые дома смотрелись печально. Штукатурка со стен кое-где облупилась и виднелась кирпичная кладка. Здания нуждались в капитальном ремонте, но с ним, как видно, тут не торопились.
– Подумать только, такая ветхость и недалеко от центра, – удивился Томмазо.
– Администрация города обещает, что скоро эти дома снесут и на их месте начнут строить высотки, – пояснила Нина. – Нам же тогда предоставят квартиры в благоустроенных районах. Но время идёт, и переселение переносится с одного года на другой.
– Послушайте, Нина, – оживился итальянец. – Время ещё не позднее. Что если мы проедем до ближайшего кафе, поужинаем, и потом снова довезём вас до вашего дома?
Нина покачала головой.
– Спасибо, но я не могу.
– А в чём дело? Муж, как мы поняли, вас не ждёт, дети тоже. Какова причина отказа?
Нина вздохнула.
– Причина в моей маме. Она тяжело больна. Три года назад перенесла приступ инсульта. Её парализовало, она не встаёт с постели, и не в состоянии обслуживать сама себя. Днём о ней заботится соседка, которой я плачу за её труды, а вечером сама занимаюсь мамой. Нужно привести её в порядок, накормить. Так что, прошу извинить, но свободным временем я не располагаю.
– Искренне сочувствую, – проговорил итальянец. – Это подлинная трагедия. Жаль, что ничем не можем помочь вам. Давайте, я провожу вас до дома.
Нина запротестовала.
– Я сама дойду, не стоит беспокоиться.
– Ни в коем случае, – Томмазо взял с полочки машины зонт, выбрался из салона сам и помог следовавшей за ним молодой женщине.
– Показывайте, куда идти?
Он взял её под руку, и они пошли, то и дело, оступаясь на выбоинах тротуара. Дождь монотонно шуршал по раскрытому зонту, стекал по нему тонкими струйками.
– Теперь я понял, почему вы работаете с утра и до позднего вечера, – проговорил Кавальери. – Вам нужны деньги для ухода за мамой и на жизнь. Расходы немалые.
– Да это так, – согласилась Нина.
Они дошли до её подъезда.
– А где ваш зонт? – спросил итальянец.
– Я забыла его в поликлинике, – ответила Нина. Она умолчала о том, что где-то потеряла его. Скорее всего, в автобусе, в котором по утрам такая давка, что войти в него и выйти не так-то просто.
– Тогда сделаем так. Вы заберёте этот зонт, а я на днях заеду за ним. В такой дождь вам зонт нужнее.
Нина не согласилась.
– Ну, а вы как же? Нет, это не выход.
– Как раз выход. Вы же видите, что меня возят на машине. Всё, хватит разговоров. Вас ждёт мама. Итак, номер вашего телефона.
Нина медленно продиктовала его дважды.

Томмазо сложил зонт, вручил его Нине и побежал к машине, звучно шлёпая подошвами ботинок по мокрому асфальту.
Она стояла с зонтом в руках в подъезде и смотрела, как он сел в автомобиль. Вспыхнули фары, заурчал двигатель, и машина медленно выкатила со двора. Нина не знала, что и думать о случайном знакомстве с итальянским певцом. Это было так неожиданно, что казалось нереальным. Во всяком случае, встреча оживила её и внесла разнообразие в мерный ток её невесёлого бытия.
Томмазо Кавальери не заехал за зонтом на следующий день, не появился и во второй. Это понятно, думала Нина, работа в театре не оставляла ему свободного времени. Привычная текучка захватила её, и она лишь изредка вспоминала о необычном итальянце. В самом деле, ну что тут особенного? Случай столкнул их, и этот же случай развёл. В жизни случаются и более удивительные происшествия.
Томмазо объявился к концу третьего дня. Где-то без четверти восемь, когда Нина уже собиралась домой, её мобильный телефон завибрировал. Она взяла его и услышала знакомый бархатистый голос.
– Синьорина доктор, это я, певец Томмазо Кавальери, ваш неудавшийся пациент. Вы не забыли меня?
Нина даже сама удивилась, насколько взволновал её этот звонок.
– С трудом припоминаю, – произнесла она шутливо.
– Я так и думал, – подхватил Томмазо. – Кто я такой, чтобы вы помнили меня? У вас столько посетителей, и один лучше другого.
– В этом вы не ошиблись, – улыбнулась Нина. – выбор, действительно, богатый. Правда, не все поют, а больше жалуются на врачей.
– Тогда сделаем так, – звучал голос итальянца. – Вы завершаете дела, спускаетесь со своего этажа, а я жду вас у входа в Медицинский центр. Машина вам знакома.
На этот раз она не стала возражать, хотя дождя не было. Однако, холод на улице царил прежний, и пар от дыхания вырывался изо рта клубами. 
Через минуту Нина была у машины. К её удивлению, Томмазо был один. Он помог ей устроиться на первом сиденье, а сам сел на водительское кресло.
– А где ваш шофёр? – удивилась Нина. – Вы сами поведёте машину?
– Шофёра я уволил, – высокомерно заявил певец. – Он составляет мне конкуренцию. Видите, вы заметили, что его нет, а то, что я не появлялся целых три дня, вас это не тронуло. Ну, а если серьёзно, то у администратора дел выше головы, вот пусть и занимается ими. Что же касается водительского умения, то я могу вас просветить. В молодости я увлекался автогонками и был призёром на многих соревнованиях в Италии. Так что можете не волноваться, доедем. Кроме того, в машине есть прибор – навигатор. Он подсказывает, куда и как нужно ехать.
Итак, как говорится, по коням!

Водителем Томмазо был, действительно, превосходным. Машина шла ровно, без рывков и резких торможений. Он прекрасно ориентировался в дорожных ситуациях, и они не сказывались на его настроении.
– И как вам жилось без меня? – полюбопытствовал он.
Нина пожала плечами.
– Честно говоря, как обычно. Столько посетителей, что и пяти минут нет, чтобы подумать о чём-то своём. Да, вот ваш зонт, чтобы не забыть.
– Э, нет, – Томмазо сделал рукой отстраняющий жест. – Теперь этот зонт ваш.
– Как так?
– В южной Италии есть полуостров Калабрия, – пояснил певец. – У её жителей такой обычай: если чья-то вещь находится в чужом доме более трёх дней, она становится собственностью жильцов этого дома. Мой зонт пробыл у вас три дня, он уже не принадлежит мне. Пользуйтесь им и дальше.
Нина засмеялась.
– Но мы же не калабрийцы?
– И, тем не менее, давайте согласимся с их обычаем. У меня уже другой зонт, мне его купил администратор. Ходить в дождь под двумя зонтами, мне будет неудобно. Избавьте меня от этого.
Нина пробовала отказаться, но Томмазо даже не стал слушать.
– Всё, как говорят русские, вопрос исчерпан.
Пришлось согласиться.
– Вообще русский язык – явление уникальное, – продолжал рассуждать итальянец. – Чем больше я занимаюсь им, тем чаще оказываюсь в тупике. В нём столько выражений, которые иностранцу ни перевести, ни логически осмыслить. Например, вопрос исчерпан. Разве он ведро, из которого берут воду? Как это понимать? Или я услышал на днях: залил за воротник. Стал выяснять, оказалось, напился пьяным. Есть и другое: сырым яйцом стену не прошибёшь. Получается, сваренным вкрутую можно пробить? И таких примеров сотни. Я пришёл к выводу: чтобы понимать русский язык, нужно родиться русским. Или я ошибаюсь?

Нину рассмешили рассуждения итальянца.
– Истина в ваших словах есть. А разве в итальянском языке нет идиоматических выражений?
– Есть, как без этого, – отозвался Томмазо. – Но такого обилия нет ни в одном языке мира, уж поверьте мне.
Машина въёхала во двор, где был дом Нины.
– Приехали, – доложил Томмазо. – Во сколько вы обычно добираетесь домой?
– Часов в девять.
– Сейчас, – итальянец взглянул на часы, – без двадцати девять. Может, вы подарите мне эти двадцать минут?
Нина заколебалась.
– Ну, хорошо, дарю.
– Меня поселили в высотном доме, – стал рассказывать Томмазо,– на пятнадцатом этаже. Сперва меня это ужаснуло. Но оказалось, что однокомнатная квартира совсем не тесная, со всеми удобствами, и совершенно новая. А когда я подошел к окну, я ахнул. Открылась такая беспредельность, такой простор! Город уходил за горизонт, и конца ему не было. И тогда я понял, наше мировосприятие определяют и бытовые масштабы. Теснота жилья сказывается и на узости мышления. Раньше я этого не понимал, а теперь вот совершил такое открытие. Это я к тому, что скорее бы снесли такие вот старые, тесные дворы и дали вам новые квартиры. Вы бы как заново родились.
Нина согласилась.
– Это верно, но, к сожалению, не от нас зависит.

Она ждала, что вот сейчас Томмазо пригласит посмотреть его квартиру, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. По крайней мере, из десяти мужчин девять поступили бы именно так. Она, конечно, ответит отказом, и на этом их встречи прекратятся. Нина не была сторонницей кратковременных романов, и ничего путного из их отношений не получится. Слишком они разные и из разных миров. Но Томмазо не предложил посетить его жильё, и она оценила его деликатность.
– Как идёт работа над оперой? – поинтересовалась она.
– Не так быстро, как хотелось бы мне, – признался он. – Солисты разучивают свои партии, отрабатывают все нюансы пения. Оркестранты добиваются слаженности звучания инструментов. Но я поставил перед собой сложную задачу, хочу, чтобы атмосфера оперы была не только итальянской, но и русской. Это зависит и от декораций. Они должны вводить зрителей в привычный для них мир, тогда драматургия пьесы не будет для них чужеродной. С художником мы ездим по сельской местности, выбираем подходящие пейзажи. Я хожу по улицам и наблюдаю за вашими людьми. Как ведут себя в различных ситуациях, как общаются друг с другом, как жестикулируют при разговоре? Жестикуляция тоже характерна для каждого народа, итальянцы в этом плане неподражаемы. Я отыскал кое-что ценное для себя и думаю использовать это в драматических сценах.
Понимаете, Нина, это моя первая работа в качестве постановщика, и я хочу осуществить её на высоком уровне.
– Я и не думала, что это так сложно, призналась Нина. – Сколь многое, оказывается, скрывается за внешней простотой на сцене.
– Да, постановка, как айсберг, – согласился Кавальери, – три четверти объёма не видны глазу. Но всё, наше время истекло, я отпускаю вас на волю. 
Неясно, что испытывал Томмазо, но Нина вспомнила восточное утверждение, которое где-то прочитала: три четверти печали от разлуки приходится на долю остающегося. Она не строила иллюзий относительно их будущих отношений, но встречи с ним благотворно действовали на неё. Её беспросветная жизнь теперь не казалась ей столь уж беспросветной.

В неделю они виделись два-три раза, сидели в машине по полчаса во дворе, беседовали обо всём, что только на ум приходило. Время шло незаметно. Весна вступила в свои права, и её приход замечался во всём, и в том, как потеплело, как очистилось небо от серой пелены туч, и яркие звёзды, помаргивая, всматривались в остывшую за зиму землю. Деревья принарядились в зелёное одеяние, и двор, в котором жила Нина, стал выглядеть совсем по-иному. Кроны тополей сомкнулись, образовали шатёр, скрывающий неприглядности обветшалых строений. 
Нина, по-прежнему не понимала, с какой целью итальянский певец навещает её. Эта неопределённость тяготила, и она была бы непротив, если бы он перестал заезжать за ней. И в то же время она осознавала, случись подобное, её жизнь снова стала бы однообразной и скучной. Что он находил в ней? Она всматривалась в своё отражение в зеркале, и её внешность казалась ей заурядной. Не красавица, это уж точно, хотя и в привлекательности ей не откажешь. Но таких молодых женщин в городе не перечесть, и каждая на её месте смотрелась бы не хуже.
Томмазо по-прежнему был корректен в обращении с ней. Он не пытался поцеловать её на прощание, не делал двусмысленных намёков, не брал даже за руку. Их отношения можно было охарактеризовать как товарищество, или начинающуюся дружбу, а вот переродится ли она в нечто большее, это уже вопрос.
Месяца через два они перешли на «ты», и их встречи приобрели большую доверительность.
– Томмазо, я не понимаю тебя, – Нина попыталась вызвать итальянца на откровенность. – Я думаю, у тебя не так много свободного времени, чтобы расходовать его на меня?
Он посерьёзнел и оставил шутливый тон.
– Скажу, только не знаю, поймёшь ли ты меня? Мы говорим, что вокруг нас беспредельный мир, и мы вольны перемещаться в нём, как птицы. Это так, и не так. Каждый из нас живёт в своём замкнутом мирке, в котором ему уютно, и он чувствует себя в безопасности. Приходилось ли тебе уезжать из своего города в другой, скажем, в Москву?
– Приходилось, – согласилась она.
– И что ты чувствовала там?
Нина поразмыслила.
– Возникало чувство незащищённости, даже тревоги. Мне было неуютно и хотелось скорее вернуться домой.
– Об этом я и говорю. А если бы рядом был человек, который тебе интересен, с которым тебе комфортно в духовном плане, тогда как?
– Тогда одиночество в чужом городе переживается не так остро. Неужели и ты ощущал подобное? Ты – сильный, уверенный в себе мужчина, окружённый общим вниманием …

– И, тем не менее, переживал. Когда я приехал в ваш город, меня встретили радушно, создали все условия, чтобы мне жилось комфортно, и в то же время я был одинок. Театральная среда специфическая. Это и зависть к тому, кто талантливее тебя, это и злословие, сплетни и тому подобное. Красавицы из мира искусства стремятся покорить тебя, чтобы потом похвастать очередной победой. Тебя окружает множество околотеатральных поклонниц, которые не прочь завязать с тобой роман. Эта назойливость утомляет, и в то же время нужно быть корректным, внимательным и любезным со всеми. Возникает такая вот духовная раздвоенность … И когда я впервые увидел тебя, я поразился твоему отношению ко мне, твоему бескорыстию, если можно так выразиться. Тебе был интересен я, без всяких далеко идущих целей. Интересна не итальянская знаменитость, не оперный певец мирового класса, а просто незаурядный человек из другого мира. Вот эта искренность, это бескорыстие и покорили меня. И когда, после пребывания в характерной атмосфере искусства, я снова встречаюсь с тобой, я расслабляюсь, отдыхаю душевно. Не нужно хитрить, казаться лучше, чем ты есть на самом деле, любезничать, на фальшь отвечать фальшью. Я становлюсь сам собой, сбрасываю с себя защитную оболочку … 
Ты поняла, наконец, почему я так дорожу нашими встречами? 
– Что-то поняла, а что-то нет, – призналась Нина. – Для меня внове твоё признание. Я даже начала гордиться тем, что представляю собой какую-то ценность для тебя, хотя явственно осознаю свою обыденность.
Томмазо улыбнулся. Его улыбка, как отблеск света, озарила лицо.
– Наш ежедневный маршрут: Медицинский центр – твой двор. А что, если попробовать внести изменение? Что ты делаешь в воскресенье?
Она махнула рукой.
– Для меня воскресенье, как выходной день, не существует. За неделю накапливается стирка, нужно совершить пробег по магазинам, съездить на рынок, чтобы запастись продуктами, приготовить обед и ужин. Ты забываешь о моей маме. Всю неделю мы видимся с ней урывками, а она нуждается во внимании. Для больного человека – это тоже лекарство.
Томмазо покусывал нижнюю губу, о чём-то размышлял.
– Сколько времени уходит на твои магазинно-рыночные дела?
– Иногда до четырёх часов, с восьми до двенадцати.
– А что, если сделаем так? Я заеду за тобой к восьми часам, и мы совершим автопробег по торговым точкам. На машине ведь это быстрее. Часам к десяти управимся, и у нас остаются два часа, которые мы потратим на себя. О вашей набережной рассказывают чудеса, а я её не видел. Говорят, красив новый мост, его тоже стоит посмотреть. Пообедаем и потом расстанемся, сытые и довольные друг другом. Принимаешь?

Такое внимание тронуло её. Действительно, когда ещё она вырвется из круга своих нескончаемых обязанностей?
– Принимаю, – ответила она.
В воскресенье они поначалу поехали на Центральный рынок. Ей было интересно наблюдать, как итальянский аристократ таскал за ней сумки с провизией и укладывал их в багажник машины. Он даже пытался торговаться с продавцами, и был доволен, когда сбивал цену. Наблюдал за людьми, их поведением, запоминал характерные выражения. То же самое происходило и в магазинах. Томмазо Кавальери вёл себя, как старательный ученик на серьёзном уроке. Единственное, против чего протестовала она, это против того, чтобы он оплачивал её покупки.
– Нина, – смеялся он, – о чём разговор? Ты имеешь дело с богатым человеком. Хочешь, я куплю для тебя весь рынок?
Конечно, она не хотела этого. Итальянский певец выделялся в базарной толчее, на него обращали внимание, и он отвечал на любопытные взгляды белозубой улыбкой.
Действительно, они управились с «торгово-рыночными» делами, как выразился Кавальери, к десяти часам, и потом поехали к реке. Картина была впечатляющая. Широкая река плавно несла свои воды и серебрилась под солнцем, точно отлитая из металла. Томмазо и Нина стояли, облокотившись о парапет, и любовались весенним пейзажем. Свежая зелень отливала изумрудными оттенками, пушистые кучевые облака медленно смещались к западу и походили на овечью отару.
– Как благотворно действует на человека общение с природой, – сказал итальянец. – Обновляешься вместе с ней, такое чувство, будто прикоснулся к вечности.
– Об итальянских пейзажах рассказывают чудеса? – вопросительно произнесла Нина.
– Да, они великолепны, – согласился Томмазо. – Но каждая страна неповторима по-своему. Россия – не исключение, а скорее подтверждение этому правилу. Её краски менее ярки, но их сочетание удивительно.

Людей на набережной было много. Гуляли, ели мороженое, с весёлыми криками бегали дети. Новый арочный мост своими очертаниями походил на произведение искусства. 
– Пойдём, Нина, перекусим, – предложил Томмазо. – Признаться, я проголодался.
Они зашли в небольшой армянский ресторан. Ели харчо, шашлыки, запивали еду, он – лимонадом, а ей итальянец заказал бокал чихиря, молодого виноградного вина, тёмно-красного цвета, терпкого, со слабым цветочным ароматом.
– Как хорошо, – прочувствованно произнесла Нина. – Томмазо, ты превратил сегодняшний день в чудесную сказку. Ты – волшебник.
И тогда он сделал то, чего она никак не ожидала. Он взял её руку и поднёс к губам. Её, словно обожгло огнём, и она едва не задохнулась от волнения.
С того дня их отношения изменились. Нет, он по-прежнему не позволял себе никаких вольностей, но в их словах, улыбках, взглядах стали проскальзывать оттенки зарождающегося чувства, того самого, которое возможно только в весенние, сиреневые вечера. 
В одно из очередных свиданий, когда они сидели в машине и коротали полагающиеся им полчаса в разговоре, Нина спросила, наконец, о том, что её давно занимало, но чего она не осмеливалась коснуться.
– Томмазо, у тебя есть семья?
– Ты хочешь спросить, женат ли я? – уточнил он.
– Можно и так сказать, – согласилась она.
Он помедлил.
– Сложный вопрос. И да, и нет. Жены нет, но есть невеста. Она из старинного патрицианского рода, из очень богатой семьи. Зовут её Луция Висконти. Избалованная светская львица, из тех девиц, для которых весь мир замкнут на них самих.
– Ты любишь её?
– Её невозможно любить. Она высокомерна, эгоистична, усыпана драгоценностями. Наряды у неё от лучших кутюрье Рима и Парижа. Больше её ничто не интересует. Имя её не сходит со страниц светской хроники Италии. Это кружит ей голову и внушает уверенность в собственной неповторимости.
– Тогда я тебя не понимаю, – негромко заметила Нина.
– Понять несложно. Моя семья тоже богата и тоже гордится древним происхождением. Отец видный бизнесмен, у него заводы, корабли, отели, всего не перечесть. Он задался целью соединить два знатных рода – Кавальери и Висконти. Кроме того, за Луцией дают богатое приданое. Это позволит моему отцу расширить свой бизнес, хотя куда ещё, и сам не знает. Он зол на меня за то, что я стал артистом, и не пополнил среду именитых хищников. Больше наследников нет, кому он передаст свою деловую империю? Потому надеется на внука, которого пока нет.
Нина покачала головой.
– Вот это ты рассказал!

– Это ещё не все, – усмехнулся Томмазо. – Моей будущей супруге нужен известный муж в качестве ещё одной драгоценности. Она будет демонстрировать его на светских раутах, представлять знаменитостям. Она поставила мне условие, что семья – это формальность, а так мы будем жить каждый сам по себе. У неё есть любовники, и будут. Я тоже волен в своих симпатиях и пристрастиях. Мои успехи в мире искусства ей и даром не нужны.
– Я такого не понимаю, – заметила Нина. И, действительно, услышанное не укладывалось в голове обычного городского врача.
– Это потому, что ты далека от мира богатства и извращённой светской морали, – усмехнулся итальянец.
– И когда свадьба?
– Для меня желательно, как можно позже. Но отец торопит, у него далеко идущие планы. Ждёт моего возвращения из России.
Нине было горько от его слов и жаль Томмазо, ставшего для неё дорогим человеком.
Томмазо Кавальери тоже дорожил Ниной, и с каждым днём всё больше. Поначалу он видел в ней лишь средство прикрытия от осаждавших его поклонниц. Когда они узнали, что он встречается с какой-то девушкой и почти ежедневно, а значит, увлёкся ею, то это лишь раззадорило их. Решено было оттеснить невидную соперницу. Но когда по просьбе Томмазо администратор стал рассказывать, что итальянский артист, по всей видимости, влюбился в русскую девушку, это повергло поклонниц в шок. Некоторые из них даже съездили в поликлинику, чтобы посмотреть на врача Нину Саенко, а потом говорили о ней, пожимая плечами.
Дальше, больше, он пригласил Нину посмотреть одну из репетиций будущей оперы. Ей это было интересно. Она отпросилась в стационаре, и Томмазо привёз её в Музыкальный театр. Она смотрела, как осуществляется действие. Артисты пели, разыгрывали сцены. Томмазо был тем центром, вокруг которого складывались все элементы сложного представления.

Нина сидела в первом ряду, она была захвачена увлекательным зрелищем и восхищалась итальянским артистом, который знал и умел всё на свете. Но она уловила перешёптывание и обратила внимание, что кроме неё на репетиции были и другие зрители. И они смотрели не столько на сцену, сколько на неё. Она не понимала – почему, ей стало досадно, и она не могла дождаться конца репетиции, чтобы покинуть театр. Когда потом она спросила Томмазо, почему её было уделено столько внимания, он засмеялся и махнул рукой.
– Ревность! Каждая из них желала бы оказаться на твоём месте!
– И ты даёшь им повод для ревности?
– В том-то и дело, что нет. Надеюсь, после этой репетиции моя популярность несколько снизится. Мои фанатки увидели тебя воочию, и вся их досада теперь прольётся на меня. И, слава Богу, так утомительно быть тем магнитом, который притягивает металлические стружки в виде досужих обывательниц. Не обращай внимания, для меня существуешь ты, и только ты.
И, правда, он всё больше привязывался к девушке, искренней и бесхитростной. В ней напрочь отсутствовало желание привязать его к себе, она довольствовалась тем, что имела, и не стремилась к большему. Было ясно, что она любит его и понимает бессмысленность этого чувства, слишком уж на разных полюсах жизни находились они. И он, в свою очередь, всё больше привязывался к ней. Их краткие встречи вечерами, словно вспаивали его живой водой, снимали напряжение минувшего дня и одаривали энергией на следующий день. Если бы раньше сказали ему, что подобное возможно и произойдёт именно с ним, он бы только рассмеялся и пожал плечами.
Оказывается, Россия – это не только другая страна, это и мир чувств, которые неизвестны в других пределах, с их девальвированными западными ценностями.
Нина менялась на глазах и сама замечала это. Исчезло прежнее неверие в себя, оказалось, что она тоже интересна мужчинам, и не просто мужчинам, а таким, талантливым и знаменитым, как Томмазо Кавальери.

Как-то вечером, придя домой после кратковременного свидания с итальянским артистом, она была особенно оживлённой и даже что-то напевала. Мать заметила это и спросила: – Нина, не иначе ты влюбилась?
Она смутилась, а потом призналась: 
– Да, мама.
– И он стоит этого?
– Он лучший в мире.
Мать заплакала.
– А я своей болезнью заедаю твою жизнь.
Нина бросилась к ней и обняла.
– Что ты говоришь? Ну, кто мне роднее тебя?
Они поплакали, и обеим стало легче.
Томмазо сам себе напоминал пловца, попавшего в стремнину реки. Всё началось с обычного ухаживания, а теперь он стал пленником собственного чувства. Должно быть, тут сказалась разница между его невестой, избалованной красоткой Луцией Висконти, и Ниной Саенко, воспринимавшей жизнь такой, какая она есть, и не стремившейся обольщать и очаровывать всех, кто только оказывался в сфере её притяжения.
Проезжая по городу на машине, он видел идущих по тротуару девушек, и замечал среди них немало симпатичных, заслуживающих того, чтобы на них обращали внимание. Но его отвращало от них стремление приукрасить себя, выглядеть оригинально, что подчас отдавало фальшью. И невольно вспоминалось определение «ворона в павлиньих перьях». Он сравнивал этих девушек с Ниной, которой некогда было часами заниматься своей внешностью, и это сравнение неизменно было в её пользу. Искренность и естественность были её преимуществом.

Они по-прежнему по субботам ездили на рынок и по магазинам, а потом проводили несколько часов или на пляже у реки, или просто катались за городом, где царило лето с его зрелым великолепием, и где не было городской сутолоки и тесноты. И. странное дело, это немудрёное время– провождение нравилось ему больше, чем светские увеселения, до которых была так охоча его будущая итальянская супруга.
Он стал подумывать о том, не явилось ли знакомство с Ниной знаком судьбы? Может, стоит остаться в России и покинуть мир, который, чем дальше, тем больше тяготил его? И в то же время Томмазо понимал невозможность этого. Слишком прочными были узы, соединявшие его с Италией. Он сам себе напоминал певчую птицу, которую держали в клетке, и которая поёт, чтобы излить печаль от разлуки с природой, красотами, недоступными ей.
В сентябре у Нины был день рождения, и Томмазо придумал, какой он сделает ей подарок.
В канун этого дня он спросил у Нины: может ли она высвободить вечером два часа? Она хотела ответить отказом, ведь мама ждёт её, а тут нужно будет задержаться часов до десяти. Но итальянец был настойчив: -Давай поговорим с твоей соседкой, пусть она побудет у вас дома подольше, – предложил он. – Заплатим ей за это время.
– Но для чего? – Нина вопросительно посмотрела на Томмазо.
– В субботу в Музыкальном театре я даю концерт итальянской песни, – пояснил он. – Хочу, чтобы ты побывала на нём.
Соседка согласилась побыть с больной матерью Нины, и Томмазо привёз её в театр. Администратор посадил Нину на её привычное место, в третьем ряду.
Театр был заполнен доотказа. Событие было значительным. Послушать концерт итальянской песни в исполнении знаменитого миланского артиста, когда ещё такое удастся?!
Концерт удался на славу. Томмазо Кавальери был великолепен. Его голос волнами растекался по залу и очаровывал слушателей, подобно гомеровским сиренам. А дальше произошло то, чего Нина просто не ожидала, да и для всех посетителей театра это стало сенсацией.

Артист обратился к слушателям.
– Свой концерт я хочу завершить песней, которая любима в Италии и известна всему миру. Это песня: « Скажите, девушки, подружке вашей …»
Зал взорвался аплодисментами, среди собравшихся не было ни одного человека, который бы не знал и не восхищался этой песней.
Томмазо выждал, когда в зале воцарится тишина, и продолжил.
– Эту песню я хочу подарить девушке, которая стала для меня лучшей из всех, и которая помогла мне понять Россию. Эта девушка – Нина Саенко, врач, вот она сидит напротив меня, в третьем ряду …
Нина не поверила услышанному. Волнение охватило её, и она прижала руки к груди, чтобы унять бьющееся сердце. Этого просто не могло быть, и это было на самом деле!
Томмазо улыбнулся ей.
– У Нины сегодня день рождения. Пусть же моя песня станет ей подарком и признанием в том чувстве, которое она пробудила в моей душе. Я буду петь по-русски, иначе просто невозможно в такой день.
Оркестр заиграл, и зазвучали слова:

Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я не сплю ночей, о ней мечтая,
Что всех на свете она милей и краше…

Все собравшиеся слушали песню и смотрели на неё, Нину Саенко. Ей хотелось вскочить и выбежать из зала, ибо подобного внимания сотен людей она не удостаивалась никогда. И в то же время она была счастлива, это был самый замечательный подарок из всех, какие она получала когда-либо на свои дни рождения.
А Томмазо Кавальери пел:

Очей прекрасных огонь я обожаю,
И на земле иного я счастья не желаю,
Что нежной страстью, как цепью, я прикован,
И без неё в душе моей тревоги не унять.

Слёзы текли по щекам девушки. Она непроизвольно всхлипывала и смахивала их ладонью. Они походили на капельки росы, стекающие ярким утром по чашечке только что распустившегося цветка.
Но вот прозвучали заключительные слова песни: 

К тебе я страстью, как цепью, я прикован,
Хочу тебе всю жизнь отдать, одной тобой дышать.

Обычно артисты пели их один раз, вкладывая в них всю душу, Томмазо пропел два раза, и впечатление было потрясающим.
Итальянец умолк, прозвучали заключительные аккорды оркестра. И произошло неожиданное. Все находившиеся в зале поднялись со своих мест и зааплодировали. Аплодировали певцу, буквально заворожившему их, и аплодировали ей, Нине Саенко, ставшей героиней сегодняшнего вечера. А она сидела, склонив голову, и счастливее её не было девушки на целом свете.
И позднее, сидя в машине у своего дома, она всё никак не могла успокоиться.
– Томмазо, как ты мог … – лепетала она. – Как ты мог придумать такое … неужели так бывает …
Он улыбался, целовал её руки и ловил губами капельки слёз, имевшие солоноватый привкус подлинного счастья.
Время разматывало свои витки, не считаясь с людскими желаниями и настроениями. Подчас оно струилось родниковым потоком, позванивая на перекатах дней, а иногда, подобно загустевшему мёду, с трудом вытекало из сосуда месяцев и лет.
Нина заметила, что время убыстряет свой ход. Кажется, недавно лето было напитано полуденным зноем, а уже осень красила в золотые тона сады и рощи. И это печалило девушку, близилась премьера оперы Леонкавалло, после которой Томмазо должен был возвратиться в Италию. Если бы это зависело от неё, она вообще бы остановила ход времени, но, к сожалению, тут она была бессильна.

И пришёл тот день, когда состоялась обещанная премьера. Конечно же, Нина была на ней. Но праздничный спектакль для неё был напитан горечью грусти. Всё было здорово: и партии, которые исполняли артисты, их игра, и музыка, звучными аккордами разливавшаяся по залу. Декорации напоминали сельские пейзажи России, отчего действие оперы было особенно близко зрителям. И великолепен был Томмазо Кавальери в роли владельца бродячего цирка. Нина плакала, заворожённая волшебством оперы, плакала ещё и потому, что завершалась чудная сказка её любви к итальянскому артисту.
Осталось всего несколько свиданий. Нина не решалась и всё-таки сказала: – Томмазо, я хочу от тебя ребёнка …
Брови артиста поползли вверх, он изумлённо смотрел на Нину, полагая, что ослышался.
– Что ты сказала?
– Я хочу от тебя ребёнка …
Он сожалеюще покачал головой.
– Это невозможно.
– Но почему?
– Тебе живётся очень трудно. Ты занята с утра до вечера, а ведь ребёнок поглотит твой досуг без остатка. Ты просто не справишься со всем этим. А я не смогу тебе помочь.
– Как-нибудь справлюсь …
– Нина, это невозможно, – повторил он ещё раз. – И потом ребёнок будет расти без отца, эта обездоленность будет угнетать его всю жизнь.
Она молчала, но в её молчании ощущалось упрямство, и он заколебался.
– У нас ещё есть время, давай подумаем.
Отцы города устроили в честь успешной премьеры и её постановщика торжественный приём. Нина не пошла на него, хотя получила официальное приглашение.
Томмазо, занятый подготовкой к отъезду, всё больше отдалялся от неё. И настал день их окончательной разлуки. Он попросил Нину не приходить в аэропорт на его проводы. И она согласилась, это было правильно. Хуже нет прощания на людях, и потом, если суждено оборваться нити, соединяющей их, то пусть она оборвётся сразу. Он не оставил ей своего адреса и телефона, и она сделала то же самое.
И потянулись дни без кратких, но таких дорогих ей встреч. Она по-прежнему вращалась в круге своего бытия, но всё это осуществлялось механически, без радостей и нетерпеливого ожидания.
Через три месяца умерла её мама, и груз тяжкой занятости снялся с её плеч. А ещё через полгода она родила сына и теперь могла отдавать ему всё своё время, силы и любовь. Она назвала мальчика Томом, это имя напоминало имя его отца. Мальчик удивительно походил на него, и это радовало и печалило Нину, ибо пробуждало в памяти те дни, когда она была по-настоящему счастлива.

Прошло три года, и она вышла замуж за врача, работавшего в той же поликлинике, что и она. Но семейная жизнь не сложилась. Муж был неплохим человеком, но с первых же дней невзлюбил пасынка. Иронически именовал его «белой костью» и «аристократом», наказывал за малейшую провинность. Дальше, больше. То и дело срывался, кричал на мальчика, обзывал «выродком» и «нагулянным», настаивал отдать его в детский дом. Конечно же, Нина не могла примириться с этим и предпочла разойтись с мужем.
Вернулась в свой прежний дом. Он ещё больше просел, штукатурка обваливалась со стен пластами. Приезжали комиссии, осматривали дом, составляли акты о его непригодности и обещали, что вот-вот начнётся переселение жильцов в новостройки. Но воз, как говорится, оставался там же. Должно быть, у чиновников и простого люда разные мерки слов и времени … 
Том вырастал в бойкого и рассудительного юношу. Что радовало Нину, у него не было артистического голоса и не замечалось никакой тяги к искусству вообще. Он не унаследовал таланта отца. Зато проявлял интерес к медицине, расспрашивал мать о её профессии, и после окончания школы намеревался пойти по её стопам, что ещё больше сближало её с сыном.

А что Томмазо Кавальери, спросите вы, и будете правы. И тут всё обстояло не так-то просто. Он женился на красавице Луции Висконти, звезде высшего света Италии. Семьёй она не дорожила, мужа не удостаивала вниманием. О её любовных похождениях то и дело сообщалось на страницах «жёлтой прессы». Томмазо Кавальери за глаза именовали «рогоносцем» и «заслуженным козлом», и он приложил старание, чтобы избавиться от этих титулов. 
Он по-прежнему пел в миланской опере, но как-то поблёк и мировая слава уже не светила ему. Спел несколько оперных партий в Большом театре, в Москве, но чего-то не хватало, и предложения пополнить труппу этого прославленного театра не получил. Прежняя жизнерадостность оставила его, он сделался раздражительным и нетерпимым в отношениях с другими артистами.
Томмазо часто вспоминал российский город, в котором ставил оперу Леонкавалло «Паяцы», и прежний роман с замечательной русской девушкой. И к нему пришло понимание, что человеку мало одного таланта, чтобы состояться в жизни. Нужны ещё воля и решимость, чтобы правильно сложить судьбу, а этого как раз ему и не хватило. Следовало остаться там, в России, в том театре, где его так ценили и так восторгались им. Нужно было жениться на девушке, для которой он, как выражаются русские, был светом в окне, и тогда бы успех и слава не миновали его.
Томмазо Кавальери умер, не дожив до пятидесяти лет. Врачи поставили диагноз – сердечная недостаточность, но, наверное, правильнее было бы сказать, что его жизнь истощили разочарование, осознание того, что он не состоялся, ни как звезда первой величины на оперной сцене, ни просто как человек.
Великий драматург Вильям Шекспир утверждал: если каждую любовную историю дописать до конца, то она неизбежно завершится смертью. Наша история не стала в этом плане исключением.
Нина Саенко так и не изжила свою любовь к итальянскому артисту Томмазо Кавальери. Да это и невозможно было. О нём напоминал его сын, подраставший на глазах матери. Она помнила их встречи, их разговоры по душам, чем дальше, тем они казались ей содержательнее. Она была согласна с древнегреческим мудрецом Платоном, который утверждал, что «воспоминания – самое прекрасное, что остаётся нам от пережитой любви».