Разлука

Только мёртвые узнали о конце войны. 
Платон 

Легко ли в старости куда-либо ехать? Одни сборы – чего-бы не забыть. А если ехать, не зная куда, в неведомую страну, так далеко, что не знаешь, хватит ли оставшейся жизни, чтобы туда добраться, как быть? А ехать надо. До смерти надо. Пуще смерти и жизни надо. Больше ничего не надо, лишь бы дойти, доехать. До себя, до уставшего ждать материнства.
Война начинается не тогда, когда бомбят, стреляют, отступают, погибают солдаты. Война наступает на нас, когда она заканчивается. Когда возвращаются ставшие непонятными мужчины. Когда в глазах вернувшихся с войны сыновей не находишь детства. И самое страшное, когда среди вернувшихся нет того, кого ждёшь ты. И война продолжается, потому что там, на той войне, бьётся с врагами твой сын, ведь не мог же он не вернуться к своей матери, в свой дом, почерневший от горя, как и всё вокруг, и лишь свет ожидания льётся тропинкой туда, откуда должно появиться тому, чем закончится война, тоска, страх.
Вот так случилось у тётки Анны, как случилось у многих матерей, жён нашей несчастной, вечно ждущей страны. Последнее письмо, какой-то засохший, жёлтенький цветочек в конверте и слова на листке: «Вижу Берлин. Скоро буду. Готовьте пироги. Целую. Сын». Жёлтенький цветок. Ещё тогда ёкнуло сердце – к разлуке, а, может, уже потом придумалось. Ведь сколько всего было, уже и не знаешь, что взаправду произошло, а что наболело, да во снах привиделось и с жизнью срослось. Прижилось ли, привиделось, только от времени того письма больше ни единой весточки о сыне. Ни похоронки, ни живого. Всех расспросила, везде написала, глаза в ночь проглядела, только сны и видит отчётливо, а так полумрак кругом. Лишь однажды вспыхнул свет во тьме её бесконечной войны, да и погас, вернее, погасили, люди недобрые. Как-то, после многих лет ожидания, пришёл к ней молодой человек, чистенький весь, вежливый, вот, мол, говорит, письмецо вам от сына, да только читать его не советую, откажитесь от него. Как отказаться, столько ждать, а тут от всего отказаться, да что ты говоришь, окаянный? Но не дали письма. Сказали в отдел приехать, в город, и адресочек написали. Тотчас и поехала. Тыкалась, мыкалась с полуслепу по подворотням – нашла, однако. Пригласили в кабинет. Человека три сидят, переглядываются. Дали письмо – читайте. Ничего не видит, застлало свет слезами из глаз. Стали сами читать. Голос казённый, гробовой. Ничего не поняла. Какая-то Америка, кто-то там живёт и посылает ей привет. Здоровьем интересуется. Потом понемногу в себя пришла, тут ей и объяснили, что подобрали её сына, раненного, американцы и к себе забрали, вот теперь в Америке её сын живёт. Спросила, а чего ж домой не едет? Да вот, говорят, охмурили его там, подарков надарили, так он и отказался от Родины, застращали ещё, раненного нетрудно испугать. Вот, говорят, вам бумага, пишите, чтобы возвращался домой, а не то, мол, прокляну, такое ваше материнское слово. Задрожало всё вокруг, затряслось, будто на телеге, да по ухабам, ночью тёмной. Так ничего не написала она, как домой добралась, Бог знает, дня три в горячке лежала, соседка отходила, дай ей, Господь, доброго времени, выползла на крыльцо, а солнце яркое, тёплое, и сразу стало понятно и ясно – жив сын, живой. И так стало светло, так радостно, словно кущи райские вокруг расцвели. Потом опять приезжали эти, в чистеньком, всё отказную просили. Прикинулась дурой деревенской – с тем и отъехали от неё, ни с чем. Видано ли это, матери от дитя своего отказаться? Что это, поросёнок какой, это же сын, кровиночка. А что далеко, так на войне не ближе был, письма порохом пахли, а тут живой. Богу так угодно было, кого любит – того испытывает. Она будет ждать. Пусть вечность пройдёт. Вечность – это недолго. Только через Вечность можно добраться к светлому. Долгожданному. У каждого своя Вечность. Только идущему через неё и понятна она будет. Проходят годы. И трудно поверить и сознаться себе, что в этих сроках живёт ещё кто-то, кроме тебя, и этот кто-то тоже имеет право на эти годы, но если этот кто-то вам дорог, то просто страшно подумать, что это время может пройти без него.

У тётки Анны тоже шли годы. Кругом рождались и умирали люди, но время будто забыло Анну, и та жила, и всем поселянам деревни было привычно видеть её вечерами сидящей на скамейке, у своей избы. Ровесниц её для таких посиделок уже не осталось, и она одна коротала вечера, дни, ночи. У неё в доме не было телевизора, радио, и она не знала, что творится в Белом Свете, да ей этого не было нужно, она знала, что где-то далеко живёт её сын, которого она скоро увидит. Почему она так думала, Бог весть. Но всё остальное ей виделось пустым. Поделиться своим сокровенным ей было не с кем, и она говорила сама с собой, чуть шевеля губами. В этих её беседах вновь проходили годы, молодые и нет, в этих зимах и вёснах жили люди, добрые и сволочи, горланила, вечно пьяная, революционная деревенская нечисть, пахали и сеяли односельчане. Который раз собирался на фронт муж, уходя, он обернулся, посмотрел на хату, и она поняла, что больше его не увидит, шли в поле, чёрные как головёшки, солдатские жёны, вдовы, и всё шла и шла никому из людей не нужная, долгая, как беда, война. Война шла с рождения и до старости, и не было видно ей ни конца, ни края.
Сколько уж лет минуло. Кто подскажет, кто подсчитает эти кромешные годы, в которых светлых дней, для памяти, совсем немного. Детство, беззаботное, лучистое, как утреннее солнце, где есть всё, весь мир, где тебя любят, заботятся о тебе и ты знаешь, что ты есть. Потом была любовь. Её первая и последняя любовь, жаркие ночи в полях и рассветы, захватывающие робким, завистливым светом эту их юную, грешную любовь. Свадьба, рождение сына, всё прошло, как один миг, счастливый и скорый. И хоть нелегко жилось, но в молодости и чёрствый сухарь печеньем кажется. Лишь бы любимый был рядом, да дети здоровы. Работали много, задумываться было некогда. Муж на тракторе, она в поле, малыш с бабками да дедками рос. Бойкий был, пострел. Не успели оглянуться, а он уж к отцу, на трактор лезёт, и всё ему понять нужно. Почему то, да это как? Сроду таких в родне не бывало, пытливых. Если бы не война… Какой супостат эту войну придумывает? А ведь тоже, поди, от матерей рождаются, эти злодеи. Никакой пользы от той войны, сдаётся тетке Анне, никому нет, одно горе. А может, кому и в радость, война эта? Где узнаешь? В деревне живых дворов с десяток осталось, и всё старики. Куда им ехать, у кого спрашивать, на погост только, так это успеется. Туда ещё никто мимо не промахивался. Вот с сыном повидается и можно по назначению жизненному отбывать, на кладбище то есть.

А вот какое дело опять случилось. Приехал человек, привёз письмо от сына и много ещё каких-то бумаг и посылочку. Посылку начал открывать, а она ему, письмо, мол, спервоначалу читай. Раза три, в аккурат, читал, пока что-то прояснилось у Анны в голове. Жив, поняла, к себе зовёт. А как добраться-то, спросила? Во всём вам помогу, говорит, сыном вашим уполномочен оказать всяческую помощь. Заплакала от радости. Потом посылку открыли. Там всякой всячины разноцветной, непонятной пропасть. То ли конфеты, то ли картинки. Хорошо, тот человек, что всё это привёз, объяснял да показывал, как да что. И сам остался с ней, при радости её, дня три прожил у Анны. С ним-то, куда с добром жить. И воды нанёс, чай сварил, соседей позвал, кого под руку, кого чуть не на руках, а всех за стол собрал и давай заморскими яствами угощать. Ну, а как же, в кои века радость такая, всех обнять хочется. Даже ноги задвигались, хоть в пляс. Вот такой добрый человек к ней получился да помог в радости. Вот кабы с сыном-то так жить, подумалось. Потом взял он, этот человек, у тётки Анны документы, паспорт её, сказал готовиться к отъезду, а я, мол, бумаги поеду выправлю и скоро буду, а там в путь.
Ой, как долго ждала тётка Анна, извелась вся, все глаза проглядела, хоть и глаза совсем уж слабые стали, допоздна на скамейке у дома сидела, в сумерки приглядывалась, не идёт ли кто. Скамейка та ещё мужем сработана, когда ещё только поженились. Всё, попервой, на ней миловались, ждали, покуда дом заснёт. Господи, когда это было всё, а ведь будто вчера. Жизнь она вся и бывает вчера. Сегодня это только начало вчерашнего. А потом сегодня и вовсе нету, только вчера – только память. И всё ждёшь, ждёшь. И тут опять ждала. Уже думалось грехом, ужель обманул, не приедет, но гнала от себя такие мысли. Верила.
И приехал. Как всегда неожиданно. Завтра уезжаем, говорит. Как завтра, спрашивает. Надо бы погодить. Нельзя медлить, отвечает, самолёт ждать не будет. Вечером соседи собрались, опять этот приезжий человек расстарался, Дай ему, Господи; и чай сварил и закуску выставил. Попрощалась со всеми, как могла – всплакнула.

Потом была ночь. Бессонная, путанная. Всё огни, огни, а в тех огнях неясно что, но что-то знакомое до боли, и так всю ночь. Засветло поднялась, гость ещё спал, и давай собираться. Вначале помолилась, конечно, Господу, во славу его. Узелок собрала и присела ждать, к столу. И вдруг напала на неё жалость, испугалась всего, что делается. Вот уедет она, а как дом, собачка, как всё тут без неё будет. Как скамейка, вечер, и она неожиданно расплакалась. Уж и разболокаться начала, да вовремя гость поспел, проснулся. Ну, всё готово, говорит, так весело, поехали, а то сын ваш заждался совсем. Сразу отлегло. И то, всю жизнь ждала, а тут на тебе, чего надумала. Чего жалеть? Один раз в жизни можно и себя пожалеть.
Потом долго ехали на машине. Ожидание всегда долго. Иногда дольше самой жизни. Анне посчастливилось дождаться, а иным и того не досталось. И опять память окунулась в далёкое прошлое. Почему-то кузнец деревенский вспомнился. Красавец был, а может, казалось так в то время. После войны было. А война кого побила, кого покалечила, один кузнец, почитай, целым вернулся. Вот и казался красавцем. Всё к ней сватался. Любила его, но боялась за него идти, сын вернётся, что скажет. Так и не пошла. Ходил, ходил он вокруг, а потом пропал куда-то. В город, говорили, подался.
«Ну, сейчас посадка будет, – перебил мысли её провожатый. Посмотрите, матушка, в окно, там Америка». Глянула она в окошко, круглое такое, а там огни, огни, огни…