Перелёт

Редакция журнала «Камертон» поздравляет нашего постоянного автора Владимира ГЛАЗКОВА с юбилеем! Дорогой Владимир Тимофеевич! Желаем Вам крепкого здоровья, неиссякаемого вдохновения и всяческих благ!

От Домодедовской бетонки самолёт оторвался ровно в полночь. Турбины выносили его в фиолетово-чёрный простор летних небес, под которым проваливалась земная твердь с редкими светляками огней. После короткой встряски в облаках наступило умиротворение спокойного набора высоты. За десятилетия Филонов свыкся с поездками и перелётами – с этой непродуктивной, но неизбежной частью своей работы. Вот и теперь предстояло лететь без малого пять часов навстречу новому рассвету над его огромной страной. Но нынешнее возвращение домой было необычным: не покидало ощущение возврата в привычную реальность из реальности какой-то другой. Филонов склонился к иллюминатору, отрешённо глядел на звёзды. Реальность… Это осыпанное звёздами пространство – реальность? Иллюзия это, а не реальность. Блуждающий свет из прошлого. Да что звёзды? Взорвётся Солнце, а мы ещё восемь минут будем суетиться и строить планы на выходные, уверенные в реальности этих планов. А мир необъятен и неохватен. И ничегошеньки в нём нам не ведомо, кроме собственных измышлений. В лик Божий на иконах всматриваемся, а Лик вот он – прямо за этим окошком. Вселенская энергия. Филонов вспомнил физика-земляка. Да, основа основ, и нет в ней никакой мистики. Ты сам заполнен этим Всевышним до последней клетки, и этот сосед справа, и пустующие кресла, и вообще – всё. И что? А то, что жизнь не обрывается с обменом веществ, как утверждал классик. Не умещается она в одно только вещество, и все мы – не случайная пыль, а порождение вездесущего и бессмертного, где ничто никуда не девается. Твои ощущения, мысли и образы, поведение и даже мораль – всё это текучее и невещественное – разве не проявления жизни в её энергетической сути, где зарождается твоё будущее не в мире вещества, а в мире совсем другом. Задумаешься, пожалуй.

Хорошо было в детстве без таких дум. Мир осваивался чувствами, поведение было искренним, и разум ещё не мешал фантазировать. Филонов закрыл глаза, откинулся затылком на подголовник кресла. Когда же, да и с чего затеялись эти безвозвратные изменения в мировосприятии? Сказать: с возрастом – ничего не сказать. Так когда же? В школе? Но если и так, то это ещё не казалось ни безвозвратным, ни даже изменениями. Мир воспринимался целиком, он был прекрасен и вечен. В нём все были живы и не старели, пели по вечерам песни, перед Пасхой вопреки всему красили яйца в луковой шелухе, шумно отмечали праздники. Менялись дни, но время оставалось целостным, и всё новое ничего в нём не изменяло. А Таня? Тут же вспомнились восхитительные веснушки под лёгкой чёлкой и звонкий как колокольчик голос. Нет, восприятие и тогда оставалось нетронутым, Таня лишь окрасила его в рассветные цвета. Странно, что эти краски так и не потускнели. Где ты теперь – художница? Всё-таки изменения начались позже. Перед самым школьным финалом, когда врачи оборвали мечту о небе. Провёл ладонью по лицу. Да, это потрясение искорёжило сознание. После этого мечты стали съёживаться до планов, а планы до чего-то ещё более мелкого и пустопорожнего. Определился институт, инженерное образование, а потом и специализация. Из множества путей остался один, и всё на нём стало происходить уже само собой, без усилий губя мечтательные позывы. Почему? По кочану, – хмыкнул Филонов. Над теорией механизмов и машин не шибко помечтаешь. И всё-таки основа ещё оставалась: не угасала жажда познания за пределами курсовых заданий, эпюр и проекций. Читал. От Лескова до Гегеля, от фантастики до истории. Так и не пристрастился в институте к пиву и преферансу; книги притягивали сильнее. Ожила и романтика, её пробудила Маша. Да как! В двадцатиградусный мороз они бегали на открытый каток, и он шнуровал её коньки, поддерживал за доверчивые руки и, расставшись, продолжал ощущать рядом. Это было время, когда даже планы покрывал прозрачный флёр почти детского восторга. Любовь? Господи, он пытался втискивать этот восторг в интегралы и графики! Да было ли это? А ведь было. Маша не отмахивалась, и это вдохновляло на новые мысли. Видно, тогда и началось насилие собственного разума над чувственным постижением природного смысла. Он не вдумывался; учёба погружала в слой новых приоритетов, и за деревьями уже стал пропадать прежний извечный лес.

Но и тогда ещё мир виделся простым и понятным. Страна строила излучающее свет будущее, и свет был неизменно заманчив. На «Ритм» Филонова пригласили прямо с дипломных колёс, и он сразу попал в оживлённо-творческую, дружную и дружескую атмосферу общего дела и общих праздников. В приземистом флигеле без окон и с отдельным входом, именуемом инкубатором, стояло полсотни «рейссовских» кульманов, за которыми разгорались по-молодому задорные, весёлые и нешуточные споры; в «инкубаторе» выявлялись характеры и способности желторотых птенцов, о чём сами птенцы не догадывались. Филонов недолго там пробыл, немногим более двух месяцев. Через три дня после угнетающих траурных гудков по Брежневу он расписался за пропуск в лабораторию гидродинамики и получил свою первую самостоятельную тему. Завертелось так, что инкубаторские сотоварищи потерялись из поля зрения. Началось непростое, непонятное и захватывающе увлекательное. Лишь через год в отдел и уже в его группу пришёл Витя Сухоруков – немногословный и цепкий выпускник «Бауманки». А с Олегом Солнцевым судьба свела через много лет в Шереметьевском аэропорту. Филонов и не узнал бы его, если бы не полузабытое «Филоныч» от этого высокого и худого капитана второго ранга. Поговорить толком не успели: Олег улетал за полярный круг. «В инкубаторе и понял, что не для меня этот сидячий насест», – махнул рукой. И тут же весело добавил: «Кому-то ведь надо и учёный бред до ума доводить». Как же давно это было. Филонов усмехнулся: вчера. И Олег был прав: «учёный бред» доводила до ума энергичная когорта испытателей и производственников от Иссык-Куля и Урала до Северодвинска и Курил. Это тешило самолюбие, как и сама работа, как тешили даже устрашающие грифы секретности на его идеях. А ведь по сути его всасывала трясина обслуживания совсем других идей. В суть эту он не вникал; до рубежа девяностых его бытие занимали только дело и семья. Всё виделось новым, смелым и радостным. Даже ожог от поездки на похороны родителей был коротким. Не успели освоиться с новосельем, как для Маши маленькой вдруг пришлось покупать портфель, а ему – принимать поздравления с лауреатством, с защитой диссертации и с руководящей должностью, с которой началась кочевая жизнь. Трудовой энтузиазм воодушевлял и вдохновлял, хотя и не об этом грезилось ему в юности на раскладушке под небесами. Юношеские грёзы остались в юности. Но этот романтический пласт жизни в нерушимой семье братских республик длился без малого десять лет. После чего география его командировок вдруг урезалась новыми границами, и поначалу только в этом он и почувствовал подспудную, тоже деятельную, но какую-то постороннюю и совсем не радостную новизну. Филонов подавил вздох. Следующие десять лет и поныне ощущаются тягостным безвременьем. Именно тогда кроме мыслей и стали приходить думы. Мысли продолжала цепко удерживать загадка кавитации, захватывающая настолько, что перед нею меркли перебои с заказами и зарплатами, инфляцией и блошиными рынками, где неожиданно узнавались лица бывших коллег. Мысли продолжали трепетать над явлением природы, свет которого притягивал их, как ночных бабочек. Для них это десятилетие не потерялось: из них возникло и окрепло новое направление в формировании кавитационных каверн в любой несжимаемой среде с созданием в ней многообещающих свойств, о чём наглухо молчали открытые публикации. А думы… Они стали упираться в один гнетущий вопрос: «Для чего?» Ответ выглядел не менее гнетущим, и пришло понимание: что-то не так в его жизни. Со стороны глянуть – хоть к болячке прикладывай, а чуть задумайся – финал её виделся коротким тире между двумя датами. Эти думы отчётливо отделили в его сознании мир творца от мира потребителя. Увиделось до пошлости очевидное: те, кто присвоил право использовать и его усилия, живут в другой реальности, лишь внешне совместимой с реальностью детей, учёных и хлеборобов. Кем он был в то время: учёным или ещё ребёнком?

Морозным декабрьским вечером Маша большая неожиданно предложила собрать соседей из окрестных домов и новое тысячелетие встретить на заснеженном общем дворе. Филонов поначалу засомневался, но Маша махнула рукой.
– А не придут – втроём встретим.
Расклеили объявления, предложили выйти не с хлопушками, а со свечами. За полчаса до полуночи к табуретке с магнитофоном потянулись семьями и компаниями. Улыбчиво раскланивались, не смея мешать звучанию знакомых песен. Магнитофон придумала Маша маленькая, и придумка оказалась трогательной: под слова «Ах как хочется вернуться в городок» у Филонова защипало глаза. Потом слушали президентское поздравление, и под колокола курантов от зажжённых свечей расступилась темь, и осветились вдохновением знакомые и незнакомые лица. Чем-то глубоким дохнуло будущее.
Да, это тоже был новый порог, с него началось возрождение смысла, несущего надежду. Вот только думы не уходили. По устоявшейся привычке пытался осмысливать их на бумаге, вникая в мировосприятие и характеры людей с иными профессиями и судьбами, да так и увлёкся освоением неожиданного писательского дела. Стал внимательнее относиться ко всему, с удивлением отмечая разные оттенки и даже смыслы одних, казалось бы, фраз и даже слов. И как-то неожиданно ощутил, что это значит: слушать и не услышать. Не понял, а именно ощутил. Это случилось после короткой перепалки с Сухоруковым, который вдруг задал не относящийся к перепалке вопрос:
– В чём можно измерить длину?
Филонов от неожиданности и от скрытого, но очевидного подвоха весело хмыкнул:
– В попугаях. Можно и в попугайских крылышках.
– Молодец. Только о единицах измерений я и полслова не сказал.
– Догадаться, знаешь, нетрудно.
– Вот ты и догадался, о чём я не спрашивал. А ответ-то совсем другой: длину можно измерить лишь в том, что имеет протяжённость.
– Тогда «не в чём», а «у чего», – разозлился Филонов. – Вопрос надо правильно задавать.
– И опять молодец. Только природа вопросов не задаёт, это продукт исключительно людской мозговой деятельности. Как и собственные догадки.
– Ты это к чему?
– Да к тому, что мы уже разговаривать штампами стали. Да разве только разговаривать? Не в чужие вопросы вдумываемся, а в себе заготовки подходящих ответов ищем. Астроном мыслит парсеками, конструктор миллиметрами, а портной сантиметрами. Легко им понять друг друга? Вот так и с акустикой: я про Фому, ты про Ерёму. Давай над правильностью вопросов вместе думать. Тогда, может, и Природа перестанет пинками отвечать.
Астрономы-то и портные найдут общий язык. А как примирить открытость Природы с государственной секретностью? Филонов скривился как от зубной боли. Без этой секретности уже лет двадцать можно было бы экономить топливо и не опустошать недра с такой алчной бездумностью. Но бизнесмены и государственники живут в другом мире, жонглируя двумя выдумками: «один раз живём» и «после нас хоть потоп». И ты – лишь обслуга этого мира временщиков, способных любую мерзость оправдать не меньшей мерзостью: «ничего личного». А ведь эти два слова как раз и оправдывают мерзость личной безответственности.

За окном висела темнота. Лишь далеко внизу мерцали под Луной облака, да мерно срывались с крыла алые вспышки проблескового маячка. Самолёт занял свой девятикилометровый коридор, турбины дремотно гудели на крейсерском режиме. Стюардессы уже катили тележки с ночным обедом. Заученно улыбались. Их юный мир тоже был вне его разумения. Он мог лишь предполагать, что девочки тоже думают о своём будущем и что оно едва ли представляется им таким же восторженным и светлым, как когда-то представлялось ему. Да что девочки? Много ли ты знаешь о мире твоих внуков? И что они знают о твоём мире? Филонов, погружённый в давние и безответные вопросы, машинально дожевал аппетитный гуляш. Передал стюардессе пустой поднос, глянул в иллюминатор. Был только третий час ночи, но далеко впереди пространство уже затуманивалось. Третий час. Это ведь по Москве. А до неё уже полторы тысячи километров, и в той, оставшейся позади реальности ещё в самом разгаре полоумие ночного мегаполиса. Филонов внутренне усмехнулся: вот уж когда впору крикнуть про тётку, деревню, глушь и Саратов. Впрочем, и Саратов давно затопило такое же полоумие.
Салон погрузился в полумрак: приглушённые лампы давали возможность смежить веки и расслабиться. Сон не шёл, но мало-помалу стала одолевать дрёма. Реальность в ней виделась многомерной и живой, она и впитывала его, и наполняла собой, и время в ней теряло линейную протяжённость, прошлое и будущее свивались в целое и неразделимое, образуя не нить, а клубок. Но внезапно всё исчезло во вспышке пробудившегося сознания. Обожгла мысль: да, новый резонатор – это несомненный шаг к ракетным скоростям в километровых океанских глубинах, это решение многих проблем оборонной гонки. Оборонной? Да какое дело до людского словоблудия самим глубинам, чем они ответят на рукотворное вмешательство теперь уже гигантских каверн? А ведь ответят. Как уже отвечает атмосфера на выбрасываемое тепло, как отвечают недра на стремительное образование пустот, как Чернобылем и Фукусимой откликнулся давний восторг от искусственного расщепления атомного ядра, как чем-то ещё обернутся и восторги генной инженерии. Всякая революция пожирает своих детей. Научно-техническая способна сожрать всех. Даже ещё не родившихся. Только не в революциях дело. Причина в самих детях, пекущих общественный пирог. Слоёным он получается. И с отвратительным вкусом потому, что исчезает связующая гармония между слоями. Почему мир вещей и удобств сделался таким ненасытным, порождая бредовые идеи о превосходстве религии, расы, валюты и прочей умственной примитивщины, вытесняющей природное стремление к собственному духовно-энергетическому переустройству? Блаженны нищие духом? Да не Духом нищие, а Духом блаженны! Лишь неустанная регенерация духовной энергии способна любого сделать счастливым. Или несчастным перед ликом того, что ждёт каждого после суетного обмена веществ и вещей.
Далеко на востоке ширилась золотистая полоса поднимающегося над планетой рассвета. Это была иная, неподвластная жизнь, и Филонова вдруг охватил ликующий восторг прикосновения к чему-то необъятному и удивительно близкому. Вселенная сверкала чарующим разнообразием света – вечным, всепроникающим, непостижимо-ясным и зовущим.