25 июня 2019 282

Современный бельгийский мыслитель Фрэнклин Анкерсмит в своей удивительной работе «Возвышенный исторический опыт» (1) произвел необычное разделение академической истины и «возвышенного» опыта – вдохновляющего чувства историка при встрече с материалом прошлого. 
Возвышенный опыт, с точки зрения Анкерсмита, является явлением, обратным субъективному опыту. Хорошо знакомому всем историками состоянию, когда прошлое раскрывается в настоящем – в переживании, как «нечто, вторгающееся из иного мира». Субъективный опыт – это чувство, описанное в трудах американского историка Мартина Дубермана, который в свое время насмешливо отмахнувшись (по едкому выражению критиков) от всех правил академизма, близко сошелся с объектом своего исследования – сообществом Блэк Маунтин. В свою очередь, возвышенный исторический опыт движется в обратном направлении – от настоящего к прошлому, которое возникает из ощущения утраты, невозвратности минувшего и его скорого, необратимого забвения. Так некогда советский историк Борис Романов задавался вопросом о классообразовании в Киевской Руси изнутри бесклассового сталинского общества. И раскрыл в этой – на первый взгляд, скучнейшей для неспециалиста! – проблематике целую гамму непростых и противоречивых чувств предков, их нравственных, интимных, даже сексуальных переживаний, подчас исключительно близких, но утраченных (или утрачиваемых) в новой советской идентичности.
При этом Фрэнклин Анкерсмит обращается с призывов к историкам использовать в своей работе помимо нарратива возвышенный исторический опыт, становясь частью «глобального возвышенного», что создает определенную методологическую двойственность, в том числе для российского историописания. «Двусмысленные методологические следствия влечет за собой такая стратегия Анкерсмита, – отмечает в одной из первых отечественных рецензий на его книгу Петр Владиславович Резвых, – С одной стороны, она предполагает максимальную личную вовлеченность историка; с другой – этот экзистенциально-личностный ресурс практически полностью инвестируется в возвышенное... Своего рода “зачарованность” обликом прошлого, которое одновременно устрашает и манит, причиняет боль и несет наслаждение» (2).

Резвых проблематизирует возвышенный исторический опыт посредством обращения к оценочной стороне событий относительно недавнего прошлого («При таком восприятии истории Холокост или ГУЛАГ предстают нам как в буквальном смысле слова душе-раздирающие, но в то же время величественные события… Возвышенный исторический опыт безвопросен» (3) ). Однако можно поставить вопрос иначе. Хотя Анкерсмит затрагивает в своей книге старинные работы живописцев и барельефы, он обходит вниманием труд археолога, открывателя культур, лежащих, в том числе, и за пределами круга письменных источников. Последнее вовсе не означает, что голос прошлого, с которым мы соприкасаемся посредством археологического наблюдения, лишен своей поэтики, своего, выражаясь языком философа, «поэтического стона». Его проявлением в современной археологии являются пока еще не сами научные сочинения, а пограничная популярная эссеистика ученых-археологов и их художественные сочинения: в первую очередь, поэзия.
В свете таких рассуждений, поэтическая сторона творчества самарского автора Алексея Богачева – прекрасный пример того, как дописьменные культуры становятся основой эстетического опыта поэта. В мире этого автора дописьменное оборачивается поэтической фантазией.
После уникального и скоротечного культурного подъема 90ых гг., когда Самара пыталась – ни много, ни мало – претендовать на звание столицы современного искусства России (главным образом, благодаря деятельности журнала «Цирк Олимп»), 2000-ые гг. отмечены определенным затишьем в развитии самарской поэзии, ожиданием новых имен и новых форм. Но и в это время появлялись отдельные любопытные произведения и сборники, по мере того как «лирический синдром», по выражению известного самарского поэта Сергея Лейбграда, охватывал гуманитарную интеллигенцию, в том числе связанную с изучением самарских древностей. 
Вышедшие в эти годы сборники писателя и археолога Алексея Владимирович Богачева, несомненно, относятся к этой категории. Заметим, что историко-фантастические романы Богачева уже давно стали популярными у многих российских читателей. Исторические статьи и монографии (на фоне известности одной из сильнейших в России – самарской археологической школы) снискали известность в научных кругах. Но его поэтическое творчество разделило общую судьбу «нестоличной поэзии», не выходящей за пределы внимания узкого круга городских эстетов. 
Сам автор, впрочем, и не позиционировал свои стихи иначе, адресуя сборники скорее своим близким и коллегам-археологам, вынужденным по роду деятельности «блуждать по лабиринтам времени». Интерес к его поэзии в большей степени обусловлен интуитивной близостью многих стихотворений Богачева, в том числе написанных «для себя», общекультурным тенденциям. 
Уже в произведениях первого сборника «Перебирая четки века» (4) за привычной романтикой археологической экспедиции, воспетой многочисленными историками-бардами, вырисовывается и нечто иное, странная меланхолия лирического героя:

Беспечным грекам недоступна 
Степная скифская тоска.

Очевидно, что здесь есть отголоски и традиционной для поволжской поэзии «тихой лирики» – философских размышлений поэта на фоне природы. Однако меланхолия героя Богачева начинается с исторических реминисценций, не всегда имеющих отношение к самарской природе: 

Порой за пеленой веков не разглядишь и силуэта…
Но проявляется лицо авара, перса иль араба.

Поначалу кажется, что герой словно бы отчаянно пытается проникнуть за пределы исторического нарратива к незамутненному облику прошлого:

Перебирая четки века,
Пройдя тысячелетний стык,
Мне уж не кажется помехой,
Их темный хладный сердолик.

Но цель этих поисков – не столько раскрытие новых граней понимания истории, сколько – пусть не покажется это странным – попытка проникнуть в глубины собственной души. Автор не пытается оценивать прошлое через призму жизненного опыта (против чего некогда так возражала пост-процессуальная археология Иэна Ходдера); он хочет увидеть свой опыт на фоне безвозвратной утраты этого прошлого. 
Не случайно первый сборник Алексея Богачева завершается упоминанием известного латинского афоризма «Сognose te ipsum» – «Познай самого себя». Именно здесь субъективный исторический опыт археолога оборачивается возвышенным историческим опытом в понимании Анкерсмита.
Необходимо отметить, что в сборниках Богачева нет экспериментов с формой: наития «возвышенного» он замыкает в традиционную рифму поволжской «тихой лирики». В его творчестве исследователю будет интересна не форма, а особенность самого психологического переживания, которое приводит к рождению стиха. 
Еще одной характерной чертой этой и последующих книг поэта-археолога является обилие иллюстраций, запечатлевших памятники древнего мира и отечественные археологические открытия. На страницах сборников рядом со стихами соседствуют изображения Тесея и убитого Минотавра, древнеримские арки, Салмыкский курган и легендарный среди российских археологов Аркаим. Все это следы культур минувшего, в которые погружены автор и его герой. 
Вместе с тем, историческая реальность все больше уступает напору грез, наплыву снов, которые оказываются ценнее фактов: 

Наш бренный мир – 
Лишь тень былой Эллады.

В начале следующего сборника (5) автор вспоминает сербского писателя Милорада Павича, в книгах которого фантазия поднимается над фактом, и читатель видит не только историческую реальность прошлого, но и сны, мечты и грезы этого прошлого. Портреты истории уходят: Рим рушится под напором «вандалов» (чье историческое наименование в противовес современному поэт не без иронии объясняет в подстрочнике). Но есть что-то еще – недоступное сокрушающей силе времени: 

Удел великих и убогих
Бег времени не замечать.

Это общечеловеческое, жизнеутверждающее начало, умение грезить и мечтать, хоть как-то связывающее навсегда ушедшего предка и нашего современника, в связи с чем свой второй сборник писатель посвящает не только «коллегам по собиранию камней» (ученым-археологам), но и «коллегам по разбрасыванию» – предкам, с которыми лирический герой пытается себя ассоциировать:

Приятна слуху эллинская речь,
Но мне по вкусу приуральский говор.
Его распевно-плавная основа
Спокойно мыслям позволяет течь.

Возможно, академическому мировоззрению автора не близки идеи Анкерсмита. Себя и своего героя он относит к наследникам советской гуманитарной интеллигенции, желавшей «жить, творить, читать Стругацких», людей, хоть и мечтающих «плюхнуться в море поэзии», но «увязших в луже прозы». Российская научная мысль, касающаяся вопросов историописания, находится пока только в самом начале проблематичной дискуссии, инициированной бельгийским философом и его отечественными последователями. Но это вовсе не означает, что отечественные историки (и поэты) своими путями не подходят к тем же идеям.
Свой последний сборник Богачев делит на разделы – «лабиринты прошлого» и «лабиринты памяти» – две для него различимые плоскости мысли (6). Различимые, но все же не такие уж различные. Их прекрасно объединяет фигура лирического героя. Богачев-историк остается рыцарем академической истины, четкого фактического знания; Богачеву-поэту доступны грани опыта как соприкосновения с аурой прошлого, ощущения по-своему близкой, но утраченной связи с его обитателями:

…[Мы] поплывем уверенно
К мечтам своим потерянным.
Кто открывать Америку
За Лейфом и за Эйриком.
Кто на Луну за астрами
Подобно Нилу Армстронгу.

Да, в отличие от персонажей фантастической прозы автора, совершающих путешествия во времени и оказывающихся бок-о-бок с лицами истории (7), лирический герой остается цельной личностью, скорее созерцателем утраченного прошлого, нежели его соучастником. В стихах Богачев может рассуждать о прочитанном (!) свержении императоров и крушении Рима, но даже внутри поэтической фантазии герой не присутствует на римском форуме. Называя себя в одном из стихотворений «пленником времени», он имеет ввиду, главным образом, свое собственное время. 
В описании археологической деятельности персонаж стихов Богачева также пытается выйти за пределы академической истины в полевой работе, в непосредственном соприкосновении с артефактами, где, по мнению автора, грани прошлого и настоящего не так отчетливы.

Если холм раскопать за деревней
Может статься, поверьте уж мне,
Что окажешься в сумрачной, древней,
Позабытой навеки стране.

Однако это – всего лишь преходящая иллюзия, исходящая от «магии» прошедших веков. Участь археолога в том, чтобы сохранить хотя бы малую толику прошлого, частью которого стать уже невозможно. Особенно, когда речь идет о дописьменных культурах, где сохранение прошлого фактически заменяется соприкосновением с ним. 
«Прикасаясь к предметам давно минувших эпох, реально ощущаешь величие тех тысячелетий, на фундаменте которых построена современная цивилизация, – пишут коллеги Богачева по археологической работе С.Н. Афанасьев и П.Ф. Кузнецов, – Невольно возникают мысли о бренности наших сиюминутных желаний. Археология, как никакая другая наука, дает возможность подумать о величии человечества, прошедшего, длительный путь эволюции. Эта наука, как никакая другая, способна объединить всех прогрессивно мыслящих людей одной общей целью – целью сохранения памятников исторического прошлого» (8). В этих строках та же самая зачарованность возвышенным, ощущение его величия и утраты, когда, к примеру, старинное украшение, извлеченное из раскопанного могильника, может быть, скажет о жизни ушедшего человека меньше письменного источника, но вызовет желание сохранить хотя бы частицу того, что есть. Не приобщиться к неразгаданной тайне, но, по крайней мере, сохранить саму тайну, держа это украшение в собственных руках. 
Наверное, примерно так мыслил нидерландский ученый Йохан Хейзинга, которого неоднократно цитирует Анкерсмит и который словно бы сам спускался в страшные подвалы замка Жиля де Ре, а потом находился рядом с героями полотен «Малых голландцев», после того как его чувства разбудил увиденный в детстве карнавальный парад. Но он же впоследствии осознавал безвозвратное исчезновение этих чарующих образов, оставшихся только образами на страницах исторических сочинений. 
Поэтическое творчество Алексея Богачева можно поставить в тот же ряд. Если не по значению (в сравнении с его научными работами), то по сходной наглядности того, как субъективный опыт археолога становится частью возвышенного исторического опыта. Оставаясь пленником времени, автор стихов использует поэтическую фантазию, чтобы заглянуть за пределы его стен.

Они влекут вселенской тайной,
За ржавчиной семи замков,
И мы спешим на зов сакральный,
Поддавшись магии веков. 

 

Примечания

1. Анкерсмит, Фрэнклин. Возвышенный исторический опыт. М.: Европа, 2007.
2. Резвых П.В. Опыт разрыва и событие любви // Новое литературное обозрение. 2008. № 92. С. 34-35
3. Там же. С. 35
4. Богачев А.В. Перебирая четки века. Самара: Полдень, XXII век, 2002.
5. Богачев А.В. Цена снов. Самара: Полдень, XXII век, 2004.
6. Богачев А.В. Лабиринты. Самара: Самарский Дом печати, 2007.
7. Богачев А.В. Сокровища великого хана. Самара: Самарский Дом печати, 2007.
8. Кузнецов П.Ф., Плаксин А.В. Древности нефтегорского района. Самара: Самарский дом печати, 2004. С. 3

Средняя оценка: 2.73969
Проголосовало: 388