День поминовения

*** 

Хорошо, что мёртвые не плачут. 
Если б разрешили им грустить – 
то потоки влаги той горячей 
землю всю могли бы затопить. 

Провожаем в небе крики чаек, 
созерцаем серебристый плёс... 
А быть может, мы не замечаем, 
что живём под облаком их слёз?

 

*** 

Сколько любви похоронено 
в этих пустынных местах! 
Тень силуэта вороньего 
на деревянных крестах. 

Как я хотела бы тоже здесь 
рядом с родными лежать, 
наше единство и тождество 
пестовать и продолжать. 

Может, что было кровинкою, 
чем я жила, не ценя, 
сквозь эту землю травинкою 
снова обнимет меня.

 

На Новом кладбище

Наконец-то выбралась я к маме. 
Мрамор плит укутали цветы. 
А вокруг таблички с именами 
утопали в зарослях густых.

Словно руки из земли простёрты 
к тем, кого любили на земле. 
Как же беззащитны тени мёртвых 
в этом мире, тонущем во зле!

Памятник, ограда – как отрада, 
память поколений родовых. 
А табличка – словно телеграмма 
мёртвым душам тел ещё живых:

«Вспомните! Придите! Оградите! 
Как нам одиноко тут без вас!» 
Но никто не внемлет той обиде, 
заросли скрывают их от глаз.

И торчат таблички, как ладони, 
тянутся с кладбищенских полей. 
Это те, кого совсем хоронят. 
Те, кого не помнят на земле.

 

*** 

Спешу я к родной могилке 
Исхоженною тропой. 
Тринадцатая развилка 
От будки сторожевой. 

Кладбищенская ограда – 
Награда за всё в тиши. 
Ты – нищенская отрада, 
Отрава моей души. 

Не кладбище, а кладби'ще. 
Размеренные ряды... 
Пристанище и жилище, 
Убежище от беды. 

Очищу литьё от сажи, 
Надгробие приберу. 
Как будто лицо поглажу 
И лоб тебе оботру. 

И мертвецу надо ласки, 
Как дереву и птенцу. 
Анютины светят глазки. 
Они тебе так к лицу. 

А небо с чутьём вселенским 
Заплакало вдруг навзрыд 
Над кладбищем Воскресенским, 
Где брат мой родной зарыт. 

 

*** 

Осклабилось кладбище, рвы разевая. 
Его ублажает здесь нежность живая. 
Холодную землю укроет венок – 
и мёртвый уже не вполне одинок. 

Пушистое, тёплое слово «Елшанка». 
Измученных путников жизни лежанка. 
Нас всё убывает, а их большинство, 
и смерть здесь справляет своё торжество. 

На мраморе белом – две чёрные даты. 
«Спасибо, что был в моей жизни когда-то». 
Здесь каждый хоть кем-то посмертно любим. 
«Навеки с тобой». «Не забудем. Скорбим». 

 

*** 

На улицах, на кладбищах
твой взгляд оттолкнёт беда:
пустые ладони нищих,
протянутых в никуда.

Привычной пейзажа частью
давно уже став, бомжи
своё продают несчастье,
прося за него гроши.

Но, брезгуя их паршою,
спешим пройти стороной.
О, что случилось с душою?
Что сделалось со страной?

Не видно нам – кто там стонет.
Не слышно нам – чей там крик.
Протягивает в ладонях
пропащую жизнь старик.

Куда там, бегут, не глядя.
А, может быть, даже так:
– Почём твои слёзы, дядя?
Нy на вот, возьми пятак!

 

*** 

И по гроба, как по грибы,
теперь хожу всё чаще…
О, что там зреет у судьбы
в непроходимой чаще?

В объятьях милых или книг,
или стихи кропаем –
но каждый день и каждый миг
мы что-то погребаем.

Зияют ямы на пути,
пустоты и провалы
глухим предвестием в груди,
что всё, мол, миновало.

Но вот уж сколько зим и лет –
отпетый, забубённый –
маячит в зарослях скелет
любви непогребённой.

И ждёт она сквозь все нельзя
у гробового входа –
когда настигнет, вознеся,
последняя свобода.

 

*** 

Васька Порох, кореш из детсада.
Нам по шесть, а может быть по пять.
Из-за кущ заоблачного Сада
этот мальчик выглянул опять.

Сквозь стекла магические грани –
карапуз, задира, здоровяк...
На площадке в салочки играли.
Танцевали польку, краковяк.

Всемогущим ластиком не стёрто,
в памяти трепещет как свеча...
Он на фотокарточке потёртой
смотрит из-за правого плеча. 

Помню, как тогда, тряхнувши чубом,
подошёл отважно через зал
и, поцеловавши прямо в губы,
«я люблю тебя» при всех сказал.

Я же озадаченно молчала
и не знала, как себя вести...
От смешного детского причала
разошлись мы в дальние пути.

Стал учёным, кандидатом, профи,
а однажды 20 лет спустя
я прочла: «разбился в катастрофе».
Храбрый мальчик, бедное дитя...

Глупой смерти облаком переча,
то «люблю» парит над головой.
И идёт как прежде мне навстречу
Васька Порох. Маленький. Живой. 

 

*** 

Ждёшь Божьего ответа, 
как быть нам тут, живым. 
Но отвечает небо 
молчаньем гробовым. 

Сиреневые сумерки 
окутывают лес. 
«Мы живы, мы не умерли», – 
мне слышится с небес. 

 

*** 

Их души за нами следят
там, за небесами.
Цветы на могилах глядят
любимых глазами.
Деревья щебечут слова
родных голосами.
О, как бы летела я к вам –
морями, лесами...

 

*** 

Всё дальше, слабее их отзвук и свет, –
родные, любимые, давние лица.
А сны всё не знают, что их уже нет.
Лишь сны не хотят и не могут смириться.

И там, продираясь сквозь толщу и тьму,
лелею тот миг окончания бегства,
когда догоню, припаду, обниму,
«Ну вот наконец-то, – скажу, – наконец-то!»

 

*** 

Ветер, мой побратим, 
вместе мы полетим 
в край, где нас не бывает. 
Чей-то плач позади. 
Сверху молча глядит 
Тот, кто всё понимает.

 

*** 

Насытился, Господь? Теперь доволен? 
Ты получил сполна, чего хотел, 
напоминая звоном колоколен 
о душах милых, отнятых у тел. 

Глазами мёртвых небосвод унизан. 
Лишь подойдёт вечерняя пора – 
и вновь кому-то приговор подписан 
небрежным звёздным росчерком пера. 

Всевышний души в невод неба ловит. 
Ужасный рок вовек необорим. 
Не знать, не знать, что нам ещё готовит 
грядущий день, не ведать, что творим... 

 

*** 

Безмолвные воды Стикса
однажды вспугнёт ладья,
в которой, навеки стихнув,
уже буду плыть и я.

И вдруг с тоскою острожной
взмолюсь: «Дорогой Харон!
Оставь мне память о прошлом,
хотя бы её не тронь.

Не дай ей с водою слиться –
ну вот тебе горсть монет, –
оставь мне родные лица!»
но он отвечает: «Нет».

Всё глуше тоска потери.
Плывёт по волнам ладья.
Всё дальше и дальше берег,
где душу оставлю я.

 

*** 

Нереальное утро. Туманный мираж. 
Дождь стоит за окном, как невидимый страж. 

Заунывный поток, бесконечный мотив 
переходит из шёпота в речитатив. 

Словно нервы, натянуты струны дождя. 
Я устала разгадывать знаки Вождя. 

Что мне делать в заплаканном этом краю? 
Для чего сберегаешь Ты душу мою? 

Вдруг блеснуло, как золотом кто-то прошил, 
и, казалось, поддался неведомый шифр. 

Мне сказали любимые этим дождём: 
«Не волнуйся, мы ждём тебя. Мы подождём». 

 

*** 

Постоянно знаки получаю
от любимых из-за облаков.
Веткой под окном моим качая,
птицей, залетевшей на балкон,

музыкой, звучащей ниоткуда,
в снах ли получу благую весть, –
всё мне возвещает это чудо,
то, что вы ещё на свете есть.

Вы как воздух, что не замечала,
а теперь глотаю и ловлю.
Я без вас совсем бы одичала,
но спасает то, что я люблю.

Я ищу, что мне дороже хлеба,
в тёплой вороша ещё золе,
что меня так властно манит в небо
и так крепко держит на земле.

 

*** 

Возьмите всё – и радости, и грёзы,
все праздники, добытые в мольбе,
возьмите смех, оставьте эти слёзы,
что вечно будут литься по тебе.

Моя любовь к тебе не перестанет.
Твои шаги мне слышатся все дни.
Они всё ближе с каждым днём скитаний,
вот, кажется, лишь руку протяни…

Всегда твоя от пяток до гребёнок,
и ты весь мой, от тапок до седин.
Ты за руку держался, как ребёнок.
Не удержала… Ты ушёл один.

Прощай, любимый. Нет, не так – до встречи!
Ты где-то там, на лучшей из планет.
А боль свежа, как этот летний вечер.
И жизнь прекрасна, но тебя в ней нет.

Теперь ты часть пейзажа, часть вселенной,
в иное измеренье перейдя.
А мне брести по этой жизни бренной,
выть на луну и слушать шум дождя… 

 

*** 

Мою голову клал ты себе на плечо,
нежно гладя, прощаясь, слабея…
На душе от запёкшихся слов горячо.
Сколько их не сказала тебе я...

Я живу без тебя – ни жива, ни мертва,
ночью шарю рукой по кровати.
Если раньше была перед Богом права,
то теперь нет меня виноватей.

Шёл, качаясь, бычок по короткой доске –
обернулась доска гробовою.
Почему за тобою в едином броске
я не кинулась вниз головою...

Я иду на твой голос, на свет, по пятам,
я к твоей прижимаюсь одежде.
Милый, бедный, родной, ты услышь меня там,
я люблю тебя жарче, чем прежде.

На могиле твоей всё теперь для двоих –
нашей общею станет норою.
Твоим косточкам будет теплей от моих,
когда я их собою укрою.

Ты меня обязательно помни и жди,
посылай мне счастливые вести.
Спи спокойно и верь сквозь снега и дожди,
мы с тобою опять будем вместе.

 

*** 

Никак не привыкну, никак не привыкну,
что больше к тебе никогда не приникну,
что больше твой голос уже не услышу.
Лишь ветер траву на могиле колышет. 

Уже никогда мне не вымолвить «мама»,
не быть самой лучшей и маленькой самой.
Мне утро не в радость, мне солнце не светит.
Впервые одна я осталась на свете.

 

*** 

Ну как же мне отнять тебя, оттаять?
Ну не могу я там тебя оставить!

Я лестницу воздушную сплету
из слов твоих, из снов моих и слёз,

и ты её поймаешь на лету.
Я это говорю почти всерьёз.

По лестнице карабкаюсь я к Богу,
и, кажется, совсем ещё немного…

Но в сторону относит ветер времени,
и тонешь ты опять в кромешной темени.

 

*** 

Вот колокольчик. Ты в него звонила,
когда меня хотела подозвать.
Теперь твоя кровать – твоя могила.
А мне могилой без тебя – кровать. 

Вот колокольчик на лугу зелёном.
Мне кажется, я слышу звон стекла...
И воздух колокольным полон звоном –
то по тебе звонят колокола…

 

*** 

Мне снились фотографии отца, 
которых я ни разу не видала. 
Держа альбом у моего лица, 
он всё листал, листал его устало. 

Вот он младенец. Вот он молодой. 
А вот за две недели до больницы...
Шли фотоснимки плавной чередой, 
и заполнялись чистые страницы. 

Вот с мамою на лавочке весной. 
Как на него тогда она глядела! 
Вот лестница с такою крутизной, 
что на неё взобраться было – дело. 

Но ведь давно уж нет того крыльца... 
И вдруг в душе догадка шевельнулась: 
«Так смерти нет?» – спросила я отца. 
Он улыбнулся: «Нет». И я проснулась.

 

*** 

Этот месяц, полный тьмы,
полный холода и горя,
где с тобой расстались мы,
тишины не переспоря... 

Как живётся там тебе,
за седыми небесами,
в муке ль, радости, мольбе –
сны мои расскажут сами. 

Так же там ты одинок ль,
как при жизни был со мною?
В перевёрнутый бинокль
вижу давнее, родное. 

И, с тобою говоря,
вижу то ли явь, то ль сны я:
смерти мёртвые моря,
чёрный ход в миры иные...

Боль родства пронзит иглой,
но не сшить, как ни старалась,
то, что разорвало мглой,
что, как связь времён, порвалось. 

Шрам от месяца кривой –
словно рана ножевая.
Не проходит ничего.
Ничего не заживает. 

 

*** 

Открыло утро полог голубой. 
А у меня теперь одно мерило: 
пространство улыбнулось мне тобой, 
окликнуло тобой, заговорило. 

Ты где-то там, в лазоревом краю, 
но время ничего ещё не стёрло. 
Дома сжимают улицу твою 
и мне до боли стискивают горло. 

Упрямо, в ту же реку, сквозь года 
к тебе стремиться снами и стихами... 
О, если б знать тогда, что навсегда 
твои шаги по лестнице стихали.

 

*** 

Твой светлый образ бродит по земле.
Он освещает жизнь мою во мгле,
как дом, что вырос посреди аллей
и смотрит на меня глазами окон.
Я догадалась – то не просто дом,
он кем-то Высшим послан и ведом,
я чувствую, склонившись над листом,
как он косит в окно фонарным оком. 

Бессонница, весна ль тому виной,
что всё это случается со мной...
Ну что ты беспокоишься, родной, –
мне хочется сказать как человеку.
Я помню, я люблю тебя и жду,
с тех пор как ты в двухтысячном году
отбыл на новогоднюю звезду,
а я вдруг отошла другому веку. 

Я возле дома этого брожу.
Я кладбище в душе своей ношу.
Но никогда его не ворошу,
чтоб не тревожить сон родных и милых.
Им плохо, если плачу я о них,
когда я вызываю их из книг,
когда я к ним взываю каждый миг
и вижу, что помочь они не в силах. 

О как же нужно холить и беречь
любую из земных недолгих встреч,
как музыку, впитать родную речь,
запомнить насмерть жилочку любую,
и этим жить, и это пить и петь,
вобрать в себя и на себя надеть,
чтобы за вами в светлое лететь,
а не в мученьях корчиться вслепую! 

 

*** 

Это ничего, что тебя – нигде.
Ты уже давно у меня везде –
в мыслях, в тетради и на звезде,
и в дебрях сна...
Это ничего, что не увидать.
Я всё равно не смогу предать
и ощущаю как благодать
каждый твой знак. 

Бог не даёт гарантий ни в чём.
Выйдешь в булочную за калачом,
в карман потянешься за ключом –
а дома – нет...
Здесь больше нечем, некуда жить.
Мир разорвавшийся не зашить.
И остаётся лишь завершить
цепочку лет. 

Невыносимо то, что теперь.
Неудержима прибыль потерь.
Недостижима милая тень.
Жизнь – на распыл.
Всё нажитое сведу к нулю,
прошлому – будущее скормлю,
но ты услышишь моё люблю,
где б ты ни был. 

 

*** 

Мне надо светиться душой и телом,
чтоб ты увидал Наверху.
Светиться мыслью и добрым делом,
и строчкой как на духу.

Свечением высшим тебе ответить,
оставить какой-то след.
И ты не сможешь его не заметить –
хотя б через сотни лет.

 

*** 

Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.

Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.

Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю.